Текст книги "Текущий момент"

Автор книги: Ляна Радоман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

4

А потом я словно проснулась. И поняла, что мне надо бежать. Бежать незамедлительно, как тогда, в детстве, со всех ног. Иначе случится что-то нехорошее.

Ко мне вдруг вернулась моя решительность и дерзость той бесстрашной “девятнадцатилетки”, которую я почти забыла. Я поняла, что вот он, тот самый текущий момент, в котором можно изменить всё или уничтожить себя окончательно. Я вытащила сама себя из аквариума. И удивилась: отчего не сделала этого раньше?

Я ушла, бросив висеть в шкафу не мои наряды. Убежала, оставив полные бутылочки не моих ароматов в красивых коробочках не тронутыми на туалетном столике. Покинула обручальное кольцо, запертое в мрачном сейфе. Без сожаления я рассталась со всем, что предназначалось мне в этом доме, но, по сути, не принадлежало мне никогда. Прощай, не моя жизнь!

В то утро я просто уехала в библиотеку и не вернулась назад. Мой суверенитет был восстановлен. Моя свобода вернулась ко мне, а вместе с ней и желание спорить, возражать, стоять на своём, топать ногой, не бояться говорить то, что хочется и восхищаться тем, что нравится.

Я вернулась в старенькую квартиру своих родителей. Протерла пыль и открыла окна. Мне было хорошо от свежести, которая ассоциировалась со свободной жизнью. Я дышала, я любила, я жила. И я ничего не боялась: ни развода, ни одиночества.

С грустью в сердце собрала все вещи моих родителей в коробки. Долго смотрела на пустые полки. Затем я прошла на кухню и достав тусклую медную турку, оттерла ее до блеска.

По утрам в старенькой джезве я завариваю кофе, который всегда получается разным: иногда слишком крепким, иногда – немного горьким, иногда – густым и тягучим. Вкус зависит от настроения, внимания или мыслей в те минуты, когда я его варю. Бывает, кофе даже сбегает, внезапно поднявшись пеной и через секунду заливая огонь от газовой плиты. Мой кофе не выверен механически в строгих пропорциях, как в кофемашине. Он живой и поэтому разный. Сегодня не тот, что вчера, но всегда идеальный для меня. Каждый обжигающий глоток такого кофе – признак свободы и новой жизни, которыми я отныне наслаждаюсь.

… Когда-то я ненавидела вишню и вишневые пироги. Но время лечит и возвращает всё на свои места. В духовке покрывается румяной корочкой вишневый пирог по семейному рецепту. Аромат ванили вперемешку с ягодным ароматом, – почти как у мамы.

Я выглядываю из окна, на котором, безмятежно развалившись на солнышке, спит наш белоснежный кот Зефир. Мои чумазые сорванцы мирно сидят на крылечке. Рядом – тазик с вишней, посыпанной сахарной пудрой. Близняшки жуют ягоду и плюют косточки прямо в огород, соревнуясь: чья вишневая косточка дальше долетит. Спорят, смеются.

Этой весной мы высадили в саду новые вишневые деревья, в память о моей семье.

– Эй, ребята, пирог готов! – кричу я и улыбаюсь своим вишенкам-сыновьям, которых я, возможно, спасла от прозрачных стен и отфильтрованных вод аквариумной жизни.

Восемнадцать

1

Можно сказать, что я – сплошной ходячий комплекс в квадрате. Признаюсь: всю свою сознательную жизнь комплексую из-за внешних данных. Меня можно описать так: помпушка с носом-картошкой и яркими веснушками на лице. Пышная румяная булочка-толстушка.

Матушка-природа не одарила меня высоким ростом, узкими бёдрами, острыми коленками, тонкими ручками и аккуратным носиком, – всем тем, чем обычно гордятся красавицы-модели. Зато судьба подарила мне отличных подруг, которые в любых ситуациях и спасут, и поддержат. Они за меня горой (“А мне нравятся твои веснушки!”, “Мужчины любят крутые бёдра. Ты же просто гитара во всей ее классической красе”, “Мдааа, размеру твоей груди только дура не позавидует!”).

Нет-нет, что вы! Я не одинока. И замуж, несмотря на свои комплексы, вышла к удивлению всех рано, – в восемнадцать, тем же летом, когда прозвенел последний звонок в моей школе. Вот так-то.

Антошу я родила через семь месяцев после свадьбы, будучи студенткой первого курса того самого факультета, где “богини-филологини” с упоением читают несколько книг параллельно, пишут стихи о любви, предпочитают тишину библиотек шумным вечеринкам, и дымят в курилке, критикуя или восхваляя очередную литературную новинку-сенсацию.

Мой супруг к литературным изыскам отношение имеет очень далекое, а к поэзии – вообще никакого. Он с отличием закончил физико-математический факультет. Однако разность интересов никоим образом не мешает нам оставаться счастливыми в ежедневной суете: мы любим и уважаем друг друга не за знание ямбов, хореев или интерполяций. Мы – единое целое с моих восемнадцати лет.

Кстати, муж мой такой же пончик, как и ваша покорная слуга, только выше меня на шестнадцать сантиметров. Мы идеально смотримся вместе, хотя бы потому, что на его фоне я выгляжу очень даже ничего, почти Дюймовочка. Сын у нас, правда, совершеннейшая нам противоположность. Иногда мы шутим: “Может, аист перепутал и не на ту крышу прилетел в клюве с нашим Антошкой?”. Каким волшебным образом у таких внешне беспечных, вечно смеющихся родителей-пышечек получился весьма серьезный тоненький щавлик – мы не понимаем.

Наш сын, если честно, никакой не Антошка. Антон и никак иначе. Он у нас парень деловитый. Ему шесть лет: сам читает себе книжки перед сном, занимается по утрам зарядкой, задает много умных вопросов и может часами создавать шедевры дизайнерского искусства из Лего. С моими подругами ребенок может разговаривать долго. Смутить его хитрыми вопросами невозможно: Антон с важным видом хмурит брови: “Дайте-ка подумать…” и плавно меняет тему.

Все мои подруги – младше меня. Кто на год, кто на три, кто на семь. По какой причине так получилось, я не знаю. Видимо, просто таким образом легли карты в разложенном мною пасьянсе дружбы. Не важно какого возраста мои задушевницы, но мне с ними очень повезло: ничто так не защищает женщину, как настоящая подруга.

Муж – это иное. Он, конечно, каменная стена и надёжный тыл, сильное плечо, защита, нежная любовь и все такое, однако ему не откроешь чисто девичьи тайны, согласны?

Этим августовским вечером мы, пёстрым девчачьим коллективом, отмечаем день рождение нашей милой Аллы. Ей восемнадцать и она переступила первый значимый рубеж. За нашим столиком нет ни одного букета: Алла не любит, когда ей дарят цветы.

– Как можно пищать от восторга по поводу букета срезанных, а значит уже умирающих, по сути, цветов? Что приятного в том, чтобы наблюдать как на твоих глазах свежие бутоны быстро чахнут и засыхают в вазе? – удивляется Аллочка.

Поэтому наши поздравления "безцветочные". Мы вручаем ей наперебой кто шоколад, кто коробку конфет со словами: “А это тебе в дополнение к подаркам, вместо цветиков-семицветиков”. Алла широко улыбается. Ей нравится такой подход: сладости она обожает.

“Теперь ты взрослая тётка”, – шутим мы, произносим тосты и пьём за ее здоровье прелестное яблочное вино с пузырьками. Не пробовали? Попробуйте! И если вам моей рекомендации достаточно, то купите сразу бутылки три для начала. Это легкое вино с ненавязчивым яблочным привкусом (которое наша Алла называет “гламурной версией сидра”) – идеальный напиток для девочек-припевочек.

Алла примкнула в наши ряды два года назад: ей было шестнадцать и у неё случилась первая несчастная любовь. Она сидела на лавочке у моего подъезда и ревела. Я спешила на наши девчачьи “сборы выходного дня”, но не смогла пройти мимо этого воробушка с размазанной по всему лицу тушью вперемешку с чем-то блестящим. Я привела её с собой. И ничуть не пожалела. Аллу мы оберегаем и любим всем сердцем.

Виновница торжества сегодня блестит как звезда на верхушке новогодней ёлки: макияж с перламутровыми тенями, заколка со стразами, платье с шикарным ремнем, усыпанным камнями. О, нет! Наша Алла – это не дешевый блеск: стразы – от Сваровски, ремень от Кавалли и даже флакон духов в какой-то золотой пыльце. Алла не позволяет себе носить ерунду. Она у нас “дорогая женщина” (так она говорит сама про себя, – не мы). Меня это забавляет, но я снисходительна к Алле (юный бутон, начало пути). Я списываю ее приверженность к дороговизне на недостаток лет, необходимых для познания мудрости жизни.

Аллу я ценю за открытость миру, честность и надежность. А ещё за то, что можно увидеть в ней, только будучи ее подругой. Она максималистка во всём. Если плачет, то навзрыд (хлюпая носом и подвывая при этом грустную песенку о несчастной любви). Если декламирует стихи, то так, словно испивает каждую строчку до дна: сладостно, чувственно и даже те, кто равнодушны к поэзии, прониклись бы и заслушались. Если танцует, то до последнего музыкального трека на дискотеке (когда в полупустом зале снимает высоченные каблуки и усталая, но счастливая, доплясывает босиком). Если радуется за тебя, то искренне и от души (сжимая твою руку в своей, тихо шепчет на ухо: “Я так за тебя рада!”).

Если к кому и обратиться в трудную минуту – то к ней в первую очередь. Напускная беспечность вкупе с блёсточками и постоянным прихорашиванием перед зеркалом делает её похожей на беззаботную стрекозку лишь для тех, кто знаком с Аллой шапочно. Внутри эта девочка – абсолютная противоположность внешнему. Может поэтому она дружит с теми, кто старше её? “Со сверстницами мне абсолютно не интересно”, – утверждает она.

Помимо того, что Алла хорошо владеет несколькими языками, она прекрасно разбирается в поэзии. Своих любимых поэтов может декламировать наизусть долго. Свой тост: “За себя любимую!”, она продолжает поэтически. И никак иначе.

– Из любимого, – говорит виновница торжества. Поднимает бокал, мгновенно становясь сосредоточенной. Она обводит всех глазами и убедившись, что всё наше внимание приковано к ней, произносит:

–” Были очень детские мечты,

Были нежность, дерзость и тревога,

Было счастье. И со мною – ты:

Было всё, и даже слишком много.

Было нам по восемнадцать лет.

Нам казалось, это будет вечно…” *

Алла читает сроки так искренне, словно ищет в каждой из них себя. Ищет и находит. Отпитый из бокала глоток вина я смакую вместе с приятным послевкусием, оставшимся после стихотворения. Поэзия Штейгера, согласитесь, странный выбор для восемнадцатилетней девушки. Но только не для Аллы.

– Дорогая моя женщина, – произношу я и целую её в нос. Моей иронии она не замечает. Интересно: почему “дороговизна” – чисто женский комплимент? “Дорогой мужчина” – про мужчин ведь так не говорят. Дороговизна как похвала – глупая женская привилегия, не находите? По отношению к мужчине есть иные любезности: богатый или статусный, например. Или породистый. Породистый мужчина – это как вообще? В смысле как породистый кот: с ветеринарным паспортом, с прививками и родословной, в которой указан шоу, брид или пэт-класс? Да ладно!

Наша дорогая именинница сияет. Папа подарил ей путевку в Париж ("Вообще-то, хотелось бы в Испанию, но не сложилось, – сетует Аллочка, – Но в следующий раз точно будет Испания!"). Мама Аллы заказала очередь к крутому и безумно дорогому стилисту в Москве. Ещё одиннадцать часов и наша юная прелестница улетит в Париж (через Москву и столичного стилиста). Она извиняется: ей пора, надо выспаться перед путешествием.

“Хорошего полёта!”, “Вернись с Эйфелевой башней под мышкой”, “Привези нам круассан и пару-тройку холостых французских месье”, “Лягушек не ешь, а то квакать начнешь”, – мы искрим юмором и беззаботно хохочем на весь пафосный ресторан, нарушая его высокомерно-чопорную атмосферу и вызывая явный диссонанс с остальными посетителями вкупе с явно недовольной официанткой. Все они кидают в сторону нашего столика осуждающе-снисходительные взгляды. Но нам всё равно. Сегодня мы веселимся.

Алла уходит, посылая нам изящный воздушный поцелуй на выходе у дверей: “Au revoir, милашки!”. Колокольчик замолкает, дверь медленно закрывается. Мы остаёмся, продолжаем праздновать и пить за виновницу торжества, и за её Париж.

Потом угол нашего не особо трезвого взгляда перемещается в иную сторону: каждый из нас начинает вспоминать свои восемнадцать.

– Эх, девочки, – тихо говорит Эмма, – Я б свои восемнадцать и врагу не пожелала. Но за Алкины восемнадцать выпью!

Эмма пьет до дна и на минуту затихаем. В ее восемнадцать она потеряла свою семью. Нелепая авария, после которой было не менее нелепое, скорее даже удручающее замужество. Мы познакомились с ней уже после этой грустной вишневой истории. И, слава богу, что все уже позади.

Сидящая рядом Маруся обнимает Эмму, наливает себе вина и с тихим: “К черту и мои восемнадцать!” – залпом выпивает фужер. Маруся младше меня на год. И если мое замужество в восемнадцать с самых первых дней было лёгким и ничуть меня не напрягало, то Марусина история была другой. Её путь к замужеству был трудным. В семнадцать лет она влюбилась (я тому свидетель). Впервые и навсегда – так бывает. С первой минуты ее влюбленности до дня ее замужества путь растянулся на долгие годы. Точнее – на пять непростых лет ее жизни.

Конфетно-комплиментный период дружбы продлился год. Как только Марусе исполнилось восемнадцать лет, она переехала жить к любимому и три года покорно прожила с Вовой и его мамой в шикарной трехкомнатной квартире. И ждала предложения руки и сердца. Но всё как-то не получалось, сроки отодвигались на неопределенное время, на “когда-нибудь”.

Марусины желания натыкались на решительные возражения Вовиной мамы. Маруся хотела: а). выйти замуж (“К чему торопиться? Вам нужно подкопить на свадьбу, торжество должно быть шикарным, с голубями и полным рестораном гостей”); б). родить ребёнка и не одного (“Дети – это такие расходы, одного вполне достаточно. Поживите для себя”); в). жить в собственной квартире (“Моя квартира такая большая – зачем вам переезжать? Так глупо брать кредиты на жилье и влезать в долги!”). Потенциальная свекровь вмешивалась абсолютно во все.

Однажды Маруся приготовила плов на ужин в большой сковороде, чтобы осталось на несколько дней. На следующий день, открыв холодильник, чтобы разогреть себе обед, она не увидела ни сковородки, ни плова. На вопрос: “А где плов?”, будущая свекровь без стеснения ответила: “Так мы же плов вчера поели свеженький, а остаток я выбросила, мне сковородка была нужна, чтоб свеженьких и вкуснейших котлеток пожарить”.

Когда на следующее утро, лежа в теплой ванной и наслаждаясь пушистыми облаками душистой пены, Маруся услышала: “Объясни ей, сынок, что ванну принимают на ночь, но никак не утром”, то приняла решение в ту же секунду. Она неспешно вышла из ванны, оделась, собрала свои вещи и от всей души послала к черту и Вову и его маму.

Сняла квартиру. И полгода наслаждалась тем, что никто не следит за тем как она варит суп или моет полы, никто не высказывает ей как долго она красится у зеркала или принимает ванну. Она кайфовала от того, что впервые за последние несколько лет делала дома то, что хотела. Она стала хозяйкой своей жизни и ей это нравилось. По Вовке она, конечно, скучала. Продолжала его любить. Плакала, грустила, но не отвечала на звонки и не шла на контакт. Мы со своей стороны поддерживали ее, как могли.

Спустя полгода, когда жизнь Маруси пришла к единому знаменателю свободы, в дверях квартиры неожиданно нарисовался Вова. Прямо на пороге он сделал ей предложение и вытащил из кармана старое мамино кольцо (“Это наша семейная реликвия”, – не без гордости произнес он). Маруся, не приглашая жениха войти во внутрь, тоже прямо на пороге перечислила список условий, после которых она ответит согласием. Первые два пункта (отдельное от мамы проживание и покупка нового обручального кольца) пересмотру не подлежали.

Наша Маруся в итоге сказала: “Да”. Помпезной свадьбы не случилось (это было третьим пунктом в ее списке). В день бракосочетания не наблюдалось ни белого платья, ни дорогих свадебных подарков, ни голубей в небе, ни танцев с развивающейся фатой, ни постановочных фотографий в так любимом ее свекровью слащаво-романтическом стиле.

Невесте хотелось спокойствия и тишины. Вдвоём. Единственная их свадебная фотография (Маруся смотрит прямо в объектив камеры, а Вова – на неё) стоит в скромной рамке на тумбочке в их спальне.

В прошлом месяце Маруся с Вовой отметили два года со дня свадьбы. У них – прекрасная семья: не ссорятся и живут в унисон. Первой малышке – год и месяц. Идея свекрови назвать внучку Анастасией в честь бабушки успехом не увенчалась. Дочку назвали Эмма (“В честь мадам Бовари” – шутит Вова. “Нет-нет, Госпожа Бовари плохо кончила, – с нотками иронии произносит наша подружка Эмма, – Надеюсь, что дочь вы назвали в мою честь. Поверьте, я намного счастливее героини Флобера”).

Вторая беременность протекает хорошо (“Ещё только пять недель и меня совершенно не тошнит”). Будущая мама считает, что непременно будет мальчик. Она забыла все свои родственные обиды. Единственное, что не может простить – это упущенное время, потому что: “Вместо одного малыша можно было бы родить уже троих”.

Я обнимаю Марусю и говорю ей с улыбкой:

– Не знаю, как сложится твоя дальнейшая жизнь, но в одном уверена стопроцентно: когда твой сын вырастет и женится, ты будешь отличной свекровью. Хотя бы потому, что ты прекрасно понимаешь, как это не просто – выйти замуж.

– Необременительной, – задумчиво произносит Маруся, – я буду необременительной свекровью.

Мы шумно покинули пафосный ресторан, оставив щедрые чаевые не особо улыбчивой официантке, но по домам расходиться не спешили. Наш вечер в честь улетающей в Париж восемнадцатилетней прелестницы Аллочки заканчивается в караоке. Мы орём в микрофон веселые песни. Пьем вино. Дурачимся и хохочем. В общем, ведем себя так, словно сегодня не Алле, а всем нам исполнилось по восемнадцать.

–

* – Анатолий Штейгер.

… А ты помнишь Хорхе?

1

Когда мне исполнилось восемнадцать, то впервые в жизни я отправилась в путешествие одна. Это был прелестный Париж! Столица Франции, которая пленила меня, молодую девицу. Пленила, восхитила, но не более. Без страстей и прочих волнующих душу чувств. В страстях я запутала сама себя пару лет спустя, – видимо подошло мое время влюбиться по-взрослому.

Испания не может не манить. Паэлья, сиеста, гаспачо, фламенко, сангрия, кастаньеты, гвоздика в волосах, коррида, Дали, Дон Кихот – всё это смешивается в одну сплошную фиесту и зовет за собой. Праздник для меня – это Испания, поэтому я выбрала для своего августовского отпуска, приуроченного к моему очередному дню рождения, именно эту страну.

Я прекрасно владею испанским языком. Мне нравится его яркость и экспрессия. Я не знаю так это на самом деле или нет, но мне кажется, что когда я говорю на испанском – я словно становлюсь другим человеком.

В Испанию я влюбилась с такой же яростной страстью, как давным-давно баск Хосе влюбился в цыганку Кармен. Мне хотелось заглотить эту страну всю целиком, без остатка. Я не собиралась делиться своей любовью ни с кем. Но заключить Испанию в объятья возможно лишь крепко и ненадолго. Крепко и навсегда – пустой номер. Эта свободолюбивая страна примет тебя в свои страстно-горячие объятья и пойдёт обнимать других, оставив тебя наедине с воспоминаниями о ней.

Вообще-то сначала я влюбилась в Хорхе, потому что его я увидела раньше Испании, в аэропорту. И он стал моей Испанией. Мы сидели рядом в самолете, который, сам того не зная, вёз нас навстречу нашей любовной истории. Как только я увидела Хорхе, – моментально плюхнулась в омут с головой. Одной минуты, когда глаза в глаза и ничего вокруг, мне хватило, чтобы понять: меня шарахнуло любовной силой напряжения в 220 Вольт, как минимум.

На самом деле я – человек не влюбчивый и та еще своенравная штучка. Но тут все было предопределено: в глазах Хорхе я будто встретила всю Испанию целиком. И поняла, что пропала! Мне двадцать и я влюбилась, потеряла голову. Такое со мной могло случиться только в этой горячей стране, где и столетия спустя все еще витает та смелость и страсть, которая принадлежала матадорам и их возлюбленным.

Хорхе выглядел типичным испанским мачо: загорелый, поджарый, с золотыми цепочками на шее и кучей браслетов руке. Немного отстраненный. И в то же время смотрящий на тебя так, словно в этом мире есть только ты и никто другой. Он носил исключительно белые футболки и белоснежные рубашки, рукава которых всегда были завернуты до локтя, а три верхние пуговицы воротника – расстегнуты.

Хорхе был художником. Он рисовал в основном ночные пейзажи. “Ночью мир намного свободнее”, – говорил он, – “Под покровом темноты мы сбрасываем оковы, нас не сковывает жара, не смущают недостатки внешности, не пугает яркий свет”.

Наш август был полон откровений: мы открывали друг другу свои тайны, признавались в страшных вещах и делились мечтами. Я честно рассказала Хорхе, что совсем не знаю, чего хочу от жизни, что порхаю туда-сюда, не стремлюсь останавливаться на чем-то одном, что мне все быстро надоедает, ведь усидчивость с упорством – не мой конёк. Без обиняков заявила, что не ощущаю потребности иметь детей от слова “совсем”, потому что они будут отбирать у меня время, силы, свободу передвижения и много ещё чего.

Хорхе в свою очередь открыл секрет, что мечтает жить на яхте и плавать куда ему вздумается. Пожав плечами, признался, что жена с детьми никак не вписываются в фривольную жизнь на воде. И добавил, что написание картин не увлекает его, как раньше, поэтому он хочет бросить рисовать и заняться чем-нибудь другим.

“Хорхе, Хорхе”, – страстно шепчу я, опьяненная сангрией. Звуки его имени загадочны, непонятны, но я продолжаю произносить его имя. Шум морских волн поёт сладкую песню, повторяя за мной: “Хорхе, Хорхе”.

Ночью мы купались в море голышом, а потом ложились на прохладный песок и читали друг другу стихи, вглядываясь в темноту неба до тех пор, пока не начинали дрожать от холода. Тогда мы кутались в огромные махровые полотенца и обнявшись, шли домой.

– Наслаждаться жизнью. Каждым ее мгновением. Вот что первостепенно, – говорит Хорхе, смотря на звёздное небо и выискивая там очередное созвездие, – А всё остальное вторично.

– А как же долг? Или работа? Или же данные кому-то обязательства? – интересуюсь я.

– Если работа, долг, обязательства или что-то другое мешает тебе наслаждаться жизнью – нужно от этого освободиться, иначе счастья не будет. Ведь счастье – это когда ничего тебя не держит.

– А любовь? – задаю я вопрос в надежде, что он ответит на него примерно так: “А любовь – это ты, моя голубка”. Но Хорхе отвечает иначе, философски продолжая начатое ранее:

– Любовь входит в число наслаждений. Но когда она начинает тяготить, то от неё нужно избавляться, как от скучной работы или пресловутого долга. Знаешь, моя голубка, трагедии и драмы омрачают жизнь.

Ночью мы вели откровенные разговоры и могли обсуждать все, что угодно: полумрак скрывал выражения наших лиц и самые постыдные мысли произносились легко и без стеснения. Под звездным небом мы были раскованы и счастливы, потому что тьма скрывает любой стыд.

А потом я нашла чьи-то письма. Полные грустных воспоминаний и надежд на возможность вернуть прошлое. Я не знала, что именно писал Хорхе в ответ: может ничего или наоборот, отправлял послания, полные нежности и тепла. Но из ее писем я поняла одно: Хорхе охлаждается так же внезапно, как и загорается.

Писем было много и я едва сдержала свой порыв отправить всю стопку разом в огонь. Я потихоньку вытаскивала по одному конверту и сжигала его, пока Хорхе уходил по делам, оставляя меня одну. За месяц пачка писем стала на порядок тоньше.

Я любила Хорхе. Впервые в жизни эгоистично и неистово, как Хуана Первая Безумная. Мне не хотелось отходить от него ни на минуту! Я желала проводить с ним все двадцать четыре часа, страстно целоваться и полностью завладеть его вниманием. Я была уязвима в своей страсти, но я наслаждалась этой незащищенной ранимостью, погрязая в ней всё больше и больше. И моя живучесть зависела в тот момент только от присутствия Хорхе. Он был моим иммунитетом: когда он был рядом – я расцветала. Но вот вопрос: был ли он моим надёжным героем на самом деле, а не в моих иллюзиях?

Странности случаются. Я полюбила Хорхе, больше, чем свободу. А Хорхе продолжал любить свободу больше, чем меня. Порой мне казалось, что он вообще меня не любит, а просто плывет по течению и наслаждается текущим моментом. От этих мыслей я злилась, бокал за бокалом поглощая сангрию на каве, чтобы меня отпустило и я казалась расслабленной, умиротворенной и, конечно, свободной. Свобода для него была в приоритете.

Как же невыносимо было наблюдать, когда мой (и только мой!) Хорхе нежно и невзначай трогает кого-то за руки при разговоре, открыто улыбается другой или увлеченно наблюдает за кем-то, кроме меня. Он флиртовал, дарил комплименты, целовал кого-то в щёчку, махал руками в баре соседним столикам, полным испанских граций.

О, как же я ревновала! В глубине меня пылал пожар и клокотала буря, но я не показывала того, что чувствовала в действительности, иначе меня сочли бы сумасшедшей! Внешне я старательно играла роль независимой, свободолюбивой и наслаждающейся жизнью синьоритой. Внутри же я стояла на страже, зорко наблюдая за тем, чтобы каждое песо его внимания отправлялось в копилку моей любовной истории.

Мне хотелось заполнить своим присутствием все вокруг. Если я не оставалось ночевать у Хорхе, то опрыскивала своими духами его подушку, чтобы мой аромат присутствовал в его кровати, пока меня нет рядом. Писала записки и расклеивала их по всему дому. Разбросала по комнатам несколько своих вещей, словно забывая забрать. Мои духи соседствовали на полке с его парфюмом. Моя зубная щетка кокетливо прижималась к его. Мои глаза смотрели на него через подаренный мной фотографический снимок в рамке. Я пристально и немигающе наблюдала за ним с фотографии, которую водрузила на самом видном месте в его жилище – на комоде в зале.

– Поедем, Алла, я хочу показать тебе свою Ибицу, – сказал он однажды ранним утром, разбудив меня долгим поцелуем.

Спонтанность, с которой Хорхе принимал решения, отправляясь в путь, восхищали меня. Беспечная легкость, с которой он менял направления и рушил планы, держали в постоянном неведении и волшебстве завтрашнего дня. И это было восхитительно! С Хорхе я никогда не думала о следующем дне. Я просто шла за ним, ослепленная и очарованная.

Ибица. Знаменитая, раскованная, аморальная, безбашенная и бесконечно-разнообразная. Она поглотила нас, завертела и унесла в какое-то иное измерение. Я хотела одного: чтобы его Ибица стала нашей навсегда.

Мы много путешествовали по чудесной Испании. Хорхе открыл мне мир своей страны, приоткрыв тайные уголки и показав мне такие места, о которых ни один турист даже не догадывается. Теперь я знала Испанию не как чужак. Я уже не чувствовала себя чужестранкой: я словно стала одной из испанских женщин: болтливой, яркой и с кучей браслетов на запястьях.

Однажды мы нежились на пляже Коста де Соль, было жарко и я пошла окунуться в море. Заплыв довольно далеко, я помахала Хорхе, приглашая его присоединиться ко мне. Хорхе отрицательно помотал головой и лёг, прикрыв лицо шляпой, продолжая подставлять солнечным лучам свое и без того загорелое тело. Я плавала, наслаждаясь слегка прохладными объятиями воды, но в какой-то момент мою ногу свело. От неожиданности я начала тонуть. Я барахталась и звала Хорхе, но он меня не слышал, оставаясь лениво лежать под своей шляпой. Я быстро шла ко дну, продолжая отчаянно бороться и звать Хорхе.

Меня спасли два американских туриста, плавающих неподалеку и, к счастью, вовремя заметивших сигналы бедствия. Благодарности моей не было предела. Молодые парни помогли мне выйти на берег, заботливо укутали меня полотенцем и убедившись, что я в порядке, тепло попрощались со мной. Я посмотрела в сторону Хорхе. Он продолжал спокойно и безмятежно лежать, ничего не замечая.

Когда я подошла к Хорхе и взволнованно рассказала о том, что со мной произошло, он лениво приподнялся. Погладил мои мокрые волосы, поцеловал меня в щёку и сказал:

– No Pasa Nada, Paloma! No Pasa Nada…

“Ничего страшного, голубка! Ничего страшного…”. Странно, но он почти никогда не называл меня по имени. Мое имя, Алла, отчего-то казалось ему некрасивым. Поэтому я была для него Паломой, его голубкой.

Как бы мне хотелось, чтобы сильные руки Хорхе подхватили меня и вынесли из моря. Мне бы хотелось, чтобы моим спасителем был мой Хорхе, а не два незнакомых студента-американца. Мне бы хотелось, чтобы Хорхе был моим смельчаком-героем, а не ленивцем-утешителем.

В последнюю неделю августа мы оказались в Буньоле: попали на праздник Томатина. Наши белые футболки за секунды окрасилась в красный цвет. Я кидались помидорами во всех подряд, ныряла в кроваво-красные лужи, визжала и целовала Хорхе в губы с привкусом помидорного сока. В этот день “беснующихся томатов” я словно сама превратилась в неистовую томатинку. Я была счастлива, как никогда: мы были вдвоем в незнакомом нам Буньоле и никто не отбирал у меня внимание Хорхе. Я, он и нереальная куча помидор.

А потом наступила осень. Первые дни сентября изменили нас. Хорхе вернулся в Барселону и нехотя продолжил учебу. Он перестал пить со мной вино по вечерам, наслаждаясь закатом. Ранний подъем не предполагал поздний отход ко сну. Мы уже не встречались каждый день, не болтали ночи напролёт и не купались голышом в море. Я редко оставалась у него на ночь. Он по-прежнему шептал мне: "Mi paloma", но уже не страстно, ярко, с жаром, а как-то обыденно, невыразительно, лениво.

Мои летние каникулы закончились, а я всё откладывала свой отъезд, надеясь на что-то, неуловимо-мечтательное, витающее рядом, но не облачённое в слова и мысли. С каким-то непонятным, странным сумасшествием я хваталась за любой шанс побыть рядом с Хорхе.

Неконтролируемая и какая-то отчаянная страсть подстегивала меня любить его еще сильнее, потому что миг, когда он может уйти от меня навсегда, мог наступить уже скоро. Я страстно желала быть с Хорхе каждую минуту, но это вряд ли было возможно. С ним – точно нет. Хорхе любил свободу, и я его уже тяготила. Мне было больно наблюдать, как он отдаляется от меня. Я хваталась за его белоснежную рубашку и тянула к себе, сколько могла, до того момента, пока в моих руках не оказалась лишь скомканная белая рубашка. Без Хорхе.

Сезонный испанский роман, который так молниеносно и красиво начинался, обернулся для меня летним разочарованием. Наверное, эта история могла случиться со мной только в Испании.

Жгучая Испания больше не манит меня, а просто машет иногда и шепчет: “А ты помнишь Хорхе?”.

В Испанию я уже не влюблена яростно и безумно. Теперь я влюблена в Италию, но иначе: вальяжно, слегка лениво и неторопливо. Моя Италия – это стопроцентное сибаритство. Моя Италия, куда я попала спустя несколько лет после своих испанских страстей, научила меня непринужденно относится к любым проблемам, на многое легко закрывать глаза, наслаждаться текущим моментом и с удовольствием плыть по течению. Carpe diem. Лови день.