Текст книги "Война и причиндалы дона Эммануэля"

Автор книги: Луи де Берньер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 23 страниц)

7. Безуспешная дипломатия дона Эммануэля и ее последствия

Дон Эммануэль как парламентер к донне Констанце – возможно, логически напрашивающийся выбор, но отнюдь не лучший. С тех пор, как кто-то шепнул дону Эммануэлю на ушко, что испанский его неприемлемо вульгарен, особенно в выборе наречий, прилагательных и имен нарицательных, в разговоре с влиятельными и респектабельными лицами он прибегал к речи, отчасти состоявшей из обычной возмутительной грубости, а отчасти – из учтиво-изысканных оборотов, встречающихся в средневековых романах. В результате возникал эффект злейшего сарказма, к чему дон Эммануэль до некоторой степени и стремился, а его репутация отъявленного грубияна значительно укреплялась, тем более что он вовсе не пытался избавиться от простонародного выговора или хотя бы его прикрыть.

Средством передвижения дону Эммануэлю служила несчастная гнедая кобыла с белой звездой на лбу, получившая неромантическое имя Черепаха. Этому созданию не повезло прежде всего потому, что дон Эммануэль, мужчина ладный и крепкий, обладал большим и тугим, как барабан, животом, добавлявшим килограммы к непомерному весу, что давил на лошадиную спину. Кроме того, лошадь была «pasero» – ее не готовили для перевозки тяжестей, а заботливо обучали не рысить, но идти ровным стелющимся шагом. Как раз таким манером дон Эммануэль никогда не ездил, а потому лошадь приобрела прогнутую спину, а также сердитый и расстроенный вид прирожденного художника, которого денежные затруднения вынудили поступить в банковские чиновники. Всякий раз, когда хозяин затягивал подпругу, лошадь вдыхала поглубже, а затем посреди реки выдыхала, отчего ремень ослабевал, и дон Эммануэль боком сваливался в воду. Он очень гордился этим конским фокусом и всегда приводил его как неопровержимое доказательство лошадиного чувства юмора. Но все-таки предпочитал подождать, когда кобыла выдохнет, и лишь потом затягивал подпругу; так Черепаха стала, вероятно, единственной на свете лошадью, самостоятельно открывшей некоторые упражнения хатха-йоги.

Вздымая султанчики пыли, которую танцующие смерчики подхватывали и, закружив, уносили прочь, дон Эммануэль ехал на своем унылом скакуне по единственной улице поселка и каждому встречному желал «доброго денька», по привычке гнусавя и растягивая слова. Он миновал три борделя с цементными полами, лавку, где продавались мачете, спиртное, презервативы и крупные авокадо, которые мальчишки воровали из его же сада; небольшое кукурузное поле, поскрипывающий ветрянок, сооруженный учителем Луисом, а потом свернул на дорожку, что вела к усадьбе донны Констанцы, обдумывая тем временем, как бы ее позлить.

Донна Констанца сидела у окна с журналом «Вог» трехлетней давности и наблюдала за прибытием дона Эммануэля с восхитительной смесью ужаса и волнения. Глядя, как он, по пояс голый, в отвисших на заду штанах, привязывает лошадь к лимонному дереву, Констанца приказала себе сохранять невозмутимость и достоинство перед лицом неминуемого испытания ее терпения.

Служанка, непривлекательная, неуклюжая мулатка, перенявшая господские манеры, провела дона Эммануэля в комнату донны Констанцы и осталась в дверях, ожидая распоряжений.

– Донна Констанца, – начал дон Эммануэль, – вот знак изысканности наших времен – служанка госпожи прекрасна, как ее хозяйка.

Мулатка вспыхнула от удовольствия, а госпожу заметно передернуло.

– Вы, как всегда, очаровательны, дон Эммануэль. Как видите, я очень занята, а потому не будете ли вы любезны сообщить о цели вашего визита?

Дон Эммануэль сделал вид, что всматривается, насколько донна Констанца поглощена делами, и в поклоне размашисто сорвал с головы соломенное сомбреро.

– О, простите мне, мадам, не сразу я постиг, как вы обременены делами! Вот он, знак наивысочайших манер – уметь быть занятой и казаться праздной непосвященному наблюдателю!

Губы донны Констанцы сжались, глаза вспыхнули, но затем к ней вернулось самообладание.

– Для сеньора сегодня все полно знаков. И какова же цель вашего визита?

– Моих ушей достигла весть, дражайшая леди, что вы намерены от той самой реки, которая питает водами мою землю и крестьянские поля, провести канал, дабы вновь наполнить свой бассейн. Зная, как вы цените откровенность, должен сказать от себя лично и от имени местных жителей: пускай нас отдерут в задницу и изваляют в лучшем эквадорском гуано, если мы позволим этому случиться.

Констанца набычилась и вспылила:

– Ни вы, ни они мне ничего не запретят. На своей земле я буду делать с водой, что хочу.

– Я взываю, – сказал дон Эммануэль, – к вашему высокоразвитому общественному сознанию и умоляю проявить заботу о моих причиндалах.

– О ваших причиндалах? – удивилась донна Констанца.

– Совершенно верно, сеньора. В сезон засухи Мула – единственная водная среда, где я могу сполоснуть от хренолюндий свои причинные места.

– Каких еще хренолюндий?! – воскликнула Констанца, чье бешенство нарастало.

– Хренолюндий, – заговорил дон Эммануэль, напустив на себя профессорский вид, – это катышки, что образуются на подштанниках и порой забиваются в волосы на лобке. Чаще всего они бывают серого цвета и этакими шерстистыми.

Донну Констанцу мотало меж гневом и изумлением. Наконец она ледяным тоном произнесла:

– В самом деле, мне следует помнить о ваших, как вы их называете, причиндалах, которые, по слухам, частенько оказываются в весьма сомнительных местах.

– О да! – воскликнул дон Эммануэль. – Нет места сомнительнее, чем между ног, где они обычно располагаются, о чем вам, даме обширного опыта, несомненно известно, и потому я взываю к вам…

Но донна Констанца уже покинула комнату, а дон Эммануэль смекнул, что из упрямства провалил возложенную на него миссию. Домой он возвращался с тяжелым сердцем.

И вот под тайным надзором дона Эммануэля и Хекторо Серхио с работниками начали рыть канал: донна Констанца категорически отказалась рассмотреть более разумные и менее гибельные варианты, ибо теперь стремилась лишь досадить дону Эммануэлю.

Для начала крестьяне притворились, будто роют мелкий канал от бассейна, собираясь провести его максимально кружным путем. Три месяца донна Констанца наблюдала, как мускулистые, потные работники с невероятной энергией кирками и лопатами вгрызаются в землю, но почти не продвигаются. Потом она заметила, что канал слишком мелкий и идет в неверном направлении, и приказала копать глубже, спрямив к реке. Серхио возразил – дескать, в том месте уровень Мулы ниже бассейна, не заставишь ведь воду течь вверх.

– Будьте любезны делать, как я прошу, – только и ответила донна Констанца.

Все началось заново – теперь копали сантиметров на десять глубже и со скоростью престарелой черепахи. На полпути начался сезон дождей, Мула, как обычно, разлилась, и работы прекратились, а когда вода спала и исчезли москиты, обнаружилось, что весь канал забит илом, камешками и древесными стволами. Мало того: Мула, как уже бывало, изменила русло и отодвинулась от поселка на двести метров. А между руслами обнажилось залегание твердого розового камня.

Донна Констанца не знала удержу, а крестьян воодушевляли надбавки за работу, которой до скончания века не грозит завершение. Пролетели еще полгода упорного труда, и выяснилось, что Серхио случайно оказался прав, и пересохшее русло Мулы, даже будь в нем вода, оказалось бы слишком низким. Донна Констанца велела Серхио углубить канал, поскольку на будущий год Мула могла вернуться в старое русло. Прибыл учитель Луис, вбил колышки, натянул веревочки и сделал расчеты, по которым выходило, что глубина канала при входе в бассейн должна быть четыре с половиной метра; примерно тогда же работники обнаружили на глубине полутора метров огромные валуны того же неприступного розового камня, что открылся между руслами. И тут донну Констанцу посетила счастливая мысль.

Из Асунсьона, расположенного в двухстах километрах, бульдозер добирался месяц. Дело не в том, что машина двигалась медленно (хотя так оно и было), и не в том, что дороги жуткие (впрочем, и это имело место), а просто на всем пути водителя без труда сманивали на разные шабашки и халтуры, и к тому же он упивался восхищением народа пред ошеломительными подвигами, которые с чудодейственной легкостью совершал любимый агрегат. Бульдозерист устраивал бесплатные показы для любопытных, которым не надоедало смотреть, как без всякой цели валятся деревья, а огромные устрашающие быки, изо всех сил упирающиеся четырьмя копытами в землю, волокутся на веревке, обвязанной вокруг рогов. С полпути водителю пришлось вернуться в Асунсьон, чтобы прихватить еще солярки.

Наконец бульдозер прибыл и тотчас приступил к успешному рытью канала, так что дон Эммануэль встревожился и стал каждый вечер оставлять у машины несколько бутылок тростниковой водки. Он также велел Серхио передать всем жителям, чтобы не скупились на угощение, когда бульдозерист по вечерам появляется в поселке. Скоро бульдозерист осунулся, лицо его пожелтело; работу он начинал попозже, заканчивал пораньше, и донна Констанца постращала его тюрьмой – не пустая угроза, поскольку все без исключения судейские за взятку всегда сумеют доказать, что кто-нибудь в чем-нибудь виновен. Выполнение гражданского долга, таким образом, становится почетным и выгодным бременем; к таким должностям стремятся, их усердно добиваются посредством банкнот – по виду, как правило, долларов США.

Когда к бульдозеристу вернулось трудолюбие, и розовые валуны стали громоздиться в реке, перенаправляя течение, Хекторо смело повел тайный саботаж. Дон Эммануэль заказал в лавке пантагрюэльское количество рома и водки, а Хекторо устроил так, чтобы пойло вместе с небольшой дозой сахарного раствора нашло дорогу к топливным бакам бульдозера.

На следующее утро бульдозер прекрасно завелся на оставшемся в топливной системе чистом горючем. Однако через пару минут двигатель засбоил, несколько раз чихнул, плюнув чистейшим белым дымом, а потом восхитительно зачудил. То не срабатывало зажигание, то раздавались звучные выхлопы, похожие на ружейные залпы, то бульдозер целиком клинило, и тогда сбитый с толку и расстроенный бульдозерист часами возился с бензонасосом, полагая, что все дело в нем, или продувал топливную систему, думая, что в нее попал воздух; запекшийся от солярки рот изрыгал матерщину, бульдозерист пинал покрышки, а потом сидел, закрыв лицо руками и отвернувшись от машины, как воплощение полнейшего уныния. В конце концов он вскидывал голову, глядел на небо, словно прося помощи и вдохновения, медленно поднимался и лез в кабину, где долго сидел с мрачным лицом, а затем поворачивал ключ зажигания. Бульдозер заводился, недолго работал, потом раздавался выхлоп, двигатель сбоил и глох, а бульдозерист повторял всю пантомиму, за которой наблюдала публика – прачки с бельевыми корзинами на голове и сигарами во рту; при каждом выхлопе они ахали, а когда машина глохла – ойкали. Понаблюдав некоторое время, как бульдозерист сыплет проклятиями и возится с машиной, они, будто сговорившись, шли цепочкой к плоским валунам на реке колотить белье и распевать ритмические песни с позабытым смыслом, которые, возможно, еще поют в Западной Африке.

Нужно ли говорить, что дело продвигалось невероятно медленно и с бесконечными мучениями. Наконец, канал, по всем прикидкам, вроде вырыли, и бульдозерист при первой же возможности дергано отбыл в Асунсьон, где многажды оскорбленная машина постепенно лечилась переливаниями чистейшей солярки, а бульдозерист медленно восстанавливал былое душевное равновесие, и в итоге снова принялся валить деревья и волочить быков. Однако, подобно мужчине, раз оплошавшему перед женщиной, он так и не обрел до конца веры в себя и свои силы.

Этот забавный, однако эффективный саботаж повлек за собой неожиданные и тяжелые последствия. Дело не в том, что он не увенчался успехом – все удалось, река на месте, канал по-прежнему сух, – и не в том, что бульдозерист перенес психологический шок.

Случилось вот что: в округе возник слух, что неподалеку от поселка слышались частые взрывы и нечто похожее на ружейную стрельбу, разрывы бомб и снарядов. Слухи расползались, уже определенно говорили о винтовочной пальбе и взрывах в поселке, и, достигнув Валье-лупара, эти россказни превратились в яркие описания стычек и перестрелок между «кубинцами» и осажденными крестьянами, которых в этот самый момент безжалостно пытают, грабят и насилуют. Генерал Фуэрте находился в отлучке – искал колибри, – и бригадный генерал Хернандо Монтес Coca на защиту страны и демократии направил в поселок грузовик с ротой вооруженных до зубов и нервически подергивающихся солдат.

Вот так команданте Родриго Фигерас вновь оказался там, где претерпел унижение, но на сей раз солдат с ним было втрое больше, а на погонах – другие знаки различия. Первой о солдатах узнала донна Констанца – открыв дверь, она столкнулась лицом к лицу с распутным, неприятным, угрюмым типом с сальными волосами, револьвером и толпой солдат за спиной.

– Где коммунисты? – вопросил он.

8. Аурелио теряет наследие предков

Дон Хернандес Альмагро Мендес, потомок конкистадоров и владелец невероятных земельных угодий, выхолощенных, лишенных соков неразумным использованием и родовой безответственностью, почувствовал, что расположен прикупить еще земли. Бесплодная пустошь, где ныне рос лишь кустарник и местами высились эвкалипты, некогда была пряными, утопавшими в орхидеях и лианах девственными джунглями, где порхали отливающие металлом бабочки-морфиды, оглушительно рычал ягуар, ползали хищные гигантские пауки, а после заката эхом отдавался жутковатый клекот ночного ястреба.

Потом сюда прибыл род Мендеса и поработил индейцев, плетью и мечом заставив рушить собственные жилища, предавать их огню, пока все леса не сожрал адский пламень; оранжевые отсветы в темном вечернем небе виднелись по всей сьерре. Невероятно, сколько существ погибло в пожаре; меж обугленных пней лежали обгоревшие останки тапиров, броненосцев, капибар, оленей, муравьедов трех видов, гигантских ящериц, пекари, ленивцев, обезьянок-капуцинов, носух и лягушек, что умели кричать, будто плачет ребенок.

Едва густая завеса белого пепла осела, плененных индейцев погнали возделывать землю. Многие погибли от болезней, недоедания, зверств; выжившие умирали, отказываясь от пищи, или бежали от верховых надсмотрщиков и собачьих свор, пытая счастья среди враждебных «охотников за головами», в джунглях, что остались после устройства энкомьенд.[21]21
  Поместье (исп.).


[Закрыть] Вместо индейцев Мендесы привезли из Западной Африки негров, легче смирявшихся с порабощением.

Землю разрабатывали под бананы, табак, хлопок и пастбища, но за несколько лет все пришло в упадок, ибо в сезоны дождей тонкий слой плодородной почвы смывало в реки мощными наводнениями. Разливы рек с чудовищным подъемом воды, без разбору сметавшей и дома, и скот, прорезали глубокие овраги в полях и, в конечном счете, превратили былой Эдем в каменистую бесплодную пустошь, где росли одни колючки, подъедаемые немногочисленными стадами.

Кое-где джунгли отвоевывали землю, расползаясь медленно и неуверенно; на восстановление утраченного за несколько дней требовались века, и все-таки джунгли высовывали усики и щупальца, пускали язычки зелени, и вновь появлялись бромелии, пальмы-пиасабы, нежные ярко-красные цветы. Мендесы переехали на постоянное жительство в столицу и забросили ферму, оставив ее на пройдох-управляющих, что нанимали поденщиков и батраков, трудившихся в поте лица, но не обещали хозяевам ни хоть какого-то урожая, ни сохранности скота.

Управляющие взяли за правило не платить работникам и так продавали им жизненно необходимое – продукты, лошадей, инструмент, кожу, липовые лекарства из морской воды и куриной крови, – что крестьяне всегда оставались должны больше, чем заработали. Огромные долги, которые невозможно заплатить, по наследству переходили к сыновьям, потом к их детям, а между помещиками действовало соглашение, что никто не наймет батрака, задолжавшего хозяину. И целые поколения влачили защищенное, однако убогое существование в хасьенде «Безмятежная Жизнь».

Спустя века дон Хернандес, успешно игравший на бирже с государственными облигациями, решил, что пора вкладывать деньги в полезные ископаемые, золото в особенности, а для подстраховки заиметь небольшую кофейную плантацию. Он знал, что на плоскогорьях позади и выше «Безмятежной Жизни» можно выращивать великолепную «арабику» и продавать ее ценителям из Европы и Северной Америки; а еще выше – многочисленные рудники инков; если заново их открыть, они принесут немало драгоценного металла. Для обследования старых разработок наняли французского инженера, и тот вернулся с благоприятным заключением, но сказал, что в горах по-прежнему живут индейцы-аймара, которым, наверное, не понравится любая производственная деятельность.

Дон Хернандес, решив идти до конца во что бы то ни стало, для начала послал в горы рабочую силу – расчистить и огородить площади под кофейные плантации. Расчистка прошла без сучка без задоринки, но не так-то просто в горах соорудить изгородь: в твердую скалу среди пиков и ущелий ровными рядами колья не вобьешь, даже если имеешь бумагу на право собственности, подписанную государственным чиновником. В конце концов дону Хернандесу пришлось свободно пропускать путешествующих и удовольствоваться кучами камней по периметру владений. Но им владела навязчивая идея избавиться от индейцев, которые, на его взгляд, уступали разумностью животным, но были гораздо опаснее.

Дон Хернандес направил банды головорезов в набеги на индейские поселения – бандиты жгли дома и гнали чоло[22]22
  Прозвище индейцев.


[Закрыть] с земли, хотя официально тех защищало Агентство по охране индейцев, а у дона Хернандеса не было ни малейшего законного основания их изгонять. Два-три раза перенеся деревни, индейцы, естественно, принялись защищаться, и очень скоро в этой части сьерры повсюду возникали беспорядочные столкновения, положившие конец нескольким столетиям мирной жизни. Разбойничьи банды дона Хернандеса по всем статьям проигрывали эту войну, и тут его осенило: он стал закладывать мины, купленные тайком у интенданта на военном складе в Коразоне, и с самолета распылять на аймара и посевы концентрированные пестициды с гербицидами.

Когда индейцы поняли, что живут теперь в голой пустыне, харкают кровью, покрываются волдырями, слепнут и взрываются «внезапной смертью от грома», они наконец ушли, и некоторые, как Аурелио, – очень далеко и навсегда.

Аурелио, тогда четырнадцатилетний мальчишка, пошел на юг; пробираясь верхними склонами предгорий, он проходил много селений, кое-где задерживался и подрабатывал. Ему довелось испытать холод и голод, спать в пещерах, где обитали дикие буйволы, и рисковать жизнью на козьих тропах, что на головокружительной высоте вились по горным склонам. Он не имел представления, куда идет и что собирается делать, пока однажды не вскарабкался на высокий восточный склон и не увидел расстилавшиеся внизу джунгли.

До самого горизонта, докуда хватало глаз, колыхался зеленью девственный лес. Аурелио слышал от своего народа, что в лесу обитают одни индейцы – другие не выживают. Говорили, что индейцы джунглей – недобрый народ: убивают без пощады, собирают человеческие руки и головы, говорят на странных наречиях. Слыхал он и о ядовитых змеях и травах, о черно-белых реках, что кишат хищной рыбой, о мощных наводнениях в сезон дождей, из-за которых жилища строят на помостах, и о страшных лихорадках, так сжигавших человека, что душа покидала тело, чтобы не сгореть вместе с ним.

Но издали джунгли манили и выглядели безопасными. Источали неописуемый покой, изобилие и безымянность, где смерть в свой час придет не в виде пролетающего самолета или бомбы на тропе. Аурелио не боялся заблудиться, поскольку сам не знал, куда идет.

Он спускался по ручью, петлявшему среди ущелий, буераков, лощин и долин, и тот наконец вывел к лесу. Джунгли начинались постепенно: все гуще заросли, все больше удивительно юрких колибри, крохотных существ, которых лесные индейцы называют «живой солнечный лучик». Аурелио увидел стаю переливающихся, точно драгоценные камни, птичек, что стремглав носились среди синих цветов, вроде страстоцвета, росших под пальмами у воды, и тут появился ястреб, стал кругами снижаться, высматривая добычу. Колибри скрылись – все, кроме одной: она, пронзительно пискнув, ринулась в битву. Сумей огромный ястреб достать крошечного врага, что метался, подобно молнии, он тотчас убил бы его одним ударом клюва, одним движением когтей, одним взмахом крыльев. Но колибри носилась над головой хищника, мельтешила перед глазами и так разозлила ястреба, что он внезапно взмыл и улетел. Кроха-победительница уселась на веточку и испустила воинственный писк триумфа, после чего к ней из укрытия вылетели подруги. Аурелио часто вспоминал этот случай и всегда при этом улыбался.

Очень скоро он понял: через лес не пройти. На каждом шагу препятствия: гигантские лианы, по деревьям уползавшие к небесам; сплетенье сочных орхидей, растения, сочившиеся белым ядом, и еще другие – от их вони раскалывалась голова; древесные муравьи, от чьих укусов Аурелио пять дней прохворал; сколопендры, чьи укусы его чуть не прикончили, и он болел несколько недель; ветви, от которых на руках вздувались волдыри; непроходимые трясины, густые заросли бамбука; острые, как бритва, листья водорослевой пальмы, оставлявшие на теле глубокие порезы, что потом воспалялись; рои кусачих слепней, раны от пальмы пиасаба, и вообще весь лес и все, что в нем находилось. Так Аурелио открыл то, что хорошо известно обитателям джунглей: лучше идти вдоль речек и ручьев, где опасностей не меньше, но быстрее продвигаешься.

Когда Аурелио это понял, он уже обессилел от голода и лихорадки; он не умел прикрываться листьями помадного дерева, которые отпугивают насекомых; кожа у него была тоньше, чем у лесных индейцев; он разуверился в сказках, будто пропитание в джунглях само лезет в рот. Он еще не знал: съедобно все, что едят туканы, ара и обезьяны-капуцины; оружия для охоты не было, огонь добывался с огромным трудом; Аурелио ловил рыбу и рачков, как принято в горах, не освоив пока лесных способов.

Отказавшись от попыток прорваться сквозь густые заросли, Аурелио двинулся вдоль водного потока, огибая пороги, стремнины и водопады, пробираясь вброд, когда нельзя было перескочить по камням или обойти берегом. Настал день, когда поток, соединившись с двумя другими, разлился в широкую реку, Аурелио заметил у берега кайманов и наступил на ската. Обожгло болезненно, будто наконечником стрелы; Аурелио опрокинулся в воду, выполз на песок и сидел там, вцепившись в ногу и раскачиваясь от боли, весь в поту от страха, который мужественно перебарывал, а кайманы наблюдали за ним из воды. Увидев глаза этих зверюг, в особенности их свечение по ночам, он понял, почему лесные индейцы верили, что из них зародился огонь.

Аурелио решил соорудить плот и без риска спуститься по реке. Джунгли нависали так густо, что местами стоял непроглядный мрак, а солнце, сочась сквозь листву, так палило, что обожженная на просветах кожа даже под одеждой покрывалась волдырями.

Рубя деревья для плота и связывая их лианами, Аурелио сделал первый шаг на долгом пути превращения из индейца сьерры в индейца джунглей. Он открыл, что одни деревья слишком твердые – не срубить, другие чересчур тяжелые – тонут; обнаружил, что одни ползучие растения годятся для связки, а другие сразу ломаются, едва согнешь. Уже сплавляясь, он понял – нужен шест, чтобы суденышко не застревало среди стволов, упавших поперек реки, чтобы отталкиваться от берега, сниматься с мелей и отводить нависавшие лианы. Еще плот все время крутился, и Аурелио вырезал весло, чтобы приручить свое плавучее средство.

Аурелио невероятно везло. Пороги были не особенно бурные; не встретились обычные водовороты, наподобие того, что затянул на Амазонке пароход «Укаяли» с пьяным капитаном; не попались водопады, которых не увидишь заранее, и Аурелио мог обогнуть, перетащив плот волоком. Он купался в воде, кишевшей пираньями, но не голодными, потому что сезон засухи не наступил, и пищи хватало всем; плавая, он мочился в воду, но в мочевой канал ему не забрался колючий сом, и Аурелио избежал участи многих европейских исследователей, которым приходилось разрезать член, чтобы удалить рыбу. Повезло, что не было дождей, и реки вдруг не превращались в бешеные потоки, а джунгли – в цепи гигантских озер; что из нависавших орхидей не свалились ни чушупи, ни полоз, ни гремучая змея, а наблюдавшая за ним анаконда уже проглотила пекари.

С другой стороны, Аурелио не везло. Изнуряли голод и частые лихорадки, от укусов песчаных блох чигу тело покрылось язвами, где кишели извивающиеся личинки подкожного овода, а джунгли насылали безумие. Аурелио переполняло неотвязное одиночество и сомнения. Он ничему не радовался и ничего не любил. Душила влажность, он обильно потел, при каждом взмахе руки дугой летели соленые брызги. Давила загадочная жизнь вокруг, ослепительные расцветки, что сродни сюрреальности ночного кошмара, отвратительная кровожадность, жестокость и мерзостность причудливых существ, что бездумно и безжалостно пожирали друг друга. Зудение беспощадных москитов, крики птиц-трубачей, вопли обезьян-ревунов с отвратительными зобами; грохот поезда, который чудодейственно издавали в полете утки; доисторическое хрюканье кайманов; странные приветствия тапиров, звучавшие совершенно как «Эй!»; хруст пальцев, производимый крыльями бабочек-нимфалид; звон колокольчиков, исходивший из-под плота от какой-то таинственной рыбы; негодующие кретинские вопли сотен разных попугаев; кашель лисицы, болтовня кукушки ани, демонический гогот выдр; неземная прекрасная песнь белоухих ленивок; изматывающее ночное веселье хохочущего ястреба; крики «Коро! Коро!» кайенского ибиса, свирельный писк игуан, крики тигровой цапли, похожие на зов ягуара, треск белошеей цапли и, что хуже всего, безумное пиликанье полчищ гигантских сверчков – все это угнетало и пугало Аурелио.

По ночам, ошеломленный пугающим изобилием природы, ее роскошеством и разгулом, он забывался тревожным сном в гамаке. Днем невнятно бормотал себе под нос и махал руками, словно обращаясь к слушателям. От каждого шороха испуганно вздрагивал, как забитая собака; до крови расчесанные укусы превращались в язвы и гноились. Он забывал управлять плотом, и тот дрейфовал, кружась в потоке, рассудок Аурелио и стойкость инков неумолимо угасали, а воображение заполняли видения, чудища и тоска по холодной, чистой сьерре.

Аурелио вышел из зеленолистого оцепенения, увидев однажды человека, что боролся с огромной анакондой, оплетшей его кольцами толщиной с человеческую ногу. Водяной удав подкрался к рыбачившему индейцу, вонзился клыками ему в плечо и обвился вокруг, стремясь раздавить и утопить.

Аурелио в жизни не видал такой змеи и сначала принял ее за тропическое видение. Толкаясь шестом, он подплыл к месту неравной битвы. Индеец, точно младенец Геракл на картинке, пытался поразить змею бамбуковым ножом, но уже терял сознание. Аурелио соскочил с плота, который унесло течением, и набросился на гадину. Он рубил ее мачете, оставлявшим зияющие раны, и несколько раз был сбит с ног хлесткими ударами хвоста. Внезапно змея выпустила индейца и клацнула зубами, пытаясь ухватить Аурелио за горло. Он полоснул ее ножом по голове, и гадина забилась в предсмертных корчах, не менее опасных, чем ее тактика при жизни. Аурелио еле размотал содрогающиеся в агонии кольца, тело искромсанной рептилии уплыло по реке на корм рыбам, а сам Аурелио и жертва нападения из последних сил выбрались на берег и рухнули рядом.

Первый день десяти лет с индейцами-наванте Аурелио провел без сознания. Его не убили сразу, поскольку он спас жизнь младшему вождю племени Дьянари, и еще оттого, что наванте любопытно было узнать, что это за видение такое: покрытое язвами и с косичкой.

Колдун племени выпил настой корней айауаски[23]23
  Наркотический напиток из настоя корней дикой лианы.


[Закрыть] и пальмы яге, чтобы выяснить у духов, не уступят ли они душу Аурелио, вел с ними долгие переговоры и торговался, пока те не согласились. Тогда колдун окурил тело Аурелио дымом, зубами рыбы траира очистил от паразитов, натер лечебной грязью с маслом копайба и обернул корой.

Колдунов боятся, и потому жизнь их очень коротка, но тем колдуном всегда двигало поразительное сострадание. Как-то раз он две недели пролежал без движения, потому что мышиное семейство выводило у него на голове потомство. Оправившись, Аурелио стал учеником колдуна.

В сьерре дон Хернандес Альмагро Мендес потерял половину состояния на давно выработанных рудниках, а удивительные заморозки уничтожили кофейную плантацию.