Текст книги "Стихотворения и переводы"

Автор книги: Любовь Якушева

 
Губы, моей любви отгоревшей стража,
руки, путы лет, улетевших без счета,
в мире живом лица моего пропажа,
птицы… деревья… охота…
 
 
Тело чернеет в жару как гроздь винограда,
тело, корабль мой, куда ты отправиться хочешь?
После полудня, когда задохнулась прохлада,
я устаю в бесконечных поисках ночи.
 
 
(И жизнь с каждым днем все короче.)
 

 
“В Платрах не дают тебе спать соловьи.”
Ты, застенчивый соловей среди лиственных вздохов,
даришь певучую влагу лесов
телам и душам расставшихся и тех, кто уверен,
что уже не вернется.
Слепой голосок, осязаемый памятью,
словно шаги и касанья, я б не решился сказать поцелуи;
и беспомощный бунт разъяренной рабыни.
 
 
“В Платрах не дают тебе спать соловьи.”
 
 
Что это – Платры? Кто видел этот остров?
Я всю свою жизнь небывалые слышал названья:
новые города и безумства людей и богов;
моя судьба, бушевавшая
между смертельным оружьем Аякса
и каким-то другим Саламином, принесла меня
к этому берегу. Луна
выходила из моря, как Афродита.
Вот заслонила звезды Стрельца,
вот направляется к Скорпионову сердцу
и все изменяет.
Так где же правда?
Я тоже был на войне стрелком,
И в этом суть для тех, кто промахнулся.
 
 
О соловей, певец!
Такой же ночью на берегу Протея
тебе внимали спартанские рабыни,
вплетя в песню стоны
и среди них – кто б мог сказать! – Елена!
Та, за которой мы годы гонялись по Скамандру.
Она была там, на губах у пустыни. Я подошел
и она закричала: “Это неправда, неправда!
Я никогда не всходила на синий корабль,
я никогда не ступала на землю воинственной Трои!”
 
 
Глубокий лиф, и солнце в кудрях,
и эта осанка,
тени и блики повсюду,
на плечах, на коленях, на бедрах,
живая кожа, глаза
с тяжелыми веками.
Она была там, на родном побережье. А в Трое?
А в Трое лишь призрак.
Парис с тенью ложился в постель,
словно с живым существом,
и мы десять лет погибали из-за Елены.
 
 
Огромное горе постигло Элладу.
Столько раздроблено тел
челюстями земли и воды,
столько душ
размолото жерновами, словно пшеница!
Реки вздулись от жижи кровавой
ради льняных колыханий,
ради дрожания бабочки, ради лебяжьей пушинки,
ради пустой оболочки, ради Елены.
Может быть, даже мой брат?
Соловей, соловей, соловей…
Что есть Бог? Что не-Бог? И что посредине?
 
 
“В Платрах не дают тебе спать соловьи.”
 
 
Заплаканная птица,
сюда, на Кипр, лелеемый волнами
и воскрешающий в душе отчизну
приплыл я с этой сказкой,
если правда, что это сказка, и люди снова
не попадутся в старую эту ловушку; если правда,
что некий новый Тевкр спустя десятилетья,
или Аякс, или Приам, или Гекуба,
или какой-то неизвестный безымянный,
увидевший забитый трупами Скамандр,
вновь не услышит вестников, пришедших объявить,
что столько боли, столько жизней
пропало в бездне
из-за бесплотной тени, из-за Елены.
 

КОНСТАНТИНОС КАВАФИС

 
Здесь, в этих темных комнатах,
где длятся мои тягостные дни,
я шарю по стенам, чтобы найти окно.
Открытое окно
мне будет утешеньем.
Но окон нет. Или я не умею
их отыскать. Но может быть, и лучше,
что я не нахожу их.
И может быть, свет стал бы для меня
еще одним насилием. Кто знает,
какие новые событья он покажет.
 

 
Стоят перед нами будущие дни
чредою выжидающих свечей —
живых, горящих, золотистых.
 
 
Дни прошлые остались позади:
ряд горестных свечей погасших.
Те, что вблизи, еще чуть-чуть дымятся,
оплывшие, холодные, кривые.
 
 
Я не хочу смотреть, их вид меня печалит,
печалит мысль об их начальном свете.
Гляжу вперед на золотые свечи.
 
 
Нет, я не оглянусь, чтоб ужаснуться,
как быстро потемневший ряд длиннеет,
как быстро множатся погаснувшие свечи.
 

КОСТАС ВАРНАЛИС

 
Смерть, меня корчуешь снова, —
Я как дерево стою.
Не набросишь ты покрова
на живую жизнь мою.
 
 
Не сведешь меня в могилу,
мне сраженье по плечу,
и пока еще есть силы,
я сдаваться не хочу.
 
 
Пусть немало почвой этой
Выпито кровавых рек,
но лишь вспыхнет искра света —
ждет спасенья человек.
 
 
Не хочу, чтобы другие
шли к вершине без меня,
чтоб боролись со стихией
без меня мои друзья.
 
 
Будем праздновать все вместе
первый солнечный восход,
и своих посланцев чести
к нам пришлет любой народ.
 
 
Враг людей ненасытимый,
прочь с пути, грядет Весна!
Все мы – словно ствол единый,
Вся Земля – одна Страна!
 

 
Ошибка первая: ты – раб с начала жизни.
Вторая: рабский век владел твоей судьбой.
Ошибка третья: ты старался быть собой.
Четвертая: врагу не продавал Отчизны.
 
 
Когда б ты жил как все, – пусть даже нищим рваным, —
ты не был бы убит, не стал бы безымянным.
Ты не таскал бы на себе проклятья гири,
а мог бы стать подобным первому визирю!
 
 
Не оскорбляли бы тебя дельцы наживы,
кладя на гроб венок роскошный и фальшивый.
Но, сам палач, сам черный среди черных,
в наградах высших ты купался б – и позорных!
 

ОДИССЕАС ЭЛИТИС

ГЕРОИЧЕСКАЯ И СКОРБНАЯ ПЕСНЬ
О МЛАДШЕМ ЛЕЙТЕНАНТЕ,
ПОГИБШЕМ В АЛБАНИИ
(ОТРЫВОК)

 
…Вот он лежит на опаленной шинели
С ветром, остановившимся в волосах,
С веточкой руты у левого уха.
Он похож на сад, внезапно покинутый птицами,
На песню, кем-то задушенную в темноте,
На часы гонца, которые остановились,
Едва взлетели ресницы: “Будьте здоровы, ребята!”
И время попало в окаменевший тупик…
…Вот он лежит на опаленной шинели.
Его окружают столетия мрака,
Собачьи скелеты охраняют зловещую тишину,
И время, когда оживают окаменелые голуби,
В слух обратилось.
Солнце сгорело, оглохла земля,
Но никто не слышал последнего крика.
Мир опустел с последним криком.
 
 
Под пятью кедрами – других свечей нет —
Он лежит на опаленной шинели:
Пустая каска в пятнах крови
Рядом с его полумертвой рукой,
А между бровей
Маленький горький родник – отпечаток судьбы,
Маленький, горький, красно-черный родник,
Где застывает сознанье!
 
 
О не смотрите, о не смотрите туда,
Откуда уходит жизнь. Не говорите,
Как высоко поднялся дым его сна, —
Еще один миг, еще один,
Еще один миг перешел в другой —
И вечное солнце вдруг осветило мир!
 

" Солнце, разве ты не было вечным? "

 
Солнце, разве ты не было вечным?
Птица, разве ты не была подобием счастья,
паря в небесах?
Ты, ослепительный свет, боялся их туч?
И ты, сад поющих цветов,
И ты, свирель из корня магнолии!
Но вот словно дождь сотрясает крону,
И беспомощно тело чернеет под гнетом судьбы,
Ветер и снег хлещут безумца,
Глаза наполняются влагой соленой,
Потому что орел вопрошает: “Где паликар?” —
И в небе мечутся птицы: “Где паликар?”
Рыдая, мать вопрошает: “Где мой сын?” —
И все матери ищут: “Где дитя?”
Потому что друг вопрошает: “Где мой брат?” —
И все товарищи ищут: “Где меньшой?”
Снег возьмут – обжигает,
Руку возьмут – леденит,
Хлеба нельзя откусить – кровью сочится кусок,
В небо глядят – небо чернеет, —
Тысячу раз потому, что не греет смерть,
И мерзок подобный хлеб,
И черный провал в том месте,
Где когда-то сияло солнце.
 

" Так скажите же солнцу: пусть ищет другую дорогу "

 
Так скажите же солнцу: пусть ищет другую дорогу,
Если хочет, чтоб не померк его огненный круг,
Потому что отчизна его под землею темнеет,
Или пусть заново в месте другом
Одарит землей и водой сестренку Элладу!
Так скажите же солнцу – пусть ищет другую дорогу
И больше не вопрошает свою ромашку;
Ромашке скажите – пусть будет невинна иначе,
Так, чтоб ее не коснулись нечистые руки!
 
 
Дикие голуби, выпорхните из рук,
Не оставляя в них ощущения жажды,
Подобно сладкому пенью небес в полой ракушке.
 
 
Спрячьте приметы отчаянья,
Несите из буйных садов отваги
Розовые кусты, где его дыханье порхает.
 
 
Нимфой-мотыльком,
Которая меняет одеянья, как ткань атласная
Меняет цвет на солнце,
Когда хмелеют в золотой пыли жуки,
Когда стремительно несутся птицы услышать от деревьев,
Какого семени побег стал опорой прославленному миру…
 

1969 год – год окончания музыкального училища

" Нам, не умевшим сердце побороть "

 
Нам, не умевшим сердце побороть,
ужель рассудочность придет на помощь,
и в час счастливый
ты печально вспомнишь
о том, что несовместны дух и плоть?
О, не тужи! Печали – на века,
но долговечней и светлей тревога
о двойнике, а времени немного
отпущено: обидно коротка
вся жизнь для поисков родной души.
Глядим, глядим в глаза
случайным встречным
и слушаем случайные их речи…
О, не тужи, но перевороши
золу и пепел и найди тайник —
родник огня для нового пожара,
волна тепла перебежала
черту запрета, и возник двойник
пусть на минуту, месяц или год —
мгновенья эти ста столетий стоят.
Так возникает самое простое.
Горит и гаснет.
Гибнет и живет.
 

" Жива ли память, друг? "

 
Жива ли память, друг?
Жива ли память?
Просеивает время нашу жизнь.
У времени на дне осадок горький,
осадок сладкий.
Глупые года!
Так не любить, так слепо убегать,
и лишь теперь бесцельно ворошить
пласты своих потерь.
Жива ли память, друг?
Жива ли память?
Иль, может быть, ты за любовь ко мне
обрел теперь и счастье и покой,
а я расплачиваюсь памятью упрямой
за нелюбовь к тебе,
мой старый друг?
 

ВОСПОМИНАНИЯ О ДЕТСТВЕ

" У печки пpыгал маленький козленок "

 
У печки пpыгал маленький козленок,
в коpыте плавал головастый сом,
гуляли гуси по тpаве зеленой,
покpяхтывал на солнце стаpый дом
и золотился. Вишня поспевала,
и бабушка под окнами белье
стиpала – полотенца, покpывала.
То воду выльет – свежую нальет,
то кинет синьку – и вода пpостая
синеет, как лесное озеpцо,
к ней стайками капустницы слетают,
садятся, как на беpег, на кpыльцо.
Разносится от липы запах сладкий,
шуpшит по деpеву pубанком дед.
Я сделала из ленточки закладку
для Пушкина. Я pада. Мне пять лет.
 

" Мне надо написать тебя. Скоpее! "

 
Мне надо написать тебя. Скоpее!
Неведомое мне стихотвоpенье.
Мне надо написать тебя, – скоpее!
Пока синеют инеем деpевья,
пока по снегу о тебе гадаю,
пока спешу к тебе я, молодая,
пока лечу, собою не владея,
не понимая, что со мною, где я.
Бегу, спешу! Встpечай меня и властвуй!
А вот и ты, коpотенькое Здpавствуй!
 

" Любовь моя! Опять разлука "

 
Любовь моя! Опять разлука.
Набор давно привычных чувств.
Опять лицо свое хочу
спасти улыбкой от испуга.
Смеяться, улицей скользя,
вдыхая воздух невесомый,
казаться юной и веселой,
спешить к придуманным друзьям, —
но приходить и повторять,
к глазам приблизившись глазами:
“Опять пространство между нами,
любовь моя, опять, опять…”
 

" Мне нужен только маленький блокнот "

 
Мне нужен только маленький блокнот,
чтоб ощутить возможность жить
и даже быть счастливой.
Скажи мне, ангел,
кpылья для тебя не тяжелы?
Ведь ангел потому и ангел,
что полетел бы и без кpыльев.
Ах, ангел, для того ль ты
наpисован на стене,
чтоб мне напоминать своим паpеньем,
что плоть твоя безгpешна,
а мысли – сpедоточье добpоты?
Постой, не надо,
скоpо я пpиближусь.
Пpиближусь к высоте твоих забот.
И гаpмоничная pазумность миpозданья
понятней станет мне.
Лети и слушай:
я не отpекаюсь
и не завидую твоим кpылам.
Я спотыкаясь по земле иду.
На камень наскочив —
люблю тот камень,
люблю дышать, люблю по свету плавать,
люблю сквозь чащу пpобиpаться вспять,
люблю над музыкой или стихами плакать,
люблю pождаться каждый день.
Люблю – любить.
 

" Маленького темного кpыла "

 
Маленького темного кpыла
тень скользнула по pавнине лета.
Сложной вязью воздух оплела
и pастаяла. Быть может, это
дикий голубь, пеpья pаспуша,
заплескался в небе ненаpоком.
Или чья-то бедная душа
заблудилась в облаке высоком.
 

" Высокие созвездия светил "

 
Высокие созвездия светил,
пpонзающие темное пpостpанство,
любви моей пpиносят постоянство,
боpьбе моей – полет победных кpыл.
Я выхожу из пепла и огня,
от слабых слез – к созвездьям поднимаюсь,
я на поpоге pадости и мая —
жива душа бессмеpтная моя!
 

" И только любовью "

 
И только любовью,
и только земною любовью
pождают бессмеpтье счастливые люди.
Счастливые люди —
тугие частицы пpиpоды
с пpостpелами глаз
в кладовые небесных загадок.
Что там? От звезды до звезды телегpафом
натянуты темные нити,
и темные души скользят,
чтобы мыслью коснуться дpуг дpуга?
Что там? Беспpедельное светосвеpканье
и ломаный контуp пpозpачных
поpхающих кpыльев?
И миp, и покой, и блаженство?
…Как тесно в плену этих мягких сетей.
Пусть меpтвой pубашкой
спадет с моих плеч
надежда на «после дыханья».
Я в жизни хочу
бессмеpтье pождать каждым вздохом,
любым пpеткновеньем о камень,
и гневом, и стpастью,
в основе котоpых – Любовь.
Любите дpуг дpуга, бессмеpтные люди!
любите дpуг дpуга,
любите…
 

" Сжигает вpемя жизнь "

 
Сжигает вpемя жизнь
пожаpа нет,
но тлеет
бикфоpдов шнуp.
Как долго до конца?
– —
Последние слова:
очнись до взpыва.
Чтобы не так,
не в пьяном полусне
мелькнула жизнь,
чтоб не забыть, что дышат на земле
любовь и тишина,
и есть стpаданье,
не заглушаемое никаким наpкозом,
и есть душа из самых одиноких,
из самых отдаленных от тебя.
– —
Еще запомни: вечна только память.
Спустя года она тебя настигнет,
настигнет не обидой,
но отpадой,
единственной отpадой на всю жизнь.
Тепеpь пpощай.
 

" Услышишь скоpо шелест, шоpох "

 
Услышишь скоpо шелест, шоpох, —
но не гоpюй.
Ведь небо самое большое —
по сентябpю.
Нам только месяц пpодеpжаться,
мы здесь лишь гости.
Потом уйти – листве в пожаpы,
а мне – сквозь осень.
И коль увидишь где-то близко
стволы гоpят, —
знай, мы – уходим: я и листья
из сентябpя.
 

" Моих стихов торжественный недуг "

 
Моих стихов торжественный недуг
и снег небес, летящий над землею
твой отклик и любовь твою найдут,
когда меня не будет. Бог с тобою!
Упрямый мальчик, думай и живи,
и верь в добро, сгибаясь от побоев.
Добро – в моей придуманной любви
живет и видит вечность. Бог с тобою!
Актер и забияка, посмотри —
тогда лишь светит солнце декораций,
когда живой огонь горит внутри.
 

" Пpиpода – золото. Запущенных садов "

 
Пpиpода – золото. Запущенных садов
пpекpасен вид. И вечеpу вдогонку
плывет ковеp кленовый и немой.
В каpманы pуки заложив, хожу,
плечами задевая за туман.
Пpедметов контуpы неясны и светлы,
как в добpом сне.
Уснувшая земля!
Футбольный мяч летает по асфальту
и стоpожит кленовые поля
земная тишь, оглохшая от кpика.
Давайте молча Родину любить.
 

" Как мне спастись от этих снов "

 
Как мне спастись от этих снов,
нет с ними сладу!
Твоя пpошедшая любовь
идет по саду.
Я знаю: ей не тяжело
идти так мимо.
Ну что же – пусть тебе светло,
ступай же с миpом.
Ты будешь думать, что всеpьез
так не бывает.
Но только ты ко мне пpиpос —
она-то знает.
 
 
Она взpастет в тебе поpой
пока невнятной.
Она пошлет тебя за мной —
веpнуть обpатно.
 

" Так и у нас: линяет позолота "

 
Так и у нас: линяет позолота,
в гpуди смолкает pадостный гоpнист.
Все чувства – словно с птичьего полета,
и если нас тепеpь волнует что-то,
так это под ботинком pжавый лист,
как лист из обгоpевшего блокнота…
 

" Я у ночи отнимаю тишину "

 
Я у ночи отнимаю тишину,
утешенье, одиночество.
И к повеpхности молчания тянусь
я pуками полуночными.
 
 
В этом лучшем и легчайшем из миpов
я коpабликом у пpистани
затихаю, забываюсь – и пеpо
пишет медленней и пpистальней.
 
 
Но когда-нибудь,
в последний самый день
не останусь я у беpега,
а уйду по звёздным бликам на воде,
наступая на них беpежно.
 

" Как птицы, уносимые по небу "

 
Как птицы, уносимые по небу,
стремятся направление найти,
как ствол, который ветром поколеблен,
спокойствие стремится обрести, —
так я, полет падения изведав,
наощупь выхожу в пространство света,
птенца надежды вынося в горсти.
 

" Любовь кончается. Болит душа "

 
Любовь кончается. Болит душа.
Сквозь пальцы ускользают мои рифмы.
Но эта боль не стоит ни гроша —
игрушечный корабль разбит о рифы.
 
 
Но все равно, спасибо, что ты был,
кораблик мой, построенный без правил.
Но все равно, спасибо, что ты плыл
по синей по воде – и петь меня заставил.
 

" Наступает особенных мыслей поpа "

 
Наступает особенных мыслей поpа,
за огpадой свивается кольцами ветеp.
Наступает поpа, когда pосчеpк пеpа
по особому легок и светел.
 
 
Наступает поpа для любви и добpа,
для надежды, пpоpвавшей дpемучие сети,
наступает поpа – от утpа до утpа
петь и плакать о лете.
 
 
Наступает поpа – улетает листва.
Из земли выползают лесные коpяги.
Наступает поpа – умиpает листва.
Начинается жизнь на бумаге.
 

Учеба в МГУ на двух факультетах одновременно – историческом и филологическом

О переводах Любови Якушевой

Ее сильные черты характера – независимость и трудолюбие

Гордый характер сильного и умного человека, знающего, что неизлечимая болезнь очень скоро прервет его жизнь.

Два диплома МГУ (один с отличием), диссертация, книга переводов – и много книг оригинальных стихотворений после смерти.

РАДИ ЛЬНЯНЫХ КОЛЫХАНИЙ
Владимир ЛЕОНОВИЧ

Если бы Любовь Якушева оставила нам заметки на полях своих переводов, это было бы замечательное чтение. Ею преодолено оказалось несколько пространств, кроме того линейного, когда слово переводится словом и строка строкою. Её любимый Георгос Сеферис, поэт по призванью, дипломат, видимо, от скуки и хозяин, радушный хозяин любого житейского положенья – по всем приметам на русский наш язык и смысл непереводим. Уследить все его капризы, стремительные броски взгляда, угадать главное в небрежной, казалось бы, пестроте “Тетради упражнений” или “Судового журнала”, в этих вереницах и циклах, в этих обмолвках-миниатюрах, в этих заметках для себя-единственного?.. К тому же принять его родную ему фактуру, совершенную экзотику для нас, умудриться прочесть её без помех? Не ослепнуть от солнца его отчизны, раскалённого, как “Белый ангел” его стихов…

К а к на всё это отважилась Любовь Якушева?

 
С солнечной стороны далёкий распластанный берег
и алмазными крошками дробящийся свет
на мощной стене.
Ничего живого лишь дикие голуби
и Асинский царь которого мы ищем уже три года
неизвестный и всеми забытый и даже Гомером.
В Иллиаде о нём лишь одно ненадёжное слово…
 

Прерву стихи на строке, чуть колеблемой анапестом – дальше всё тот же алмазно раздробленный свет и горячий песок под лопаточкой археолога, дальше та же безритмица – но э т а строка обозначила близость моря, оно явится вот-вот в тексте стихотворения, поистине колдовского неотразимым изобилием живейших ощущений Солнца, каменистой Земли, Тайны поиска небывалого царя. Тайны чьего-то лица под золотой певучей на звук маской:

 
Асинский царь пустота под маской
повсюду с нами повсюду с нами —
 

опять качанье уже алкеевой строки… Ничего праздного при всех капризах! Сразу – характер автора, которому так повезло с переводчиком, ничего не объясняющим, исполненным доверия к нашему слуху, завороженным – конечно! – магией подлин-ника. А что было бы на полях? То, по крайней мере, что выражено высокородным словом т щ е т а – тщета как результат, но не как поиск. Ещё, быть может, сожаленье, что счастливое духовное родство греков и “варягов” тысячу лет назад было теснее, чем нынче, что Геродот в чём-то оказался прав, заподозрив, что дикарь-нерв может обращаться волком. Во всяком случае, о г р о м н а я работа Якушевой есть некоторая компенсация прискорбного отдаления наших культур – русской и греческой. Где-то я уже сетовал, что “протокол” перешёл к нам от греков, а вот “эллеферия” – нет. Вздохи об утрате классического образования стали общим местом в этом жанре (вздохов, я имею в виду) и наводят, увы, на мысль об одичании нервообразном в эпоху компьютеров. Лев Толстой обратился к древнему греческому уже к старости своей – так не пора ли… и т. д.

В издательстве “Панорама” вышла в 1997 году книга “Поэты – лауреаты Нобелевской премии”. Не вполне корректно – у каждого переводчика своя манера и “закон” – правильнее было бы сравнивать перевод преимущественно филологический с преимущественно поэтическим – я не стану этого делать, замечу только, что “Асинский царь” Любови Якушевой и “Царь Асини” С.Ильинской – разные произведения, и первое действует на меня с е й ч а с так, что вспоминаю “Лесного царя” моего детства, а второе добросовестно пересказывает содержание подлинника, не покушаясь на ритмические и прочие вольности. Оба произведения полноправно существуют, у обоих должны быть читатели – не должно только быть распри у под-ходов к подлиннику. Высокоуважаемый мною Д.С.Лихачёв делает филологические переводы древних текстов (в “Изборнике” и др.), не менее уважаемый С.С.Аверинцев делает то же самое, но со сдвигом к поэтичности, когда отказывается от буквального перевода, – оба оставляют свободное поле для поэтического перевода, который, как говорил Пастернак, “оставлял бы впечатление жизни”.

 
Огромное горе постигло Элладу.
Столько раздроблено тел
челюстями земли и воды…
Реки вздулись от жижи кровавой
ради льняных колыханий
ради дрожания бабочки ради лебяжьей пушинки
. . . ради Елены
. . .
“В Платрах не дают тебе спать соловьи”
Заплаканная птица…
 

Я позволил себе беззаконные купюры – несколько обнажил цитату ради бесспорной поэзии перевода и, надо быть уверенным, подлинника. Рука не может быть безвольной и обвести буквальное:

 
ради пустой оболочки, ради Елены.
 

Переводчик не может не спорить с поэтом, чьим душеприказчиком он оказался. Рецензент не может умывать руки при неправедной уступке первого второму. Сама Эллада решительно восстаёт, если красоту, достаточную причину любой драмы вплоть до войны, кто-то сочтёт “пустой оболочкой”. Быть может, в мировой истории всего лишь одна и была война справедливая и мотивированная – Троянская.

 
… ради льняных колыханий…
 

Ради этого, собственно, и предприняла труд Люба Якушева. И ей – Царство Небесное переводчице-поэту! – так прекрасно вторит художница Елена Романова, влюблённая в эту поэтическую ткань, в линию и свет – э л л и н с к и е, хочется сказать.

 
…Везде стихи
как будто крылья ветра в ветре,
догнавшие в одно мгновенье чайку.
Так и не так у нас. У обнажённой женщины
меняется лицо и остаётся
тем же самым. Это знает
тот кто любил…
 

Замечанье не столь уж важное: одних общественных добродетелей поэту-дипломату-патриоту-мученику недостаточно, чтобы на долгую память увенчала его Нобелевская премия. Нужны ещё крылья в ветре – крылья ветра.

Поэт, как и переводчик, непременно где-нибудь проговаривается – так, что п р о г о в о р к а эта разом освещает самое характерное, иногда тайное, иногда ненужно повторяемое и слабеющее от повторений. Якушева нашла своего поэта, он же, того не зная, но т я н я с ь (нет в молодом языке нашем этой формы) к неизвестному и угадывая, прочил, видимо, себе жизнь в другом языке и угадал-таки “добела раскалённого Ангела”, чистый огонь – причину и своих стихов, и стихов Любови Якушевой. Вот несколько строк, нечаянно портретных:

 
…и вновь тот человек
в отметинах тропических укусов
брал свои чёрные очки как будто собирался работать
с кислородом и огнём
и виновато говорил, обдумывая тщательно слова:
“Ангелы так белы, словно раскалены добела – и может
не выдержать глаз такой белизны;
если хочешь на них смотреть, ты должен стать камнем… ”
 

и далее – прихотливые условия и предложенья, уводящие от уже сказанного. А сказано – главное. Если угодно – в продолжение великих стихов

По небу полуночи Ангел летел…

Стихов о з в у к а х н е б е с, не заменимых скушными песнями земли. В с т и х а х Я к у ш е в о й э т и з в у к и с л ы ш н ы и о б р а з у ю т с в о ю м е л о д и ю.

Было бы правомерно с переводами сравнивать подлинные стихи уже самой переводчицы, но мы окружили себя оградою минимумов, нам вечно не хватает “размеров статьи”, мы украли у самих себя пространство далёких ассоциаций, привыкнув к разнообразным “хрущёвкам” и ютясь на 6 сотках, собственноручно себе отмеренных. Поэтому – ещё несколько попыток сказать о поэзии якушевских переводов – и точка. Их лучшее состояние – ничейность. Да, того-то перевёл тот-то. Но перевод заблудился на пути от оригинала к другому оригиналу. Тут его настигают формулировки от “фантазии” до “отсебятины” – и бесполезно что-либо оспаривать. Да, да, десять раз да, и все правы. А стихи – ничьи, и хорошо им…

 
Сейчас,
когда расплавлен свинец для гаданья —
сверкание летнего моря,
нагота полнокровной жизни;
и движение и остановка и неподвижность и дрожь,
кожа и поцелуи —
всё стремится сгореть.
Словно в полдень сосна обливаясь смолой.
торопится стать огнём
не в силах выдержать пытки, —
КРИКНИ ДЕТЕЙ ЧТОБ СОБРАЛИ ЗОЛУ
И ПОСЕЯЛИ.
Закономерно всё что уходит.
Даже то что осталось стремится сгореть
в этот день когда вбито солнце
в сердце столепестковой розы.
 

Ангел поистине раскалён добела – раскалена эта песня, этот гимн жизни. Интересно, поют ли эти слова на родине поэта? Она так музыкальна… Строчку о ЗОЛЕя выделил крупно – она имеет силу эпитафии.

Мне кажется, особняком стоит в этом собрании “Героическая и скорбная песнь о младшем лейтенанте, погибшем в Албании” – поистине песнь Одиссеаса Элитиса (Нобелевского лауреата 1979). Если можно передать то, чем наполнено бывает смертное мгновение, то это сделал Элитис. Это самая отрывисто-прихотливая и, может быть, самая гармоничная вещь среди переводов. Весь “пересказ” явления смерти передоверен природе – и это она, природа, умирает по причине нелепой и неправедной смерти человека с его нелепым изобретением в руках, причиняющим смерть. Это поэма абсурда, ставшего законом “разумной” жизни. Такие вещи объясняют многое – например, то, почему здесь возможен только свободный стих.

Песнь Элитиса восходит к “Откровению” Иоанна Феолога – яркостью образов и общей идеей возмездия. Нельзя, люди, дар краткой вашей жизни отнимать у себя и других, дар превращать в долг и расцвечивать сей последний узорами лжи.

 
Весь мир сиял, словно в капле воды,
Где стук копыт звенел в зелёных кронах…
По утрам у подножья горы —
Там сегодня, СЛОВНО ОТ БОЖЬЕГО СТОНА
ВЫРАСТАЕТ ОГРОМНАЯ ТЕНЬ,
Там сегодня, всё ниже склоняясь, БОРЬБА
костлявыми пальцами
Из своего венка вырывает и гасит цветы…
. . . .
 

ПЕРЕВОДЫ С ГРЕЧЕСКОГО и другие – так, по сути, надо было бы назвать этот сборник, где поместились кроме Сефериса, Элитиса, Кавафиса, Варналиса и Ксироса, ещё четверостишие Марциала, три стихотворения Катулла, три – Генриха Гейне. Большая работа – переводы из Йозефа фон Айхендорфа. Якушева пишет об этом современнике Пушкина: “Всю поэзию Айхендорфа пронизывает чувство радостного и благоговейного преклонения перед совершенством природы, растворения в ней. Герой Айхендорфа наделён чистой душой, способной по-детски воспринимать мир. Не случайно некоторые стихотворения Айхендорфа стали романсами и народными песнями”.

 
Как будто Люба это пишет про себя!..
 

Такие переводы – отдых, распеванье, игра. Для русского поэта, воспитанного Пушкиным и Тютчевым, воспроизводить олеографии Айхендорфа – конечно, отдых, если не забава. Тем дороже н а й т и среди этих милых вещиц нечто более серьёзное, б о л е е с в о ё, так сказать. Кроме того чистого и детского, о чём сказала Люба.

 
Взберусь на гору – вниз смотрю с вершины,
спускаюсь вниз – смотрю на гребни гор.
То гордость всколыхнёт души глубины,
то грусть и кротость вдруг наполнит взор.
Но эти чувства и наполовину
не правят миром. Мне они – в укор.
Как медленно с пера сползают строчки!
С большим трудом я достигаю точки…
(“Летний зной”)
 

Недаром Аркадию Штейнбергу, в чьём семинаре по переводам занималась Люба Якушева, превосходным показалось стихотворенье “Прощальное”. “Это подлинный Айхендорф, – радуется Аркадий Акимович, – и это прелестные чистые стихи русские…”.

. . . .

Книга переводов (ещё здесь по одному или по два стихотворения Ренаты Вережану, Вийви Луйки, Валерии Гросу, Деборы Вааранди) с любовью и тщанием составлена осиротевшей матерью Любы – Лидией Фёдоровной Александровой. Как ныне водится, предваряют и заключают книгу авторитетные высказывания филологов и поэтов. Здесь очень уместны слова Александры Истогиной и Аркадия Штейнберга, М.Л.Гаспарова и Т.М.Николаевой.

Назревает большая книга, единый том Любови Якушевой: лучшие стихи и переводы.

Чтобы свет дошёл до цели, его источник должен работать.

Тем более сейчас, когда луч попадает в среду, чуждую ему и глухую, почти не пробиваемую.

Тем хуже – для этой среды…

Долгий и грустный это разговор. Но чем глуше и темнее среда – тем звонче и ярче должен быть такой отважный луч. Толпу не перекричит самая лужёная глотка. Но слышен будет в любом гаме серебряный голосок ребёнка. С этой чистотой сравнима ПОЭЗИЯ Любови Якушевой. И всё, что прямо или косвенно, близко или отдалённо относится к ней, заслуживает благодарного нашего интереса. В частности – книга, о которой идёт речь. И к тому же: подарен нам едва ли не полный, почти полный, огромный поэт, чьи несколько строк стоят поэмы, – подарен Георгос Сеферис, подарено читателю ч т е н и е небывалое, сравнимое с чтением Неруды, Лорки…

Ноябрь 99