Текст книги "Подлодка [Лодка]"

Автор книги: Лотар-Гюнтер Буххайм

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 39 страниц) [доступный отрывок для чтения: 14 страниц]

Я перечитываю то, что успел занести в свою синюю записную книжку.

Воскресенье. Шестнадцатый день в море. Сообщение о конвое, направляющемся на восток. Легли на курс девяносто градусов в направлении конвоя.

Понедельник.

Семнадцатый день в море. Получили указание о новом главном курсе. Дальше к югу. Сеть тянут в том направлении. Похоже, с нами вместе патрулируют всего лишь пять лодок – ничего себе сеть! Либо ячейки сети слишком большие, либо сама сеть слишком маленькая. Скорость восемь узлов. Остается надеяться, что лодки держат линию. А также что командование как следует учло плохие погодные условия в нашем районе.

Никаких пулеметных стрельб из-за плохой видимости. «Могли бы вообще выбросить их за борт!» Погружаемся, чтобы послушать, что творится вокруг.

Среда.

Девятнадцатый день в море. Соблюдаем радиомолчание, которое вправе нарушить только, чтобы сообщить о контакте с противником. В нашем районе теперь собралось более пяти лодок. Враг не должен узнать о нашей группировке. Результат поиска: нулевой. Море умеренное. Слабый ветер с северо-запада. Слоисто-кучевые облака. Но близко от поверхности воды висит плотная пелена. Никаких следов конвоя.

Пятница.

Двадцать первый день в море. Нас перевели в другую передовую группу патрулирования.

– Одному Богу известно, где болтаются эти ублюдки! – ворчит командир.

Двадцать второй день в море. Такое впечатление, что время остановилось. Небо цвета говяжьего жира. В течение всего дня этот огромный тяжелый купол сала нависает над темным океаном – и ни разу не показалось солнце, чтобы растопить его.

Сегодня вокруг нас превосходный, чистый горизонт. На нем нет ничего. Ни одного облачного перышка. Совсем ничего. Если бы только мы могли подняться повыше! Конечно, это неоднократно пытались совершить. Во время Первой мировой войны в воздух поднимали наблюдателя на воздушном змее, но, очевидно, без большого успеха.

Двадцать третий день в море. Поднялся ветер, и океан весь, насколько хватало глаз, покрылся бурунами. Волны невысокие, но все бурливые. Они придают серо-белому океану древний вид.

Небе, затянутое над нашими головами сплошным серым покрывалом, выглядит зловеще. Справа по борту с серых небес начинает накрапывать завеса дождя, отклоняемая ветром. В ее разрывах над горизонтом проглядывает единственная слабая полоска света. Стена дождя иссиня-серая с легкой примесью фиолетового цвета. Со всех сторон наползает пелена, похожая на туман. Эта стена медленно, но неуклонно близится к нам, и командир приказывает принести на мостик плащи и зюйдвестки. Он клянет погоду.

Мы оказались в самом центре ливня. Воздуха вокруг нас больше нет. Молотящие по воде струи дождя оставляют рубцы на сгорбившихся под их ударами волнами. На их гребнях больше не видно ни пены, ни малейшего отраженного блика. Лишь нос нашей лодки, с которого потоками стекает вода, разрывает их на части, взметая вверх брызги воды. Хлещущий дождь и взметающийся фонтан смешиваются на наших лицах.

Стекольная зелень воды потускнела, ее белые вены исчезли. Море сразу постарело на тысячу лет. Оно стало серым, печальным, покрылось оспинами ряби.

Ни отблесков, ни цветов. Ничего, кроме унылой, раздирающей душу серости.

Дозорные на мостике стоят подобно каменным глыбам под этим небом, которое выворачивает само себя наизнанку. Мы вшестером стараемся пронизать взглядом стену воды. Сейчас бесполезно пользоваться биноклями: оптика тотчас запотеет. Похоже, дождь решил затопить нас.

Лишь к вечеру дикая ярость хлещущего с небес потока начинает ослабевать. Но окончательно он прекратился только ночью.

Двадцать четвертый день в море. На посту управления. Старик отчасти говорит мне, а отчасти – сам себе.

– Забавно получается. Ни у одной из сторон не получается долго удерживать преимущество, обретенное за счет нового оружия. Превосходство длится не более нескольких месяцев. Мы придумали тактику охоты «волчьей стаей», а противник разработал свою систему защиты. Которая тоже действенна. Лодки Прина, Шепке, Кречмера – все они были потеряны на одном и том же конвое. Теперь у нас есть новые торпеды с акустическими головками наведения, а Томми уже тянут за собой на длинных стальных тросах эти чертовы буи-погремушки – они сбивают с курса торпеды потому, что шумят громче винтов. Действие и противодействие – всегда одно и то же! Ничто так не стимулирует мыслительный процесс, как желание перегнать противоборствующую сторону.

Мы уже больше трех недель путешествуем в пустоте. Дни проходят за днями, похожие друг на друга, как две капли воды.

В предыдущем патруле лодка не записала на свой счет ни одной победы. Она вернулась на базу после долгого изнурительного похода, не выпустив ни одной торпеды.

– Похоже, эти сволочи избегают встречи с нами, – говорит второй вахтенный офицер, единственный, кто еще пытается неловко пошутить.

У нас уходит половина суток, чтобы пересечь зону, отведенную нам для патрулирования, и достичь ее северной границы.

– Пора менять курс! – рулевой кричит сверху через открытый люк.

– Руль круто влево! Новый курс – сто восемьдесят градусов! – отвечает вахтенный офицер.

Медленно нос лодки проходит полукруг горизонта. Наш кильватерный след изгибается змеей, и солнце, превращенное в белое пятно многослойной облачной завесой, оказывается с другого борта лодки.

– Курс сто восемьдесят градусов! – снова доносится голос рулевого.

Указатель курса стоит на отметке 180 градусов. До этого он показывал 360 градусов. За исключением этого никаких изменений не произошло.

С мостика не заметно ничего интересного. Океан дремлет. Лишь несколько гребней сминают своими складками вздувшуюся простыню старой, выдохшейся донной волны. Воздух застыл. Облака, похожие на привязанные аэростаты, неподвижно висят в небе.

Страшно уставший, я еще нахожу в себе силы пристально следить за вялым движением минутной стрелки по циферблату часов над входом на камбуз. В какой-то момент я впадаю в состояние, близкое к трансу.

Внезапно тонкая оболочка окутавшего меня сна разрывается: надрывается сигнал тревоги. Палуба уже наклонилась.

Шеф с взъерошенными спросонья волосами протискивается за спины операторов рулей глубины. Неподвижная фигура командира становится рядом с ним. Штурман, поднявший тревогу, вцепился в трап. Он все еще тяжело дышит после того, как с усилием задраил люк.

– Поднять корму – вперед десять – сзади пятнадцать – вверх помалу! – командует шеф.

– Тень – на девяноста градусах – вполне отчетливая! – в итоге объясняет мне штурман.

Включено акустическое оборудование; голова акустика высунулась в проход. Его глаза пусты, он медленно выискивает звуки в воде.

– Шум винтов на семидесяти градусах – удаляется! – и спустя немного. – Шум слабеет – затихает!

– Вот так, – говорит командир, ни разу не пошевелившийся за все это время, и слегка пожимает плечами. – Курс сто тридцать градусов!

И исчезает в отверстии круглого люка. Итак – пока мы остаемся под водой.

– Слава Богу, стихло!

– Какой-то быстроходный корабль без эскорта – никаких шансов в такую темень!

Стоит мне добраться до своей койки, как я тут же отключаюсь.

«Замечен конвой противника – UX».

«Замечен конвой. Квадрат XW, курс сто шестьдесят градусов, скорость десять узлов – UX».

«Противник движется зигзагообразным курсом примерно на пятидесяти градусах. Скорость десять узлов – UW».

«Конвой движется несколькими кильватерными колоннами. Окружен кораблями сопровождения. Курс двадцать градусов. Скорость девять узлов – UK».

Радио не предоставляет нам ни малейшей возможности. Мы знаем все, что происходит на Атлантическом театре военных действий, но мы не можем добраться ни до одного из конвоев, о которых оно сообщает. Все они – в Северной Атлантике. Мы находимся слишком далеко к югу от них.

– Если оно так и дальше пойдет, мы проторчим в море до Рождества, – говорит Зейтлер.

– Ну и что с того? – отвечает ему Радемахер. – Никаких причин для беспокойства. У нас на борту есть рождественская елка.

– Да ладно тебе!

– Да я говорю тебе! Эта штуковина искусственная, складная – типа зонтика – в картонной коробке. Если ты мне не веришь, спроси у Первого номера. [41]41
  Боцман.


[Закрыть]

– Обычное дело на военном флоте! – замечает прапорщик Ульманн. Затем, к моему удивлению, он начинает делиться с нами своим рождественским опытом:

– В нашей флотилии обязательно кто-нибудь да погибает в Рождество. Впрочем, под Новый год – тоже! В 1940 это был боцман. Незадолго до полуночи ночи в сочельник он решил слегка разыграть нас. Решил поразить нас своей бесшабашностью. Приставил пистолет себе ко лбу и нажал на спусковой крючок, когда мы, разинув рты, стояли вокруг и глазели на него. Конечно же, он заранее вынул обойму. Только он не догадался вспомнить о том патроне, который был уже в стволе. И – бах – задняя часть его черепа отлетает прочь. Надо же было так испортить всем праздник!

История разлетевшегося на куски черепа напомнила о чем-то Инриху:

– А у нас один парень напрочь снес себе все лицо – в канун Нового года. Я тогда еще служил на сторожевом корабле. Мы все напились в усмерть. Ровно в двенадцать часов один из унтер-офицеров поднялся на мостик с чем-то вроде ручной гранаты. Тогда было еще много таких древних штуковин. Мы поджигали их точь-в-точь как фейерверк, при помощи запального шнура. Он стоял рядом с леером, приложил зажженную сигарету к запалу и как следует раздул огонь. Все получилось замечательно. Только потом он перепутал руки: швырнул сигарету за борт и остался стоять, держа гранату прямо у себя перед носом. Само собой, она разорвалась – это тоже было очень некстати!

Мне расхотелось слушать их дальше.

В унтер-офицерском отсеке опять полным ходом идет инструктаж младших офицеров. Занятия с личным составом проводит первый вахтенный офицер:

– …пали смертью храбрых во время атаки на вражеский конвой…

У Старика глаза лезут на лоб, он в ярости:

– «Пали»? Еще одно выражение, глупое до идиотизма. Должно быть, он оговорился? Я видел тысячи фотографий «павших» моряков. Они не слишком хорошо выглядели после своего «падения». Почему ни у кого не хватит мужества откровенно признать, что люди, о которых идет речь, утонули? Меня тошнит, когда я слышу всю эту чушь, которую болтают о нас.

Он вскакивает на ноги и направляется в свой закуток. Возвращается назад, держа в руке газетные вырезки:

– У меня тут кое-что отложено – хранил специально для Вас.

«Ну вот, господин первый вахтенный офицер, так-то! Еще пять тысяч гросс-регистровых тонн. Но завтра у моей жены день рождения. Мы должны его как-нибудь отметить. Почтить наших доблестных женщин! Мы никогда не должны забывать о них!»

Первый вахтенный понимающе улыбнулся, и командир прилег на свою жесткую койку, чтобы хоть немного поспать. Но не прошло и часа, как его разбудил первый вахтенный офицер: «Транспорт ко Дню рождения, господин каплей!»

Командир взбежал на мостик: все произошло очень быстро. «Первый и второй аппараты к залпу из надводного положения товсь!» Обе торпеды поразили цель.

«Не менее шести тысяч гросс-регистровых тонн!» – сказал командир.

«Господин капитан-лейтенант доволен свои подарком ко Дню рождения?»

«Очень!» – ответил командир.

И лицо первого вахтенного офицера озарилось радостью.

Старик продолжает ругаться:

– И это дерьмо дают читать людям! Невероятно!

Куда ни посмотри – у всех стиснуты зубы, лица с застывшим на них отвращением, раздражением, недовольством.

Просто невозможно представить, что где-то еще есть твердая земля, дома, уютные комнаты, абажуры, тепло от камина.

Жар очага. Внезапно мне припоминается запах печеных яблок, распространяющийся из-за железной решетки зеленого камина, достававшего до потолка в нашей гостиной в доме на Банхофштрассе, 28. Там всегда в это время года были печеные яблоки. Я вдыхал их сладкий, пряный аромат. Я стянул одно, – горячо, горячо, горячо! – переливающееся разноцветьем лопнувшей кожуры. Яблоки были из нашего сада: такой сорт с красными прожилками на желтом фоне, красные лучи сходились в цветок. Казалось, будто каждый такой цветок был покрыт прозрачным красным лаком.

– Здесь хорошо. Ни почты, ни телефона, – неожиданно замечает Старик, присаживаясь на кожаный диван рядом со мной. – Хорошо вентилируемая лодка, приятная деревянная отделка, открытый дом. В целом мы неплохо устроились.

– …по уши в дерьме, – вставляет шеф, выскочивший, как черт из коробочки. – Он-то прекрасно устроился, не так ли? И ему не приходится беспокоиться о продвижении по службе – ему даже позволено курить.

Старик изрядно смущен его словами.

Меж тем остальные уже собрались за столом для ежедневной процедуры, добросовестно выполняемой нами и успевшей незаметно превратиться в ритуал: выжимание лимонов. Всех нас преследует зловещий призрак цинги, которая может начаться в результате нехватки витамина С. Сидящие вокруг представляются мне жуткими беззубыми привидениями, с болью пытающимися разжевать кровоточащими деснами жесткие корки хлеба: просто мурашки по коже.

Каждый извлекает лимонный сок своим излюбленным способом. Шеф сначала разрезает фрукт пополам, систематично протыкает лимонные дольки в обеих половинках, как будто собирается посвятить этому увлекательному занятию весь вечер, затем вкладывает в каждую половинку по маленькому кусочку сахара и с шумом высасывает сок через сахар. Никакого почтения к правилам этикета.

Второй вахтенный офицер применяет особенно изощренную методику. Он выжимает лимонный сок в стакан, добавляет в него сахара, а затем доливает немножко концентрированного молока, которое тут же сворачивается. Смесь выглядит отвратительно. Старика каждый раз передергивает от одного ее вида, но второй вахтенный не обращает на это ни малейшего внимания. Он с гордостью называет свой коктейль «Особый подлодочный», интересуется у нас, не желает ли кто-нибудь попробовать, и только после этого медленно выпивает свою мешанину, закатывая глаза в экстазе наслаждения.

Второй инженер – единственный, который не утруждает себя. Он по-простому, самым вульгарным способом впивается своими крепкими зубами в обе половинки и поедает мякоть вместе с содержащимся в них соком.

Старик наблюдает за ним с явным неодобрением.

Сперва я никак не мог понять второго инженера. Сначала я решил, что он просто из упрямства продолжает придерживаться этого способа. Но теперь я знаю, что он попросту человек, лишенный элементарной чувствительности, которую ему заменяет поистине слоновья кожа. Он пытается предстать воплощением непоколебимости и уравновешенности, делая особый упор на силе своего характера, хотя на самом деле он не более, чем заурядная толстокожая натура. К тому же он очень медленно соображает и почти так же медленно действует – полная умственная и физическая противоположность шефу. Одному Богу известно, как он умудрился стать инженером и как при всей своей медлительной тупости ухитрился пройти курс обучения со всеми положенными ему экзаменами.

В этом-то и состоит различие между ним и Стариком: Старик делает вид, что он бесчувственный тугодум, а второй инженер им на самом деле является.

На какое-то время мы все полностью заняты своими лимонами. Когда на середине стола выросла гора из выжатых и высосанных половинок, возникает стюард и широким взмахом руки сметает их в мусорное ведро. Затем ужасно вонючей тряпкой он вытирает со стола насыщенный витаминами сок.

До конца дня по корабельному времени остается еще целых шесть часов. Наши маленькие серые клеточки полностью бездействуют. Мы просто сидим и ничего не делаем – точь-в-точь пенсионеры, пустившие корни на скамейке в парке. Для полного сходства нам не хватает лишь палок, на которые мы могли бы опереться.

Второй вахтенный офицер с головой ушел во французские газеты. Он практикуется в языке, прочитывая их от корки до корки, не упуская даже рекламу. На этот раз он наткнулся на непонятное ему выражение. Над фотографией пяти девушек заголовок: «On a couronne les rosieres». [42]42
  «В короне из роз» (фр. ).


[Закрыть] Речь идет о вручении награды, учрежденной ныне покойной графиней Нанси, самым добродетельным девушкам этого города. Мне приходится перевести ему всю статью целиком, включая гимн в честь непорочности пяти избранных девственниц. С особой трогательностью было описано, как молоденькие девушки в воскресенье, когда должна была вручаться награда, совершили паломничество на кладбище, где была похоронена учредительница, чтобы украсить ее могилу.

– Сколько досталось каждой?

– По двести франков на душу.

Второй вахтенный просто потрясен:

– Это ведь меньше десяти марок, так?

Он настолько ошарашен этим, что не сразу приходит к напрашивающемуся заключению:

– С ума сойти можно! Если бы девушки забыли о своей непорочности, они бы заработали намного больше…

– Хорошо сказано.

На борту есть и настоящая библиотека – в шкафчике на стене командирского закутка. Но она сильно проигрывает в популярности детективным историям, которых навалом в носовом отсеке. Их обложки, украшенные кровавыми сценами, пестреют названиями: «Черная петля», «Выстрел в спину», «Три тени за окном», «Искупление грехов», «Пуля справедливости». Большинство этих книжек так часто переходило из рук в руки, что обложки истрепались в клочья, а замусоленные страницы выпадают из переплета. До сих пор пальму первенства по начитанности удерживает матрос Швалле. Говорят, в последнем походе он одолел двадцать подобных сочинений. В этот раз он уже добрался до восемнадцатой книги.

Двадцать седьмой день в море. Получено радиосообщение: «Волчьей стае: Займите новую позицию для дальнего патрулирования. Курс триста десять градусов. Скорость семь узлов. Выход в указанную позицию двадцать третьего числа в 07.00 – BdU [43]43
  Позывные командующего подводным флотом Карла Деница.


[Закрыть]». Это означает смену курса, только и всего.

Раздается голос из радио: «…непоколебимый боевой дух…»

– Выключите его! – шеф кричит так громко, что я подпрыгиваю на месте от неожиданности.

– Кажется, на этот раз они упустили его, – произносит Старик и мрачно глядит на меня. – Вы только почитайте последние радиограммы. «Погрузились, чтобы уйти от самолетов – отогнаны – контакт потерян – погрузились, чтобы уйти от эсминцев – глубинные бомбы». Постоянно одно и то же. Похоже, чаша весов качнулась в их сторону. Не хотел бы я оказаться сейчас на месте BdU. Величайший полководец всех времен, старина Адольф, сделает фарш из него, если в ближайшее время ничто не ляжет в корзину для срочных докладов.

– Ну, на самом деле весы могут качаться в обе стороны.

Старик поднимает на меня взгляд:

– Вы что, всерьез верите…?

– Верить – это слишком отдает церковью.

Но Старик не позволяет себе поддаться на провокацию.

– Где именно мы сейчас находимся? – спрашивает помощник дизелиста Френссен, пришедший после своей вахты на пост управления.

– Почти у побережья Исландии.

– Ну ничего себе! А я-то думал, что мы неподалеку от Америки.

Я лишь удивленно качаю головой: как это похоже на человека из машинного отделения. Их абсолютно не беспокоит, где в данный момент действует лодка. На всех кораблях одно и то же: мотористы чинят и ухаживают за своими дизелями и электромоторами и им все равно, что сейчас: день или ночь. Они боятся сделать лишний глоток свежего воздуха, и им совершенно не понятно поведение настоящих моряков.

Наша крохотная компания, забравшаяся в середину океана, делится на касты. Две основные – это матросы и инженеры. Верхняя палуба и нижняя палуба. Нижняя палуба подразделяется на электриков и дизелистов. Кроме того, еще существуют каста поста управления, каста механиков торпед и немногочисленная каста избранных: радисты и акустики.

Как выяснилось, у боцмана в его запасах припрятано несколько банок поросячьих ножек. Плюс консервированная кислая капуста. Узнав про это, командир тут же отдает распоряжение устроить пирушку на следующий день.

– Самое время! – это все, что он добавляет еще.

В полдень входит стюард с дымящимися блюдами, и лицо командира проясняется, как будто это настоящий рождественский ужин. Он нетерпеливо вскакивает на ноги, вдыхая ароматный пар, который поднимается от розовато-серой груды свинины на большой алюминиевой тарелке, в которой виднеются осколки костей и белые хрящики. Здоровенные куски свинины украшены дольками лука и маринованными огурцами, и все это, как и должно быть, подается на ложе из кислой капусты.

– Пивка бы еще к этому, – намекает шеф, отлично знающий, что на борту выдается всего по одной бутылке пива на человека, да и то лишь после потопленного корабля. Но, похоже, сегодня командир решил взять на себя роль Санта-Клауса и готов выполнить любое желание:

– Праздник на то и праздник, чтобы отметить его. Всем по полбутылки пива – то есть одна полная бутылка на двоих!

Это известие долетает до носового отсека, который встречает его восторженным ревом. Резким рывком шеф откупоривает три бутылки, доставленные в офицерскую кают-компанию, о петлю шкафчика, и раньше, чем мы успели схватить свои бокалы, толстая струя белой пены вырывается из горлышек бутылок, как из огнетушителей.

– Прозит! – командир поднимает свой бокал. – За окончание этого затянувшегося проклятого болтания в море!

Шеф залпом осушает свой бокал и, запрокинув голову, выливает себе в рот все до последней капли. Затем он слизывает пену с внутренней стороны вдоль кромки бокала и облизывает губы. В завершение он издает стон непередаваемого блаженства.

Унеся после пиршества обглоданные дочиста кости, стюард возвращается. Я не верю своим глазам. Он несет огромный торт, покрытый шоколадной глазурью.

Командир немедленно вызывает к себе кока. Тот выглядит сконфуженным, но у него уже есть наготове объяснение: надо было использовать яйца, а не то они могли испортиться.

– Сколько тортов вы испекли?

– Восемь, по три куска каждому.

– И когда вы успели?

– Этой ночью, господин каплей.

На лице Старика написано, что коку разрешается ухмыльнуться.

Разгул сменяется покоем удовлетворения. Старик скрещивает руки на груди, склоняет голову набок и дружелюбно улыбается нам.

Шеф усаживается поудобнее в своем углу дивана: это очень сложная процедура. Пытаясь устроиться как можно лучше, он крутится так же долго, как собака, которая укладывается спать. Только он успокоился, как сверху доносится: «Шефа на мостик!»

Ругаясь, он встает на ноги. Ему некого винить, кроме самого себя. Он хочет, чтобы ему сообщали обо всем интересном, что будет замечено сверху. За день до этого он здорово разозлился из-за того, что его не позвали посмотреть на трех китов, плывших на поверхности рядом с лодкой.

Я лезу вслед за ни и успеваю вовремя высунуть голову над краем люка, чтобы услышать, как он сердито спрашивает:

– Какого черта надо на этот раз?

И второй вахтенный офицер докладывает подобострастным голосом:

– Над кораблем пролетели тринадцать чаек!

Даже стоя позади них, я могу с уверенностью сказать, что наблюдатели на мостике скалят зубы.

– Они только что исчезли за горизонтом, – добавляет второй вахтенный.

– Вы у меня дождетесь! – орет шеф, после чего спускается вниз, на пост управления, по всей видимости, чтобы обдумать план мести.

На этот раз Старик облегчил ему задачу. Второй вахтенный не успел смениться с дежурства, когда была объявлена учебная тревога. Лодка нырнула прежде, чем второй вахтенный задраил люк, и его как следует окатило водой. Первое, что он увидел, спустившись на пост управления, был шеф, встречающий его радостной улыбкой. Внезапно второй вахтенный в ужасе проводит рукой по своей голове.

– Что-нибудь не так? – заботливо интересуется командир.

Второй вахтенный делает глубокий вдох. Его рот открыт, у него потерянный вид.

– Моя фуражка – осталась на мостике, – запинаясь, произносит он, наконец. – Я снял ее и повесил на прицел торпедного аппарата.

Командир спрашивает с интонацией метрдотеля, желающего угодить всеми возможными способами:

– Может, господин желает, чтобы мы всплыли, легли на обратный курс и попробовали поискать пропажу?

Совершенно раздавленный потерей, второй вахтенный опускается на стул.

Под лампой над столом для карт бесцельно мечется туда-сюда муха. Это сама по себе загадка. В конце концов, мухи – не альбатросы. В отличие от птиц они не могут пересекать Атлантику. Когда мы покидали Сен-Назер, было совсем неподходящее для мух время года – слишком поздно и слишком холодно, даже для Франции. Возможно, что она попала на борт в виде яйца, а может – в форме зародыша личинки, вместе с тысячами подобных себе, кому меньше повезло с рождением. Может, наша муха личинкой попала в торпедный аппарат. Вполне вероятно, что она выросла в трюме, постоянно гонимая закоренелой, фанатичной манией чистоты у Первого номера. Жизнь этой мухи предстает настоящим чудом, если учесть, что все на лодке наглухо задраено. Нигде не завалялось ни одной сырной крошки. Не понимаю, как она выжила.

Каждый плохо знает своего соседа. Мы все сидим в одной лодке – в самом буквальном смысле этого слова – и все же я не имею ни малейшего представления о видении мира с точки зрения мухи. Я также ничего не знаю о эмоциональной стороне жизни обычной домашней мухи. Что касается плодовой мушки, то ее я могу хотя бы назвать по-латыни: Drosophila melanogaster. Короткокрылая и длиннокрылая Drosophila пользовались особой популярностью в те времена, когда я учился в школе. Изрядное количество особей обоих видов содержалось в пробирках с мякотью бананов. Учитель биологии отсаживал аккуратнейшим образом пересчитанные экземпляры в третью пробирку, но опыт по скрещиванию подвидов никак не давал ожидаемого эффекта потому, что мы тайком запустили несколько короткокрылых мушек в пробирку с их длиннокрылыми сородичами. На занятии преподаватель попробовал сфальсифицировать результаты подсчета насекомых, на что мы дружным хором завопили: «Надувательство!»

Глаз мухи под микроскопом – настоящее чудо природы. Мух надо ловить спереди, так как они не могут взлететь задом наперед. Проще простого. Но эту такая участь не постигнет. Она находится под моей личной защитой. Может, у нее родятся дети, у которых, в свою очередь, тоже будут дети – одно поколение корабельных мух будет сменять другое, а я буду их покровителем. Хотя нельзя сказать, что я очень люблю животных.

Стоило нам выудить нашего одноклассника Свободу из озера Бинсен, как эти жирные трупные мухи стали откладывать яйца в уголках его глаз. Трупное окоченение заставило его тело принять нелепое согнутое положение с поджатыми коленями. Тем жарким летом в Мекленбурге всеобволакивающий запах акаций был почти невыносим. К вечеру окоченелость наконец-то спала, и нам удалось распрямить его. Именно тогда я и обнаружил желтые комки мушиных яиц размером с горошины в уголках обоих глаз.

Интересно, есть ли какие-нибудь мысли у нашей корабельной мухи…

Первый вахтенный снова инструктирует унтер-офицерский состав. Сквозь стук тарелок, который стюард считает неотъемлемой частью своей работы, доносится обрывочная фраза:

– … разорвать петлю, стянувшую горло…

Старик страдальчески смотрит в потолок и повышает голос так, чтобы его было слышно в носовом отсеке:

– Первый вахтенный офицер, вы опять сводите счеты с Альбионом?

Штурман доложил о замеченном им объекте на тридцати градусах по курсу. Командир забрался на мостик в том виде, в каком его застало известие: в свитере и тренировочных штанах. Я, по крайней мере, снял с крючка свою резиновую куртку. По счастью, на мне надеты кожаные брюки и ботинки на пробковой подошве.

Предмет легко различим невооруженным глазом. Командир пристально разглядывает его добрых две минуты в бинокль, затем отдает приказ рулевому держать курс прямо на него. Объект быстро приближается, пока не превращается в лодку, нос которой направлен под углом в двести градусов относительно нашего курса.

Старик отправляет вниз двух наблюдателей и тихо объясняет причину:

– Ни к чему им смотреть на это вместе с нами.

Правда, вскоре становится ясно, что делать это было необязательно: спасательная шлюпка пуста.

Старик остановил оба двигателя:

– …Немного поближе, штурман, и прочтите название.

– Стел-ла Ма-рия – произносит тот по слогам. Старик снова вызывает впередсмотрящих на мостик.

– Сделайте запись в журнале – велит он штурману и отдает указания насчет курса и работы двигателей.

Спустя пару минут мы ложимся на прежний курс. Я спускаюсь вниз вслед за Стариком. Спасательная лодка, качающаяся на серо-зеленых волнах океана, пробудила в нем воспоминания:

– Однажды прямо на нас гребла шлюпка, набитая людьми. Необычная вышла история…

Ну же, давай, Старик, не тяни.

Но на этот раз он не вымолвил ни слова больше. Когда-нибудь он все-таки выведет меня из терпения своими причудами и пятиминутными паузами. Мне пришлось собрать всю свое самообладание в кулак, чтобы не пристать к нему с расспросами.

Но вскоре я понял, что Старик не разыгрывает привычный спектакль. Его лицо обеспокоено. Он не знает, как начать. Ладно, мы можем подождать. Я поглубже засовываю руки в карманы брюк, распрямляю спину и переминаюсь с ноги на ногу, чтобы встать поудобнее. Нам некуда спешить.

Я прислушиваюсь к звуку падающих брызг и разбивающихся волн, и тут Старик наконец-то заговорил:

– Как-то я потопил пароход – точнее говоря, его потопила его же собственная скорость. Это был мой третий поход. Взрыв торпеды оторвал ему нос, и он моментально отправился на дно. Он шел вперед с такой большой скоростью, что ушел под воду прямо как подводная лодка. Не поверил бы, если не видел своими собственными глазами. Исчез в мгновение ока. Практически никто не уцелел.

Спустя некоторое время он добавляет:

– Смешно, вообще-то попадание было неудачным – но все произошло именно так!

Мне начинает казаться, что на самом деле он хотел рассказать не эту историю, хотя и эта интересна, и в то же время типична: пересказ фактов из его профессионального опыта – любопытные случаи из практики – необычные отклонения от нормы. Но как насчет действительной истории? В ней должна каким-то образом фигурировать спасательная шлюпка. Мне приходится подтолкнуть ему:

– Так они вовсе не забирались в лодку…?

– Эти – нет!

Я не даю ему возможности почувствовать облегчение от того, что его вынудили говорить, и храню молчание. Он пару раз быстро сморкается, затем вытирает нос тыльной стороной руки:

– Видите ли, люди не должны становиться настолько бесчувственны…

Теперь настает мой черед показать свою заинтересованность, повернув к нему голову. Больше ничего не происходит. Он неотрывно смотрит прямо перед собой. Все в порядке, не надо спешить. Я выжидаю, пока пауза не будет доиграна до конца, и спрашиваю как можно более обычным голосом:

– Что вы хотите этим сказать? Почему вы так решили?

Командир покусывает чубук своей трубки чуть дольше, чем обычно, а затем снова начинает говорить, заметно торопясь при этом: