Текст книги "Освенцим: Нацисты и «окончательное решение еврейского вопроса»"

Автор книги: Лоуренс Рис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 25 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Отто Прессбургер не был одинок в своей вере в то, что воспоминания о прежних лишениях стало решающим фактором в выживании в лагере. Якоб Зильберштейн похожим образом описывает ситуацию в Лодзинском гетто. Многим немецким евреям трудно было вынести жизнь в гетто из-за того, что до этого они были в привилегированном положении, а он сам и его семья и до того жили в бедности, так что им особенно нечего было терять. Сильвия Весела наблюдала то же самое среди женщин из Словакии – богатых и из среднего класса. Даже в транзитном лагере в Словакии, еще до прибытия в Освенцим, благополучным было намного труднее приспосабливаться к тяжелым условиям, чем таким, как она, неимущим. И Павел Стенькин признавался, что ему, советскому военнопленному в Освенциме, суровое воспитание дало преимущество. Ребенком он никогда не чувствовал сытости – и особой заботы – и теперь этот опыт оказался для него полезным.

Эта форма «естественного отбора» в лагерях и гетто объясняет обеспокоенность Рейнхарда Гейдриха, высказанную им на Ванзейской конференции. Нацисты слишком верили в идею Дарвина о выживании достойнейших, чтобы позволить выжить евреям, сумевшим пройти через все ужасы принудительного труда. Нацистская расовая теория учила, что теперь они изолировали ту самую группу людей, которой им следует бояться больше всего. Эта фанатичное упорство, готовность стоять на смерть за свои извращенные убеждения, принципиально отличает нацистское «окончательное решение еврейского вопроса» от других видов геноцида. К примеру, от сталинской убийственной политики по отношению к национальным меньшинствам в Советском Союзе. Сталин мог подвергать гонениям целые нации, но советская система все же не стремилась уничтожить их полностью. Однако для осуществления цели нацистов нужно было тем или иным способом убрать с немецкой территории каждого отдельно взятого еврея. Когда после войны Отто Прессбургер вернулся в Биркенау, чтобы посетить места захоронений, он вспомнил тысячи людей, депортированных вместе с ним из Словакии в Освенцим, которые уже никогда не смогут никуда поехать. «Это ужасно. Я помню, как стоял [здесь] рядом с отцом. Большинство людей, работавших тут, были из моего города. Я всех их знал. Каждый день их становилось все меньше и меньше. Должно быть, они все еще покоятся где-то здесь. За три года из всех нас в живых осталось только четверо».

Весной и ранним летом тысячи евреев, в основном из Верхней Силезии и Словакии, отправились навстречу смерти в «Красный домик» и «Белый домик». По пути в газовые камеры офицеры СС вроде Герхарда Палича болтали с жертвами, расспрашивали, кто они по профессии, чем занимаются. Рудольф Хесс в своих мемуарах особо подчеркивал, как этот способ помогал успешно проводить весь процесс массовых убийств подобного масштаба в атмосфере полного спокойствия. Но могло случиться так, писал Хесс, что какой-то человек в колонне, приближаясь к газовым камерам, начинал говорить об удушении газом или смерти, и «сразу начиналась паника», что затрудняло убийство. По прибытии последующих партий евреев за теми, кто казался нацистам в этом смысле подозрительным, стали внимательно наблюдать. При первом признаке какой-либо попытки нарушить безмятежную атмосферу нацисты выводили таких людей из колонны, осторожно отводили в сторону, чтобы не видели остальные, и расстреливали из мелкокалиберных пистолетов, стрелявших достаточно тихо, чтобы стоящие рядом не услышали шума.

Невозможно представить себе страдания матерей, которые подозревали, что их ждет, когда шли на смерть с детьми, как выразился Хесс, словно «обремененные плодами фруктовые деревья в саду» ³⁸. Хесс записал, как однажды женщина прошептала ему: «Как у вас рука поднимается убивать невинных деток? У вас совсем нет сердца?» В другой раз он видел, как женщина пыталась выбросить своих детей из газовой камеры, когда закрывали двери, крича: «Пощадите хотя бы моих бедных малышей!» Хесса в некоторой степени эти душераздирающие зрелища приводили в смятение. Но не настолько, как он писал в своих мемуарах, что воспоминание о них нельзя было развеять стремительным галопом на лошади, или несколькими рюмками.

Концентрация массовых убийств в отдаленной части Биркенау означала, что повседневная жизнь в главном лагере Освенцима больше не нарушалась бойней. И в то время как жизнь заключенных там оставалась такой же тяжкой, как всегда, для офицеров СС лагерь стал местом, где после службы можно с комфортом расслабиться. Это наблюдал Тадеуш Рыбацкий ³⁹, арестованный гестапо по подозрению в участии в польском сопротивлении.

После нескольких месяцев в разных рабочих командах Рыбацкий наконец получил одно из самых желанных мест в главном лагере Освенцима – работу официанта в эсэсовской столовой. После прибытия женщин-надзирательниц, которые также были членами СС (весной 1942 года, параллельно с пополнением лагеря женщинами из Словакии), Тадеуш стал свидетелем нескольких буйных вечеринок. «Это была какая-то бандитская оргия, – говорит он, вспоминая одну особенно бурную ночь. – Все пели, пили, похлопывали друг друга по спине, спиртное лилось рекой. Я разносил бокалы с вином, и, когда подал одной эсэсовке вина, она потянула меня за руку: “Дорогой…” – и все уставились на меня. Ситуация для меня была очень опасной, я чуть не уронил бокалы, но, к счастью, какой-то эсэсовец закричал на нее: “Закрой рот, шлюха!” – и она ушла». Позже вечером он заметил, как другая эсэсовка подает недвусмысленные знаки ему и другим официантам. «Толстая пьяная тетка брела, покачиваясь, видимо, в туалет, и увидев нас, стоявших неподалеку, начала подавать нам жесты, намекающие на сексуальные отношения. Мы с каменными лицами шептали друг другу: “Что ей надо, этой суке?”».

Контраст между праздной жизнью эсэсовцев и невыносимым существованием заключенных не давал ему покоя: «Заключенные умирали от голода. Пребывание в лагере было медленным умиранием от голода, побоев и тяжелого труда. А у них [эсэсовцев] было все. На их оргиях присутствовала выпивка на любой вкус, даже французский коньяк, недостатка ни в чем не было. Все это выглядело так отвратительно – словно пир у дьявола. Вы не представляете себе, насколько это была чудовищная картина».

Тем не менее, Рыбацкий понимал, как ему повезло, что он попал официантом в столовую. Не только потому, что работал «под крышей», хотя это тоже было существенно, так как позволяло пережить зиму. Но еще и потому, что это выводило его на прямой контакт с единственной важной ценностью в лагере – пищей. Он и другие заключенные, работавшие официантами, воровали любую еду, какую только могли, и прятали ее на чердаке. Но это таило в себе риск. Однажды, когда несколько эсэсовцев стояли возле буфета рядом со столовой, Тадеуш и другие официанты услышали громкий шум. Они повернулись к столовой – и, по словам Тадеуша, у них «волосы встали дыбом». «Вдруг видим: с потолка свисают чьи-то ноги и нижняя часть туловища». Все сразу поняли, что стряслось. Один из официантов, пряча украденную еду на чердаке, не удержался и рухнул вниз: «Следовало очень осторожно ступать по балкам, иначе можно было провалиться». Ситуация грозила смертью им всем. Но, к счастью, стоявшие неподалеку эсэсовцы так громко хохотали и были такими пьяными, что не повернулись и не заглянули в помещение. Провалившийся вниз заключенный сумел подтянуться и влезть назад, а обломки тут же подмели. Но в потолке оставалась дыра. На следующее утро, придя на работу, официанты подкупили одного из эсэсовских охранников маслом и колбасой, чтобы вопрос о повреждении в потолке не поднимался. Через два дня дырку заделали.

Случись это не в Освенциме, воспоминание Тадеуша о том, как его друг провалился с чердака и беспомощно болтал ногами, звучало бы почти комично. А то, как он и его друзья избежали наказания, подкупив младшего чина СС, напоминает манипуляции немецких охранников в лагерях для военнопленных из армий союзников – любимый сюжет голливудских продюсеров, придававших романтический флер лагерному быту на Западе. Но это случилось в Освенциме, где ничего подобного не могло быть. Напротив, это еще одно красноречивое свидетельство того, как в начале лета 1942 года Освенцим превращался в два отдельных лагеря. Не только в географическом смысле: Биркенау возник буквально из грязи всего в четырех километрах от основного лагеря, но еще и в философском, и в психологическом. В одном лагере заключенные, такие как Тадеуш Рыбацкий, делали все, чтобы выжить, стараясь получить лучшую работу и «организуя» дополнительную еду. В другом, мужчин, женщин и детей убивали через считанные часы после прибытия в лагерь.

С точки зрения Хесса, тем летом ему следовало сосредоточить всю свою энергию и внимание главным образом на втором лагере и процессе уничтожения заключенных в нем. Газовые камеры в двух перестроенных домиках и сжигание тел на открытом воздухе все еще были только временным решением кровавой задачи нацистов. Процесс истребления людей в Освенциме оставался неэффективным и импровизированным. Как центр массовых убийств Освенцим все еще оставался несовершенным, а его пропускная способность была весьма ограничена. Хотя Хесс и его коллеги, вопреки их послевоенным показаниям, уже выдвигали свои собственные инициативы, предлагая временные методы, с помощью которых можно было уничтожать огромное количество людей. Но они уже видели перед собой главную свою задачу – ту, что навеки покроет их имена позором: создание фабрики смерти.

Глава 3
Фабрики смерти

В начале 1942 года в нацистской империи функционировал только один специализированный лагерь смерти – Хелмно. И все же нацисты уже тогда начали разворачивать вакханалию уничтожения. В менее радикальных общественных системах люди сначала все детально планируют и только потом действуют. Нацисты же принялись депортировать евреев, прежде чем все изобретенные ими системы уничтожения были опробованы или полностью установлены. Поэтому геноцид проводился беспорядочно и бессистемно. И сама история того, как они приступили к осуществлению своей кровавой задачи и в процессе ее выполнения превратили 1942 год в год самых массовых убийств при «окончательном решении еврейского вопроса», дает представление о менталитете этих убийц.

Освенцим не должен был играть главную роль в массовых убийствах 1942 года, но в тот год лагерь впервые начал оказывать влияние на события в Западной Европе. Всего несколько дней прошло после окончания переговоров словацкого руководства с немцами о высылке местных евреев в Освенцим, как еще одна европейская страна отправила свой первый транспорт в лагерь. И обстоятельства, которые привели к этому, были даже еще более сложными и шокирующими, чем события в Словакии, не в последнюю очередь потому, что поезд, отправившийся в путь 23 марта, прибыл из завоеванной немцами страны, которой была позволена существенная свобода во внутреннем управлении. Речь идет о Франции.

После быстрого поражения в июне 1940 года Франция была разделена на две зоны: оккупированную и не оккупированную. Маршал Петен, герой Первой мировой войны, стал главой государства, и его правительство обосновалось в маленьком городке Виши, в зоне, свободной от оккупации. В первые годы войны он был популярной фигурой в стране (намного более популярной, чем это признавали многие французы уже после войны). Маршал стал выразителем стремления народа восстановить честь и достоинство Франции. Что же касается немцев, то у них были явно разноречивые цели: они хотели контролировать Францию, однако при этом минимально присутствовать в стране; менее 1500 немецких офицеров и чиновников базировалось на всей территории, оккупированной и не оккупированной. Немецкое правление в немалой степени зависело от сотрудничества с французскими бюрократами и их административной системой.

На протяжении первого года оккупации между французами и немцами конфликтов практически не случалось. Немецкий военный комендант, генерал Отто фон Штюльпнагель, руководил из отеля Majesticв Париже скорее как римский наместник, управляющий полуавтономными провинциями империи, чем как нацист, пытающийся превратить население подвластной ему территории в нацию рабов. Тем не менее, евреи во Франции оставались уязвимыми. В 1940 году их было около 350 тысяч, и почти половина из них не имела французских паспортов. Многие приехали из Восточной Европы в 1920-е годы, другие же сравнительно недавно бежали сюда в бесплодных попытках спастись от нацизма. Именно эти иностранные евреи первыми приняли на себя всю тяжесть гонений. В октябре 1940 года новое французское правительство объявило в новом «Декрете о евреях» о том, что всем евреям запрещено работать в определенных областях, а иностранных евреев, находящихся в не оккупированной зоне, начали отправлять в лагеря для интернированных.

В начале оккупации Франции нацисты организовали травлю евреев по отработанной схеме. Во-первых, всех евреев надлежало выявить и зарегистрировать. В соответствие со следующим приказом необходимо было зарегистрировать собственность евреев для последующей конфискации, а всех евреев депортировать из оккупированной зоны. Правительство Виши смирно сотрудничало с оккупантами на всем протяжении этого процесса. Но относительное спокойствие оккупационного режима было нарушено летом 1941 года событиями, которые происходили в тысячах километрах на восток – вторжением на территорию Советского Союза. 21 августа в Париже стреляли в двух немцев – один был убит, второй тяжело ранен. Оперативно установили, что за этим актом стоят французские коммунисты. Другое убийство 3 сентября окончательно убедило немцев в том, что их доселе беззаботная жизнь во Франции окончилась.

Немецкие власти отреагировали на убийства заключением в тюрьмы коммунистов и ответными расстрелами – троих заложников расстреляли немедленно после сентябрьского инцидента. Но этот ответный шаг Гитлер, в это время находившийся в своей ставке в лесах Восточной Пруссии и руководивший оттуда той кровавой бойней, в которую превратилась война на востоке, посчитал недостаточным. Фельдмаршал Вильгельм Кейтель послал сообщение в Париж о недовольстве Гитлера: «Ответные действия, предпринятые против трех заложников, слишком мягкие! Фюрер считает, что один немецкий солдат стоит гораздо больше трех французских коммунистов. Фюрер полагает, что на такие случаи необходимо отвечать более жесткими мерами. На следующий террористический акт ответом должен быть немедленный расстрел 100 французов за каждого немца [убитого]. Без такого сурового возмездия порядок невозможен» ¹.

Гитлер хотел, чтобы его представитель во Франции вел себя так же решительно и беспощадно, как действовал его главнокомандующий в Украине в декабре 1941 года, когда столкнулся с такой же угрозой: «Борьба против партизан будет иметь успех только в том случае, если население поймет, что партизаны и им сочувствующие рано или поздно будут уничтожены, – писал тот. – Особый страх внушает смерть через повешение» ². Сам Гитлер позже отмечал: «Только там, где борьба против партизан началась и продолжилась с безжалостной жестокостью, она увенчалась успехом» ³.

Немецкие власти в Париже оказались в затруднении. Если они начнут осуществлять политику, рекомендованную Гитлером, то рискуют потерять доверие французского населения – и это подтвердилось, когда 98 заложников были казнены после того, как в октябре в Нанте стреляли в немецкого офицера. Для генерала фон Штюльпнагеля было очевидно, что такие «польские методы» ⁴ во Франции просто не сработают. Но он был реалистом, и понимал, что Гитлер не изменит своего мнения по этому вопросу, и поэтому не позволит немецким властям во Франции решать эту проблему по своему усмотрению. Фюрер так решил. Требовались «драконовские меры». Немецкие власти во Франции избрали типичный для высших чинов нацистского государства способ решения проблемы: попытались действовать в обход догматических установок Гитлера, изобретая иные формы «сурового возмездия», которые бы нанесли намного меньше вреда отношениям с французами. Вскоре были предложены две альтернативы: штрафы для определенных слоев населения и депортация. А так как воображаемая «связь» между коммунистами и евреями была запечатлена в уме каждого нациста, не было ничего более естественного для немецких властей во Франции, чем идея штрафовать и депортировать евреев в отместку за то, что коммунисты убивали нацистов. Ответные расстрелы мирного населения будут продолжаться, но в гораздо меньших масштабах и только как небольшая часть общей политики «драконовских мер».

Несмотря на частичное решение этой проблемы, Штюльпнагель все же чувствовал, что должен еще раз обратиться с протестом к вышестоящему начальству, и в 1942 году, ничего не добившись, принял решение, что он не может больше «ни примирить свою совесть с массовыми расстрелами, ни отвечать за них перед судом истории» ⁵. Неудивительно, что вскоре после этого обращения Штюльпнагель покинул свой пост. Но принцип, введенный им, остался. Депортация евреев и коммунистов станет частью системы ответных мер за любое сопротивление, оказанное французами. Первый такой транспорт ушел из Франции в Освенцим в марте 1942 года. Немецкие армейские офицеры, не желавшие отчитываться «перед судом истории» за репрессивные расстрелы, тем не менее, превратили жизнь этих людей в ад. Голод, плохое обращение и болезни подкосили их. Из 1112 человек, севших на поезд в Компьене, 1008 умерли в течение пяти месяцев ⁶. Только 20 из них, как полагают, пережили войну. Таким образом, 98 процентов из этого первого эшелона погибли в Освенциме.

К этому времени депортация французских евреев в качестве ответной репрессивной меры стала первым шагом к исполнению более масштабной мечты – нацистского «окончательного решения» их «еврейской проблемы» во Франции. Долгосрочная стратегия по этому поводу была выработана еще в январе 1942 года в Ванзее. Ответственность же за оперативную реализацию этой политики во Франции была возложена на гауптштурмфюрера СС (капитана) Теодора Даннекера, который обязан был докладывать Адольфу Эйхману, а тот, в свою очередь, отчитывался перед Рейнхардом Гейдрихом.

6 мая Гейдрих лично посетил Париж. В узком кругу он сообщил, что «так же, как и русским евреям в Киеве, смертельный приговор объявлен всем евреям Европы. Даже французским евреям, которых мы уже в эти недели начнем депортировать» ⁷.

Нацисты столкнулись с одной серьезной помехой на пути к достижению желанной цели, «свободной от евреев Франции», – это были сами французские власти. В этой стране у немцев попросту не было столько человеческих ресурсов, чтобы установить, собрать и депортировать французских евреев без активного участия местной администрации и полиции. Особенно после того, как нацисты потребовали депортировать из Франции больше евреев, чем из любой другой страны Западной Европы. 11 июля 1942 года на совещании (под председательством Адольфа Эйхмана) в Берлине был оглашен план, согласно которому следовало депортировать в Освенцим около 10 тысяч бельгийских евреев, 15 тысяч немецких и 100 тысяч французских евреев. Возрастом от 16 до 40 лет. Из этого числа «неспособных к работе» допускалось не более 10 процентов. Что точно стояло за этими цифрами и рамками, нам никогда не выяснить, но похоже, что решение пока еще не принимать большое количество детей и стариков отражает понимание того, что возможность массового уничтожения в Освенциме все еще была ограничена. Теодор Даннекер, горя желанием угодить, пообещал доставить в лагерь каждого французского еврея указанного возраста. Вскоре после совещания в Берлине Даннекер составил план отправки на восток в течение трех месяцев 40 тысяч евреев.

Конечно, одно дело сформулировать такой претенциозный план, и совершенно другое – иметь возможность выполнить его в стране, которая все еще в значительной степени управлялась собственной администрацией. 2 июля на встрече между шефом полиции режима Виши Рене Буске и нацистскими чиновниками немцы на своей шкуре ощутили разницу между теорией и практикой. Буске сообщил позицию Виши: из оккупированной зоны могут быть депортированы только иностранные евреи, а в не оккупированной зоне французская полиция не будет принимать участия ни в каких облавах. Буске заявил: «Мы ничего не имеем против самих арестов. Однако нежелательно, чтобы в Париже этим занималась французская полиция. Таково личное желание маршала [Петена]» ⁸. Гельмут Кнохен, начальник СД и полиции безопасности во Франции, знавший, что без сотрудничества с французами депортация будет невозможна, немедленно запротестовал, напоминая Буске, что Гитлер не поймет позицию французов по столь важному для него вопросу. После такой завуалированной угрозы Буске изменил решение. Французская полиция будет производить аресты в обеих, оккупированной и не оккупированной, зонах – но только арестовывать будут иностранных, не местных, евреев. Французские власти сделали четкое политическое заявление: они будут содействовать в передаче иностранцев немцам, чтобы защитить своих собственных граждан.

Двумя днями позже на встрече между французским премьер-министром Пьером Лавалем и Даннекером Лаваль предложил (по словам Даннекера), что «во время эвакуации еврейских семей из не оккупированной зоны, детей младше шестнадцати тоже [можно] высылать. Что же касается еврейских детей в оккупированной зоне, то этот вопрос его не интересует» ⁹. Историки оценили это предложение Лаваля как заслуживающее «вечного позора» ¹⁰ и заявили, что этот случай должен быть «навсегда вписан в историю Франции» ¹¹. Невозможно не согласиться с ними, особенно учитывая уготованные этим детям ужасные страдания; и немало из них причинят им сами французы на своей земле в результате предложения, сделанного их же политиком.

Аресты иностранных евреев французской полицией начались в Париже ночью 16 июля 1942 года. Той ночью Аннет Мюллер, ее младший брат Мишель, две старшие сестры и их мама были у себя дома, в квартире, расположенной в десятом округе французской столицы. До отца, уроженца Польши, дошли какие-то слухи о том, что что-то затевается, поэтому он ушел из дома и спрятался. Все остальные остались дома. Им не верилось, что опасности могут подвергаться целые семьи. Аннет ¹², которой тогда было девять лет, ясно помнит, что случилось той ночью: «Нас разбудили грубые удары в дверь. Вошли полицейские. Мама умоляла их не трогать нас. Но инспектор полиции оттолкнул ее: “Поторапливайтесь! Быстрее! Не задерживайте нас!” Я была поражена. Это стало моим кошмаром на долгие годы: из-за этого случая с мамой, которую я боготворила. Я не понимала, почему она так унижается перед ними».

Мама Аннет поспешно завернула в простыню какую-то одежду и сухой паек. Через несколько минут их уже выводили по лестнице на улицу. Аннет обнаружила, что забыла свой гребень. Полицейский разрешил ей вернуться за ним: «Туда и обратно!» Девочка вернулась домой и увидела, что полиция там еще орудует: «Все было перевернуто вверх дном. Я [еще] хотела взять свою куклу… но они вырвали ее у меня из рук и грубо швырнули на незастеленную кровать. И тогда я поняла: нас не ждет ничего хорошего».

Очутившись на улице в потасовке между полицейскими и евреями, мать Аннеты шепнула двум старшим сыновьям, 10 и 11 лет, чтобы они быстрее убежали, и они скрылись в толпе. (Оба они выжили в войну, их укрывали французские семьи.) Полицейские затолкали всех в автобусы и доставили в сборный пункт на «Велодром д’Ивер», закрытый велотрек в пятнадцатом округе. Все семьи, арестованные в ходе ночных облав на протяжении двух суток, 12 884 человек, включая 4115 детей, были доставлены сюда. Мишель Мюллер ¹³, которому в то время было всего семь лет, вспоминает «обрывки» самых сильных впечатлений: «Свет горел днем и ночью, там были огромные прожектора, и было очень жарко. Полицейских мы почти не видели. Была пара источников воды и туалеты, наверное, два. Что мне запомнилось – это запахи. Через два дня появился ужасный запах. Там было много знакомых детей, мы играли. Скользили по полу велотрека, он был деревянный».

От этого зловония Аннет Мюллер стало дурно, и ее отвели в центр велотрека, где можно было полежать: «Я увидела парализованного мужчину, нашего знакомого с соседней улицы Авенир. Когда мы приходили к нему в гости, его ноги всегда были укутаны одеялом, а его дети сидели с ним, уважительно обращаясь к отцу. Я очень ярко запомнила этого человека. Сейчас он лежал на земле, совсем голый – я в первый раз видела обнаженного мужчину – и кричал. Его глаза были полуоткрыты, а тело было белым и голым. Это была ужасающее зрелище».

После нескольких дней, проведенных на велодроме, семьи перевезли на поезде в сельскую местность, и Мюллеры оказались в Бон-ла-Роланде. «Это очаровательная деревушка, – говорит Мишель Мюллер. – Там было очень красиво – и жарко. Помню широкую аллею, обсаженную деревьями. Когда мы шли по деревне, жители смотрели на нас с любопытством». Мюллеры оказались среди последних прибывших в наскоро организованный лагерь, и спать им было не на чем, поэтому они устроились, как смогли, на полу на соломе. Даже это не беспокоило Мишеля: «Вначале я не волновался. Ведь с нами рядом мама, это меня успокаивало. И я играл с друзьями». Только об одном он тревожился: «Мы хорошо учились, так что переживали: а вернемся ли мы вовремя в школу?».

Несмотря на условия в лагере, большим утешения для Аннет и Мишеля оставалось то, что они были с матерью. «Дома она так волновалась, – говорит Аннет, – что с ней и поговорить толком было нелегко. А в лагере она сначала проводила с нами все время. Она играла с нами, мы обнимали ее. Другие женщины радовались, глядя, как она нас тискает». Но одно воспоминание о первых днях в лагере, связанное с матерью, продолжает преследовать Аннету: «В первую ночь в бараке, видимо, шел дождь, и как раз там, где лежала мама, капала вода, так что мы с братом спорили, кто ляжет с мамой: никому не хотелось спать мокрым. Она сказала тогда что-то вроде: «Страх намокнуть у вас сильнее желания поспать рядом с мамой». И когда нас разлучили, это так мучило меня. То, как я не воспользовалась случаем побыть с ней той ночью». Вскоре мать сумела подкупить жандарма (в лагере только изредка видели представителей французских властей) и отправить письмо мужу. Именно это впоследствии спасло жизни двоих ее младших детей.

Через несколько дней женщинам приказали сдать ценности. Но некоторые предпочли избавиться от ценных вещей так, чтобы они не достались их мучителям. «В уборной была щель, – говорит Мишель Мюллер, – с планкой над нею, там все было видно. Меня это пугало и смущало: все гигиенические потребности отправлять на виду. И вот некоторые [женщины] бросили свои драгоценности в отхожее место». Позже Мишель видел, как несколько местных, нанятых обыскивать в лагере еврейских женщин, шарили палками в уборной, что-то там искали. «Меня это очень удивило», – признался он.

Мюллеры и тысячи других семей страдали в лагерях, таких как Бон-ля-Роланд и Питивьер, но впереди их ожидала еще более страшная участь. Поначалу немцы требовали у французов депортировать только взрослых, способных работать, а детей присоединяли только в последнюю очередь, для количества. Тогда в Берлине все еще не были официально урегулированы все планы относительно депортации целых семей. Но, несмотря на то, что французские власти уже определенно знали, что это отсрочка всего на несколько недель перед окончательным официальным распоряжением, они все же согласились разделить детей и родителей, и взрослых отправить первыми. Жан Леге, высокопоставленный чиновник в полиции режима Виши, писал префекту Орлеана: «Дети не поедут в том же конвое, что и взрослые. До их отъезда к родителям о них позаботятся» ¹⁴. Леге продемонстрировал свою осведомленность о том, что сами дети тоже вскоре уедут, своим заявлением, что «детские поезда начнут уходить во второй половине августа» ¹⁵. Так что французские власти не попытались хоть как-то смягчить нечеловеческие страдания изгнанников, предложив немцам хотя бы отсрочить депортацию на несколько недель, чтобы семьи могли уехать вместе.

Лаваль заявлял, что его предложение депортировать и детей вызвано «гуманным» стремлением не разлучать семьи. Это утверждение, такое же лицемерное, как и объяснения словацких руководителей идеи депортировать целые семьи «христианскими» соображениями, было вопиющей ложью. Что может быть менее «гуманным», чем намеченная Леге политика, в результате которой детей оторвут от родителей в лагерях Бон-ла-Роланд и Питивьер? Как писал историк Серж Кларсфельд: «Леге закрывает глаза на реальный смысл депортаций, которые он сам сделал еще более жестокими. В своем светлом кабинете на улице Монсо он занимался тем, что заполнял документы для депортационных поездов, которые формировались по распоряжению гестапо» ¹⁶.

В начале августа в Бон-ля-Роланде ходили слухи, что взрослых могут забрать. «Помню, она [мама] зашила деньги в подплечники моего костюмчика, – говорит Мишель Мюллер. – Это был праздничный костюмчик, с курточкой и шортами. Они были похожи на шорты для гольфа, и я очень ими гордился. Мама зашила деньги и попросила меня быть осторожным. На следующий день была облава». Французская полиция нагрянула в лагерь, узников согнали вместе. Когда объявили, что дети должны быть отделены от родителей, началась паника. «Дети цеплялись за своих мам, – вспоминает Мишель. – Это было ужасно. Детишки повисли на матерях, крича и плача, жандармы были потрясены». Аннет поясняет: «Полицейские яростно избивали женщин, оттесняя их от детей. Малыши цеплялись за материнскую одежду. Они [жандармы] обливали людей водой. Рвали на женщинах платья. Стоял ужасный крик и плач. И вдруг шум стих и внезапно настала полная тишина». На женщин и детей было нацелено оружие: угроза была явной и всем понятной. «Напротив стояли женщины, – говорит Аннет. – Я как сейчас вижу их. А мы, дети, держались друг за друга. Мама стояла в первом ряду и подавала нам знаки глазами. Мы смотрели на нее, и мне казалось, что она улыбалась нам, как будто хотела сказать, что еще вернется. Мишель плакал. Это был последний раз, когда я видела маму».

Без родителей условия содержания детей в лагере резко ухудшились. Лишенные материнской заботы, они вскоре покрылись грязью, их одежда пришла в негодность. Из-за плохого питания (только жидкая похлебка и бобы) многие страдали диареей. Но тяжелее всего было переносить душевную потерю. «Труднее всего было по вечерам, – вспоминает Мишель Мюллер. – По вечерам мама обычно рассказывала нам истории, а когда ее увезли, нам пришлось делать это без нее». Аннет добавляет: «После ее отъезда я несколько дней не хотела выходить из барака, так мне было грустно. Я рыдала и не могла остановиться. Я лежала на соломе и твердила себе: это моя вина в том, что она уехала, потому что я плохо к ней относилась. Вспоминала все, в чем могла себя упрекнуть. Мишель заставил меня выйти наружу: у меня была дизентерия. Брат помогал мне помыться и давал поесть. Понемногу он стал водить меня по лагерю, мы рвали траву и пытались ее жевать».