Текст книги "Собрание сочинений в трех томах (Том 2, Повести)"

Автор книги: Любовь Воронкова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 19 страниц)

– Ох, что же, что же мы наделали? Весь свой дом разорили!

А на другой день пришла к Бабкиным колхозная грузовая машина. И полчаса не простояла у двора – живо погрузились. Почти никто и не провожал Бабкиных: народ был на работе. Пришла только соседка Катерина да дедушка Трифонов. Да ребятишки со всего колхоза сбежались – и Петруша, и Тоня, и Васятка Тимаков...

Данилка был тут же. Он глядел, как грузят вещи, как ставят большую клетку с гусями, как поднимают в кузов ящики, чемоданы, узлы... Он стоял хмурый, взъерошенный и все поджимал губы и супил черные брови.

Федя стоял у машины. Он уже был какой-то чужой – в белой рубашке, в башмаках, в новой синей кепке. И ни на кого не глядел, только изредка вздыхал.

– Садись с матерью в кабину, – сказал Феде отец. – Прощайся с ребятами!

Но Федя не стал прощаться. Он засопел и полез в кузов, к отцу. Что ему в кабине делать? Оттуда ничего не видно.

Машина сразу тронулась. Федя испуганно вскинул глаза.

– Ребята, прощайте! – крикнул он.

– Прощай! – дружно отозвались ребята.

– Данилка, прощай! – еще раз крикнул Федя.

– Прощай... – еле слышно отозвался Данилка.

Но Федя его уже не слышал. Машина так зарычала, поднимаясь в гору, и подняла такую пыль, что сразу закрыла от него и ребят, и дома, и виноградники на ближних склонах...

Только горы видны были долго. И Теп-Сель, на котором, будто далекая звездочка, поблескивал барабан камнедробилки. И лиловый скалистый утес, который кажется Данилке человеком, сидящим на горе. И дольше всех видна была Феде Большая гора, куда они с Данилкой недавно ходили...

А справа глядело на Федю море, фиолетово-синее среди желтых берегов. Машина повернула – желтые увалы заслонили море. Машина прошла дальше, опять повернула – и еще раз мигнуло море синим глазком. А потом уж и совсем пропало.

Незнакомые горы встали вокруг и заслонили все, что до сих пор знал и любил Федя. Он вздохнул и стал глядеть по сторонам – на кукурузные поля, на виноградники, на колхозы, лежащие у дороги... Но ни одного колхоза не было такого хорошего и красивого, как их колхоз. А что же будет там, где ни гор, ни моря нету?.. И Данилки нет!

А Данилка побрел домой. Достал свои камни. Поглядел на свет сердолики. А он еще злился тогда на Федю, хотел его со двора прогнать. Да если бы Федя сейчас хоть все его камни закинул в море, Данилка бы и слова ему не сказал и сердиться на него не подумал бы!

Данилка пошел было в сад сорвать яблочко. Яблок сколько хочешь, рви, пожалуйста. Вон и сливы почернели. А что одному-то есть – интересно, что ли?

Пришли к обеду отец и мать с работы. Мать поглядела на Данилку и сразу все поняла.

– Не горюй, сынок, – сказала она, – что ж теперь поделать? У нас в колхозе еще хороших ребят немало.

– Это о чем же он горюет? – спросил отец.

– Как же о чем? – ответила ему мать. – Дружок его сегодня уехал.

Отец нахмурился, закурил трубку. Никогда он перед обедом не курит, а сейчас закурил.

– Значит, уехали Бабкины, – сказал он. – Ну что ж, скатертью дорога. Эти люди по всей земле будут бродить, легкой жизни искать. Пускай себе едут – кому такие колхозники нужны?

– Да ведь каждому хочется жить хорошо, – сказала мать. – Вон яблонька и та к солнцу тянется.

– Хорошую жизнь самому делать надо, – сердито ответил отец, – а не искать, где она готовая лежит. Пускай едут!

ВОДА

Утром Данилка проснулся рано, на заре. И сразу вспомнил, что Феди уже нет. Федя уехал.

– Мам, – сказал Данилка, – а пускай бы Федя у нас остался?

– Пускай бы, – ответила мать, – только разве он остался бы без матери? Вот ты без меня остался бы?

Данилка прикинул, подумал. Нет, он без матери не остался бы. И снова пригорюнился. Казалось – как хорошо придумал. Написать бы Феде письмо, пускай бы Федя вернулся и жил у них. А оказывается, нет, плохо придумал.

Захлопал кнутом пастух. Мать выгнала корову. Стадо прошло мимо двора. Прошумела машина.

Данилка вскочил. Может, это машина обратно Бабкиных привезла? Может, Бабкины раздумали ехать, продали билеты и вернулись домой?

Данилка с разбегу распахнул скрипучую калитку и помчался к Бабкиным. Утреннее солнце косыми лучами осветило горы. Длинные тени тополей легли через дорогу, и дорога стала полосатой. Около Бабкиных, конечно, никакой машины не было. А дом их стоял пустой, с закрытыми ставнями. Словно закрыл глаза от печали и больше не хочет смотреть на белый свет. И только черный Валет сиротливо лежал у крыльца. Он, наверно, думал, что хозяева скоро вернутся. Он лишь мельком взглянул на Данилку и тут же снова уставился на дорогу, по которой вчера ушла машина. И все глядел туда, будто боялся, что пропустит машину, на которой вернутся хозяева.

Данилка направился было обратно, домой. Но в это время случилось что-то необыкновенное. Под горой, в долинке, где на высоких деревянных ногах стоял бур, послышался какой-то шум, раздались веселые крики.

И вдруг выше горы, выше колхозных крыш, выше тополей взвилась мощная водяная струя. Она била вверх фонтаном, шумела, сверкала и густо рассыпала кругом крупный дождь.

– Ой! – взвизгнул Данилка. – Вода!

А по деревне уже бежал народ в долину, и все кричали:

– Вода! Вода! Вода!..

– Данилка, пойдем с нами! – крикнула Тоня Каштанова.

– Пойдем с нами, Данилка! – крикнули и другие ребята.

Им было жалко Данилку: ведь они знали, что он расстался со своим лучшим другом.

Данилка подбежал к ребятам, и они все вместе помчались в долину, где шумела вода. По колючкам бежали, по камням, по жесткому щебню горной дороги. Данилка не чувствовал ни колючек, ни щебня и ничего не видел. Он только видел, как бьет в небо веселая сверкающая струя, как рассыпается вокруг нее солнечный дождь и одна за другой вспыхивают маленькие радуги.

С криком и смехом ребята бросились прямо под шумящий фонтан, под этот веселый дождь, и начали плясать, шлепая босыми ногами по лужам. Колхозники смеялись, глядя на них. Да смеялись и просто так, глядя друг на друга, уж очень большая радость была у них сегодня!

Улыбался и Сергей Матвеич. Наконец-то он добился, нашел воду! Колхозники подходили, жали ему руку, благодарили. Тихон Иваныч от радости не знал, что и сказать, только дергал себя то за правый ус, то за левый. А телятница Анна как прибежала, так и бросилась Сергею Матвеичу на шею и крепко его поцеловала:

– Спасибо тебе, Сергей Матвеич! Спасибо тебе! И за себя и за телят спасибо!

Ребята, мокрые насквозь, плясали под густыми брызгами, скользили, падали, визжали, выбегали из-под дождя и снова лезли под дождь.

Вдруг Данилка остановился, перестал плясать.

– Вот и вода, – сказал он, – а Бабкины уехали...

Он вышел из-под фонтана, отошел в сторонку, губы у него задрожали. Мать увидела его, подошла к нему.

– Что, лягушонок болотный, застыл? – сказала она и вытерла своим фартуком Данилке лицо. – Беги домой, надень сухие штаны.

Но Данилка, ни слова не говоря, уткнулся в материн фартук и горько заплакал.

– Что ты, сынок? – испугалась мать. – Что ты?

– Мама, – еле выговорил Данилка, – вот она, вода-то, а чего же они уехали?

– Поторопились, – сказала мать, – зря уехали. Ну, ты не горюй, сынок. Слышишь, о чем вода шумит? Винограду будет много в колхозе – вот о чем она шумит. Огород большой будет в долине, капуста будет у нас расти, помидоры, картошка!..

– И картошка? – переспросил Данилка.

– И картошка. Когда воды много, все уродится.

Данилка больше ни о чем не стал спрашивать. Если бы тетка Фрося знала, что тут картошка уродится, она бы не стала звать на Орловщину. И Бабкины не уехали бы... А что, если побежать сейчас в Феодосию? Может, Бабкины еще там? Может, сидят на станции да ждут поезда?

Никто не видел, как ушел Данилка. Он долго шел по шоссе, до самого колхоза Вольного. В этот колхоз они с Федей и с Фединой матерью приходили за цыплятами для колхозной птицефермы. У них в колхозе куры простые, а здесь породистые, белые леггорны. А Федина мать ведь заведующая фермой была...

Данилка спустился в долину, полную виноградников и фруктовых садов. Подошел к источнику. Источник окружали высокие серебристые тополя с гладкой зеленоватой корой. Данилка успел уже высохнуть в дороге и вспотеть успел. Он напился, поплескал в лицо и на голову холодной водой и поспешил дальше.

Данилка вспомнил, что из колхоза Вольного через высокую гряду гор проходит тропочка в Феодосию. Федина мать показывала им эту тропочку. Если пойти прямиком через горы, то до Феодосии недалеко, всего километров восемь.

Данилка, остерегаясь чужих мальчишек и злых собак, пробрался по зеленым колхозным улицам к подножию желтой, опаленной солнцем горы. Стоял глядел – где же та самая тропочка, по которой в Феодосию ходят?

И увидел! Вон она вьется по горе, среди серых колючек. Данилка прибавил шагу и полез на гору.

Тишина стояла кругом. Незнакомые горы как бы с удивлением смотрели на Данилку. "Куда ползет этот маленький человек? – словно думали они. – Куда ползет эта козявка? Далека и пустынна дорога, нет на пути ни ручья, ни зеленого деревца. Только солнце палит горячими лучами, припекает нам, горам, каменные лбы..."

А Данилка шел и все думал: "А может, они еще не уехали? Ведь они же не знают, что у нас теперь воды много и картошка тоже будет расти!"

Долго поднимался Данилка в гору. Вышел на вершину. Горячее каменное поле, широкое и пустое, открылось перед ним. Вольный ветер гулял здесь, наверху. Он трепал Данилкины волосы, поднимал вокруг него гремучие, как жесть, желтые колючки и гнал их куда-то... И вдруг, словно стараясь показать свою силу, начинал толкать Данилку то в бок, то в спину, сбивал его с тропки. Как будто очень хотелось ему закружить Данилку вместе с колючками и понести по каменным увалам.

"А я приду и скажу им... – повторял про себя Данилка. – Только бы вот поезд не ушел!"

От мысли, что поезд может уйти и Данилка не успеет задержать Бабкиных, у него вздрагивало сердце. И он еще быстрее шагал по горячей тропинке.

Данилка не знал, сколько он прошел, близко уже Феодосия или еще далеко. Горы заслоняли от него весь мир. Но вот и расступились горы, далекое синее море взглянуло на Данилку. И там, на этом далеком берегу, Данилка увидел большой город...

Феодосия!

По тропочке навстречу Данилке шли две женщины, повязанные яркими платками. За плечами они несли какие-то сумки – видно, ходили в Феодосию купить что-нибудь для хозяйства. Одну из них, смуглую, светлоглазую, в голубом платке, Данилка узнал. Это была птичница Нюша из колхоза Вольного. У нее Федина мать брала цыплят.

– Это куда же направился, парень? – спросила Нюша.

– В Феодосию мне надо, – ответил Данилка и хотел пройти мимо.

Но Нюша задержала его:

– Это зачем же тебе, парень, в Феодосию понадобилось? Неужто мать послала?

– Надо мне, – повторил Данилка, – к поезду.

– К какому поезду? – удивилась Нюша. – Уезжаешь ты, что ли?

– Эка, хватился! – сказала другая женщина, в красном полушалке. – Да поезд в шесть утра ушел.

– Ушел?.. – прошептал Данилка.

Он поглядел ей в лицо. Загорелое, морщинистое было лицо у этой женщины, нос, будто луковица, лупился от солнца, из-под припухших век на Данилку глядели добрые коричневые глаза.

– Ушел, ушел поезд, жавороночек, – повторила женщина. – Ай родной кто уехал?

Данилка промолчал.

– Так что поворачивай обратно, парень, – сказала Нюша. – Пойдем с нами.

И женщины пошли своей дорогой. Они спешили – время летом дорого.

Данилка не пошел с ними. Он долго стоял и глядел на море, на большой город, на белые домики, толпившиеся на берегу... Из этого города проложены рельсы к далекому городу Орлу, по ним сегодня утром ушел туда поезд. Рано утром ушел. В тот самый час, когда в долине из скважины хлынула вода.

Данилка постоял, постоял и побрел обратно. Больше спешить было некуда. Он шел и глядел, как ветер гоняет колючки по склонам гор, как взлетают над тропинкой и бегают по рыжей земле какие-то маленькие рыжие птички... И думал о том, что вот теперь-то он по-настоящему потерял своего друга Федю.

Но прежде чем спуститься с горы, Данилка взобрался на самую высокую вершину и, глядя в прозрачную синюю даль, крикнул:

– Федя! Приезжай обратно!

Рыжая птичка что-то чирикнула ему в ответ. И что-то ветер прогудел, вырвавшись из ущелья. Но на этот раз Данилка не понял их языка и не расслышал, что они ему сказали.

1958

А Л Т А Й С К А Я П О В Е С Т Ь

КОСТЯ ПИШЕТ ДОКЛАД

Костя Кандыков сидел над раскрытой тетрадкой с карандашом в руке. В школе шумела большая перемена: ребята бегали по коридору, боролись, пели, смеялись. А Костя, чтобы не терять времени, заперся в тихом физическом кабинете – он готовил доклад, который должен был сделать на кружке юннатов.

Костя морщил брови, ерошил свои короткие светлые волосы, вертел карандаш в руке, начинал писать и тут же зачеркивал. С тех пор как он прочитал "Жизнь растения" Тимирязева, глаза его словно раскрылись. И тот мир, привычный и обыкновенный, в котором он жил, вдруг повернулся к нему новой, невиданной стороной и засиял новыми красками, мыслями, чувствами...

"Во всем – солнце! Подумать только – во всем! – задумчиво повторял он про себя. – И в хлебе, и в мясе... Или вот эти дрова лежат у печки. Это не просто дрова, это скрытая энергия солнца, "консерв солнечных лучей"... И вот на окне бегония: родилась, растет, живет – живет потому, что на нее упал солнечный луч! Удивительно, удивительно все это, однако!.."

И, раскрыв книгу Тимирязева, он еще раз прочитал строчки, которые его особенно поразили:

"...Когда-то... на землю упал луч солнца, но он упал не на бесплодную почву, он упал на зеленую былинку пшеничного ростка, или, лучше сказать, на хлорофилловое зерно. Ударясь о него, он потух, перестал быть светом, но не исчез. Он только затратился на внутреннюю работу... вошел в состав хлеба, который послужил нам пищей. Он преобразился в наши мускулы, в наши нервы... Этот луч солнца согревает нас. Он приводит нас в движение. Быть может, в эту минуту он играет в нашем мозгу..."

Как обо всем этом рассказать юннатам, чтобы им и понятно было и интересно?

Костя в раздумье подошел к окну. Морозные узоры, которые утром тонким серебром застилали стекла, растаяли, оставив лишь по краям несколько сверкающих веточек. Высокий округлый конус большой горы Чейнеш-Кая, поседевший от снега, глядел в окно.

"Пригревает, однако... – подумал Костя, – весна подходит. Вот уж и ручейки на Чейнеш-Кая показались... Как блестят! Залезть бы наверх – звон теперь стоит на вершинах. Весеннее солнце идет!.."

– Эх, что ж это я! – спохватился он вдруг. – Сидел, сидел, а тетрадка пустая... Как бы мне свой доклад назвать? Ладно. "Луч солнца" – вот так и назову.

Костя опять уселся за стол. Но только взялся за карандаш, в дверь постучали:

– Костя! Кандыков!

"Нашли!" – с досадой подумал он, но затаил дух и решил не отвечать. Постучат и уйдут.

За дверью заспорили:

– Отойди, дай я постучу!

– А как будто я без рук!..

Стук раздался громче.

– Костя, открой!

– Чо кричишь? А может, его там нету?

– Мая, ты опять "чокаешь"? Вот Марфа Петровна услышит!.. Пусти-ка, дай я в скважину посмотрю!

– Ага, посмотришь! Уж я смотрела – там ключ торчит!

– Он там, он там, я в окно видела!

Костя встал и открыл дверь. Две девочки из пятого – Мая Вилисова и Эркелей Воробьева – стояли на пороге.

– Что это, однако, даже позаниматься не даете! – нахмурясь, сказал Костя. – Ну, что вам?

– Мы поспорили! – заявила, волнуясь и краснея, Мая Вилисова. – Я говорю, что не надо сразу Анатолю Яковличу, а Репейников сразу хочет к Анатолю Яковличу бежать.

– Ну, поспорили, так и ступайте к Настеньке. Она вожатая, а не я, возразил Костя. – А я что вам?

– А потому, что Чечек у Лиды сочинение списала, – объяснила Мая. Вот, чтобы ты ей сказал!

– Чечек очень боится Анатоля Яковлича... – робко добавила Эркелей. Она очень боится... говорит: "Я тогда из школы убегу!"

– Придумала! – рассердился Костя. – Где она?

– На заднем крыльце сидит.

В коридоре зазвенел звонок, перемена кончилась.

– Костя, ты приди к нам на звено, а? – торопясь и дергая его за рукав, попросила Мая. – Ты ей лучше скажешь, а?

– Ладно. Может, приду, – ответил Костя, запирая кабинет на ключ. Только и разбирай вас, сами разобраться не могут. Пионеры тоже!

Костя сказал "может, приду", а сам дождаться не мог, когда кончатся уроки. Конечно, он придет, раз дело касается Чечек. И вечно с этой глупой девчонкой случаются какие-то происшествия: то она с кем-нибудь подерется, то что-нибудь разобьет... А то вдруг поймает на деревне колхозную лошадь и умчится на ней в горы, в тайгу, к пасущимся там табунам, и потом объясняет, что очень соскучилась о лошадях... Вот уж оставил Яжнай Торбогошев заботу своему лучшему другу Косте!

Дружба Кости и Яжная началась из-за собаки, из-за желтого белозубого Кобаса. Костя вырастил щенка и уже приучал его охотиться на белок. И вот однажды Яжнай Торбогошев, алтайский мальчик из дальнего колхоза, увидел, что Кобаса тащит на аркане какой-то собачник. Кобас с любым зверем бросался в схватку, а людей боялся. Так он и погиб бы, если бы не Яжнай. Яжнай отнял Кобаса у собачника и, полузадушенного, притащил Косте. С тех пор и началась их дружба. И хотя учились они в разных классах – Яжнай был на год старше, – и хотя очень несхожи были характером – Костя был суров и малоразговорчив, а Яжнай ласков и мягок в обращении, – они отлично ладили.

Но вот наступило такое время, когда друзьям пришлось расстаться. Яжнай кончил седьмой класс и уехал в Барнаул, в техникум. Тогда был ясный, чуть-чуть грустный день. Чейнеш-Кая стояла подрумяненная осенней листвой кустарников, ютившихся у ее лиловых каменных обрывов. Приглушенно бурлила затихающая Катунь. Костя слушал ее шум и думал, что, наверно, устала она бушевать за лето...

В тот день в колхозе убирали последние гектары ржи. Костя тоже был в поле, вязал за жнейкой снопы. Уже вечерняя роса легла на травы, когда был связан последний сноп. Костя шел домой рядом с матерью и смотрел, как солнце заходит за высокую округлую Чейнеш-Кая. Гора стояла темная и тихая под оранжевым, закатным небом. И лес, растущий на ее вершине, казался густым, мохнатым венком, надетым на голову Чейнеш-Кая.

– А у нас кто-то есть, – сказала мать, – кто-то на крыльце сидит.

Костя пригляделся.

– Мама, это, однако, Яжнай! – сказал он, чувствуя, как весь загорается от радости.

Косте хотелось броситься, схватить Яжная, обнять, заплясать. Но, всегда сдержанный в выражении чувств, Костя подошел к нему ровным шагом и протянул руку:

– Здорово, Яжнай!

Яжнай сбежал с крыльца и крепко пожал ему руку:

– Здравствуй, Константин!

И несколько секунд они молча смотрели друг на друга счастливыми глазами.

– А это кто же тут еще? – с улыбкой спросила мать. – Кто же это еще сидит у меня на крыльце, а?

Со ступеньки смущенно поднялась девочка в круглой меховой алтайской шапочке. На шапочке красовалась малиновая лента, и малиновая шелковая кисточка спадала с макушки на плечо. Девочка, опустив ресницы, теребила кончик черной тугой косы.

– А это Чечек, – сказал Яжнай, – моя сестра. Приехала учиться, здесь учиться будет. У нас там ведь пятого класса нет... Вот привез – пусть живет в интернате. А сам я завтра в Барнаул.

– Чечек! – ласково сказала мать. – А по-русски это имя как будет? А?.. Ну, Чечек, скажи, я ведь по-алтайски не все понимаю. – Она обняла девочку за плечи и, наклонившись, заглянула в ее потупленные черные глаза.

– "Чечек" значит "цветок", – тихо ответила девочка.

– Какое хорошее имя! – сказала мать. – Цветок!.. Ну, а что же вы, ребятки, пришли да и сидите на крыльце? Давно ли пришли-то, Яжнай?

– Да часа два было.

– И все тут на крыльце сидели? Экие бессовестные!.. Яжнай, ты же ведь знаешь, где у нас ключ лежит. Ну, вошли, поели бы... Экие вы, право!.. Входи, Чечек, входи! Снимай свою шапочку. Эко шапочка-то у тебя хороша да нарядна!..

Когда мальчики остались на улице одни, Яжнай сказал:

– Константин, у меня к тебе просьба есть. Очень трудная просьба.

– Какая же?

– Только очень трудная.

– Ну, какая?

– Вот я Чечек привез. Оставляю ее тут. А она у нас еще дурочка, нигде не была, кроме тайги. Посмотри тут за ней, Константин! Ну, как бы вот ты был я. Можешь ты такую трудную просьбу принять?

– Могу, – сказал Костя. – А как же еще? Вот о чем спрашивает!

– Она ведь у нас отчаянная! – продолжал Яжнай. – Ты не гляди, что молчит. Это она пока что боится.

– Ничего, как-нибудь справимся, – улыбнулся Костя.

В это время откуда-то прибежал поджарый желтый Кобас и, обнюхав Яжная, начал прыгать и ласкаться к нему.

– Вон, смотри, Кобас и то дружбу помнит, а ты думаешь, что я... Костя вдруг отвернулся.

– Ну, хватит! – с улыбкой сказал Яжнай. – А теперь скажи: твой крыжовник растет?

Костя встрепенулся:

– Растет. Пойдем, покажу!

Товарищи направились было в огород, но в это время на крыльцо выскочила Чечек и звонко закричала:

– Кенскин! Кенскин! Матушка ужинать зовет!

...На другой день Костя и Чечек провожали Яжная. Они переплывали вместе на пароме через Катунь, и Яжнай, прощаясь с ними, еще раз попросил Костю:

– Посмотри за ней, Константин. Она ведь у нас, знаешь, проказливая, как бурундук!.. – И, обратясь к Чечек, строго сказал: – Слушайся Константина. Он тебе будет как я. А весной приеду – поедем домой. Учись...

Обратно возвращались вдвоем. Чечек, стоя у края парома, роняла слезы в зеленую Катунь. Костя, и сам расстроенный, пытался шутить:

– Довольно тебе, Чечек, а то вода у нас в Катуни станет соленая, вся рыба из реки уйдет. Что хорошего?

...Так вот с тех пор и осталось – ни в радости, ни в беде Чечек не обходилась без Кости.

ВСЕ СПОРЯТ, А ПОТОМ СОГЛАШАЮТСЯ

Как только закончился последний урок, Костя поспешил в пятый класс. Там собрались несколько человек – звено Лиды Корольковой. Пришла и Настенька, старшая вожатая.

– Костя, Костя, иди сюда! – закричала Мая Вилисова. – Ребята, пусть Костя тоже послушает!

– Надо бы и Чечек позвать тоже, – сказала Настенька.

Эркелей побежала звать Чечек.

Чечек, с книгами под мышкой, рассеянно глядя куда-то на вершины гор, медленно спускалась с крыльца.

– Чечек, иди на звено! – позвала Эркелей.

Чечек в недоумении посмотрела на нее:

– Зачем мне идти? Я же не пионерка.

– Ну мало ли что – Настенька велела.

– Настенька?..

Чечек подумала немножко и, молча повернув обратно, пошла за Эркелей.

Первым выступил на собрании звена Алеша Репейников:

– Товарищи! Чечек Торбогошева поступила очень плохо: списала сочинение у Корольковой и говорит, что это она его сочинила. Разве так годится делать? Если мы так будем делать, какие же мы будем ученики!

Алеша волновался, щеки и уши у него покраснели.

– И я считаю, что надо сразу это прекратить и сразу сказать про это Анатолю Яковличу...

– Нет! – вдруг крикнула Чечек. – Нельзя Анатолю Яковличу говорить!.. Кенскин, Кенскин, скажи им, чтобы Анатолю Яковличу не говорили!..

– Ну, мы прежде с тобой поговорим, – дружелюбно сказала всегда приветливая синеглазая Настенька. – Ты зачем же списала у Лиды сочинение?

– Я не списала, – упрямо ответила Чечек, опуская глаза.

– Нет, ты списала, – сказала Лида. – Почему же ты, Чечек, еще и неправду говоришь? И отдала тетрадку Марфе Петровне. Что ж, и ее хочешь обмануть?

– Я хочу обмануть Марфу Петровну? Что ты! – удивленно сказала Чечек. – Я ее не хочу обмануть.

– А вот, однако, обманула! – снова горячо и взволнованно вмешался Алеша. – И опять повторяю, что мы, пионеры, таких нечестных поступков укрывать не должны, а должны сказать Анатолю Яковличу!

Чечек посмотрела на Алешу горящими глазами.

– Туу-Эззи!* – прошипела она сквозь зубы. – Репей! – И вдруг, взмахнув своими черными косами, повернулась и стремительно вышла из класса.

_______________

* Т у у-Э з з и – горный дух в алтайских сказаниях, "Хозяин горы".

– А ты, Лида, с ней по-хорошему не говорила? – спросила Настенька. Может, она бы лучше поняла...

– Говорила, – ответила Лида. – Я говорю, а она смеется. Говорит: "А что, у тебя строчки от этого убавились, что ли?"

Настенька посмотрела на остальных ребят. Они молчали.

– Ну, а вы что скажете? Павлик? Андрей? Мамин Сияб?

Павлик и Андрей Колосков заговорили почти в один голос:

– Конечно, надо Анатолю Яковличу сказать! Будет списывать да плохо учиться – ей же хуже.

Но Мамин Сияб, оглядев всех своими глубокими, слегка раскосыми глазами, сказал:

– Не знаю... Я думаю, предавать товарища – это са-авсем плохо. Са-авсем плохо!

– А кто предает? Кто предает? – закричал Алеша Репейников. – Разве мы ей чтобы хуже хотим? Мы же ей чтобы лучше хотим!..

– Костя, скажи нам и ты что-нибудь, – попросила Настенька. – Ребята, послушаем, что Костя скажет. Во-первых, он комсомолец. Во-вторых, он-то знает, что для Чечек лучше.

– Он же... – начал было Алеша.

Но Настенька остановила его:

– Мы тебя уже слушали.

– А чего это вы, ребята, однако, так торопитесь скорей Анатолию Яковлевичу сказать? – начал Костя.

– Я так и знал! – опять закричал Алеша.

И опять Настенька остановила его.

– А я так думаю, что у Анатолия Яковлевича и своих забот хватает, спокойно продолжал Костя. – Что же, мы сами ничего сообразить не можем? Чечек у нас, конечно... беспечная такая. Но ведь и у нее самолюбие есть. И очень большое! Надо ее немного тоже и пощадить...

– Конечно, надо пощадить! – прервала его Мая. – Она знаете как Анатоля Яковлича боится!

– Вот и надо Анатолю Яковличу сказать, раз она боится! – подхватил Алеша. – Сразу и забудет, как списывать!

– Ну, я не буду заступаться за Чечек, – сказал Костя. – Но вот я недавно читал в "Комсомольской правде" такую историю. Городские пионеры приехали в колхоз помогать на прополке. И вот один пионер сразу всех обогнал. Ну, все его хвалят. "Вот, говорят, молодец!" А самый близкий друг этого пионера молчит. Почему же он молчит? А потому, что он увидел, как этот пионер не с корнями сорняки выдергивал, а только сверху срывал. А корни потом землей присыпал, чтобы незаметно было. Ну что – честно ли поступил тот пионер? Нет, нечестно! И даже преступно. И что же сделал тот друг? Побежал он жаловаться вожатому? Или протрубил он про это на весь отряд? Нет. Вечером он поговорил с тем пионером по душам. И тот все понял и еще крепче полюбил своего друга.

Костя замолчал. И молчание не сразу нарушилось в классе; только слышно было, как позванивает за окном серебряная капель.

– Ребята, а может, и мы сделаем как-нибудь так же? – сказала Настенька. – Поговорим с ней, объясним...

– Давайте, давайте! – закричали девочки в один голос: и Мая, и Эркелей, и Лида Королькова. – Зачем сразу учителю? Что мы, сами не можем!..

– Я тоже поговорю с ней, – пообещал Костя. – Она ведь не пионерка, ее же еще воспитывать надо. И мы все это делать обязаны.

– Да, кстати сказать, Анатоля Яковлича еще и дома нет, – с чуть заметной лукавинкой улыбнулся Андрей Колосков, – он еще из Горно-Алтайска не вернулся.

Все звено весело согласилось с Костей и Настенькой. Только Алеша пожал плечами.

– А я что – разве против? – сказал он. – Пожалуйста! Но вот если бы Анатолий Яковлич с ней поговорил, то сразу и воспитал бы!

Девочки тут же побежали искать Чечек.

– Наверно, она уже в интернате.

– Может, сидит да плачет!

– Ой, лучше бы я никому про это сочинение не говорила!

– А как же не говорить? Не говорить – нечестно. Да и все равно Марфа Петровна узнала бы!

– Девочки, а может, она у Кандыковых? Костина мать, Евдокия Ивановна, ее очень любит!..

Костя лучше знал, где искать Чечек. По хрустящей, подтаявшей тропинке он прошел через сад, где старые березы и черемухи позванивали тонкими обледенелыми ветками. По этой тропочке школьные технички ходят за водой к Гремучему. Бурный ручей, бегущий с гор, никогда не замерзающий, шумел и сверкал среди молчаливых берегов. На высоком берегу ручья, на поваленном бурей дереве, сидела Чечек. Костя издали увидел ее шапочку с малиновой кисточкой. Она сидела, съежившись, в своем овчинном полушубке и, насупив тонкие брови, глядела на дальние, голубеющие в небе вершины.

"Как снегирь сидит", – усмехнулся Костя.

Чечек вдруг запела, и Костя остановился. Шумел и бурлил Гремучий, где-то на Чейнеш-Кая звенели ручейки.

Тоненький голосок Чечек тоже звенел, как ручеек из-под снега:

Я над речкой сижу одна,

А речка бежит и шумит,

И шумит наверху большая тайга,

И большая Катунь тоже шумит...

Я пойду в горы, домой,

Матушка встретит меня.

Матушка скажет: "Здравствуй, Чечек!

Что ж ты долго не приходила ко мне?"

Я пойду далеко в тайгу.

Эне!* Эне! Я иду домой...

Только плохо – снег на дороге лежит,

Только плохо – волки ходят в тайге...

_______________

* Э н е – мать.

Услышав про горы и тайгу, Костя подошел и сел на дерево рядом с Чечек. Несколько секунд они молча, без улыбки смотрели друг на друга.

– Кенскин, ты что? – сказала Чечек. И, вспомнив, как Костин отец при каждой встрече спрашивает: "Ну, Чечек, как твои дела?" – она, стараясь быть вежливой, спросила: – Как твои дела, Кенскин?

– Мои дела ничего, – ответил Костя, сурово поглядывая на нее, – а вот твои, однако, никуда не годятся.

Чечек опустила ресницы.

– Уж, кажется, домой собралась? – продолжал Костя. – Вот так: "Матушка, я иду к тебе... Матушка, я уже выучилась, а теперь иду телят пасти... Матушка, все люди учатся, а мне учиться не хочется!.."

Чечек не выдержала – улыбнулась:

– Я не так пела.

– А почему же? Могла бы и так петь – правда была бы.

– Ну, а что я сделала? – закричала Чечек, и смуглые щеки ее густо порозовели. – Ну, а что? Подумаешь – сочинение! Что, я его у Лиды украла, что ли?

– Украла.

– Нет, я ее тетрадку обратно положила.

– Тетрадку положила, а ее труд, ее мысли взяла. И не притворяйся, будто не понимаешь!

– Ее мысли?.. – повторила Чечек.

– Да, ее мысли. А зачем? Разве у тебя своих нет? У тебя и своих хватает. И вот сейчас Марфа Петровна читает – два одинаковых сочинения! Придет в класс, спросит: "Кто у кого списал?" Ну, что ты тогда скажешь? Вот и придется перед всем классом признаваться.

– Признаваться?

– Ну да! И признаешься. А как же? Однако хорошо ли это тебе будет?

– Са-авсем плохо... – прошептала Чечек.

– Конечно, совсем плохо, – сказал Костя. – Но то, что ты сделала, еще хуже. Ну, да ничего. "Умел воровать – умей и ответ держать".

– Если бы никто не знал... – помолчав, сказала Чечек, – тогда бы получше было. Правда, Кенскин?

– Нет, – ответил Костя, – все равно так же плохо. Сочинение-то ведь украденное.

Чечек опустила голову и, оттопырив пухлые губы, молча перебирала шелковую малиновую кисточку, спадающую на плечо.

– Знаешь что, – подумав, сказал Костя, – зайди к Марфе Петровне и все ей объясни. А сейчас беги обедать. И совсем нечего тут сидеть одной да петь про тайгу. Подруги тебя ищут. Вставай, беги!

Костя встал, и Чечек вскочила: