Текст книги "Среди факиров"

Автор книги: Луи Анри Буссенар

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 15 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

ГЛАВА VII

Смятение в Бенгалии. – Дипломатическое вмешательство. – На яхте. – Часовые ничего не видят. – Появление индуса. – Удивление моряков. – Индус оказывается факиром. – Священная клятва. – Индус обещает доставить тайное послание арестованному. – Кто идет? – Ружейный огонь ночью.

Убийство председателя суда Тейлора, так скоро последовавшее за убийством несчастной герцогини Ричмондской, произвело в Калькутте сильное волнение: белые были поражены ужасом, индусы плохо скрывали свою радость и недоброжелательство.

Европейские войска были отбиты от Палавера горцами африди, в Бомбее свирепствовала чума, население везде страдало от голода; в Калькутте царила паника; тайные общества, пользуясь общим замешательством, понемногу приводили в действие свои замыслы. Грозное начало заставляло опасаться еще большего в будущем. И в самом деле, страшная секта тугов, или душителей, о которой думали, что она давно закончила свое существование, снова являлась на свет Божий: мрачные поклонники свирепой богини Кали уже успели заявить о себе двумя преступлениями, совершенными с поразительной ловкостью и смелостью.

Они не только не прятались, но, совершив преступление, подписывали свое имя, как будто были уверены в том, что их не постигнет никакая кара. Так, например, этот Берар, имя которого успело в несколько часов приобрести в пораженной ужасом Калькутте кровавую известность.

Каждый видел в этих событиях мрачное следствие злополучного приговора, предававшего поруганию останки осужденного брамина Нариндры. Судьи надеялись таким образом надолго устрашить индусов; но эта неполитичная, хотя и строгая, мера только сильнее возбудила фанатизм туземцев.

С другой стороны, выросшее на этой же почве приключение с капитаном Пеннилесом, богатым янки, приняло неожиданные размеры и грозило правительству Империи серьезными дипломатическими затруднениями.

Англичане и американцы, «Джон Булль» и «Дядя Сэм», эти постоянно соперничающие между собой братья, живут, как кошка с собакой. Калькуттский представитель Вашингтонского правительства не преминул энергично заступиться за своего соотечественника; его поведение причиняло англичанам немало беспокойства.

В довершение всего, вице-короля не было в городе, между тем как волнение можно было бы успокоить только сильной рукой. Калькутта, а скоро и вся провинция Бенгалия окончательно переполошились.

Положение Пеннилеса еще ухудшилось, несмотря на вмешательство американского дипломата. Угрозы, высказанные «душителями», и кровавое подтверждение этих угроз компрометировали арестанта. Подозрительное и возбужденное грозящей опасностью правительство подозревало в нем причину убийства председателя суда. Несмотря на энергичный протест капитана Пеннилеса, правда, по-видимому, была на стороне правительства. Даже самым непредубежденным людям могло казаться, что несчастный судья погиб именно от рук браминов, которые под страхом смерти приказали ему освободить капитана. Оставалось узнать, мог ли последний считаться подстрекателем или только невольным сообщником преступления. По этой причине его оставляли в полном неведении. Его бдительно стерегли и не позволяли даже переписываться с женой.

Заключенная на яхте, строго охраняемой солдатами, она была удалена от внешнего мира, как в настоящей тюрьме. Экипаж, остававшийся на судне, конечно, тоже участвовал в этом карантине и не имел ни малейшей возможности общаться с внешним миром. Для большей предосторожности яхту отодвинули от берега на длину каната, и все припасы доставлялись на судно англичанами. На корме, на носу и на юте корабля были поставлены часовые, сменявшиеся через два часа; такой же караул был поставлен и внизу.

Все эти часовые и день и ночь стояли с заряженными ружьями; им было отдано приказание стрелять по каждому, кто захочет оставить корабль или взойти на него без формального разрешения. Одним словом, были приняты самые строгие меры. Тем не менее экипаж и здесь, как и на море, не оставался праздным: люди заботились о порядке, чистоте, о поддержании машины и всякой корабельной утвари в исправном виде. Одним словом, все старались изобрести себе какое-нибудь дело, чтобы только спастись от праздности.

Ночью все, конечно, спали, кроме четырех караульных на палубе и людей при машине, которая приводила в движение динамомашину, служившую для освещения.

Английские солдаты безмолвно прохаживались по кораблю среди этой враждебной им обстановки. Они держались прямо и неподвижно, безмолвно, безропотно, – как будто какие-то автоматы, – исполняли отдаваемые им приказания.

Ночь только что бросила свой густой покров на реку, где яхта, медленно покачиваясь, боролась с отливом. Это была уже четвертая ночь после драматических событий, сопровождавших прибытие в Индию капитана Пеннилеса и его молодой жены.

Было около десяти часов вечера. Боцман дремал, растянувшись на своей койке, при полуоткрытой двери; он думал о продолжительном отсутствии своего капитана и от всего сердца проклинал неизвестность, которая давила его, как свинец. Вдруг он услышал шум или, лучше сказать, едва слышный шорох босых ног по лесенке, ведущей в его каюту. Он наполовину приподнялся и вместо обычного: «Кто идет!» прошептал провансальское восклицание «Qu' es aco».

Тихий, как дуновение ветра, голос ответил: «Friend! (Друг! ) «.

Не разобрав английского слова, боцман возразил, не подозревая, что в его фразе заключается неподражаемая игра слов:

– Э, дружище! Меня зовут вовсе не Фред! Меня зовут Марий! Слышишь ты – Марий!

– Шш… тише!

– Зачем тише? Я не люблю тайны…

– Пожалуйста, нельзя ли посветить?

– Э! Сейчас!

Он живо повернул пуговку электрического прибора, и комната тотчас же наполнилась ярким светом. Марий, слегка озадаченный, увидел индуса, одетого в одно только лангути (одежда, прикрывающая бедра); с него струилась вода, и он мигал глазами, как сова при солнечном свете.

– Эге! Откуда ты явился, черт возьми? – спросил Марий на весьма фантастичном, но, впрочем, довольно понятном английском языке.

Индус молча показал на реку своим сухим и черным пальцем.

– С чем тебя и поздравляю! Это вовсе не легко! А кто же ты такой?

– Верный и преданный друг.

– Ты, может быть, один из тех, которых крокодилы хотели съесть и которых мы спасли?

– Да!

– А чего же ты хочешь?

– Я хочу немедленно поговорить с супругой саиба… капитана Пеннилеса…

– Но, мой дорогой, теперь неподходящее время для посещений.

– Если бы это дело не требовало такой поспешности, я не стал бы даром рисковать жизнью: ведь я легко мог стать добычей гавиалов или попасть под пули английских солдат.

– Я не сомневаюсь в этом… Но наша госпожа, вероятно, спит… мне придется будить ее горничную, чтоб спросить, может ли она тебя принять.

– Жена саиба не спит… она оплакивает того, кого любит… мои известия принесут ей облегчение! Ну, скорее! – прибавил странный посетитель тоном, который не терпел возражений.

Провансалец тихонько встал, потушил свет и направился к корме корабля, где находилась комната супругов: англичане были все-таки настолько деликатны, что не поставили здесь своих часовых.

В сопровождении индуса, который быстро пробирался по указанному пути, боцман дошел до двери и прошептал по-французски:

– Сударыня, это я, Марий… вы слышите?

– Слышу, друг мой, что тебе надо?

– Там пришел один индус… один из тех, которых мы спасли, помните? Он хочет сообщить вам новости о вашем муже.

Молодая женщина радостно воскликнула: «Скорей, Марий! Пусть он войдет!»

Боцман отворил дверь и увидел в темноте миссис Клавдию, которая выходила к ним навстречу. Она молча пропустила индуса в гостиную, опустила занавески и гардины, потом, убедившись, что все было заперто, засветила электрическую лампу.

При виде прелестного создания с лицом, побледневшим от горя, и утомленными от слез глазами индус склонился и стал на колени.

Сострадание и умиление, которых он и не старался удержать, смягчили суровое выражение его лица, потушили пламень глаз и сделали более приятным грубый звук его голоса.

– Я твой раб, о женщина, чья красота равняется красоте богини, дочери лотоса, и чья рука мужественна, как рука Сканды, бога войны, сына Сивы.

Он долго смотрел на нее с выражением благодарности, уважения, готовности ко всяким жертвам, граничащей даже с фанатизмом.

– Ты хочешь сообщить мне какие-то новости, добро пожаловать, друг мой!

– Да. Капитан, твой супруг, находится теперь в тюрьме; англичане обвиняют его в том, что он нас спас и что он подстрекал нас к возмущению.

– Это клевета!

– Да, они очень нехорошие люди… Но не бойся ничего! Десять тысяч человек поклялись, что он будет спасен; завтра нас будет сто тысяч… а если нужно, вся Индия восстанет, чтоб освободить его из тюрьмы!

– Но его обвинители тоже способны на все!

– Не бойся ничего! Мы поклялись богиней Кали, что наш благодетель будет жив и свободен. Его освободят самое позднее через три ночи!

– Дай Бог, чтоб ты говорил правду, добрый пундит!

– Я еще не достиг чести попасть в число посвященных, я – простой факир… Пундит – это голова, мы же только – руки; они приказывают, мы исполняем, и на земле нет государя, которого бы так охотно слушались… Но что бы там ни случилось, что бы тебе ни говорили, не верь ничему и не бойся ничего! Если тебе скажут, что капитан Пеннилес болен, что он умер… если ты даже увидишь его неподвижное тело, холодное, как у мертвеца, его глаза без взгляда, его губы без дыханья, думай, что он жив и что все это нужно для его блага.

– Ты страшишь меня!

– Еще раз повторяю, не бойся ничего, и пусть твое сердце хранит надежду, несмотря на всех и на все! Только этой ценой и можно его спасти.

– Я послушаюсь тебя! – решительно сказала бесстрашная американка.

– Теперь я ухожу, – сказал факир. – Напиши на маленьком листке бумаги несколько ласковых слов тому, чье единственное горе заключается в том, что он разлучен с тобой. Завтра на заре он получит это письмо и будет радоваться!..

Тронутая этой нежностью и деликатностью чувства, этой преданностью, миссис Клавдия села за свой письменный стол и написала пару строчек, в которых излила всю свою душу, и отдала листок факиру. Тот почтительно взял его, свернул, отвинтил кончик кинжала, который носил на своей левой руке, вложил сверток в отверстие, снова завинтил маленькую крышку и сказал просто:

– До свиданья, сударыня, я ухожу! – И, не ожидая ответа, он открыл дверь и исчез. У входа он опять встретил Мария, который терпеливо дожидался конца переговоров и который сказал едва слышно:

– Берегись! Красные куртки, кажется, что-то подозревают!

Факир пожал плечами и сказал:

– Англичане нечистые свиньи… я их не боюсь!

Марий протянул ему руку и сказал: «Счастливого пути, и спасибо, товарищ!»

Факир взял его руку и крепко пожал, потом бесшумно поднялся на палубу, осмотрелся, полез по снастям и исчез, так что провансалец не услышал даже плеска воды при спуске его в реку.

«Вот так рукопожатие! – думал Марий, чья сильная рука затрещала при пожатии этого тщедушного человека. – Это крепкий малый, и англичанам трудно будет с ним справиться».

Грубое восклицание заставило его вздрогнуть. «Who goes there? » (Кто идет? ) – закричал часовой. Потом раздался выстрел, за ним еще.

ГЛАВА VIII

Товарищ председателя суда. – В тюрьме. – Пеннилес закован в цепи. – Как он получает письмо. – Радость и умиление. – В театре Сак-Суси. – Судья задушен. – Паника в Калькутте. – Ужасные угрозы. – Пятьсот заложников. – Капитан Пеннилес умер.

Хотя брамины были более чем когда бы то ни было расположены продолжать борьбу, затеянную ими с целью освободить капитана Пеннилеса, английские судьи, со своей стороны, не слагали оружия.

Место председателя суда Тейлора, столь безвременно погибшего, занял товарищ председателя, судья Арчибальд Нортон. Он отличался тем же профессиональным чувством собственного достоинства, тем же хладнокровием при угрозах, тем же презрением к смерти, как и его предшественник.

Как только он вступил в должность, брамины, обладающие удивительной полицией и поразительной системой справок, обратились к нему с тем самым ультиматумом, который был отвергнут несчастным Тейлором.

Судья Нортон, отличавшийся более воинственными наклонностями, повел открытую войну против смельчаков.

Он выставил в своей гостиной кинжал, бумагу и шелковый платок, найденные им у изголовья кровати, и показывал их, смеясь, своим служителям как нечто любопытное. Чтоб показать таинственным врагам, что он не боится борьбы, он приказал, чтоб Пеннилеса перевели из его помещения в другое, более уединенное, и заковали в цепи. На правую ногу заключенного надели крепкое стальное кольцо, прикрепленное к прочной цепи, которая была прикована к камню; кроме того, ему надели пояс, тоже стальной и прикованный к другому камню. Эти цепи были длиной метра в четыре и удерживали узника на чрезвычайно ограниченном пространстве, на котором он едва мог двигаться и стоять.

Это варварское обхождение, по-видимому, не причинило ни малейшего волнения заключенному, который позволил сковать себя без слова, без протеста. Он продолжал быть надменно равнодушным, кушал с аппетитом, спал, и ждал, что будет. Но что за гнев, что за ненависть кипели в его душе, и какие он питал мстительные замыслы!

Вдруг он получил неожиданное и отрадное утешение. Едва он успел провести два часа в этой каменной келейке, освещенной узеньким окошечком, вроде бойницы для ружей, которое едва пропускало тусклый луч света, как ему принесли обед. Тюремный сторож, который, в качестве европейца, не носил ничего мало-мальски тяжелого, пришел не один, а в сопровождении туземца, несшего порцию пищи. По знаку тюремщика индус поставил на землю чашку с рисом, деревянную ложку, кусок холодной говядины, заранее разрезанной на кусочки, чтобы избавить узника от необходимости употреблять ножик и вилку. Потом оба удалились, не сказав ни слова.

Пеннилес, оставшись один, сел на пол, подобрал ноги и принял положение, свойственное портным и восточным людям. Цепь, само собой разумеется, стесняла его; но что до того! A la guerre, comme a la guerre! (на войне как на войне). Он набрал ложкой риса и принялся есть, не торопясь. Вдруг его ложка задела какой-то посторонний предмет, скрытый на дне чашки под толстым слоем риса. Он с большим удивлением вытащил оттуда маленькую палочку. Это был бамбуковый стебель, такой же длины и толщины, как сигара. Капитан стал рассматривать бамбуковую трубочку и заметил, что она на одном конце заклеена воском. Вдруг безумная мысль мелькнула в его голове. Что, если это было письмо, несколько ободрительных слов, присланных извне, или план бегства!.. Он раскусывает трубочку зубами, и наконец находит тщательно свернутую бумажку. На его глазах появились слезы: он узнал почерк жены.

«Джордж, мой дорогой, любимый муж, это я, Ваша Клавдия. Я нахожусь на яхте, но считаюсь пленницей. Я чувствую себя хорошо, со мной обходятся с полным уважением. Я страдаю только оттого, что Вас нет со мной. Теперь десять часов. На судне появился факир, один из тех несчастных, которых мы спасли. Он преодолел тысячу препятствий, чтоб принести мне надежду, а в этой надежде – вся моя жизнь, потому что он обещает мне освободить Вас. Он уверяет, что эта записка будет Вам доставлена, и я ему верю. И Вы, мой дорогой, должны также надеяться; надейтесь же, несмотря ни на что… Надейтесь даже тогда, когда вам покажется, что это совсем невозможно… Пусть моя вера вольется в Вашу душу и усладит горечь нашей разлуки.

Рассчитывайте на мою энергию, на мою любовь, и скоро мы будем вместе.

Ваша Клавдия».

Он быстро пробежал эти поспешно начертанные строки, потом начал перечитывать их медленнее, вызывая в своем воображении дорогой образ своей мужественной подруги. Да, Клавдия, его милая Клавдия осталась такой же отважной, энергичной, и ее ангельская доброта равняется ее красоте. Капитан погрузился в приятные мечты, которые не давали ему чувствовать всей тяжести его цепей.

Тем временем брамины и их помощники факиры действовали, и действовали ужасным образом.

В этот вечер было большое представление в главном театре Калькутты, который носит странное название Сан-Суси. В Калькутте очень много театров, но Сан-Суси считается самым модным из них, самым избранным местом; спектакли его часто посещаются, и представители большого света берут там ложи.

В этот вечер давали пьесу Шекспира, и зал был полон. Судья Нортон, ставший председателем суда при таких трагических обстоятельствах, был на представлении со своей многочисленной семьей и имел весьма важный вид, сидя на самом видном месте, в первом ряду своей ложи. Прошло уже два акта, и англичане аплодировали с энтузиазмом, который они так охотно расточают перед своими национальными светилами. Едва прошло пять минут после начала третьего акта, как вдруг в ложу тихонько вошел один из агентов Верховного Суда; его можно было легко отличить от простых смертных по красивому военному мундиру. Судья повернул голову и увидел, что этот человек почтительно протягивает ему письмо. Он с недовольным жестом положил свой лорнет на выдвижную дощечку, взял письмо и распечатал его. В нем заключалось что-то очень важное, потому что судья тотчас встал и сказал своей жене:

– Я принужден, ma chere, оставить вас на несколько минут… нужно разъяснить один в высшей степени важный факт, на который мне указывает обер-полицмейстер…

– Друг мой, остерегайтесь!

– О, здесь нечего бояться!.. Впрочем, я даже не уйду из театра… Меня ждут там, в фойе…

Он тихонько вышел и нашел агента у входа, в ожидании приказаний.

– Ты хорошо знаешь того человека? – спросил он, показывая в зал.

– Да, ваше превосходительство. Это начальник туземной полиции…

– Хорошо! Так возвратись в центральное бюро полиции и скажи начальнику, чтоб он ожидал моих приказаний.

Агент поклонился и ушел, между тем как судья, войдя в гостиную, тщательно запер дверь.

Прошло четверть часа, потом долгие полчаса, которые жене судьи показались просто нескончаемыми. Муж обещал ей вернуться через пять минут, а его все еще нет! Ею овладел трепет при мысли об ужасных угрозах браминов. Наконец, не выдержав более, она встала, вышла из ложи и отворила дверь в маленький зал. В первую минуту она не увидела никого. Вдруг она ужасно закричала.

Она увидела на ковре своего мужа, лежащего навзничь с распростертыми руками, глаза его были налиты кровью, рот искривился от ужасной предсмертной судороги; он не подавал никаких признаков жизни. Вокруг его шеи был закручен, как веревка, черный шелковый платок, зловещее орудие «душителей». У нее захватило дыхание, она протянула руки, зашаталась и, как пораженная громом, упала на труп мужа.

Ее крик был услышан в зале, на сцене; зрители испугались, актеры перестали играть. Началась паника. Все бросились к ложе: полицейские, зрители, пожарные, все служащие. Шум и людской говор заглушали голоса актеров. Доктор протиснулся сквозь тесные ряды пораженных ужасом людей. Он разрезал черную ткань и открыл шею, на которой отпечаталась лиловая полоса, пощупал пульс, выслушал сердце. Он попробовал пустить кровь, но ее не вышло ни капли. Затем он попытался сделать искусственное дыхание. Ничего не помогало. Судья Нортон был мертв. В деревянной стене над его головой торчал кинжал с изогнутым лезвием, заостренным концом, все той же неизменной формы. Да, неизменной, так же, как и род мучения, избранный для жертвы, как дикая надпись, выдающая убийцу. Острием кинжала в третий раз была проткнута бумага, на которой были написаны слова, заставлявшие дрожать самых смелых: «Осужден браминами. Казнен мною, Бераром».

Среди ужасного смятения из «общества помощи» принесли двое носилок. На одни положили труп мужа, на другие несчастную женщину, которая теперь издавала какие-то неясные и несвязные звуки, как делают помешанные. Таким образом людям с носилками пришлось протесниться сквозь толпу зрителей, которые покидали прерванное представление, и несчастных отнесли в их жилище.

Слух о третьем преступлении распространился в городе с той быстротой, с какой распространяются плохие вести. Все обсуждали это событие, а репортеры писали, разузнавали, бегали, переговаривались по телефону с лихорадочной поспешностью.

Но это было еще не все. Это ужасное тайное общество, которое судило и осуждало высших сановников империи, теперь официально выразило свою волю, официально отдало свои приказания, и в каких выражениях!

В течение этого вечера пятьсот калькуттских сановников получили у себя дома письма, которые привели их в ужас.

Тайный комитет адресовал свое послание самым известным лицам военной, административной и судебной аристократии, кроме того, самым известным и самым богатым торговцам, финансистам и промышленникам.

Вот это страшное, просто и кратко выраженное послание:

«Мы, выборные Пяти Каст, сговорившись между собою, объявляем, что капитан Пеннилес невиновен. Он не знаком ни с браминами, ни с факирами, ни с кем бы то ни было из верных.

Мы клянемся в этом нашей кровью!

Мы потребовали его освобождения во имя высшей справедливости. Нам в этом отказали. Мы без жалости погубили тех, кто был виновен в этой несправедливости.

Как бы там ни было, он будет свободен, потому что мы этого хотим.

Но жизнь капитана Пеннилеса может оказаться в опасности, потому что судьи захотят уничтожить столь опасного узника. Мы требуем, чтоб он остался жив, и он будет жив!

Ваша жизнь – так как мы считаем вас заложником – служит ручательством за его жизнь. Если он погибнет, погибнете и вы. Если мы осудим и казним вас, ничто вас не спасет. Ваши жилища, магазины, фабрики, доки, верфи будут уничтожены.

Наконец, после всего этого в городе начнет свирепствовать чума.

Страшитесь и повинуйтесь!»

На каждом из этих писем вместо печати были изображены три красные открытые руки, расположенные треугольником около цветка лотоса.

При чтении этого ультиматума всеми, получившими послание, овладел невыразимый страх. Этот комитет Пяти Каст уже доказал, что он не боится иметь дело с сильными мира сего, что он располагает могущественными средствами и не остановится ни перед чем.

Тогда эти заложники, удрученные мыслью об угрозе, висевшей над их головой, как Дамоклов меч, стали все думать только об одном… о капитане Пеннилесе! Об этом оригинальном, богатом американце, за которого все они теперь дрожали не меньше, чем за самих себя.

Все начали совещаться, телеграфировали вице-королю, который спокойно проводил время в своем прекрасном дворце в Симе, стали подавать прошения, даже предложили за капитана выкуп, который достиг огромной цифры – миллиона фунтов стерлингов. О, как здоровье арестанта сделалось теперь дорого для всех этих пресыщенных людей, погруженных в роскошь и эгоизм и внезапно вырванных из этого спокойного состояния! Теперь боялись не только его казни без суда, таинственного исчезновения, но боялись насморка или нарыва! Еще бы! Он теперь воплощал в себе их спокойствие, беззаботную жизнь!.. Одним словом, эти люди старались добиться, чтоб их освободили от этого опасного и неудобного гостя. Пусть его скорей отпустят из тюрьмы, посадят на яхту и отправят на все четыре стороны, запретив ему, вдобавок, возвращаться в Индию! Пусть скорей прекратят этот кошмар.

Но тот, кто хоть на минуту предположил бы, что английское правительство испугается такого пустяка, сильно ошибся бы! Конституция гласит, что закон должен исполняться, и правительство во что бы то ни стало велит исполнять закон.

Господа заложники, как бы справедливы и настойчивы ни были их требования, были встречены холодным отказом. Не приняли даже их выкупа. Им только посоветовали остерегаться, сказали, что правительство, во всяком случае, будет заботиться об их безопасности… По этой причине вице-король телеграммой объявил провинцию в осадном положении.

«Но заключенный! Заключенный! Скажите, по крайней мере, не нуждается ли он в чем-либо… скажите, что вы ручаетесь за его здоровье, что его жизнь не подвергается никакой опасности»…

– Успокойтесь! Капитан Пеннилес ест, пьет, спит на славу. К нему каждый день будут приходить два доктора, пока не окончится следствие.

Эти обещания никого не успокоили. Поднялся ужасный переполох; ценные вещи обращали в деньги, писали завещания, укладывались и приготовлялись к немедленному бегству.

Через два дня калькуттские газеты объявили зловещую новость: «Капитан Пеннилес найден мертвым в своем тюремном помещении».