Текст книги "Разные оттенки смерти"

Автор книги: Луиза Пенни

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 24 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Гамаш повернулся к Бовуару:

– Признавайся, что ты сделал?

– Я надеюсь, вы меня помните, – сказала женщина с жеманной улыбкой. – Меня зовут Полетт. Мы познакомились вчера на вернисаже.

Дверь еще раз распахнулась, появился человек средних лет. Увидев Бовуара, он засиял.

– Это вы, – сказал он. – Мне только что показалось, что я вижу вас на дороге. Я искал вас вчера на барбекю, но вас там не было.

Гамаш пытливо посмотрел на своего заместителя. Бовуар повернулся спиной к улыбающемуся художнику:

– Я сказал им, что я рецензент из «Монд».

– Зачем же ты это сделал? – спросил старший инспектор.

– Это долгая история, – ответил Бовуар.

Но история была не столько долгой, сколько неловкой.

Это были те самые двое художников, которые оскорбительно отзывались о работах Клары Морроу. Высмеивали «Трех граций», называя их клоунами. Бовуар был безразличен к искусству, но к Кларе он относился с симпатией. И он знал трех женщин, ставших героинями картины, и восхищался ими.

И тогда он заговорил с высокомерными художниками и сказал, что ему эта работа очень нравится. Потом повторил несколько фраз, услышанных краем уха на вернисаже. О перспективе, культуре, красках. Чем больше он говорил, тем труднее было ему остановиться. И он видел, что чем нелепее его сентенции, тем внимательнее эти двое слушают его.

Пока он не нанес им coup de grâce[37]37
   Удар милосердия (фр.). Смертельный удар, наносимый поверженному противнику, чтобы прекратить его мучения.


[Закрыть].

Изрек слово, которое произнес кто-то этим вечером, слово, которого Бовуар никогда не слышал прежде и о значении которого даже не догадывался. Он повернулся к картине «Три грации», к трем веселым пожилым женщинам, и сказал: «Единственное слово, которое тут приходит на ум, – это, конечно, кьяроскуро»[38]38
   Иначе: светотень.


[Закрыть].

Неудивительно, что художники посмотрели на него как на сумасшедшего.

Это привело его в бешенство. В такое бешенство, что он сказал нечто, о чем тут же пожалел.

«Я не представился, – сказал он на самом аристократическом французском. – Месье Бовуар, художественный критик „Монд“».

«Месье Бовуар?» – переспросил мужчина, чьи глаза тут же расширились.

«Да, конечно, просто месье Бовуар. Я не чувствую потребности в имени – фамилии достаточно. Иначе слишком буржуазно. Только место занимает на бумаге. Вы, bien sûr[39]39
   Конечно (фр.).


[Закрыть], читаете мои рецензии?»

Остальная часть вечера прошла вполне приятно, поскольку известие о том, что на вернисаже присутствует знаменитый парижский критик «месье Бовуар», быстро распространилось среди присутствующих. И все сошлись на том, что работы Клары являют собой великолепный пример кьяроскуро.

Придется ему в ближайшие дни поискать, что значит это слово.

Двое художников представились просто – Норман и Полетт: «А мы пользуемся только именами».

Он подумал, что они шутят, но явно ошибся. И вот они снова перед ним.

Норман, в тех же вельветовых брюках и поношенном твидовом пиджаке, и его спутница Полетт, в той же фермерской юбке, футболке и шарфах.

Они переводили взгляд с Бовуара на Гамаша и снова на него.

– У меня две плохие новости, – сказал Гамаш, приглашая их пройти внутрь дома. – Здесь было совершено убийство, и это не месье Бовуар, художественный критик из «Монд», а инспектор Бовуар, детектив отдела по расследованию убийств Квебекской полиции.

Об убийстве они уже знали, так что их расстроило только известие о Бовуаре. Гамаш с улыбкой смотрел, как они вперились в инспектора.

Заметив ухмылку Гамаша, Бовуар прошептал:

– Чтобы вы знали: еще я сказал им, что вы – месье Гамаш, старший куратор из Лувра. Радуйтесь.

Гамаш подумал, что этим объясняется неожиданно большое число приглашений на выставки, которые он получил на вернисаже. Он сделал себе заметку не приходить ни на одну из них.

– Когда вы решили остаться на ночь? – спросил Гамаш, когда все исчерпали свой яд.

– Мы собирались отправиться домой после вечеринки, но было уже поздно, и… – Полетт мотнула головой в сторону Нормана, намекая, что тот перебрал.

– Хозяин гостиницы выдал нам туалетные принадлежности и халаты, – добавил Норман. – Через несколько минут мы собираемся в Кауансвилл – купить одежду.

– В Монреаль не возвращаетесь? – спросил Гамаш.

– Не сразу. Мы думали остаться на день-другой. Устроить себе каникулы.

По приглашению Гамаша они сели в гостиной: художники бок о бок на диване, Бовуар и старший инспектор – на диване напротив.

– Так кого убили? – спросила Полетт. – Ведь не Клару же?

Ей почти удалось скрыть надежду в голосе.

– Нет, – ответил Бовуар. – Вы с ней друзья?

Впрочем, ответ казался очевидным.

Норман в ответ лишь хмыкнул:

– Вы явно не знаете художников, инспектор. Мы можем быть вежливыми, даже дружелюбными. Но чтобы быть друзьями? Уж лучше дружить с росомахой.

– Что же тогда привело вас сюда, если не дружба с Кларой? – спросил Бовуар.

– Бесплатная еда и выпивка. Много выпивки, – ответил Норман, убирая волосы с глаз.

В этом человеке была какая-то пресыщенность. Словно он все видел и понимал и его это немного удивляло и печалило.

– Значит, не ради ее искусства? – спросил Бовуар.

– Она неплохая художница, – сказала Полетт. – Ее нынешние работы нравятся мне больше, чем то, что она писала десять лет назад.

– Слишком много кьяроскуро, – заметил Норман, явно забыв, от кого вчера услышал это слово. – Ее вчерашняя выставка определенно шаг вперед, – продолжил он, – хотя для этого и не требовалось особых усилий. Разве кто-нибудь может забыть ее выставку больших ног?

– В самом деле, Норман, – подхватила Полетт. – Портреты? Какой уважающий себя художник будет сегодня писать портреты?

Норман кивнул:

– Ее работы подражательные. Поверхностные. Да, персонажи имеют характеры, они хорошо прописаны, но нельзя сказать, что это открытие в искусстве. Ничего оригинального или смелого. Ничего такого, чего нельзя увидеть в третьеразрядной галерее где-нибудь в Словении.

– Зачем тогда Музей современного искусства устроил ее персональную выставку, если ее искусство ничего собой не представляет? – спросил Бовуар.

– Кто знает? – ответил Норман. – Услуга. Политика. Эти крупные учреждения созданы не ради настоящего искусства, они не любят рисковать. Играют в безопасную игру.

Полетт энергично закивала.

– Если Клара Морроу вам не друг и вы считаете ее искусство никчемным, почему же вы здесь? – спросил Бовуар у Нормана. – Я могу понять, что вы пришли на вернисаж ради бесплатной еды и выпивки, но тащиться еще и сюда?

Это был вопрос не в бровь, а в глаз, и они оба знали это.

Норман задумался на секунду, потом ответил:

– Потому что сюда поехали критики. Владельцы галерей и торговцы произведениями искусства. Дестин Браун из «Тейт модерн». Кастонге, Фортен, Бишоп из музея. Вернисажи и выставки – их смысл не в том, что висит на стенах, а в том, кто находится в зале. Вот где настоящая работа. Я приехал завязывать знакомства. Я не знаю, как это удалось Морроу, но у них оказалось удивительное сборище критиков и кураторов.

– Фортен? – спросил Гамаш, явно удивленный. – Вы говорите о Дени Фортене?

Пришла очередь удивляться Норману: откуда этот сельский коп знает, кто такой Дени Фортен?

– Верно, – ответил он. – О владельце галереи.

– Дени Фортен был на вернисаже в Монреале или здесь? – продолжал давить Гамаш.

– И там, и здесь. Я пытался поговорить с ним, но он был занят с другими.

Наступила пауза, и пресыщенный художник, казалось, сник. Сник под грузом нестыковок.

– Удивительно, что Фортен оказался здесь, – сказала Полетт, – с учетом того, как он поступил с Кларой.

Эта фраза повисла в воздухе в ожидании естественного вопроса. Полетт и Норман нетерпеливо смотрели на двух детективов, словно голодные дети на пирожное.

К удовольствию Бовуара, старший инспектор Гамаш предпочел проигнорировать эту возможность. Впрочем, они и без того знали, как Дени Фортен поступил с Кларой. Поэтому-то его присутствие на вечеринке так их удивило.

Бовуар смотрел на Нормана и Полетт. Вид у них был изможденный. Но почему? Длинный вечер с едой и напитками на халяву? Еще более долгая ночь, которую выдавали за вечеринку, тогда как на самом деле это была ночь отчаянных попыток завязать знакомства? Или же они просто устали от этой необходимости плыть и плыть, когда вода все время накрывает их с головой?

Старший инспектор Гамаш вытащил из кармана фотографию:

– У меня есть фотография убитой женщины. Я бы хотел, чтобы вы посмотрели на нее. Будьте добры.

Он протянул фотографию Норману, чьи брови тут же взлетели вверх.

– Это же Лилиан Дайсон!

– Не может быть, – сказала Полетт, выхватив у него фотографию. Секунду спустя она кивнула. – Да, это она.

Полетт посмотрела на старшего инспектора. Это был острый, проницательный взгляд. Не такой наивный, каким она смотрела вначале. Если она и была похожа на ребенка, подумал Гамаш, то на коварного ребенка.

– Значит, вы знали мадам Дайсон? – спросил Бовуар.

– Не то чтобы мы ее знали… – протянул Норман.

Гамаш подумал, что тот сейчас выглядит податливым. Определенно апатичным. Человеком, который плывет по течению.

– А что тогда? – спросил Бовуар.

– Мы знали ее много лет назад, но давно не встречали. Этой зимой она вновь появилась – ее видели на двух выставках.

– На художественных выставках? – спросил Бовуар.

– Конечно, – ответил Норман. – На каких же еще?

Словно никаких иных культурных форм и не существовало, а если они и существовали, то не имели значения.

– Я ее тоже видела, – сказала Полетт, не желая отставать от Нормана. (Гамашу стало любопытно, что представляет собой их партнерство, какие творческие достижения оно породило.) – На нескольких выставках. Поначалу не узнала ее. Ей пришлось представиться. Она покрасилась. Была ярко-рыжей, а стала блондинкой. Да и стройность осталась в прошлом.

– Она снова работала критиком? – спросил Гамаш.

– Мне об этом не известно. Понятия не имею, чем она занималась, – сказала Полетт.

Гамаш внимательно посмотрел на нее:

– Вы были друзьями?

– Не теперь, – ответила она, подумав.

– А прежде, до того как она исчезла? – спросил Гамаш.

– Я считала, что мы друзья, – ответила Полетт. – Я была занята карьерой. Добилась некоторых успехов. Мы тогда только познакомились с Норманом и решали, стоит ли нам сотрудничать. Так редко бывает, чтобы два художника работали над одной картиной.

– Ты совершила ошибку, спросив Лилиан, что она думает на этот счет, – сказал Норман.

– И что же она думала? – спросил Бовуар.

– Не знаю, что она думала, но могу вам сказать, что она сделала, – ответила Полетт. Теперь в ее глазах и голосе безошибочно угадывалась злость. – Она сказала, что Норман говорил обо мне гадости на недавнем вернисаже. Высмеивал мои работы и заявлял, что скорее стал бы сотрудничать с шимпанзе. Лилиан сказала, что сообщает мне об этом как подруга, хочет меня предостеречь.

– Вскоре после этого Лилиан заявилась ко мне, – подхватил Норман. – Сказала, что Полетт обвиняет меня в плагиате, говорит, будто я списываю с нее. Лилиан сказала, она, мол, знает, что это не так, но хочет, чтобы мне было известно о тех гадостях, которые повсюду несет обо мне Полетт.

– И что случилось потом? – спросил Гамаш.

Воздух вокруг словно напитался прежней горечью и обидными словами.

– Да простит нас Господь, но мы ей поверили, – сказала Полетт. – Мы разорвали отношения. И лишь через несколько лет поняли, что Лилиан лгала нам обоим.

– Но теперь мы вместе. – Норман мягко положил ладонь на руку Полетт и улыбнулся ей. – Несмотря на потерянные годы.

Глядя на них, Гамаш подумал: может быть, именно от этого у Нормана такой изможденный вид. Эти воспоминания не дают ему покоя.

В отличие от Бовуара старший инспектор Гамаш с уважением относился к художникам. Они были людьми чувствительными. Нередко слишком погруженными в себя. Зачастую не годящимися для общества вежливых людей. Некоторые, подозревал Гамаш, были людьми очень неуравновешенными. И жизнь у них нелегкая. Нередко маргинальная, порой на грани нищеты. На них не обращают внимания, их высмеивают. Общество, благотворительные фонды, даже другие художники.

История, которую рассказал Франсуа Маруа про Магритта, не была уникальной. Мужчина и женщина, сидящие здесь в гостинице, оба были Магриттами. Они сражались за то, чтобы их услышали и заметили, чтобы их уважали и приняли.

Нелегкая жизнь для кого угодно, не говоря уже о людях чувствительных, какими являются художники.

Гамаш подозревал, что такая жизнь порождает страх. А из страха рождается злоба и со временем столько ненависти, что кончается все это мертвой женщиной в саду.

Да, Арман Гамаш сочувственно относился к художникам. Но он не заблуждался насчет того, на что они способны. На великие творения и великие разрушения.

– Когда Лилиан уехала из Монреаля? – спросил Бовуар.

– Не знаю. И меня это не волнует.

– А вас взволновало, когда она вернулась? – спросил Бовуар.

– А вас бы такое не взволновало? – Полетт сердито уставилась на Бовуара. – Я держалась от нее подальше. Мы все знали, что она сделала и на что способна. С такими людьми лучше не иметь дела.

– «Он естествен во всех своих проявлениях – творит произведения искусства так же легко, как отправляет физиологические потребности», – сказал Норман.

– Что-что? – переспросил Бовуар.

– Это слова из одной ее рецензии, – сказала Полетт. – Благодаря им она приобрела популярность. Новостные агентства подхватили эти слова, и ее рецензия стала широко известна.

– О ком это было сказано? – спросил Бовуар.

– Вот что забавно, – сказала Полетт. – Все помнят эту цитату, но о художнике давно забыли.

И Бовуар, и Гамаш знали, что это неправда.

«Он естествен во всех своих проявлениях – творит произведения искусства так же легко, как отправляет физиологические потребности».

Умно сказано, почти что комплимент. Но какая в нем уничижительная сила!

Кто-то не забыл эту рецензию.

Художник, о котором это было написано.

Глава седьмая

Арман Гамаш и Жан Ги Бовуар спустились с широкой веранды гостиницы на дорожку.

День стоял жаркий, и Бовуару хотелось пить.

– Выпьем? – предложил он шефу, зная, что это совершенно безопасное предложение.

Но Гамаш его удивил:

– Через несколько минут. Сначала мне нужно сделать кое-что.

Они остановились на грунтовой дороге. День из теплого становился почти жарким. Некоторые из ранних белых ирисов на клумбах вокруг деревенского луга раскрылись полностью, подготовились еще несколько. Они почти взрывались, обнажая свою черную сердцевину.

Бовуару это казалось подтверждением его мыслей. Если присмотреться, внутри всего живого, каким бы прекрасным оно ни было, всегда найдется червоточина.

– Мне представляется любопытным, что Норман и Полетт знали Лилиан Дайсон, – сказал Гамаш.

– Почему? – спросил Бовуар. – Разве вы не рассчитывали на это? Ведь все они – одна тусовка. Что двадцать лет назад, что несколько месяцев. Было бы удивительно, если бы они не знали друг друга.

– Верно. Мне вот что представляется любопытным. Ни Франсуа Маруа, ни Андре Кастонге не признались, что знают ее. Как могло получиться, что Норман и Полетт ее знают, а Маруа и Кастонге – нет?

– Может, они вращались в разных кругах, – предположил Бовуар.

Они шли от гостиницы к холму за деревней. Бовуар снял пиджак, но старший инспектор остался в своем. Чтобы он разделся до рубашки – для этого должно было припекать по-настоящему.

– В мире искусства Квебека не так уж много кругов, – сказал Гамаш. – Пусть торговцы не заводят личную дружбу со всеми, но они наверняка знают о существовании почти всех. Если не сегодняшнюю, то уж Лилиан двадцатилетней давности, в ее бытность критиком, они должны были знать.

– Значит, они солгали, – сказал Бовуар.

– Вот это я и хочу выяснить. А тебя я попрошу посмотреть, как идут дела в оперативном штабе. Давай-ка встретимся с тобой в бистро… – Гамаш посмотрел на часы, – минут через сорок пять.

Они расстались, Бовуар постоял, глядя, как шеф уверенной походкой поднимается на холм.

Сам же Бовуар через деревенский луг направился в оперативный штаб. Он замедлил шаг, потом свернул направо и сел на скамью.

– Привет, недоразвитый.

– Привет, старая пьяница.

Рут Зардо и Жан Ги Бовуар сидели бок о бок, между ними лежал черствый батон. Бовуар отломил кусочек и бросил на траву, где в ожидании собрались дрозды.

– Ты что это делаешь? Это же мой ланч.

– Мы оба знаем, что вы много лет не едите ланч, – отрезал Бовуар.

Рут хмыкнула:

– Верно. Но все равно за тобой теперь еда.

– Куплю вам попозже пива.

– Так что это вы опять приперлись в Три Сосны? – Рут кинула еще булки птицам.

– Убийство.

– Ах, это.

– Вы не видели ее вчера на вечеринке? – Бовуар протянул Рут фотографии мертвой женщины.

Она просмотрела их и вернула:

– Не-а.

– Что это была за вечеринка?

– Барбекю? Слишком много народа. Слишком много шума.

– Но бесплатная выпивка, – сказал Бовуар.

– Бесплатная? Merde. Значит, я напрасно наливала себе тайком. Но все равно, когда воруешь – интереснее.

– Ничего необычного не случилось? Какие-нибудь разборки? Громкие голоса? Столько выпивки – неужели никто не поссорился?

– Разве выпивка ведет к ссорам? Откуда ты это взял, пустоголовый?

– Значит, ничего необычного вчера вечером не произошло?

– Я ничего такого не видела. – Рут оторвала еще кусок батона и швырнула толстому дрозду. – Прими мое сочувствие в связи с твоим разводом. Ты ее любишь?

– Мою жену? – Бовуар не понял, что навело Рут на этот вопрос. Действительно ли она переживает за него или просто не обладает ощущением личных границ? – Я думаю…

– Нет, я не про жену спрашиваю. Про другую. Такую простенькую.

Бовуар почувствовал, как сердце у него екнуло, а кровь отлила от лица.

– Вы пьяны, – сказал он, вставая.

– И еще я сварлива, – кивнула Рут. – Но к тому же я права. Я видела, как ты смотришь на нее. И кажется, я знаю, кто она. Ты попал в беду, молодой мистер Бовуар.

– Вы ничего не знаете.

Он пошел прочь, стараясь не перейти на бег. Заставлял себя двигаться неторопливо, размеренно. Правой, левой. Правой, левой.

Впереди он видел мост, а за ним – оперативный штаб. Там он будет в безопасности.

Но молодой мистер Бовуар начинал понимать кое-что.

«Безопасных» мест больше не осталось. Нигде.

– Ты это читала? – спросила Клара, поставив пустой стакан из-под пива на стол и протянув Мирне выпуск «Оттава стар». – «Стар» выставка не понравилась.

– Шутишь!

Мирна взяла газету и просмотрела ее. Пришлось признать, что рецензия далеко не хвалебная.

– Как там они меня назвали? – спросила Клара, садясь на подлокотник кресла Мирны. – Вот оно. – Она ткнула пальцем и прорвала газетный лист. – «Клара Морроу – старый, усталый попугай, подражающий настоящим художникам».

Мирна рассмеялась.

– Тебе это кажется смешным? – спросила Клара.

– Ну, ты же не относишься к этим словам всерьез?

– А почему нет? Если я всерьез отношусь к хвалебным рецензиям, то почему не могу относиться так же к разгромным?

– Но ты посмотри на них, – сказала Мирна, показывая на газеты на кофейном столике. – Лондонская «Таймс», «Нью-Йорк таймс», «Девуар» – все они пишут, что твое искусство новое и прекрасное. Блестящее.

– Я слышала, что критик из «Монд» был на вернисаже, но он даже не озаботился написать рецензию.

Мирна уставилась на подругу:

– Наверняка еще напишет и согласится со всеми остальными. Выставка имеет огромный успех.

– «Ее искусство, будучи привлекательным, не является ни оригинальным, ни смелым», – прочла Клара через плечо Мирны. – Они вот не считают, что выставка имеет огромный успех.

– Бога ради, да это всего лишь «Оттава стар», – сказала Мирна. – Кому-то ведь она должна была не понравиться.

Клара просмотрела рецензию и улыбнулась:

– Кто-нибудь еще говорил тебе, что художники чокнутые?

– Я впервые об этом слышу.

Из окна Мирна видела, как Рут кормит птичек булкой. А на вершине холма Доминик Жильбер возвращалась в сарай на животном, похожем на лося. На террасе перед бистро за столиком для клиентов сидел Габри и ел десерт.

Не в первый раз Три Сосны показались Мирне эквивалентом человеческого общества. Которое принимает раненых и ненужных. Сумасшедших и уязвленных.

Здесь было убежище. Хотя это убежище явно не гарантировало защиту от убийства.

Доминик Жильбер скребла щеткой круп Лютика. Это всегда напоминало ей сцену из «Малыша-каратиста»[40]40
   В этом американском фильме герой, чтобы овладеть боевыми искусствами, красит забор, полирует машину и выполняет работу, казалось бы совсем не похожую на обучение.


[Закрыть]. Полировку наносим, полировку стираем. Только вместо замшевой тряпочки здесь работали скребком, а вместо машины холили лошадь. Или что-то на нее похожее.

Лютик стоял в проходе сарая, вне своего стойла. Честер наблюдал за этим действом, пританцовывая, словно у него в голове сидел оркестр мариачи[41]41
   Мариачи – один из самых распространенных жанров мексиканской народной музыки.


[Закрыть]. Макарони был в поле. Его уже вычистили, и теперь он валялся в грязи.

Доминик, очищая с громадной лошади засохшую, спекшуюся грязь, отмечала шрамы и проплешины, на которых никогда не появится волосяной покров, настолько глубоки были раны.

И все же лошадь позволяла Доминик прикасаться к ней, ухаживать за ней, ездить на ней. Как Честер и Макарони. Если какие-то существа и заслужили право брыкаться, так это они. Но они вели себя как тишайшие из животных.

До нее донеслись голоса:

– Вы уже показывали нам эти фотографии.

Говорил один из гостей, и Доминик знала, кто именно – Андре Кастонге. Владелец галереи. Большинство гостей уже уехали, но двое остались. Месье Кастонге и месье Маруа.

– Я бы хотел, чтобы вы взглянули еще раз.

Это вернулся старший инспектор Гамаш. Доминик посмотрела на квадрат света в конце сарая, стараясь не высовываться из-за крупа громадного Лютика. Ей было немного неспокойно, и она не знала, сообщать ли о своем присутствии. Трое мужчин стояли под солнцем, опираясь на ограду. Они, конечно же, понимали, что место это не уединенное. К тому же она первой пришла сюда. К тому же ей было интересно послушать.

Поэтому она ничего не сказала и продолжила вычесывать Лютика, который никак не мог поверить в свое везение. Вычесывание продолжалось гораздо дольше обычного. Хотя то, что казалось избыточной нежностью по отношению к его крупу, и вызывало у него определенное беспокойство.

– Может быть, нам стоит посмотреть еще раз, – раздался голос Франсуа Маруа.

Голос прозвучал рассудительно. Даже дружески.

Последовала пауза. Доминик увидела, как Гамаш передал Маруа и Кастонге по фотографии. Они какое-то время разглядывали их, потом обменялись снимками.

– Вы сказали, что не знаете убитую женщину, – напомнил Гамаш.

Его голос тоже звучал расслабленно. Обычный разговор с друзьями.

Но Доминик трудно было обмануть. Ей стало интересно, попадутся ли эти двое в ловушку. Кастонге, может, и попадется. А насчет Маруа она сомневалась.

– Я подумал, – продолжил Гамаш, – что это застало вас врасплох и вам нужно посмотреть еще раз.

– Я не… – начал было Кастонге, но Маруа прикоснулся к его руке, и тот замолчал.

– Вы совершенно правы, старший инспектор. Не могу сказать про Андре, но я лично смущен, потому что действительно ее знаю. Это Лилиан Дайсон. Верно?

– Нет, я ее не знаю, – отказался Кастонге.

– Мне кажется, вам следует еще покопаться в памяти, – сказал Гамаш.

Голос его продолжал звучать любезно, но в нем появился металл.

Прячась за крупом Лютика, Доминик молилась о том, чтобы Кастонге ухватился за брошенный ему старшим инспектором спасательный круг. Чтобы увидел в этом руку помощи, а не что-то иное. Подарок, а не ловушку.

Кастонге смотрел в поле. Все трое повернулись в ту сторону. Доминик не видела поля с того места, где стояла, но она прекрасно знала этот пейзаж. Она видела его каждый день. Часто в конце дня она сидела с джин-тоником в патио в задней части их дома, вдали от постояльцев. И смотрела. Вот так же она прежде смотрела из окна своего углового кабинета на семнадцатом этаже банковской башни.

Теперь вид из окон был более ограниченным, но гораздо более притягательным. Высокая трава, молодые нежные цветы. Горы и леса, старые заезженные лошади, бредущие по полю.

Доминик считала, что нет ничего прекраснее.

Она знала, что видят трое мужчин, но не знала, о чем они думают.

Хотя могла и догадаться.

Вернулся старший инспектор Гамаш. Чтобы снова поговорить с двумя этими людьми. Задать им те же вопросы, что и прежде. Это ей было понятно. Как и вывод.

В первый раз они солгали ему.

Никто не сможет спасти Кастонге, кроме него самого.

– Да, верно, – заговорил наконец владелец галереи. – Кажется, я ее знаю.

– Кажется или знаете?

– Да, знаю.

Гамаш строго посмотрел на него и забрал фотографии:

– Так почему вы солгали?

Кастонге вздохнул и покачал головой:

– Я не солгал. Сказалась усталость, может быть, похмелье. В первый раз я ее не разглядел, только и всего. Это было не преднамеренно.

Гамаш сомневался, что Кастонге говорит правду теперь, но решил не давить на него. Это было бы потерей времени, и Кастонге лишь насторожился бы еще больше.

– Вы хорошо знали Лилиан Дайсон? – спросил Гамаш.

– Нет. Я видел ее недавно на нескольких мероприятиях. Она даже подходила ко мне. – Кастонге произнес это так, словно она сделала что-то оскорбительное. – Она говорила про свой портфолио, спрашивала, можно ли показать его мне.

– И что вы ей ответили?

Кастонге удивленно посмотрел на Гамаша:

– Конечно, ответил «нет». Вы представляете, сколько художников присылает мне свои портфолио?

Гамаш молчал в ожидании высокомерного ответа.

– Сотню в месяц со всего мира.

– И вы ей отказали? Но возможно, у нее были хорошие работы, – предположил старший инспектор и был удостоен еще одного испепеляющего взгляда.

– Если бы она что-то собой представляла, то я бы о ней что-нибудь услышал. К юным дарованиям ее трудно отнести. Большинство художников, если у них есть талант, добиваются успеха еще до тридцати лет.

– Но не всегда, – гнул свое Гамаш. – Клара Морроу и мадам Дайсон ровесницы, а Клару открыли только сейчас.

– Но не для меня. Я продолжаю утверждать, что ее работы гроша ломаного не стоят.

Гамаш обратился к Франсуа Маруа:

– А вы, месье? Вы хорошо знали Лилиан Дайсон?

– Нет. Я сталкивался с ней на вернисажах в последние несколько месяцев и знал, кто она.

– Откуда вы это знали?

– Монреальское художественное сообщество очень маленькое. В нем много низкосортных, никчемных художников. Порядочное число художников Господь одарил средним талантом. У них иногда бывают выставки. Фурора они не произвели, но они хорошие профессионалы. Вроде Питера Морроу. И есть несколько по-настоящему больших художников. Вроде Клары Морроу.

– А к какой категории принадлежала Лилиан Дайсон?

– Не знаю, – признал Маруа. – Она обращалась не только к Андре, но и ко мне – просила посмотреть ее портфолио, но я не мог на это пойти. У меня совершенно нет времени.

– Почему вы вчера решили остаться в Трех Соснах?

– Я вам уже говорил: это решение было принято в последнюю минуту. Мне хотелось увидеть, где творит Клара.

– Да, вам хотелось, – сказал Гамаш. – Но вы не сказали, с какой целью.

– Неужели в этом непременно должна быть цель? – спросил Маруа. – Неужели недостаточно того, что я просто хотел увидеть?

– Для большинства людей – может быть, но я подозреваю, что не для вас.

Проницательные глаза Маруа выдержали взгляд Гамаша. Никто из них не остался доволен.

– Послушайте, Клара Морроу стоит на распутье, – сказал арт-дилер. – Ей нужно принимать решение. Ей представилась феноменальная возможность, критики пока в восторге от нее. Ей нужен какой-то наставник. Ментор.

Гамаш посмотрел на него ошеломленным взглядом:

– Ментор?

Слово повисло в воздухе.

Последовало долгое, наэлектризованное молчание.

– Да, – сказал Маруа, снова вернувшись к благодушному тону. – Я подошел к концу карьеры, я это знаю. Я могу стать наставником еще для одного, ну, двух художников. Мне нужно выбирать осмотрительно. Я не могу себе позволить тратить время попусту. Весь последний год я искал такого художника. Может быть, последнего для меня. Побывал на сотнях вернисажей во всем мире. Но Клару Морроу нашел здесь, у себя под боком.

Знаменитый торговец предметами искусства огляделся. Посмотрел на заезженную лошадь в поле, спасенную от бойни. Посмотрел на деревья, на лес.

– Практически у себя на заднем дворе.

– Вы хотите сказать, в захолустье, – пробормотал Кастонге, продолжая с неудовольствием вглядываться в поле.

– Очевидно, что Клара – выдающаяся художница, – сказал Маруа, игнорируя владельца галереи. – Но те самые таланты, которые сделали ее большой художницей, не позволяют ей пробиться наверх в мире искусства.

– Возможно, вы недооцениваете Клару Морроу, – заметил Гамаш.

– Возможно. Но вы, возможно, недооцениваете мир искусства. Пусть вас не обманывает внешняя вежливость и творческая энергия. Это злобное место, где полно незащищенных и корыстных людей. Страх и корысть – вот что проявляется на вернисаже. На карту поставлено много денег. Состояния. И много честолюбия. Горючая смесь. – Маруа скосил глаза на Кастонге и снова посмотрел на старшего инспектора. – Я ориентируюсь в этом мире. Я могу вывести их на самый верх.

– Их? – переспросил Кастонге.

Гамаш полагал, что владелец галереи потерял интерес к разговору и почти не слушает, но теперь понял: Кастонге очень чутко прислушивался к каждому слову. И Гамаш молча призвал себя не недооценивать ни продажности мира искусства, ни этого высокомерного человека.

Маруа пристально посмотрел на Кастонге, тоже удивленный тем, что его коллега внимательно слушает.

– Да, их.

– Что вы имеете в виду? – спросил Кастонге.

– Я имею в виду обоих Морроу. Я хочу продвинуть их обоих.

Глаза Кастонге расширились, губы сжались, и голос его, когда он заговорил, зазвучал на повышенных тонах:

– Вами движет корысть. Почему вы берете обоих? Вам его картины даже не нравятся.

– А вам нравятся?

– Я думаю, его работы лучше работ жены. Берите Клару, а я возьму Питера.

Гамаш слушал и спрашивал себя, не так ли шли переговоры на Парижской конференции после Великой войны[42]42
   Великой войной в Канаде называют Первую мировую.


[Закрыть], когда победители делили Европу. И не приведет ли это к таким же катастрофическим результатам.

– Я не хочу одного, – сказал Маруа. Голос его звучал рассудительно, бархатно, сдержанно. – Мне нужны оба.

– Сукин сын, – выругался Кастонге.

Но Маруа как будто и не услышал его. Он повернулся к старшему инспектору с таким видом, словно Кастонге сказал ему что-то приятное.

– Когда вы решили, что будете продвигать Клару? – спросил Гамаш.

– Вы были со мной, старший инспектор. В тот момент, когда я увидел свет в глазах Девы Марии.

Гамаш восстановил в памяти это мгновение.

– Как мне помнится, вы решили, что это, возможно, просто игра света.

– Я до сих пор так думаю. Но ведь это удивительно, правда? То, что Клара Морроу, по существу, передала человеческие чувства. Надежда одного человека – это жестокость другого. Свет ли это или ложное обещание?

Гамаш посмотрел на Андре Кастонге, который, слушая их разговор, пребывал в полном недоумении, – они словно побывали на разных выставках.

– Я бы хотел вернуться к убитой женщине, – сказал Гамаш и увидел, что Кастонге на мгновение растерялся.