Текст книги "Собаки Иерусалима"

Автор книги: Луиджи Малерба

Соавторы: Фабио Карпи
сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 5 страниц)

Фабио Карпи, Луиджи Малерба
Собаки Иерусалима

Зеркалам, прежде чем отразить что-нибудь, следовало бы минуточку подумать.

Кокто

Над голой и безлюдной равниной на холме возвышается небольшой средневековый замок. Все здоровые мужчины, покинув свои селения, отправились в первый Крестовый поход, и теперь в округе можно увидеть лишь бродяг и бездомных собак. Ушли все, за исключением кавалера Никомеда ди Калатравы, который отсиживается в своем замке: он не желает брать в руки оружие и идти отвоевывать Священную землю. Наш рассказ – о компромиссе между высокими христианскими идеалами и вполне земным желанием сохранить свою жизнь, между религиозной экзальтацией и повседневным милосердием. И еще – о долгах, семейных интригах, мистическом экстазе, жажде, голоде, миражах и галлюцинациях.

У стен Иерусалима крестоносцы уже ведут битву, очищаясь от грехов и являя примеры воинской доблести. Но наши герои – не воины, а грешники. Запыленные, в простой одежде, они намереваются достичь своей цели, следуя по замкнутому маршруту, отчего мысли у них иногда путаются; единственное их оружие – воображение и ирония. Обо всем, что с ними приключается, пока они ходят вокруг замка, мы узнаем по высказываниям и препирательствам, в которых как бы конкретизируются переживания героев, их неуверенность, отчаяние и… вера.

Неожиданные отклонения от маршрута, частые остановки, вмешательство персонажей, оставшихся в замке или дежурящих на его башне, как бы отмеряют ход событий, которые читатель по своему желанию может рисовать себе либо на фоне настоящего средневекового сицилийского замка, либо на фоне театральных декораций. Замок, окрестный пейзаж, деревья, навес под деревом могут быть просто нарисованы на заднике или изготовлены из любого подходящего для декораций материала, поскольку их назначение – придать достоверность изменчивым ситуациям, в которых наши герои оказываются во время своего многотрудного паломничества. Цель этого драматического иллюзорного похода – Иерусалим, но Иерусалим, рождающийся в процессе разговоров кавалера Никомеда и его слуги и кажущийся куда более реальным, чем окруженный каменными стенами, далекий и недостижимый Святой Город.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Барон Никомед ди Калатрава считает, что воевать из-за какого-то гроба – затея слишком мрачная, и потому отказывается участвовать в крестовом походе

На величественном ложе под балдахином возлежит в темном халате с тремя подушками под головой барон Никомед ди Калатрава – крупный мужчина лет пятидесяти с большим носом и жиденькими седеющими волосами. Его глаза закрыты, но по тому, как он медленно отворачивается от солнечного луча, проникающего в просторную комнату через единственное окно и бьющего ему прямо в лицо, можно заключить, что он не спит.

Рядом с кроватью на неудобном стуле сидит домашний священник дон Бласко и монотонно бубнит над ухом не слушающего его барона:

– Брат французского короля Гучо де Вермандуа уже переправился через Отрантский пролив и в октябре будет у Константинополя. Герцог Готфрид Бульонский тоже уже в пути и к Рождеству подойдет к Босфору. Отбыли принц Тарантский, Бомон д'Альтавилла, граф Тулузский Раймон де Сен-Жиль вместе с папским легатом Адемаром, епископом де Ле Пюи. Уехали граф Робер Фландрский, герцог Робер Нормандский, граф Стефан де Блуа…

Никомед, не открывая глаз, зевает. Священник, перестав бубнить, вглядывается в лицо барона и с суровым видом изрекает:

– А вы все спите.

Никомед на мгновение приоткрывает один глаз и, сразу же закрыв ею, говорит:

– Я пытаюсь заснуть, да никак не получается.

– Вся христианская Европа так и бурлит.

Никомед открывает оба глаза и с улыбкой замечает:

– Бурление – первая стадия загнивания.

Бласко вскакивает со стула, подходит вплотную к кровати и раздраженно восклицает:

– Мы должны освободить Гроб Господень! Вот цель нашего Крестового похода.

– Ну и освобождайте. Но на меня можете не рассчитывать. Никому не удастся вытащить меня из постели ради такой малости.

Священник наклоняется к самому лицу Никомеда и произносит со злобной гримасой:

– Не богохульствуйте, барон ди Калатрава, скоро обстоятельства вынудят вас к этому. Кредиторы отнимут все ваши владения – и этот замок, и даже эту вашу кровать.

– Я ничуть не дорожу земными благами. На земле мы временные гости, Бласко, разве вам это неведомо? Может, вы об этом забыли?

Священник нервно мерит шагами комнату, бормоча молитву: – Jesu divine Magister noster, dissipa consilia impiorum, et omnium illorum qui in pusillanimitate spiritus fallacibus suis argutiis populum tuum irretire ac circumvenire soliuntur. Omnes nos discipulos tuos illumina gratiae tuae…

Затем, преклонив колена у изголовья кровати, продолжает: -…ne forte corrumpamur astutia sapientum hujus saeculi, qui perniciosa sophismata sua ubique spargunt, ut et nos in errores suos pertrahant. Concede nos fidei lumen…

Вконец раздраженный этим непрерывным бормотанием, Никомед взрывается:

– Ну, знаете, Бласко… Могу я узнать, что вы там делаете?

– Молю Господа нашего, чтобы он помог мне тронуть вашу бесчувственную душу.

– Моя душа – не что иное, как комбинация атомов. Вот если бы вы почитали Демокрита…

– А о своей сестре вы подумали?

– Она сама о себе думает достаточно.

Бласко со вздохом поднимается с колен.

– У вашей сестры такое слабое здоровье.

– Моя сестра холит свои немочи. В святые метит!

С этими словами барон решительно отворачивается от священника. Но Бласко не сдается и, обойдя кровать, снова оказывается лицом к лицу с бароном.

– Вам известно, что Церковь не только in spiritualibus [1]1
  В сфере духа (лат.).


[Закрыть] отпускает нам грехи наши, но и in temporalibus [2]2
  Во времени(лат.).


[Закрыть] – прощает долги крестоносцам, защищающим Христа с мечом в руках?

– Барон Никомед ди Калатрава не возьмет в руки меч и не прольет ни капли крови – ни своей, ни чужой – во имя кого бы то ни было и, уж конечно, не ради завоевания Гроба Господня. Ну что за чепуха: воевать из-за могилы… Какая мрачная перспектива.

– Долги прощаются даже тем, кто просто посетил Иерусалим и не участвовал в битвах.

Внезапно распахивается дверь, и в комнату, словно фурия, врывается женщина довольно крепкого телосложения, держа в руках веретено и кудель, сестра барона, Аделаида. Лицо ее пылает гневом.

– Какой позор пал на наши головы! Смотри! Смотри, что тебе люди принесли: веретено и кудель, как бабе! Вот она, печать бесчестья!

С этими словами Аделаида швыряет «дары» на постель, а Никомед спокойно берет их и с любопытством начинает разглядывать.

– Мне еще никогда не доводилось держать в руках веретена…

– И тебе не стыдно?

– Нет. Между прочим, я с большим уважением отношусь к женщинам, умеющим прясть. Если бы не они, во что бы мы одевались?

У сестры Аделаиды, похоже, начинается приступ удушья.

– Нет, такого позора я не переживу! – говорит она.с трудом. – Прощай, встретимся на небесах. Возможно…

Охваченная внезапным порывом безумия, Аделаида делает попытку выброситься из окна.

Священник едва успевает удержать ее, но она бьется у него в руках и кричит:

– Пустите меня! Пустите! Я хочу на небо…

Наблюдая за тем, как она извивается и машет руками, Никомед иронически улыбается:

– Почему бы вам не отпустить ее, Бласко? В конце концов, вниз, на булыжники, упадет лишь ее бренное тело. А душа… Как знать… Душа может действительно воспарить на небо, – говорит он и, закрывая глаза, добавляет:

– Animula vagula, blandula, hospes comesque corporis… [3]3
  Душа невесомая, нежная лишь гостья и попутчица тела (лат.).


[Закрыть]

Никомед и его слуга Рамондо, навьючив мула, отправляются завоевывать себе рай

У ворот замка сорокалетний слуга Рамондо, грубоватый крепыш в плаще с крестом на груди, закрепляет ремнями кладь на спине мула.

Чуть поодаль священник и Аделаида, то и дело нетерпеливо заглядывая в арку ворот, ждут появления барона Никомеда.

Рамондо тихо приговаривает:

– Бедная скотина, жалко, что у тебя нет души. И какой тебе прок от этого Крестового похода? Ни славы, ни отпущения грехов… Мы идем в Иерусалим, чтобы потом попасть в рай, а мулу-то Иерусалим зачем?

Священник и Аделаида опять заглядывают в подворотню, из которой выходит Никомед ди Калатрава.

– Наконец-то! – восклицает Аделаида со вздохом облегчения.

На Никомеде богатый плащ крестоносца. Поравнявшись со слугой и мулом, он опускается на колени и молитвенно складывает руки.

Священник в сопровождении Аделаиды подходит к нему со словами благословения:

– Да спасет Господь твои душу и тело на пути к Святому Гробу. Да направит Господь твои стопы и дела на пути к Святому Гробу. Да хранит тебя Господь на море и на суше в пути к Святому Гробу. Да сподобит тебя Господь с честью носить на груди крест на пути к Святому Гробу. Да сделает тебя Господь воином во имя Pax Cristiana на пути к Святому Гробу. Да приимет Господь душу твою на небесах в случае твоей смерти на пути к Святому Гробу.

Рамондо, прилаживающий на спине мула хозяйские доспехи, услыхав слово «смерть», вздрагивает и машинально складывает пальцы «рожками» – от сглаза.

А священник заканчивает свое благословение:

– Да сподобит тебя Господь достичь Земли Обетованной. Вознесем хвалу Всевышнему. Благословляю вас во имя Отца, и Сына, и Святого Духа. Аминь.

– Аминь, – повторяет за ним Никомед и, поднявшись с колен, оглядывается по сторонам. Над холмом разливается свет зачинающегося утра.

Бласко, знаком велев Рамондо приблизиться, торопливо, едва дав тому время опуститься на колени, благословляет и его:

– …Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа. Аминь.

Аделаида обнимает Никомеда и, расцеловав его в обе щеки, протягивает ему флакон и ларчик:

– Прошу тебя, брат, наполни мне этот флакон водой из Иордана, а этот ларчик – святой палестинской землей.

Пораженный Никомед молча смотрит на сестру, не зная, как реагировать на такую просьбу, но все же опускает и флакон, и ларчик в свою дорожную сумку. Потом затягивает потуже пояс, на котором болтается короткий меч, и делает первый шаг. За ним следует слуга, ведя под уздцы мула.

Священник и Аделаида, стоя в воротах замка, глядят им вслед.

Вдруг священник восклицает: «Да сбудется воля Господня!»

Никомед, уже отошедший шагов на десять, вздрагивает и, обернувшись, смотрит на священника и на сестру.

Рамондо тоже оглядывается и громко повторяет за священником: «Да сбудется воля Господня!» После чего оба продолжают свой путь.

Священник и Аделаида уходят в замок. Старый слуга закрывает за ними тяжелые ворота.

Первый день пути. Уточняется маршрут, придерживаясь которого наши герои должны достичь воображаемого Иерусалима

Погода весенняя, теплая, небо ясное. Чудесный выдался денек.

В ярком утреннем свете мы видим Никомеда: он шагает твердо, но неспешно, как человек, которому предстоит дальняя дорога.

Слуга идет следом, тащит за повод мула.

Никомед, не оборачиваясь, спрашивает:

– А какова воля Господня?

Не понимая, чего от него хотят, слуга делает шаг вперед и пытается заглянуть хозяину в лицо, но встретиться с глазами Никомеда не может, так как тот упорно смотрит себе под ноги.

– Господня, спрашиваете? Не понимаю, хозяин.

– Ты сам крикнул: «Да сбудется воля Господня!» Вот я и спрашиваю: какова его воля?

– Не знаю, господин. Бог на небе, а мы здесь, на земле…

– Значит, по-твоему, Бог далеко…

– Ну да.

– Бог далеко. Но как именно далеко?

Рамондо молча всматривается в лицо хозяина, словно подозревает, что тот подшучивает над ним. Но лицо Никомеда невозмутимо.

– Не знаю, господин.

Никомед идет вперед своим размеренным шагом, слуга поспешает следом.

– Выходит, ничего ты не знаешь.

– Мы же люди темные, господин.

– Молодец. Ты знаешь, что ничего не знаешь, а это уже некая определенность. Именно этой максимой Сократ посрамлял лжемудрецов.

Слуга безропотно слушает хозяина.

– А теперь немного помолчим.

– Хорошо, господин.

– Почему ты ответил «хорошо»?

Рамондо после некоторого раздумья не без лукавства отвечает:

– Потому что мы – люди темные, господин.

Никомед, не моргнув глазом, «проглатывает» ответ слуги.

Рамондо оглядывается по сторонам, смотрит на замок, который они все время обходят по кругу, потом, набравшись смелости, обращается к Никомеду:

– А куда мы все-таки идем, господин? Похоже, нам надо вон туда, где растет рожковое дерево, на восток… – он указывает рукой в сторону от дворца.

Никомед отвечает, не останавливаясь, и в голосе его слышится даже некоторая обида:

– Ты что, думаешь, я мог отправиться в путь. не зная дороги?

Слуга молча делает несколько шагов, потом, бросив взгляд на замок, опять спрашивает:

– А все-таки куда ж мы идем, господин?

– Тебе известно, где находится Иерусалим?

– В Святой Земле.

– Так вот, мы идем в Иерусалим, в Святую Землю.

– Но мы ходим вокруг замка, господин.

Никомед тяжело вздыхает и, остановившись, смотрит на слугу.

– Слушай меня внимательно. Иерусалим – это город или просто слово? Как по-твоему?

Рамондо, не раздумывая, отвечает:

– Город.

– «Иерусалим»… Слышишь? Он вышел у меня изо рта. Ты полагаешь, что у меня во рту может поместиться целый город?

Слуга с ошалелым видом смотрит на хозяина.

– Нет, наверно…

– Иерусалим, в который мы сейчас направляемся, – это слово. Да, это Иерусалим, но Иерусалим, так сказать, словесный.

– Не понимаю. То есть я понимаю, что, двигаясь вот так, мы не отходим от замка.

Никомед продолжает путь. Рамондо, немного постояв на месте, хватает мула под уздцы и торопится догнать хозяина. Но он не смирился:

– Ну нет, господин. Замок – вот он, вы тоже его видите. И мы ходим вокруг него!

– Если ты считаешь, что замок – вот он и существует только потому, что ты его видишь… Бедный Рамондо, все в этом мире так обманчиво, так призрачно… Единственное, в чем мы можем быть абсолютно уверены, так это в том, что цель нашего путешествия – Иерусалим.

Довольный своим ответом, барон улыбается.

Слугу эта история беспокоит все больше. Он догоняет Никомеда и, поравнявшись с ним, снова старается заглянуть ему в лицо, но тот спокойно продолжает идти вперед.

– Я – христианин, хозяин, – решительно заявляет Рамондо.

Никомед только вскидывает на него глаза.

– Вы что, издеваетесь надо мной, господин? – продолжает Рамондо.

Но Никомед не удостаивает его ответом и слегка прибавляет шаг. Слуга, чтобы не отстать, вынужден последовать его примеру.

– Я пошел с вами в Крестовый поход против неверных, я думал, мы и вправду идем в Иерусалим. Нельзя насмехаться над религией…

– Пусть это тебя не беспокоит. Наш маршрут одобрен доном Бласко, а он, в свою очередь, получил разрешение от епископа.

Поднявшееся солнце заливает все вокруг своим горячим светом.

– Что еще за маршрут, господин?

– Маршрут, который по длине равен пути в Иерусалим. – Никомед останавливается и смотрит на взошедшее солнце. – Подумай о солнце: кто знает, какой путь проделывает оно за ночь, пока мы его не видим, а на рассвете всегда оказывается там, где ему и надлежит быть. Так и мы. Доберемся туда, куда нам и предстоит добраться. Не знаю, понятно ли я изложил свою мысль.

Рамондо озадаченно таращится на него. Он вроде бы начинает о чем-то догадываться и в то же время не хочет верить собственным ушам.

– Да… То есть нет. – И добавляет, решительно мотнув головой: – Нет, нет и нет, господин! Не понимаю. – Потом, хитро посмотрев на Никомеда, говорит: – Вообще-то я понимаю, что мы идем не в Иерусалим.

– Ты веришь Бласко? Ты веришь епископу?

– Да.

– А своему господину не веришь.

Рамондо молчит.

– Тогда попробую пояснить все более доступным для тебя языком. Тебе известно, что такое долги?

– К сожалению, да.

– Ну так вот, к сожалению, в данном случае слову соответствует действительность. А это значит, что если я не заплачу долги, у меня отнимут замок.

– Ой, нет!

Никомед улыбается.

– Возможно, тебе известно, что крестоносцам церковь прощает долги, а вернее – берет на себя задачу успокоить кредиторов.

– Выходит, все это просто обман! Чтобы не платить долги! Крестовый поход, защита христианской веры. Гроб Господень…

– Все заранее обговорено и рассчитано: длина пути, маршрут, количество кругов, все. Вон смотри, там виднеется навес. Видишь?

– Ну как же! Три года назад я построил его собственными руками.

– Когда мы поравняемся с этим навесом, это будет означать, что мы прошли две мили. Чтобы добраться до Иерусалима вместе с остальными крестоносцами, выступившими из Северной Европы, нам придется покрывать больше двадцати миль в день.

– И сколько же это получится кругов вокруг замка?

– Вокруг замка? Не понимаю тебя, Рамондо. Может, ты хотел спросить, за сколько дней мы доберемся до Иерусалима, если сможем проходить двадцать миль в день?

Рамондо тщетно пытается вникнуть в суть этого подлога, но, не выдержав повелительного взгляда хозяина, отвечает:

– Да.

– Если все будет хорошо, нам потребуется один год. Но путь долог, и на нем нас подстерегает множество опасностей.

Рамондо чешет в затылке и что-то прикидывает в уме. Он не на шутку встревожен. Потом, откашлявшись, пытается сформулировать свои сомнения:

– Господин, если нам нужно пройти весь этот путь ровно за столько дней, так, может, стоит действительно сходить в Иерусалим? Не в словесный… Ну, вы меня понимаете, а в настоящий город, куда сейчас идут все эти знатные воины и лучшие люди церкви…

– Нет, не стоит, Рамондо. за это я могу поручиться. В древние времена жажду насилия обуздывал страх перед богами, а сегодня все, что бы ни делалось во имя Бога и по воле знатных, как ты их называешь, воинов и лучших людей церкви, – сплошная тщета и обман, произвол и насилие. В общем, я избрал путь бездействия, неучастия, неприсоединения. Таков мой способ борьбы с невежеством и жестокостью нашего безумного мира. Я увиливаю, прячусь, исчезаю, говорю «нет». Теперь ты понял?

– Я понял, что вы-то можете сказать «нет», а как быть слуге? Слуга на то и слуга, чтобы слушаться, кланяться и всегда говорить «да».

Никомед укоризненно смотрит на Рамондо.

– А ты бунтуй! Кто тебе мешает?

Рамондо разражается хохотом.

– Еще чего, господин… Я ж не дурак… И знаю, если я взбунтуюсь. вы можете меня наказать, а потом я еще и в ад попаду. Нет, лучше уж подчинюсь. Пойду с вами в этот ваш словесный Иерусалим. Да что там пойду! Я готов даже бегом бежать, тогда мы окажемся там раньше. В Иерусалим!

Рамондо действительно припускает бегом в сторону навеса, а за ним своим неизменным походным шагом следует хозяин. Теперь уже мула ведет не слуга, а он сам.

Подойдя к дереву, служащему опорой для навеса, Никомед вытаскивает из ножен меч и прицельным ударом делает поперечную зарубку на стволе.

– Это наш календарь, наша память. Мы будем возвращаться сюда тысячи раз. Весной увидим, как на дереве распустятся почки, летом во время коротких привалов будем отдыхать в его тени, осенью станем наблюдать, как падают с него листья, а зимой, вот в этом месте, сможем разводить костерок, чтобы согреться.

– Это каменный дуб, господин.

– Ну и что?

– Каменный дуб не сбрасывает листьев осенью, он всегда зеленый.

Никомед бросает косой взгляд на слугу.

– Посмотрим, – говорит он и, не задерживаясь, идет дальше. За ним на небольшом расстоянии следуют Рамондо и мул. Слышно, как барон бормочет:

– Главное – никого не трогать, не кричать, не нападать.

Священник и Аделаида надеются, что Всевышний образумит Никоmeда

Явно приободренные священник и сестра барона отходят от балюстрады замковой башни, но все же продолжают поглядывать вниз.

– Он начал второй круг, – говорит Аделаида, – теперь мы убедились, что его помыслы чисты, как это и подобает человеку столь благородного происхождения. А в остальном нам остается лишь уповать на милость Всевышнего… – И добавляет, обернувшись к Бласко: – Да спасет он наш дом.

– И еретическую душу барона. Я надеюсь, что его еще можно наставить на путь истинный. Путь долог, и за это время всякое может случиться.

– Помолимся же за него и за его святое дело.

– Да, помолимся за него.

– И за нас.

Оба возводят очи горе и в два голоса затягивают псалом:

 
– О Deus et lux,
Laus tua semper
pectora et ora
compleat, ut te
semper amemus
sanctus ubique.
lesus Christus
crucifixus
iam regnat per omnia.
Аллилуйя!
 

Набежавший неожиданно ветер поднимает клубы пыли над каменистой землей, поросшей колючим кустарником.

Никомед и Рамондо, щуря глаза, осторожно ступают по острым камням.

Барон, споткнувшись, едва не падает: хорошо еще, что слуга успевает подхватить его. Однако вместо слов благодарности он изрекает сентенцию:

– Один древний философ сказал, что самая серьезная болезнь души – тело.

– Это вы насчет пыли, господин?

– Конечно. Пыль не трогает душу. Она мешает только телу.

– Вы часто говорите мне о всяких философах. Сейчас мы с вами одни, никто нас не слышит. Могу я вас спросить, господин, кто они такие, эти самые философы?

Никомед улыбается.

– Все мыслящие люди – философы. Даже ты, когда думаешь.

Рамондо заливается смехом:

– Да я ж только ваш слуга…

Никомед останавливается и внимательно смотрит на Рамондо.

– Ты можешь облечь в слова какую-нибудь собственную мысль?

– Не понимаю, о чем вы, господин.

– Вот ты подумай сейчас о чем-нибудь, а потом расскажи своими словами.

– А о чем я должен подумать? – испуганно спрашивает Рамондо.

– О чем угодно. И вырази эту мысль в словах.

– Не получается, господин.

– Постарайся. Приказываю тебе! – Рамондо с озабоченным видом закрывает глаза, скребет в затылке, пинает камни. И, окончательно отчаявшись, заявляет:

– Если в голове ничего нет, какая уж тут мысль, господин…

– Потрясающая максима! Ты философ, Рамондо! Молодец! Из ничего ничего и не получишь, это – великая истина.

Рамондо, вне себя от радости, собравшись с духом, обращается к Никомеду:

– Можно спросить вас, господин, еще об одной вещи…

– Слушаю тебя, Рамондо.

– Вопрос в общем-то глупый, но, может, вы сумеете дать на него ответ.

Никомед жестом подбадривает его:

– Давай спрашивай.

– Я хотел бы знать, бывает на свете что-нибудь меньше, чем ничего.

У Никомеда от удивления даже челюсть отвисла. Вопрос явно поставил его в тупик, ответа на него он не знает.

– Чтобы ответить тебе, мне потребуется время. Нужно подумать.

Он уходит вперед, слуга поспешает за ним. Но, сделав несколько шагов, барон резко останавливается, лицо его светлеет.

– Меньше, чем ничего, говоришь?

– Да.

Нет, все-таки Никомед так и не нашел ответа, потому что он со вздохом качает головой и с задумчивым видом идет дальше.

Внезапно небо затягивают тучи. Никомед и Рамондо не обращают на это внимания, но тут ветер доносит до них заунывные звуки дудки.

Они оглядываются, но, никого не увидев, молча продолжают свой путь.

Через минуту дудка слышится снова. Никомед и Рамондо, обернувшись, видят шагах в двадцати нищего, который, прыгая по острым камням, машет рукой, чтобы они остановились.

У Рамондо на лице появляется гримаса отвращения.

– Пошли, господин. Это бродяга, нищий.

Никомед на ходу поправляет его:

– Это человек.

– Нет, господин, нищий.

– А нищий, по-твоему, не человек?

Рамондо не отвечает, подтверждая молчанием свое решительное нежелание причислять нищих к роду человеческому. Звук дудки у них за спиной становится все громче – монотонный, настойчивый, жалобный. Никомед глядит на слугу и укоряет его, кривя рот в иронической усмешке:

– Неужели я, неверующий, должен напоминать истому христианину, то все люди равны перед Богом?

Слуга еще раз оглядывается и сердито смотрит на догоняющего их бродягу.

– Ваш нищий сейчас не перед Богом, господин, а за нашей спиной. И мне это не нравится.

Рамондо подбирает с земли камень и швыряет его в незнакомца. Но промахивается.

Нищий в ответ жалобно кричит:

– Смилуйтесь, ради Бога! – Но не отстает, приближается еще больше, быстро и мелко крестясь. – Ради Бога! О благородный рыцарь, усмири своего жестокого слугу и прими меня в свою свиту. Я тоже пойду с вами в Иерусалим…

Еще один брошенный Рамондо камень попадает нищему в руку, и тот сразу начинает причитать:

– Ой, ой, сжальтесь! Пожалейте меня, Христом Богом молю!

– Пошел отсюда! – орет Рамондо.

Небо совсем почернело. Воздух сотрясают могучие раскаты грома. Никомед и Рамондо ускоряют шаг, чтобы побыстрее добраться до навеса. Бродяга неотступно следует за ними и продолжает хныкать:

– Ну возьмите меня с собой в Иерусалим! Я буду прислуживать вам, молиться вместе с вами и к еде вашей даже не прикоснусь…

Рамондо вдруг окончательно выходит из себя, выпускает из рук поводья и начинает осыпать бродягу пинками и тумаками.

Нищий почти не сопротивляется, он стойко переносит побои и продолжает упрашивать наших путников, не отставая от них ни на шаг:

– Благородные крестоносцы! Сделайте божеское дело, возьмите меня с собой в Иерусалим!

И опять Рамондо налетает на него с кулаками и валит на землю.

А в пыль уже падают первые крупные капли дождя. Рамондо бегом догоняет хозяина, который спешит укрыться от ливня, и, стараясь оправдаться, говорит:

– Не доверяю я этим бродягам, и все.

Никомед и Рамондо вместе с мулом прячутся под навес. Из-за сплошной пелены дождя, отделяющей их от бродяги, доносятся его отчаянные стенания:

– Пожалейте! Христом Богом молю! Я болен… А теперь еще и умру по вашей вине. Смилуйтесь же!

После чего, решительным прыжком преодолев плотную завесу воды, тоже оказывается в укрытии.

Но Рамондо по-прежнему непреклонен: он вышвыривает нищего наружу и смеется, глядя, как тот барахтается на земле.

Бродяга хнычет под дождем и, встав на колени, ползет к Никомеду.

– Господин, я буду верно охранять вас и ваши владения, защищать от каждого, кто осмелится поднять на вас руку! Я буду всегда учтив с вами, с вашей женой, с вашей дочерью…

Никомед с улыбкой поворачивается к Рамондо:

– Впервые нашелся человек, сам пожелавший стать моим вассалом. Несчастный, однако, ошибается, ибо нет у меня ни жены, ни дочери.

Но неумолимый Рамондо снова дает нищему пинка.

– Он хочет подольститься к вам, господин.

– А я и впрямь польщен, – говорит Никомед и дружеским жестом приглашает бродягу:

– Иди сюда.

Один прыжок – и бродяга оказывается рядом с ним под навесом. Он вымок с головы до ног, и вода ручейками стекает с его волос, ушей. носа.

– Благодарю вас, господин! Мой благородный, добрый и знатный господин!

Нищий бросает на землю свою суму, отжимает промокшую насквозь одежду, а глаза его при этом хитро поблескивают.

– Так вы, значит, крестоносцы…

У Рамондо уже готов ответ:

– Каждый догадается по нашей одежде!

Взгляд бродяги становится еще хитрее.

– Вижу, вижу… – говорит он, дружелюбно подмигивая Рамондо и давая понять, что совершенно не держит на него зла за побои.

Никомед между тем вытаскивает из притороченных на спине мула сумок куль с сухарями и вяленым мясом и обращается к нищему:

– По нашей одежде видно, что мы крестоносцы, но ты почему-то этому не веришь, хотя и намереваешься идти с нами в Иерусалим. Пожалуй, у Рамондо есть основания не доверять тебе.

Рамондо уже готов снова накинуться на непрошеного гостя:

– Господин, позвольте мне вышвырнуть этого типа под дождь, в грязь. Ему не место рядом с таким благородным рыцарем, как вы. – И, ухмыльнувшись, добавляет: – Видите, хозяин, я, когда захочу, тоже умею подольститься…

Никомед взмахом руки велит слуге оставить нищего в покое, потом дает обоим по небольшой сухой лепешке. И себе берет такую же. Затем отрезает каждому по тоненькому ломтику мяса. Но Рамондо это не нравится.

– Вы слишком к нему добры, господин, – говорит он возмущенно. – Этот тип ничего еще не заслужил.

Никомед садится на ворох соломы, и все трое принимаются за еду. Чуть погодя Никомед спрашивает как бы между прочим:

– Вам доводилось когда-нибудь слышать о иерусалимских собаках?

Рамондо отрицательно мотает головой, а бродяга с плутовским видом спрашивает:

– Может, иерусалимские собаки – это неверные?

Никомед начинает говорить, не обращаясь ни к бродяге, ни к Рамондо:

– Рассказывают, что в лунные ночи иерусалимские собаки лают и воют, как бешеные волки. Толкуют этот факт по-разному: мусульмане по-своему, христиане-пилигримы по-своему… И доводы одних никогда не совпадают с доводами других, хотя все верят, что это – знак, свидетельствующий о присутствии именно их Бога. Хотелось бы знать, что думает о собаках Иерусалима тот, кто в Бога не верит.

Рамондо на мгновение перестает жевать и разводит руками, как человек, не знающий, что и ответить. А нищий с хитренькой улыбочкой пытается объяснить все по-своему:

– А если собаки эти просто голодные? Я знаю, что такое голод, и клянусь, что когда человек голоден, он готов выть по-собачьи.

Никомед растягивается во весь рост на соломе и, зевнув, говорит:

– Я устал. Сосну немного. Может, мне удастся найти ответ на этот вопрос во сне.

Глубоко вздохнув, он поворачивается спиной к Рамондо и нищему, закрывает глаза и сразу же проваливается в глубокий сон.

Бродяга подсаживается поближе к Рамондо и, кивнув на заснувшего барона, крутит пальцем у виска, желая показать, что тот не в своем уме.

– По-моему, вы сами – иерусалимские собаки, – говорит он, приглушенно хихикая. – Кого вы хотите обмануть? Напялили на себя плащи крестоносцев и топчетесь вокруг замка.

Рамондо хватает нищего за руку.

– Молчи! Тебе этого не понять!

– Отпусти, мне же больно!

Рамондо разжимает пальцы, и бродяга трет свою кисть.

– Ты и сам, должно быть, сумасшедший, раз согласился сопровождать сумасшедшего хозяина.

– Молчи!

– Ладно. Ничего больше не скажу. Даже не предложу одно интересное дело. Слишком ты глуп для этого.

Дождь понемногу стихает, крупные капли все реже скатываются с края навеса.

Никомед громко храпит.

Бродяга присел в уголке и копается в своей суме.

Рамондо, устроившись в противоположном углу, не спускает с него глаз.

Наконец дождь совсем перестает. Откуда-то издалека до них доносится собачий лай.

– Иерусалимские собаки… – с откровенной насмешкой говорит нищий. И опять, кивая на спящего Никомеда, «со значением» крутит пальцем у виска.

Рамондо встает, потягивается, чтобы размять затекшие члены, и как бы невзначай садится поближе к бродяге, который, подмигнув ему. прикрывает рот рукой: молчу, мол.

Рамондо заговаривает сам:

– На какое такое предложение ты тут намекал?…

– А, предложение… – смерив Рамондо насмешливым взглядом, бродяга продолжает: – Поскольку ты мне приглянулся, хотел пригласить тебя в компанию. Нищенство – выгодная штука.

Рамондо запускает руку в тряпье, которое бродяга вытащил из сумы, и. пренебрежительно морщась, разбрасывает его вокруг.

Бродяга вскипает:

– Нечего судить о людях по одежке! Может, прикажешь нищему одеваться в пурпур? Ничего, годика через два я прекращу это занятие и куплю себе землю… А вдвоем работать легче…

Рамондо с интересом смотрит на ухмыляющегося бродягу.

– Это как же? Я должен уйти с тобой и бросить своего хозяина?

– За один год сможешь заработать больше, чем у него за всю жизнь. Ну и поразвлечься, конечно… На свете столько женщин… Есть женщины, которые и на шаг к себе не подпустят знакомого или соседа, зато охотно отдаются бродяге, потому что никогда больше с ним не встретятся… А главное, ни от кого тебе не надо зависеть, сам станешь решать, куда тебе идти и что делать… – Глянув на мула и подмигнув, он добавляет: – И его прихватим…