Текст книги "Быть единственной"
Автор книги: Людмила Белякова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 13 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]
– Мы Настю проводим на станцию, – бесцветно ответил Вадик.
– А она что – маленькая, сама не доберется? Не ходите никуда!
– Мам, ну ты что – как девушку одну, ночью почти, отпустить?
Насти уже не было в комнате, и высказать сыну все, что накипело на душе за эти кошмарные сутки, Маше уже было невтерпеж.
– «Девушку»! Видали мы таких «девушек»!.. Сколько на ней мужиков перебывало, не спрашивал?… Нечего тут!.. Дома сиди! Мать велит!
– Ты, мам, по-моему, уже… совсем… И потише, пожалуйста!
Вадик махнул рукой и поспешно вышел вслед за гостьей и братом. В душе Маша надеялась, что наглячка подслушивает – а как нет? Наверняка подслушивает! И поймет, что пришлась не ко двору, и больше не появится.
Маша еще долго стояла, пытаясь уловить, о чем бубнят голоса, доносившиеся из сенцев, – они, кажется, довольно горячо спорили. Потом все стихло, хлопнула дверь, скрипнула калитка.
«Ушла, ушла – больше не вернется… А вернется – ей же хуже! Не «решила» она! Это я не решила!»
Брезгливо, двумя пальцами, собирая посуду со стола в тазик, – всю, не только ту, на которой остались розовые полукружия девкиной помады, – Маша размышляла, что сказать, когда вернутся ребята. Не ушли же они оба, на самом деле, безвозвратно, с этой носатой оглоедкой? А если ушли? И если сейчас не ушли, то что будет, когда их обоих все-таки сведут со двора голодные на мужиков девки-сыкухи?!
Чудо, что Маша не перебила подчистую родительский сервиз – руки у нее просто сводило от отвращения. Щедро окатив всю посуду крутым кипятком – словно выводя заразу, которую могла занести в дом эта «проститутка», – Маша расставила посуду сушиться на чистое полотенце и тщательно, как после грязной работы, вымыла руки. В сенцах послышался шум. Вернулись сыновья.
«Нет, оба вернулись, оба!»
Машу словно осыпало веселым, разноцветным конфетти – как в фильме далекой юности «Карнавальная ночь». Никуда они от нее не денутся – нет ничего дороже матери! Сейчас они придут ужинать… Ах, как же Маша их, родных, любила! Как хотела, чтобы они всегда были здесь, в ее доме, при ней!
Маша кинулась к холодильнику, вынуть и поставить разогревать кастрюльку с борщом, который так любил старший. Она выложила несколько ломтиков хорошей красной рыбки, незаметно «сэкономленных» с тарелок из кафе, и уже разлила борщок по тарелкам, но почему-то сыновья на запах, как обычно, не шли, и тогда Маша отправилась звать их к столу сама.
– Вадичка, Володенька, а вы почему кушать не идете?
Ребята сидели в комнате у старшего и смотрели по телевизору хоккей. В полутьме Маша разглядела, что Вадик только слегка повернулся в ее сторону и опять уставился на экран.
– А, сыночки?… Остынет все ведь.
Родные дети угрюмо молчали.
– А, Володенька? Ты чего такой? Чего вы оба?
Ничего не говоря, Володя встал, щелкнул выключателем у двери. Маше, едва приглядевшейся к полутьме, больно ударило светом по глазам.
– Мам, а как вообще это называется, а?
– Что «называется»? – возможно нежнее спросила Маша, беспомощно моргая.
– Вот то, как ты Настю принимала?
Машу, едва отошедшую от нервной трясучки, снова защемило жгучей обидой на сыновей. Он что – за эту шалаву родной матери выговаривать собрался?
– А что, а что? – затараторила она, опасаясь, что сейчас вступит с претензиями Вадим и ей не успеть высказать им свое недовольство. – Как я ее принимала, как?
– Настя сказала, что весь вечер тряслась от страха, что ты ей в глаз вилкой ткнешь или в волосы вцепишься.
«А надо, надо было! Зенки ее наглые выколоть!»
– Ох, какие вы все интеллигентные стали, я посмотрю! – Маша, как и ее мать когда-то, вскинула руки в боки. – Да чтоб ноги ее здесь не было!
– И не будет, – глухо пробормотал Вадик, встал, спотыкаясь, вышел, даже не взглянув на мать.
– И не будет! И не будет! – кричала Маша, повернувшись ему вслед, чувствуя, как наливается пульсирующей болью затылок.
– Престань орать! – вдруг крикнул старший так, что она, вздрогнув, обернулась к нему и замолкла. – Настя Вадьке отворот дала, полный! Из-за тебя. Мне, говорит, такие родичи не в кайф, я еще пожить хочу.
– Ох, ох! Горе-то какое! – нарочито заохала Маша, живо пришедшая в себя. – И как же мы теперь без нее обойдемся?!
– Не знаю, как ты, – вдруг вынырнул из-за Машиной спины Вадим, – а мне без нее… плохо! Ты не только ее – ты нас тоже обидела!
Лицо у него было в красных пятнах, какое-то сморщенное и жалкое, волосы всклокочены. Маша вдруг сделалось не по себе – может, не надо было… уж так, особенно? Если не с этой сыкухой, так уж с мальчиками?
– А что я, что я? Я что ей сделала? Что – матом послала?
– Еще бы не хватало! – фыркнул Вадик.
– Да ничего, только лицо у тебя было такое, – неприязненно произнес Володя, – хуже всякого мата. Словом, мама, с девушкой ты его поссорила. Можешь быть довольна.
– Сыночки, сыночки, – неожиданно для самой себя жалостно заканючила Маша, – ну зачем вам эти девки, а? Вам что – со мной плохо? Я что – не постираю вам, не сготовлю? Зачем они сдались? Не думайте вы о них! Мать-то у вас одна!
Маша, словно переполнившись треволнениями этого жуткого дня, разрыдалась и, схватившись за нудящий левый бок, пошатнулась. Краем глаза она увидела, как Вадик метнулся в направлении кухни – видно, сработала давняя привычка приносить ей валерьянку. Володя, тоже явно испуганный, подхватил ее под руку и посадил на диван.
– Мама, успокойся. Не надо себя так заводить, – скорее досадливо, нежели покаянно, забубнил он. – Не накручивай себя. Что сделано, то сделано.
Маша все рыдала, отметив краем сознания, что не слишком-то торопятся любимые детки уверять ее, что ни на каких девок они родную мать не променяют, сами никуда не уйдут и в дом никого не приведут.
Появился Вадик, поднес ей стаканчик с валерьянкой и воду. Маша нарочно еще сильнее затрясла руками – чтобы стакашок аж звенел о зубы.
– Мам, может, скорую вызвать? – предложил Володя довольно спокойно, даже деловито.
– Нет, не надо… Вы мне только скажите: будете вы по девкам шастать или нет?! – уронила Маша руку со стаканчиком.
Стаканчик выпал и, озорно цокая, покатился под мебель.
– Мам, ну это же естественно! Мы молодые…
– «Молодые»! – горестно повторила Маша, мотая головой.
– И мы не «шастаем», а встречаемся с нормальными девушками.
– Где вы их видели – нормальных-то? – пробормотала Маша и попыталась встать, но не смогла, неловко плюхнувшись назад на диван.
– Может, пойдешь к себе, приляжешь? – безо всякого слышимого сочувствия предложил Вадик.
– Хочешь мать с глаз долой убрать, да? – горестно покачала головой Маша.
– Да чего ж убирать теперь? – махнул рукой младший. – Ты все, что могла, сделала… Настя и так-то не слишком меня воспринимала, а теперь, после такого приема… Даже не захотела, чтобы я ее до Москвы проводил, – мне, говорит, хоть чуть-чуть в себя прийти надо. Можешь радоваться.
«А я и радуюсь! Радуюсь!» – чуть не закричала Маша, собираясь с силами и вставая с дивана.
… Ворочаясь поздно вечером в постели у себя в комнате, она удовлетворенно размышляла: вот и еще одна атака хищниц-сыкух отбита. Пусть сама вусмерть поругалась с сыновьями, пусть! Но и отогнала, отогнала волчицу эту поджарую!
И дала понять сыновьям, что лучше умрет, а их девок на порог не пустит!
Всю ночь Маше снилось, что она, услышав во сенцах или на веранде подозрительные, осторожно-вкрадчивые шорохи, выскакивает туда в надежде ущучить очередную злодейку, пробирающуюся в ее дом, но ничего не может различить в кромешной, сырой ноябрьской ночи – только выкрикивает во тьму ярые матерные угрозы, слыша, как возвращаются к ней проклятия слабым, невнятным отголоском… Несколько раз Маша просыпалась от того, что вскрикивает во сне. Но сразу же, усталая от этих кошмаров, засыпала снова.
Наутро завтракать вышел один Володя. Вадик, промелькнув в дверях кухни, буркнул что-то брату, накинул на ходу куртку и почти побежал через двор.
– Вот, даже кушать не стал, – оскорбленно заметила Маша, решив, что старший сын принял ее сторону и осуждает поведение младшего брата.
– Мам, ты не понимаешь… Настя Вадьке сильно нравится, а теперь… Через две недели она работать у нас закончит, вообще перестанет приезжать. И после такого…
Сам Володя вяло ковырял вилкой вчерашнюю так и не съеденную картошку и тоже не торопился есть – так, просто сидел у стола, втянув голову в плечи.
«Вот и хорошо! Хорошо! Все забудется, устаканится…»
– И значит, все – у него с ней ничего не получится. – Володя бросил вилку на стол и стал глядеть в запотевшее окно.
– Ну и что, что не получится? – выпятила губу Маша.
– А то, что они больше видеться не смогут, если она сама не захочет. А после… такого точно не захочет.
– Ну и что? Ну и что?! Ну и не захочет? Подумаешь! Что с того? – допытывалась Маша.
Наконец Володя поднял на нее глаза.
– Мам, а ты про такую вещь – любовь называется – не слыхала?
– Ох, вы и «любовь» себе придумали! – Маша звонко хлопнула себя по боку. – Да нет никакой любви, нет!
– Мама, – четко, словно для глупой, произнес Володя. – Если ты нашего отца не любила и никого вообще не любила, это не значит, что другие люди на это не способны.
«Ах, он мне и папочку своего припомнил!» – совсем вышла из себя Маша – кажется, даже похуже вчерашнего.
– Да б… ство одно у вас, мужиков, на уме! Вот что! – выкрикнула Маша.
Володя, издав какой-то храпливый звук, почти отбросил от себя тарелку, вскочил и выбежал из кухни. Маша, с ужасом осознав, что, кажется, рассорилась и со старшим сыном тоже, но не в силах остановиться, закричала ему вслед:
– А что, не так? Не так?! Одно у вас на уме! Любовь какую-то придумали!..
… Машин день до обеда прошел в каком-то вязком недоумении: а что же она такого сделала, что оба сыночка с ней и говорить-то не желают? Что, неправду она им сказала? Чистую правду! Любовь, видите ли… Девки им нужны… А мать как же? Мать родная побоку?!
Несколько раз Маша принималась плакать, но быстро это занятие бросала – все равно никто не видит… Все настойчивее кололо сердце и наливался болью затылок. Способствовала отвратительному самочувствию и погода, гнусная свинцово-непроницаемая темень за окном, морось – даже не дождь, а какая-то сырая снежная крошка противно постукивала в оконные стекла и покрывала двор тонким серым слоем.
Маше хочешь не хочешь, а надо было съездить в город, за сердечными лекарствами. За вчерашний и сегодняшний кошмарные дни она выпила все свои запасы, а на работу ей надо было только послезавтра, да и не успела бы она в аптеку перед суточным дежурством.
– … Так ты что, Маша, ты вообще против того, чтобы сыновья заводили семью, детей? Я что-то совсем тебя перестаю понимать… Как ты сама-то их судьбу представляешь? Так и будут при тебе бобылями сидеть?
Тетка поставила перед ней свои любимые дулевские, дорогие, дефицитные, синие с золотом, кружки и налила чаю.
– Ну, я не знаю…
– Они, по-твоему выходит, вообще с девушками встречаться не должны?
Маша, тяжко вздыхая, молчала. Ну не скажешь ведь: «Да, не должны! Не для того я их поднимала одна, из сил выбивалась, чтоб чужим девкам отдать!»
– А, Маш?
– Нет, я не против – но пусть бы девчонки-то хорошие были! – наконец заговорила, прижимая руки к груди, Маша.
– А с чего ты решила, что та девушка плохая? С образованием, работает…
– Наглая она, – решительно отрубила Маша. – В дом вот пришла… Разве порядочная девушка так бы поступила?
– Чего ты несешь, Маша, а? Ну чушь ведь полная! – Тетка смотрела на нее прямо, не мигая, как змея, и еще иронично усмехалась.
– А что? – не поняла Маша и обиделась.
– А что, по-твоему, порядочные – это те, которые по темным подъездам с парнями трутся?
– Ну нет… Зачем…
– А как?… А? Порядочные девушки как раз и приходят домой к молодым людям, чтобы познакомиться с их родителями, – терпеливо объяснила тетка, так и не дождавшись от Маши вразумительного ответа. – Во всем мире так принято.
Подъездов в сплошь застроенных частными домами Выселках не было, и Маша не знала, как ведут себя городские «порядочные девушки» в подъездах с парнями. И вообще, к чему было сказано про «весь мир», Маша не поняла. Ясно одно: тетка ее горестей близко к сердцу не принимает, Маше совершенно не сочувствует и дельного совета ей не даст.
– Манечке хочется, чтобы ее сынки на ней самой женились, – вступил в разговор теткин муж. – Причем оба одновременно. Как в фильме про Ивана Васильевича. – Он чего-то приколачивал в прихожей, а теперь появился, как черт из рукомойника, на пороге кухоньки, довольный и ерно ухмыляющийся. Поскольку ему никто не возразил, теткин муж продолжил, очень, по-видимому, довольный собой: – А ведь была такая интересная тенденция в древние века. Чтобы родовые владения не дробить. Хочешь возродить традицию, а, Мань? – Он озорно погрозил ей пальцем: знаем мы вас, мол. – Так и пойдете втроем под венец? Красота! Сынки по бокам, ты посередке и вся в белом… А?
Маша, исповедуясь тетке, надеялась, что он не слышит ее откровений. Ан нет, не только слышал, но и встрял с оскорбительными замечаниями, используя свое образование.
– Вы и скажете тоже! – фыркнула Маша. – Постыдились бы!
– Да, Саня, ты бы не очень, – поморщилась тетка. – Что за фантазии! У Маши серьезная проблема.
– А чего мне стыдиться-то? У нас-то проблем по этой части нет! Наша дочка при муже и детках, крепко. У нее все хорошо, и мы в ее жизнь не вмешиваемся. Прин-ци-пи-ально! – Он весело посмотрел на несчастную Машу поверх очков.
– Поэтому и хорошо, что отдельно от старших живут – и от ее, и от его, – согласилась с ним тетка.
– Я руки помою, а ты мне тоже чайку налей, ладно? – попросил теткин муж, исчезая.
Маша поняла, что он сейчас сядет к столу и будет измываться над ней дальше.
– Пойду я, – решила она, поднимаясь.
– Да чего, сиди, – пожала плечами тетка.
– Дел много, – важно проговорила Маша, давая понять, что у нее с двумя наличествующими детьми хлопот больше, чем у родственников, давно сбывших свой товар с рук.
– Ну ты как-то определись с ребятами-то со своими, – как бы между прочим посоветовала тетка, провожая ее в прихожей. – От природы же не уйдешь… С девушками они все равно встречаться будут, так что… Это их право. Но если ты и дальше… так будешь… себя вести… Я не представляю, что из этого получится. Просто рассоришься с ними. А от природы не уйдешь. Они же молодые. Будущее-то за ними.
«Молодые!.. Природа!» – горько повторяла Маша, бредя домой под въедливо-холодной моросью. – Как им объяснить, что лучше мамы все равно никого нет? И все, вместе взятые, эти девки-сыкухи никогда не будут любить их так сильно, как я? А когда они это поймут, меня уж и на свете не будет… Вот поплачут тогда, поплачут!»
Домой Маша притащилась уже в сумерках. Дом в глубине двора стоял неосвещенной, мрачной громадой – сыновья, видимо, еще не пришли с работы. Надо было приниматься за ужин. Вот она приготовит что-то получше, повкуснее – у них дурь-то из голов и повыходит! Эта мужская природа не только на девках построена – кормить мужика получше надо, тогда и не сбежит.
Маше эта мысль, пусть и не бог весть какая оригинальная, очень понравилась, и она с энтузиазмом взялась замешивать пирожки, что делалось в Выселках только по большим праздникам, в крайнем случае – по выходным. Но стоило, сейчас стоило… Маша, конечно, знала, что развела младшего с невестой… Но что делать! Она была еще не готова с ними расстаться, даже с одним.
«И вообще, Вовка что-то там про любовь балаболил… Если б эта наглячка Вадика по-настоящему любила, то на все бы пошла! Что угодно ради него стерпела – лишь бы замуж! – утешала себя Маша и вдруг пришла к спасительному решению: – А может, так и сказать – это я ее проверяла? Ага! Проверяла, любит она тебя или так – крутит-вертит… И вот проверила! Не любит – так все это и понимать надо!»
Вообще, болезненные семейные нарывы зрели в Выселках годами и десятилетиями – так уж было от веку заведено. Любовь как таковая в Выселках не слишком котировалась – баловство все это. Главное – быть замужем! Не слыть проституткой, а числиться в «честных давалках»! И поэтому годами жены терпели мужнины побои и свекровины подковырки в надежде, что или муж осознает и оценит стойкость, или, по крайности, свекруха помрет. Случалось, что на похоронах свекрови невестка рыдала в голос, и все знали отчего – чисто ополоумела от радости избавления. Но случались вовсе плохие истории – скверные даже для Выселок…
Не так давно один местный парень взял-таки себе кралю из города, образованную, умную. Из города почти что в деревню поехала… Любила – вот и поехала. А может, никто больше не брал ее, очкастую, тощую, – и такое говорили. Нет, свекровь-то к ней как раз неплохо отнеслась – только недовольна была, что та в огороде работает мало, устает с непривычки. Невзлюбил сноху свекор. И попрекал, и попрекал на каждом шагу, что домашним хозяйством не занимается, все за книжками сидит, в аспирантуре-де учится. Учился там, правда, и сын – но это же было совсем другое дело! Мало кто в Выселках, с их-то многоколенной алкогольной наследственностью, доучивался даже до техникума, а тут такое, поди ж ты!.. Свекор втихаря накручивал сына: брось да брось ее, гони, пока детей не нарожала! Не пара она тебе, найдем нормальную девчонку, чтоб только тобой занималась, а не книжками… Сын вяло огрызался, мать расстраивалась, девчонка звала мужа переехать в город, на съемную квартиру, чем озлобляла свекра еще больше. Словом, семейная идиллия цвела пышным цветом, не могла не дать и дала-таки соответствующие плоды.
Закончилась это тем, что, когда молодуха была уже сильно в положении, свекор, оставшись с ней как-то один в пустом доме, напустился на нее сначала с обычными упреками, а потом, распалившись, уже и с кулаками: всю жизнь ты нам испоганила, откуда только взялась! А затем, вконец разозленный ее нежеланием каяться, рыдать от стыда и просить прощения, принялся еще и насиловать, хоть девчонка была почти на сносях. Вот, мол, сын у меня размазня – сейчас увидишь, что такое настоящий мужик!
Сноха, в чем была, держась за живот, выбежала из дому, поскользнувшись на февральской гололедице, упала наземь и тут же на морозе, посреди деревенской улицы принялась скоропостижно рожать. Встревоженные соседи вызвали скорую, а увидев ее в кровь разбитое лицо, позвонили еще и в милицию – согласно привычке, выработанной годами. И тут такое закрутилось, такое – врагу не пожелаешь!
Дед-насильник, чуток поостыв и скумекав, что ждут его за такие подвиги пара-тройка серьезных статей, решил по-быстрому наложить на себя руки. Из петли его вынул вовремя подоспевший сынок, уразумевший из бессвязных бормотаний, что его папа резко не хочет закончить свои дни у зонской параши и просит дать ему помереть. В конечном итоге свекровь, едва оклемавшись от сердечного приступа, слезно умолила невестку не подавать заявление на деда ее ребенка – раз все обошлось, так зачем же? Бывает – дело-то семейное… И теперь уже не первый год семейка жила под тем же кровом, в тягостном молчании, но в горячих взаимных чувствах – все люто ненавидели и презирали друг друга.
… Некстати вспомнив, что свекра в ее доме нет и уже не будет и насиловать ее невесток будет некому – разве что самой за кочергу взяться, Маша решила, что пока ничего страшного не произошло. Настька эта носатая вот-вот исчезнет из их жизни, и Вадик ее быстро забудет. Молодой же, не страшно… Найдет другую… Найдет другую?! А вот этого совсем не хотелось бы… Может, поопасится Вадик новых душевных ран и пожизненно забьет большой нуль на всех девок разом? Такие мужики в Выселках водились – обожглись на пустых, безрезультатных ухаживаниях за местными красотками, запили и больше никому и не нужны были…
«Ох нет! Пить – это нет, нет… Этого уж совсем не надо. Или лучше пускай бы пил, но с девками не гулял? Ой, да что это я?»
Едва не спалив за этими размышлениями два противня пирожков с вареньем, Маша поставила румяных отдыхать и слегка ободрилась, радуясь, что весь дом сейчас наполнится их сладким ароматом и пришедшие с работы сынки еще раз убедятся, что лучше как дома, с мамой, им нигде не будет. Правда, она так и не решила – что лучше, пусть бы пил или гулял ее младшенький, но… Ладно, утро вечера мудренее. Придумается что-нибудь.
Маша умылась, причесалась, полила гераньки, оборвала с них невесомые, как из папиросной бумаги, сухие соцветия – да, теперь до весны… Скоро Новый год, они будут встречать его все вместе… И никто им с ребятами на целом свете не нужен… Ведь правда?
Однако уже было самое время возвращаться сыновьям. Электричка из Москвы приходила в семь, еще минут сорок Володе надо было добираться до Выселок автобусом… Вот хорошо, что для московских невест Володенька не жених, потому как иногородний, почти лимитчик. Никакой умный родитель его своей разлюбезной доченьке не присоветует, на свою жилплощадь не пустит и не пропишет.
Маша облегченно вздохнула, вспомнив об этом. Но уже было без четверти восемь. Поезд, что ли, опоздал у Володеньки? И даже часто задерживавшийся в гараже, чтоб подхалтурить, Вадик должен был бы вернуться…
Наконец, уже в девятом часу, в сенцах стукнула дверь. Кто пришел, может, оба? Но это был Володя. Один.
– Что-то Вадик задерживается, – ласково заговорила Маша, принимая у него куртку.
Этого она почти никогда не делала – уже просто не доставала до выросших сыновей. А вдруг так захотелось к нему прикоснуться, такому большому, красивому…
– Не слыхал там в автобусе – ничего не случилось? Может, авария какая на заводе? А, Володенька?
– Нет, не слыхал, – неприветливо буркнул тот, даже не взглянув на мать. – А если и авария, так только у нас в семье.
– Ак-кх, – поперхнулась Маша: неужто не забылось еще вчерашнее событие? – Чего это?
– А ты в комнату к Вадику не заглядывала?
– Нет…
Холодея от ужасного предчувствия, Маша метнулась через весь дом, через темные узенькие коридорчики, в комнату младшего сына. Ей показалось, что свет из тусклой лампочки – экономить надо! – расползался по небольшой комнатке минут десять. Что, что случилось?!
По комнате как мамай прошел – дверцы шкафа и тумбочки были открыты, вещей там заметно поубавилось, на полу – мусор.
– Эт-та… как? – Издавая какие-то отрывистые, лающие звуки, Маша обернулась, чувствуя, что сзади стоит Володя. – Где… наш… Вадик?
«Уехал! Уехал! За этой сыкухой… Мать бросил!»
– Вадим переехал в заводское общежитие. Он просил тебе передать. – Володя повернулся и пошел к себе.
Маша стояла на пороге разоренной комнатки и даже не могла плакать.
«Бросил мать, все-таки бросил… Знала я, знала! Из-за сыкухи этой бросил!.. А старший что же?»
Маша, чувствуя, как тяжко-болезненно бьется в висках, бросилась искать Володю. Он был на кухне и, стоя у плиты, наблюдал, как закипает чайник.
«Ох, а я и забыла подогреть-то!»
– И как это понимать? – Как всегда в такие моменты, Маша застрекотала как пулемет. – Как это понимать – общежитие?
– Так и понимать – договорился с руководством и переехал в общежитие при заводе.
– А почему ты ему позволил? Почему ты позволил?
Володя наконец поглядел на мать, хмуро и неприветливо, выключил плиту и снял чайник.
– А он у меня позволения не спрашивал. Взял и уехал. Он взрослый. Имеет право.
Сын налил в кружку заварки и стал доливать кипятком.
– Бросил, значит, мать, бросил…
Маша стояла покачиваясь, повторяла и повторяла, как ведьма заклинания, эти слова. Она даже забыла, что надо накормить Володю. Он взял кружку, пару кусков рафинаду из сахарницы и ушел к себе.
«Что ж теперь делать-то? – медленно и вяло соображала Маша. – Пойти завтра на завод, уговорить его вернуться?… Сказать – пусть приводит эту?… Нет, не хочу… Ведь специально туда переехал, чтобы я не могла его девок гонять – вот для чего!»
В кухню вернулся Володя. Маша все стояла в оцепенении, только мельком оглянулась – вдруг все это неправда, и Вадик, как всегда, пришел с работы домой, к маме.
– Пирожка возьми, – едва ворочая языком, произнесла Маша. – Свежие… Для вас двоих пекла.
«Да! – вдруг обрадовалась она. – Вот пирожков ему и отнесу завтра, прямо в мастерскую! Надо завернуть, чтоб не засохли к утру… И чтоб Володька все не съел… Ох, как он их!»
Увидев, как уминает пирожки старший сынок, Маша переполошилась.
– Ты все не ешь – на завтра оставь, – возможно спокойнее попросила она.
– Так ведь говоришь – на двоих пекла. Значит, мне одному и подавно хватит. – Он посмотрел на нее, криво усмехаясь и вдруг стал очень похож на своего отца.
Маша поджала губы, пытаясь удержаться от возмущенного окрика.
– Или думаешь, Вадька вернется? – решил добить ее сынок.
– А что ж – не вернется, что ли? – дернула Маша плечом. – Вернется, куда денется!
«Да он как с армии пришел – носков-то себе не постирал! Через неделю заскучает без маминого ухода и прибежит!»
– По-моему, не вернется, – покачал головой старший, кажется даже довольный этим обстоятельством. – Он всегда хотел в городе жить.
– Да в вашем городе один разврат! Девки одни развратные! – выпалила Маша, радуясь, что напряжение скинула, но не на сына – на девок.
– А у нас здесь прямо рай – все безгрешные, как ангелочки, да?… Не поймешь, кто от кого беременный.
Володя намекал на очередной – но не рядовой – семейно-любовный скандал, разразившийся недавно, в самом начале осени. К их соседям – через один дом вниз по улице – вернулся после двухгодичной отсидки «за хулиганку» сынок. И обнаружил, к большому своему неудовольствию, что отец семейства и его личный папа, вдовец, оставшийся блюсти святость домашнего очага и честь собственной невестки, решил подменить исправляющееся за государственный счет чадо по постельной линии. И трепещущий от радости предстоящего возобновления регулярной половой жизни супруг нашел свою женку беременной от любимого родителя. Последовала многочасовая шумная ссора с диким матом, битьем лиц, окон и посуды. Беременная баба, пользуясь тем, что мужики выливали друг на друга многолетние обиды, сбежала от греха к родителям, а мужики, и не заметив в раже ее исчезновения, сцепились врукопашную. И то ли сынуля был ослаблен плохонькой зонской кормежкой, то ли папа так отчаянно боролся за последний кусок счастья в жизни… Схватив – как всегда в таких случаях – не у места оставленный кухонный ножик, папа ударил сына в сердце, отчего тот скончался на месте, блюя кровью и тщетно пытаясь что-то сказать родителю на прощание.
Соседи, закономерно удивившись внезапно воцарившейся гробовойтишине, пошли полюбопытствовать: а какое такое принято сторонами решение? Они, натурально, застали лежащего в луже крови сына и хлещущего из горла водку папулю. (Водку, кстати говоря, обильно притаранил освободившийся – праздновать…) Люди, как заведено, позвонили в милицию. Дежурный, услыхав, что его беспокоят обитатели Выселок, обозвал их всех по совокупности вонючей пьянью и охламонами и бросил трубку.
Машина с нарядом пришла после нескольких настойчивых напоминаний и только к вечеру. Менты, тоже не больно тверезые, с некоторым недоумением обнаружили, что покойного уже обмыли, переодели в выходной костюм с галстуком и, по временному отсутствию гробика, уложили на столе в чисто вымытой горнице. Подивившись такой оперативности, менты увезли назюзюкавшегося вдрабадан убийцу сначала в вытрезвитель, а оттуда – в кутузку. Через полгода, как-то с ленцой, неохотно, папу судили за превышение необходимой обороны и дали три года колонии-поселения – тоже, считай, натурально «выселки». Не велика разница, если подумать, говорили соседи, только бабенку молодую жалко.
Кого и в каком положении застанет дома арестант, когда вернется, – об этом оставалось только гадать. Бабы на словах сочувствовали вдове, оставшейся с ребенком и без единого мужа, но в душе ликовали – а и поделом ей! У некоторых ни одного мужика, а тут на тебе, губы раскатала, два хрена на выбор. Вот и достукалась!
– … Да и мне эти наши Выселки сильно не в жилу, – будто сам себе пробормотал Володя, отставляя пустую тарелку. – За квартиру куда податься работать, что ли?
– Ох, и ты мать бросить хочешь? И ты бросить хочешь? Мать – бросить!..
Маша неловко заковыляла по кухне туда-сюда, схватив себя за щеку.
– Жить отдельно – не значит бросить, – досадливо буркнул Володя, вставая из-за стола.
– Да как же это – мать бросить?! – продолжала стенать Маша.
– А если с тобой в одном доме жизни нет?
Никогда Маша не видела у сыновей таких глаз – жестких, холодных и беспощадных. Такие были у ее матери, когда она выговаривала Маше-подростку за развратный интерес к парням.
– Как это – «жизни нет»? Чем тут вам не жизнь? – остановила Маша свой марафон.
– Да что это за жизнь – крик да скандалы, скандалы да крик?
– Ну так, сынок, – с огромным трудом сбавив громкость, вкрадчиво произнесла Маша, – это ж, ты понимаешь, по-женски у меня, возрастное. Нервное… Все бабы нервные в таком возрасте. Я же за вас переживаю!
Володя брезгливо поморщился:
– Мы когда еще тебе говорили – таблетки пей. А жить с тобой невозможно – факт! Я вот с работы пришел – а отдохнуть я смогу? Ты сама подумай?
– Дорогие они, эти таблетки, сынок…
– Мы хорошо зарабатываем – на все хватит. И не ори больше, поняла? А то и я уйду.
И сын действительно ушел – правда, пока только к себе.
«Вот-вот, я знала – этим и кончится, бросят мать, пойдут по девкам-сыкухам! Правильно мама говорила: все девки – сыкухи! Так и смотрят, чтоб мужика к рукам прибрать… И крик тут мой ни при чем… Все эти девки! Сколько же их вокруг, и каждой мужика подавай!»
За вечер Маша выпила почти половину своих успокоительных лекарств, которые медленно, но верно тяжкой, свинцовой плитой придавили ее душевную боль, оставив глухое недовольство. И сыновьями, и собой.
Может, в какой-то степени права ее образованная тетка: хорошие отношения с детьми можно сохранить, только если не вмешиваться в их дела? Ну что, что поделаешь на самом деле, если ребятам молодым возьми да положь в постель бабу? Что, в самом деле, Маша станет говорить, когда кто-то из соседей спросит, ехидно прищурив глаза: «А чёй-то, Степановна, сынки твои до сих пор неженатые, а? Уж и отслужили, и отучились. Или по мужской части у них того – непорядок? Или они баб, того хуже, не больно обожают?» Вот что б она стала говорить? Отматерила любопытного за милую душу? Да, и признала бы таким образом, что не в порядке ее сыновья. По ее, Машиной, вине. А как же иначе? Она же их растила-воспитывала – не кто-нибудь…
Маша, укладываясь спать, долго ворочалась, как-то особенно ощущая неподъемность своего грузного тела. Мысли, тоже тяжкие, неприятные и неподъемные, никак не поддавались уложению: как вот повернуть так, чтобы сыновья были при ней, а не при девках? Или девки были бы где-то далеко, где их Маша не замечает и не ревнует к своим красивым, большим сыночкам… Вот ведь незадача какая…
