Текст книги "Кривой четверг"

Автор книги: Людмила Синицына

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 6 страниц)

Людмила Синицына

КРИВОЙ ЧЕТВЕРГ

Повесть

Сегодня ночью я одна в ночи.

М. Цветаева.

Уже по тому только, как виновато ссутулилась мать, как воровато скользнула они мимо, бросив косой взгляд – неуверенный и одновременно вызывающий, – Света поняла, что мать пьяна.

«Опять у кого-то заняла?!» – подумала Света, стараясь подавить раздражение, не думать о матери, сосредоточиться и читать дальше, чтобы успеть закончить намеченные главы, но не получилось. Губы задрожали от обиды, слезы навернулись на глаза, и строчки сначала увеличились, словно под лупой, а потом стали расплываться. Света встала, подошла к двери в комнату. И остановилась на пороге. – Опять? – сказала она, сдвинув брови.

– Что опять? Что опять? – с деланным возмущением спросила мать, но тут же отвела глаза в сторону.

– Я же тебя просила не пить?! – все еще сдерживая себя,продолжала Света.

Дней десять назад она села против матери и, как уже давно не бывало, мягко попросила ее:

– Пожалуйста, не пей это время. У меня экзамены начинаются, подожди, вот уеду, тогда пей сколько хочешь.

– Тулечка, золотце мое... Да я для тебя... – Мать вскочила, достала из-за отогнувшейся фанерной планки на потолке смятую десятку: – Вот отложила... Возьми себе.

Света взяла десятку, аккуратно сложила ее и заметила сожаление, которое мелькнуло у матери в глазах.

– Смотри! – с угрозой закончила тогда Света. – А то уеду, и больше ты меня никогда не увидишь!

Мать сначала даже растерялась, потом всплеснула руками:

– Да что ты говоришь, да разве так можно! Ты же знаешь, мы для тебя… Она потянулась, чтобы поцеловать Свету. Но та быстро встала и отвела ее руки в сторону:

– Вы бы для меня одно сделали – бросили пить. Стыдно за вас.

И мать все это время ходила какая-то рассеянная, не могла найти себе места, но действительно держалась. И чего это она вдруг сегодня сорвалась? Завтра вернется отец, начнет злиться, что мать без него пила, хлопнет дверью, пойдет за водкой. И на неделю заведутся.

– Вот отец приедет, он тебе даст! – уже не сдерживая себя,крикнула Света, повернулась и вышла во двор, под виноградник, где стояли грубо сколоченные скамья и стол, покрытые, словно какие-то доисторические животные, вогнутыми бирюзовыми чешуйками облупившейся краски.

Тень от виноградника укрывала эту часть двора, и только лёгкий, быстрый ветерок перемещал брызжущие пятна света на земле.

У самого виска Светы вздрагивала тоненькая ветка с нежно-зелёными, круто загнутыми на концах усиками. Света подтянула её ко рту. Усики были кисловато-терпкими. «Как моя жизнь», – подумала Света, чувствуя некоторую фальшь в этих словах, но от этого ей стало еще больше жаль себя.

Резкий порыв качнул ветки в одну сторону, потом в другую, и листья шлепнули ее по лицу; пятна света и тени на земле смешались так, что начала кружиться голова. Света даже присела поскорее, чтобы не упасть. Готовность засмеяться и заплакать, смутная боль и возбуждение сливались в одно тревожно-радостное чувство, стоило ей только отвлечься от «Парцифаля».

«Да что это со мной? – одернула она себя и тыльной стороной ладони вытерла слезы. – Ведь уже немного осталось терпеть. Через три дня первый экзамен. А через месяц... Через месяц я возьму документы и...» Тут ее глазам явился неведомый, еще никогда не виданный (если не считать открыток и кинофильмов), а поэтому особенно прекрасный город. В этом чужом городе, как в земле чудес Терремварее[1]1
  Терремварей – город чудес в «Парцифале».


[Закрыть], все должно быть замечательно: и дома, и люди, которые в них живут. И вместе с другими студентами, веселыми, молодыми, остроумными и талантливыми, она будет подниматься по длинным лестницам, входить в аудиторию, и величественные профессора, непременно с седой гривой волос и в академических шапочках, как на портретах в кабинете физики и химии, будут читать им лекции. И все то, что сейчас мучает Свету, уйдет бесконечно далеко. Все пережитое она будет воспринимать как сон, как дурной сон. Она постарается забыть его как можно скорее и заживёт счастливой жизнью, такой, о какой она мечтала по ночам.

Света отломила еще несколько усиков. Первого экзамена – сочинения – она не боялась и только просматривала книги, взятые в библиотеке. Флора Яковлевна некоторое время колебалась, давать ли новое задание на это время или нет, но потом решительно заявила: «Hat es denn eine Sinn jetzt kostbare Zeit zu vergeuden, von der du so wenig hast, und die witerhin noch viel knapper warden wird...» (Не стоит тратить драгоценное время, его у тебя так мало, впрочем, потом его будет еще меньше (нем.)). – И дала ей «Парцифаля» в переложении Вильгельма Герца, полученного когда-то на олимпиаде.

Света полистала книгу: «Dann vielleicht etwas das unseren Tagen naher steht?» (Может быть, что-нибудь поближе к нам? (нем.))

Флора Яковлевна по-птичьи глянула карим насмешливым глазом: «Oft ist das entfernte viel naher als das nachste» (Иногда то, что дальше, гораздо ближе того, что рядом (нем.))

Перевод пошел медленнее, чем Света думала. В книге оказалось довольно много незнакомых слов, из-за которых приходилось то и дело открывать словарь, чтобы узнать напиток, поданный герою, масть лошади, деталь рыцарского одеяния или вооружения. Это немного сердило Свету. В последнее время тексты, которые давала ей Флора Яковлевна, не вызывали такого рода затруднений. Столько новых слов, что у нее появилось ощущение неподготовленности. Некоторые из них Света даже начала пропускать, догадываясь, о чем идет речь. Но уж кого-кого, а Флору Яковлевну не проведешь. Она будто в какое-то волшебное зеркало смотрит – всегда знает, где Света поленилась, в чем не разобралась до конца. И теперь наверняка поймает. На чем? Конечно, не на пустяках. Про кольчатый наглавник или перевязь с пряжкой она и сама подскажет. Значит, надо понять, что здесь самое важное, так внушала ей Флора, постукивая ручкой по столу. Здесь это, конечно, Грааль. В который раз слово попадается, а Свете никак не удается уловить точный смысл. Она открыла последние страницы. Добравшись до конца убористого текста комментария, Света наконец поняла, как надо будет ответить на вопрос Флоры, и улыбнулась, представив, как отчеканит: «Все дело в том, что слово «грааль» имеет несколько уровней. Один из них как бы конкретный, где Грааль – чаша, в которую Иосиф Арамейский собрал кровь распятого Христа, а другой – умозрительный идеал, некий космический символ. Таким образом, поиски Грааля становятся одновременно и поисками Истины, Совершенства».

Ну конечно, ведь именно об этом она говорила Свете в тот вечер после олимпиады и, конечно, именно этот вопрос задаст на завтрашнем занятии.

«...знаю я, – молвил король Артур, – что на поиски Грааля отправитесь все вы, рыцари Круглого Стола. И никогда уж мне более не видеть вас вместе. А потому напоследок я ещё раз погляжу на вас на турнирном поле! Выезжайте на луг под стенами Камелота – выступить в турнире, дабы после вашей смерти люди говорили о том, какие славные рыцари некогда сражались на этом лугу».

Гулко загрохотали тамбурины, им ответили звонкие флейты. Начались состязания.

И вот сэр Галахад выехал на середину турнирного поля и принялся ломать копья с чудесным искусством, так что все кругом ему дивились, ибо всех он, с кем ни встретится, выбивал из седла. И в короткий срок он одерживал верх над многими славными рыцарями Круглого Стола, кроме лишь двоих. И это были сэр Ланцелот и сэр Парцифалъ, за которыми мы с вами, дорогой читатель и последуем в путь. И если он иногда покажется вам слишком путаным, вы должны помнить, что гладкой бывает лишь изъезженная дорога. Но такой нет для тех, кто отправился на поиски Грааля...»

«Die Vollkommenheit» (совершенство), – повторила Света и задумалась.

Парцифаль ищет истину. Прошло столько веков, а её продолжают по-прежнему искать. Отчего она так неуловима? Почему ее нельзя достичь раз и навсегда. И почему одни стремятся к этому, а другие и не задумываются над подобными вещами? Вот в наше время... Все условия для совершенствования есть. Почему же не все стремятся к нему? Отчего отец и мать, вместо того чтобы тратить свои заработанные трудом деньги на что-нибудь хорошее, нужное, пропивают их самым бессмысленным образом? Ну понятно, они жили до войны, у отца почти никакого образования, книг он не читает, музыка и живопись его не интересуют, но ведь он мог бы съездить, например, в другой город, поехать в отпуск к морю, купить путевку на курорт! В конце концов, для них уже это есть совершенствование. Так нет же! Теперь им ничего не надо, кроме водки.

А другие люди, те, что не пьют? Разве они проживают свою жизнь не менее бездарно, не менее скучно? Неужели им никогда не бывает обидно?.. В те рыцарские времена поисками Истины могли заниматься не все. Но сейчас-то... Совершенствуйся, кто тебе мешает?..

И Света не без гордости подумала о том, что вот сумела же она, несмотря на всю мерзость в доме, приблизиться к своей цели, к своему идеалу. А ведь ей было потруднее, чем другим. Но она как ныряльщик, которому не хватает дыхания, стремилась изо всех сил туда, наверх, где прозрачная голубизна воздуха, где мирно сидящие на берегу люди и не подозревают, что скрыто под толщей воды. Она с усилием выгребала вверх, к Совершенству, к свету, к солнцу, и теперь ей осталось сделать последний рывок. Конечно, если бы ей в этот момент задали вопрос, а что такое Совершенство, Истина, как определить их словами, Света вряд ли нашлась бы что ответить, хотя Флора Яковлевна и любила поговорить с ней на эти темы. В представлениях Светы о совершенстве было нечто от чеховского высказывания насчёт красивого лица, одежды и мыслей.

Лицо у Светы хорошее, чем-то, может быть своими русыми волосами, напоминает она ту девушку на картине «Меньшиков в Березове», что сидит лицом к зрителю.

Одежда... За этим она тоже, особенно в последнее время, следит самым тщательным образом. Возможностей у нее, конечно, не так много, но одета она не хуже других. Глядя на Свету, не скажешь, как это трудно ей дается.

А вот мысли... Но как только Света уедет из этого чужого ей дома, и мысли сразу станут красивыми, чистыми. Она уже не будет плакать по ночам от обиды за себя, за свою судьбу, не будет с ненавистью думать о родителях.

Немецкий язык давно помогал Свете уходить в совсем другой мир, который, слава богу, ничего общего не имел с настоящим, он помогал забыть о доме, и он же стал залогом ее будущей красивой, исполненной смысла и значения жизни.

Еще с девятого класса, когда началась производственная практика, Света принялась откладывать деньги, что им платили. Родителям она, конечно, ничего о них не говорила. Себе оставляла только мелочь, остальное шло на сберегательную книжку, которую ей посоветовала завести Флора Яковлевна. У неё же в доме она и хранилась.

А к концу одиннадцатого, вместе с тем, что она перехватывала у родителей, уже накопилась приличная сумма – триста пятьдесят рублей. На первое время студенческой жизни хватит. Разумеется, родители дадут ей на дорогу и будут немного высылать, а еще можно будет подрабатывать переводами – Флора Яковлевна говорила, что в большом городе такую работу всегда можно найти. И все, что было до этого, Света отбросит, как шелуху, как мусор, как гусеница кокон, – вылетит из этой душной комнаты и забудет о ней навсегда. «Никогда моя нога не ступит на порог родного дома!» – с некоторым пафосом думает Света.

Снова легкий порыв ветра – и будто тихий вздох прошёл по верхушкам деревьев.

В ухоженном саду тети Фроси часть вишен уже порозовела с одного бока и на яблонях висели маленькие плоды с лохматой завязкой вроде растрепанного бантика, который еще хранил следы «тычинок и пестиков». «На порог дома», – передразнила сама себя Света. Какого дома? Где он? Эту, что ли, развалюху считать домом? Или те, где они раньше жили?

Сколько мест уже поменяли! Что ни год – новая квартира. То мать уверяла, будто на новом месте хозяева уедут навсегда и в самое ближайшее время оставят им дом (потом выяснялось, что никто никуда не собирается уезжать), то какие-то знакомые уговаривали отца поселиться в районе, который должен со дня на день пойти на снос – и всем дадут хорошие квартиры. Много времени и сил уходило на попытки прописаться, а потом становилось ясно, что ни о каком сносе и ни о какой прописке и говорить не стоит. Случалось, что родители просто не могли поладить с хозяевами или, наоборот, хозяевам надоедали ссоры и драки... Словом, Света привыкла к тому, что у них нет своего угла: сегодня – здесь, завтра – там. Легко, будто с ветки на ветку, собрав немудреный скарб, перебирались они из одного района города в другой.

Во времянке тети Фроси они задержались дольше обычного. Отец стал говорить, что ему, как участнику войны квартиру дадут раньше, чем другим. И Света не могла понять, очередное ли это мечтание или действительно дадут, только подождать надо.

Впрочем, сейчас ей уже было не до того. На теперешнюю свою жизнь она смотрела как на нечто временное, что надо перетерпеть, как на дурной сон, который повторяется с поразительным однообразием. Вот, возвращаясь с работы, отец приносит бутылку, завёрнутую в бумагу, – либо сам купил, либо дали за какую-то «налево» сделанную вещь.

Лицо у матери уже утратило былое выражение, стало как у всех пьяниц: глаза тусклые, кожа морщинистая, с каким-то грязновато-пепельным индюшачьим отливом, безвольное и вместе с тем виноватое. По таким лицам Света всегда с презрением и отвращением определяла пьющих людей. При виде оттопыренного кармана мать оживляется, начинает суетливо накрывать на стол, готовить немудреный ужин: разогревать на сковородке тушенку, ливерную колбасу или картошку. И кажется, что стоящая на столе бутылка в шапочке белого сургуча притягивает их взгляд. Они пытаются это скрыть, как неопытные и неумелые оперные артисты стараются скрыть косые взгляды, брошенные в сторону дирижера. Лицо матери, где смесь желания, жадности, непонятной боязни, так отвратительно жалко, так ничтожно и убого, что уже одного этого, думает Света, было бы вполне достаточно, чтобы сделать любого, кто присутствует при этом помимо своей воли, несчастным. И отец, и мать будто их бьет током, передергиваются перед тем, как выпить, затем торопливо опрокидывают первый стакан, морщатся, крякают, нюхают соленый огурец или маринованные помидоры, брызгая соком во все стороны, и в комнате сразу торжествует, захватывая все вокруг, пропитывая каждую вещь, горьковатый запах водки.

После первого же стакана глаза у родителей оживляются, лица краснеют, они становятся разговорчивее, как будто даже веселее. Они вдвоем начинают подшучивать над ней, предлагают попробовать, она сердится и уходит к себе в комнату. Света хорошо знает цену этому веселью и благодушию. Сначала всё будет хорошо, пока бояться нечего. Но она ложится спать, тоскливо прислушиваясь к тому, что происходит за столом, где отец и мать уже находятся во власти непонятной силы, которая, будто кукловод в театре, дергает их за ниточки, заставляя исполнять отвратительные роли. Света забывается в неуверенном, тревожном сне. И просыпается с уже бьющимся сердцем: из соседней комнаты доносятся бессвязные выкрики. Понять причину очередной ссоры, как всегда, нельзя. Света, с ещё большей тревогой, задерживая дыхание, ждет, что будет дальше: обойдётся или нет?

Но вот после невнятного мычания отец бьет кулаком по столу – раздаётся звон. Или тарелку или стакан разбил. Значит, скорее всего, не обойдется.

Света старается оставаться спокойной, но почему-то не хватает воздуха; она натягивает чулки, платье. Вся одежда, аккуратно сложенная, лежит на стуле рядом с кроватью так, чтобы всегда можно было быстро одеться. Слышится глухой удар. Света уже знает: так бьют только по человеческому телу, и в горле встает ком от жалости и презрения к матери, в ушах поднимается звон. Затем хлопает дверь – это мать вырвалась и убежала на улицу. «Небось опять полураздетая», – злится Света – ей осталось только сунуть ноги в туфли, которые она тоже заранее ставит рядом с кроватью, чтобы потом не искать или, чего доброго, не бегать разутой.

За многие годы Света убедилась, что «страшные» драки иногда обходятся даже без синяков. Отцу нравится покуражиться, изобразить «беспамятную ярость». «Я контуженный!» – кричит он. Но табуретом или молотком (чем, действительно, можно убить) он замахивается на мать так, чтобы она успела увернуться, или когда рядом есть соседи, прибежавшие на крик, и есть кому вовремя схватить его за руки. Только после этого он начинает с особенной силой вырываться и кричать: «Убью, убью!» И все же, когда это начинается, возникает чувство, будто ей на грудь прыгнула тяжелая отвратительная жаба, которая давит и теснит дыхание.

В эти минуты Света одинаково ненавидит обоих. Пока отец еще ни разу не ударил Свету. Но смотреть в его выкаченные, красные, как у какого-то зверя, глаза страшно. Ей становится жутко, когда он пытается непослушными, неуклюжими растопыренными пальцами ухватиться за косяк двери. И почему-то кажется, что это не ее отец, а кто-то другой, незнакомый, страшный, от которого неизвестно чего ждать, стоит рядом и, с трудом ворочая языком, рычит: «Иди, ищи мать!»

Духота в груди заполняет каждую клеточку тела. Ноги и руки дрожат, не слушаются, и она выскакивает в прохладу ночи почти с чувством облегчения: теперь все позади и на сегодняшний день, кроме унижений ночевки, ничего не будет.

Она довольно быстро находит мать у кого-нибудь из соседей, уже услышавших шум и крики. Чья-то голова выглядывает из-за дувала, чья-то рука уже распахнула калитку. Ни разу они не оставались на улице, всегда находился кто-то, кто открывал им дверь своего дома. Но как по-разному это делалось! Вот толстоносая Аннушка садится на стул, пока Сергей разбирает одеяла и подушки, и начинает выпытывать у матери подробности скандала, чтобы на следующий день посудачить об этом с соседками.

Света поворачивается к стене лицом, закрывается с головой одеялом – оно еще пахнет чужим запахом – и стискивает зубы. До нее доносится, как надоевшая радиопередача, слезливый голос матери: она плетет о роковой ревности, из-за которой Петя становится как зверь. Ведь надо же придумать, найти подходящее объяснение тому, что происходит. А объяснения нет. Вот мать и несет всякий вздор.

А Сабохат – она живет через три дома и приехала с мужем из кишлака только на год или два раньше, чем они поселились у Фроси, – молча достает из стопки (на ярком расписном сундуке) одеяла и стелет им на полу. При этом она изредка качает головой, удивленная и опечаленная, вздыхает, но никогда не осуждает отца, не советует разойтись с ним, вызвать милицию, посадить его, как это делают некоторые из соседей. Может, поэтому мать предпочитает забегать в те дома, где её будут слушать, будут ругать Петю или ее саму за то, что терпит всё это... В доме у Сабохат ей неинтересно, скучно. Она обычно бывает возбуждена, и ей надо выговориться, пожаловаться на судьбу. Эти сетования и угрозы, эти глупые небылицы ещё больше злят Свету, и избитая мать вызывает только противное чувство злорадства: «Так тебе и надо! Только меня-то зачем втравливать в это? Я-то зачем должна участвовать?»

Однажды, не найдя мать, она прошла до конца улицы, где на перекрестке стоял такой же, как у тети Фроси, плановый дом.

Там жила ее одноклассница и подруга Нина.

Родители Нины такие старые, что их скорее можно принять за бабушку и дедушку Нины. Света даже не знала, как зовут её отца, – так он тих и незаметен. По утрам он выходит с газетой посидеть на лавочке перед домом и долго-долго читает сначала одну, потом другую сторону – все подряд, и не сразу поймешь, то ли он еще читает, то ли уже начал дремать.

Зато тётя Дуня всегда в деле: то на огороде, то в саду, то в курятнике. И даже когда присаживается передохнуть, ее строгий взгляд продолжает скользить по двору, выискивая непорядки.

Дом Нины смотрел незрячими бельмами окон. Света остановилась в нерешительности, почему-то оглянулась; на улице по-прежнему тихо. Мать забежала к кому-то так быстро, что теперь не понять, где она. Идти искать тот дом, слушать ее бредни, причитания и охи соседок... Света скривилась от досады.

А на улице было так хорошо и так спокойно, что Света вдруг ясно почувствовала, что она совершенно одна в ночи. И только звёзды над головой... Они как дырочки в темном бархате неба. Там, за этим занавесом, сияет пронзительно яркий ослепительно чистый свет неведомого мира. Здесь ночь, а там вечный свет, сияние которого только и видно что сквозь эти случайные прорехи. Но от идущего оттуда света на душе отчего-то становится лучше. Кажется, что смотреть туда, вверх, можно бесконечно долго. Но потом Света представила, как это, наверно, со стороны глупо выглядит, когда человек вот так стоит, задрав голову, смотрит на звезды и думает про всякие там возвышенные вещи, вместо того чтобы нормально лечь спать и не зевать завтра весь день. Преодолевая себя, она стукнула в окно тихо и неуверенно. Никто не ответил. На всякий случай Света стукнула снова, еще тише и еще неувереннее, и собралась уходить. Но как раз в этот момент белая занавеска на окне отодвинулась, и тетя Дуня, придерживая на груди ночную сорочку, стала вглядываться в темноту.

– Это я... – тихо сказала Света, вздрагивая от ночной свежести.

Потом она еще долго ждала, когда наконец тетя Дуня справится с тремя засовами или крючками, которые гремели один за другим, и каждый их удар сопровождала глухим тявканьем собака в соседнем дворе. Потом с треском повернулся ключ, дверь отрывисто скрипнула, послышались шаги к калитке. И тут Света окончательно поняла, что ей не следовало стучаться сюда. Но уйти уже было неудобно. «Раз потревожила – терпи», – решила она про себя.

Нина, пока тетя Дуня стелила постель на сундуке, опершись на локоть, смотрела на Свету такими же, как и у матери чуть недоуменными и укоризненными глазами. И чистая простыня, и легкое пуховое одеяло в пододеяльнике, и мягкая, тоже пуховая подушка, от которой пахло свежестью, ещё больше заставляли Свету чувствовать, как неуместен её приход, как это нехорошо шляться по чужим домам, будить среди ночи людей и вообще как нехорошо все, что происходит у неё дома. С тех пор Света перестала заходить к Нине, а та особенно и не зазывала к себе. «Наверно, тетя Дуня запретила, – думала Света, – побоялась, что «поважусь ходить». Подумаешь, нужно больно!»

– Ка-а-а-ра-а-а-си-и-и-и-н! Е-е-е-сть ка-а-ра-а-а-си-и-н! – С того конца улицы, что выходила на небольшую асфальтированную Площадку, раздавался тягучий, без ударений, как масло, крик: – Е-е-е-сть ка-а-а-ра-а-а-си-и-и-н!

Со всех сторон послышался звон бидонов, стук открываемых калиток.

– Кубурча кани? Дар кадом гураш пинхон карди? (Где бидон? В какую могилу ты ее спрятал? (таджикск.)) – слышалось по ту сторону забора, где жил Илья.

– Тезрог, тезрог, у ерда навбат бошланган! (Быстрее, быстрее, там уже очередь! (узбекск.)) – доносилось из соседнего дома.

Догадавшись, о чем идет речь, заторопилась и Света. Керосин у них кончился еще вчера, осталось только в бутылке.

У машины уже стояла небольшая очередь. Света приставила свой бидон к чистенькой зеленой канистре, что стояла последней, и от этого соседства бидон показался еще грязнее: он был покрыт пушистым серым налетом из смеси керосина и пыли, будто старый пуховый платок.

– Берёт и туды стряхивает ведро-то! – нараспев жаловалась одна старушка, одетая во фланелевый халат, другой. – Я ей несколько раз говорила... Зачем? Прям-таки мне на голову и стряхивай-та. Теперь обижается.

Вторая старушка торопливо кивала головой, выжидая, когда наступит пауза, чтобы рассказать о чем-то своем.

Заговорили и женщины, что стояли перед Светой.

– Печёнку вот взяла... В «Кулинарию» завезли.

– Там бывает часто. Я тоже всегда захожу. Удобно. Прямо сейчас можно жарить...

– А какой день-то сегодня? – спросила первая старушка.

– Да как какой? Кривой четверг, чай. Посчитай...

– Вот время летит! Только недавно пасха вроде была...

Света подумала, какие мелочные, ничтожные разговоры она вынуждена слушать, как все это неинтересно и нелепо. И тут, словно нарочно, впереди очень авторитетно, очень убедительно начал мужчина:

– А теперь его в зоопарк привезли.

– Удава, что ль? – переспросил чей-то голос.

– Какого удава? – одновременно спросили женщины, до этого обсуждавшие удобства «Кулинарии». – Того, что ль?

– Да вы толком скажите!

И мужчина в потрепанной кепке, мятой рубашке, что никак не вязалось с его авторитетным голосом, не без удовольствия вернулся к началу рассказа, как одна девушка собирала хлопок и вдруг ее обвил удав. Обвил и никого к ней не подпускал. Кто близко подойдет, он кольца стянет, и девушка давай кричать. Родственники, конечно, тут же отступили. Ничего не могли сделать. Отраву хотели дать, так удав оказался хитрее – стал есть только из одной тарелки с девушкой.

– Ну и как же? – услышала Света. Она не поворачивалась в ту сторону, нарочно не смотрела, чтобы показать всем своим видом, насколько она возмущена глупым разговором.

– Сонный порошок дали. И девушка заснула. Удав кольца и расслабил. Его в клетку посадили и в зоопарк наш увезли. Я сам видел. У нас с работы все пошли, и я тоже. Худой он совсем стал. Лежит, как палка. Наверно, не ест ничего, скучает. Но вовремя порошок дали, а то девушка чахнуть начала. Сколько страху натерпелась!

В очереди принялись обсуждать эту историю, которая будоражила улицу несколько дней, охали, ахали, гадали, зачем удав обвил девушку. Кто-то высказал предположение, что он ее в жены выбрал.

Света презрительно, но не очень громко фыркнула:

– Ну придумают же вздор такой!

Ей на память пришли плакаты в городском парке, где зелёный змей обвивает человека с бутылкой водки в руках. «Вот этот змей всю кровь у меня выпил, вот об этом бы ахали и охали. Страшнее его нет».

Краем глаза она увидела, что подходит тетя Фая, и, повернувшись к ней лицом, сказала:

– Здрасте.

Тетя Фая кивнула, поправила черную плюшевую душегрейку, которую она носила до самого лета (что-то у неё там болело – то ли поясница, то ли почки). Ее дочь Фирюза училась в одном классе со Светой, пока не ушла в ПТУ.

«Сейчас спросит: «Какдила?» – подумала Света.

– Какдила? – приподняв подбородок, спросила тётя Фая.

Она едва доставала Свете до плеча, впрочем, ей почти со всеми приходилось разговаривать, высоко поднимая голову.

Света снисходительно улыбнулась и сдержанно ответила:

– Хорошо.

И тётя Фая с готовностью принялась качать головой, и в этом движении было все: и сочувствие ей, и осуждение родителей.

– Вот бывает же, таким непутевым – такая девка. У других вон бандит какой растет! – Она кивала в сторону зеленой калитки. Из этого дома парня посадили за драку. – Поступать куда будишь?

Оттого, что тетя Фая говорила с акцентом, было непонятно, это она хочет спросить: будет ли Света вообще поступать или куда именно? Вопрос, конечно, странный. Света и представить себе не могла, что она не будет поступать, а куда именно – это тоже должно быть всем известно.

– Буду, конечно, на иняз.

Впереди освободилось место, и Света ногой подвинула бидон, по прежнему сожалея, что не вычистила его, прежде чем пошла сюда.

А тётя Фая все выспрашивала, в какой город она поедет поступать, и дорого ли будет стоить билет. Очередь прислушивалась к их разговору. Только в самом хвосте, который быстро вырос, жужжали о чем-то своем. Света отвечала коротко, с достоинством, представляя, как, вернувшись домой, все, кто стоял в очереди, в который раз скажут: «Ну и характер!» – и будут укорять своих балбесов, которые ленятся и не учатся как следует, когда у них все условия для этого есть.

Водитель вставил воронку в горлышко бидона и открыл кран Брызнула желтоватая, сладко пахнущая жидкость. Струя была сильная, густая, аппетитная. В воронке закрутилась пена, и смотреть не все это хотелось долго, не отрываясь. Но водитель уже повернул кран. Света взяла сдачу – мокрую, пахнущую керосином мелочь – и зажала в кулаке. Кошелек она не взяла специально, чтобы не запачкать. Осторожно, стараясь не задеть бидоном ногу или платье, она пошла домой. По улице тянулся запах керосина. Кто-то уже прошел раньше, и можно было угадать, где он свернул.

Света поставила бидон в сарае, накрыла его клеенкой, вымыла руки и, поджав ноги, села читать.

«Вы, странствующие рыцари, едущие на поиски рыцарских приключений, перед вами две дороги...» Это я уже читала!» – вспомнила Света. Она быстро нашла нужный абзац.

Здесь речь шла о пиршестве, и, когда началось описание яств на, Света почувствовала, что голодна, и вздохнула: «И что это за жизнь? Других перед экзаменами вон как кормят. А у меня все наоборот! Хорошо, что после консультации догадалась зайти в «Кулинарию», там пообедала». Тут Света вспомнила, что на сдачу (мелочи у продавца не оказалось) ей дали сосиски, запеченные в тесте. Она вынула их из сумки, положила на стол, подстелив ту самую коричневую бумагу, в которую их завернул продавец. Тесто было сухое, сосиски вялые – должно быть, вчерашние. Но Света не заметила, как съела оба пирожка.

«Как же так?! – спохватилась она. – Один же я для матери хотела оставить!»

Но угрызения недолго терзали Свету. «Вместо того, чтобы пить, могла бы приготовить ужин. Я вот из-за нее тоже не могу нормально поесть, в дом противно войти: все водкой пропахло. Лежит небось, мычит – свинство одно! Обрадовалась, что отец уехал. Вот бы хорошо, если бы он не завтра, а сегодня вернулся, дал бы ей как следует, чтобы знала!» – мстительно подумала она.

Были у них, конечно, и относительно тихие вечера, когда отец начинал вспоминать свою деревню и, воодушевляясь всё больше и больше, рассказывал, какая там трудная земля, какие там леса и какие грозы бывали, как только приходило время убирать скошенную траву, – будто небо на куски разламывалось.

Рассказывая о родных местах, отец размягчался, начинал мечтать, как летом они все вместе – на этот раз обязательно – поедут к нему на родину, вспоминал, кто из родственников должен еще быть жив, обещал повезти на озера, ловить рыбу – такой вкусной ухи нигде не поешь! «А красота у нас какая… Об этом и не скажешь...» Света с удивлением смотрели, как меняется выражение лица у него, и думала: может быть, в самом деле права Флора Яковлевна – в деревне отец был бы другим. Город не для него!..

У отца до сих пор, несмотря на столько лет жизни в городе, осталось много деревенского, и особенно непонятное для Светы пристрастие к животным. Когда она была маленькая, отец купил корову. И корова запомнилась как что-то огромное, большое и теплое, словно летняя ночь. Потом заводили в основном кур и свиней. Отец всем давал незатейливые имена, но они будто приклеивались: Пеструшка, Хохлатка, Чернушка, Белянка, – и постоянно рассказывал про них какие-то смешные истории. Света после этого тоже останавливалась и смотрела на них. Но ничего интересного или забавного не происходило: ну, ходит себе курица, поклевывает зернышки, а петух в стороне ковыряется. Свинья Машка, от которой идет кисловато-терпкий запах, вызывает у Светы только брезгливость. Маленькие поросята, те, конечно, смешные и пахнут молоком. Они, как резиновые игрушки, пищат, когда их купают, а потом, смешно хлопая белесыми ресницами, поводя пятачками, засыпают, завернутые в тряпки. Но они слишком быстро вырастают и превращаются в долгоногих, противных свиней, вечно требующих и вечно ищущих еды. И в них уже ничего забавного не остается.