Текст книги "Будь моей"

Автор книги: Лора Касишке

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 16 страниц)

На секунду отстранился от меня, поднялся и откинулся чуть назад, покачиваясь на каблуках и рассматривая мое тело, распростертое перед ним на полу. Я все так же дрожала. Он дышал ровно, не то что я.

Лежать на полу было холодно, но я лежала – как неодушевленный предмет, пациент под наркозом или даже труп, готовый к вскрытию. Единственное отличие состояло в том, что соски у меня были напряжены, а спина непроизвольно выгибалась, двигаясь к нему.

Я тянулась к его прикосновениям, сгорая от вожделения и безумной жажды ощутить их на своей коже, и, когда он в конце концов дотронулся до меня, задохнулась и застонала. Он начал ласкать один сосок, за ним второй, потом двумя пальцами сжимать их по очереди, сильнее и сильнее, пока все мое тело не содрогнулось в конвульсии. Я испустила громкий животный крик – понятия не имела, что могу так кричать, – а он тем временем сунул вторую руку мне под юбку, под трусики, проникая пальцами в промежность, уже не просто влажную, а мокрую, так что мне стало стыдно до слез. Он прижал ладонь к клитору, нежными движениями надавливая на него и по-прежнему не переставая сжимать сосок. Он проделывал все это с величайшим искусством, ни на миг не забывая следить за моей реакцией. Он наблюдал за мной словно бы со стороны, отвлеченно, но не без интереса, пока я, распластанная на полу под его телом, не затряслась в сокрушительном оргазме.

Брем откинулся назад, сел на полу и с минуту смотрел на меня. Его молчание и оценивающее выражение лица смутили меня, и я потянулась за блузкой, прикрыть обнаженную грудь.

– О нет, зачем же, – рассмеявшись, сказал он, снова отбросил блузку, стянул с бедер юбку и сдернул трусики.

– А теперь, – раздвигая мне ноги, сказал он, – я тебя трахну, сладкая моя.

Посреди ночи я проснулась на матрасе и обнаружила стоящего рядом Брема. Через окно, выходившее на проезд с автосервисом и стоянкой, где я оставила машину, проникал лунный свет.

Брем натягивал трусы-боксеры. От длинной голубой тени, которую он отбрасывал на меня, веяло прохладой.

Я смотрела на него, во весь рост нависшего надо мной. От низа живота до груди темнела густая поросль волос. В неясном лунном свете его фигура обрела особенно четкие линии, и я подумала, что еще никогда не видела такой чувственной и сладострастной, такой земной красоты.

Чистейшая эссенция мужской красоты.

Запретной красоты.

Я, замужняя женщина, в разгар рабочей недели провела ночь с мужчиной намного моложе себя. Сначала мы трахались на полу, потом еще раз – на матрасе, потом вместе принимали душ. Естественно, закончилось это тем, что я стояла на коленях, горячая вода водопадом лилась мне на спину, а его твердый набухший член скользил у меня между губами, пока он не кончил мне в рот, фонтаном извергая мне в горло теплую соленую влагу.

При виде его тени, падавшей на меня в темноте, и его силуэта, четко очерченного в лунном свете, в меня вселился благоговейный ужас, перехвативший дыхание. Он глянул вниз и обнаружил, что я проснулась. Мне показалось, на его лице отразилось сожаление. Он огорчился. Он не хотел меня напугать и тихо сказал:

– Это всего лишь я, красавица.

– Ты ведь не уходишь? – спросила я, не сумев скрыть прорвавшиеся в голосе нотки желания.

– Лучше мне уйти, – ответил он. – Надо переодеться. Дома. А то приду на работу, пропахший твоей киской.

У меня вновь перехватило дыхание – так оскорбительно это прозвучало. Я не слышала подобных слов в своей адрес со школы.

– О-о-о! – не сдержалась я.

– Но теперь я уже не так уверен, – продолжил он с улыбкой, отражение которой я поймала в освещенном луной окне. – Идея вернуться в уютную постельку и обнять тебя представляется мне чертовски привлекательной.

Я потянулась к нему, а он опустился на колени и заполз под одеяло. В следующий раз мы проснулись уже утром, разбуженные громким бибиканьем мусоросборочной машины, которая задним ходом отъезжала прямо под окном.

Вечером, возвращаясь домой, я думала о Бреме, но эти мысли перебивали другие, виноватые, связанные с отцом. Воображение рисовало мне, как он сидит у себя в комнате на стуле, а на подоконнике в пластиковом стаканчике торчит огромная роза, которая все клонится и клонится к краю стакана, пока не падает на пол.

И никого рядом, кто подобрал бы ее. Только лужа воды и лепестки, разлетевшиеся по линолеуму возле отцовских ног, только его намокшие тапочки и замерзшие ноги. Кто знает, как долго провалялся бы на полу мокрый мусор, пока его нашла бы сиделка, явившись с уборкой?

Поеду к нему как можно скорее, решила я. Надо это организовать.

Хорошо бы, «Золофт» помог.

Название мне понравилось. «Золофт». От него веяло радостью. Вот бы превратить эту радость в воздушный корабль, чтобы отец сел на него и унесся прочь от отчаяния старости и физической немощи… Вот только куда?

Он был хорошим человеком, хотя, на мой взгляд, немножко мрачноватым. Друзья часто говорили мне: «У тебя отец такой веселый», судя по коротким случайным встречам на подъездной дорожке или минутному обмену репликами на кухне, если заходили за мной в выходные. На самом деле отец был кем угодно, только не весельчаком. Я до сих пор отлично помню, как в дни, когда ему не нужно было идти на работу, он сидел по утрам за кухонным столом – на краю пепельницы дымится сигарета, пальцы монотонно барабанят по поверхности стола, а взгляд уставлен в точку на бежевых обоях. Если я забывала кашлянуть, входя в комнату, он вздрагивал и начинал ртом ловить воздух. «Черт, Шерри, – ругался он. – Что за манера подкрадываться из-за спины?»

Вот о чем я думала, когда увидела ее. Не знаю, специально я ее искала или нет, но вдруг она явилась передо мной, загородив весь обзор из лобового окна, заняв центральное место. Мертвая олениха. Казалось, она упала с небес и мягко приземлилась на землю. Но падение все же убило ее.

Вокруг нее проросла трава. Еще не изумрудная, но уже того оттенка зеленого, какой в будущем обещает перейти в насыщенный цвет. Олений мех посветлел. Теперь она немного смахивала на белого оленя – в сказках такие обычно появляются из волшебного леса, чтобы потыкаться носом в руку девственницы.

Но в остальном никаких изменений не произошло. Мертвое тело не сдвинулось ни на дюйм.

Должна же быть какая-то служба, которая выезжает на место происшествия и вывозит сбитых животных, подумала я. В обратном случае, какие еще перемены предстоит мне наблюдать нынешней весной, ежедневно проезжая по скоростному шоссе? Приближаясь и удаляясь. Как много понадобится времени, чтобы она вернулась в землю, ее породившую? Неужели ее тень будет все лето маячить у меня перед глазами? Да еще это обманчивое впечатление, будто она просто прилегла отдохнуть? Или в конце концов вокруг нее вырастет трава, которой ее тело послужит удобрением, и погребет под собой дурные воспоминания?

– Выглядишь измученной, – произнес Джон с дивана, когда я вошла в комнату. – Очередная бурная ночка?

Обе двери были распахнуты, как и кухонное окно. С участка Хенслинов несло навозом – совсем не противно, чуть сладковато. Если не знать заранее, что запах исходит от дерьма, разбросанного на полях, ни за что не догадаешься, чем пахнет.

– Устала, – сказала я.

На Джоне были шорты цвета хаки и футболка, которую я купила ему во время поездки на остров Макинак. Рисунок изображал подвесной мост с обрубленными сторонами, словно соединяющий ничто с ничем.

Чаду в то лето исполнилось четыре, и он ни за что не соглашался ехать через мост – самый длинный подвесной мост в мире, – но мы все равно потащили его с собой, хотя, строго говоря, делать на другой стороне моста нам было нечего, разве что развернуться и поехать обратно. Мы просто хотели дать ему возможность похвастаться, что он здесь бывал, ну и заодно, чтобы убедить его, что бояться нечего.

Был ненастный августовский день, и осень в горной части полуострова неистовствовала вовсю – темное фиолетовое небо предвещало надвигающийся дождь, седан, который вел Джон, трясся под порывами ветра, а Чад хныкал.

– Все хорошо, Чад. Все хорошо, – продолжала твердить я, с улыбкой оборачиваясь к нему на заднее сиденье. – Все хорошо. Мама с папой не повезли бы тебя на этот мост, если бы было опасно.

Он немножко приободрился. Даже отнял ладошки от глаз и стал боязливо поглядывать из окна. В какой-то миг он настолько отвлекся от своих страхов, что заметил проплывающий под нами корабль.

– Смотрите, – закричал он, но тут машину резко качнуло ветром влево, и Джон сказал:

– Ого!

Чад заплакал. У меня вспотели ладони. Я читала в газетах кучу статей о том, как в сезон сильных ветров с моста Макинак сдувало машины. Оказывается, это было не так уж безопасно.

Я это знала, а Чад – нет.

Может, теперь знает.

И если теперь узнал, что ветер может сдуть машину с моста, и если помнит мои увещевания («мама с папой не повезли бы тебя на этот мост, если бы было опасно»), что он должен думать? Что я утешала его, смеясь про себя? Или просто сама ничего не смыслила в том, о чем говорила? Или лгала?

Джон в своей футболке бросился ко мне, распахнув объятия, и у меня к горлу вдруг подступили рыдания. Чад. Брем. Мертвая олениха. Отец. Джон. Потери и измены. Любовь и мечты. Бремя тяжких воспоминаний, с такой легкостью сдуваемых с моста.

Нет, одернула я себя. Я просто устала.

– О, Шерри, – сказал Джон, прикасаясь губами к моей макушке. – Что случилось?

Я подняла на него глаза.

Джон. Джон смотрел на меня сверху вниз, как всегда. Он отступил на шаг, смахнул слезу с моих ресниц:

– Ну-ка, рассказывай, что произошло. – В его лице светилось столько доброты, мудрости и любви, что меня осенило: признайся я ему во всем, он ответит: «Ну конечно. Я так и знал. Разве ты не догадалась? Я всегда знал».

Но даже если он и не знал всех подробностей моего приключения, я вполне могла открыть ему правду. Он поймет. Мы взрослые люди. Он возьмет ответственность на себя. Скажет, что сам виноват. Его фантазии… Я восприняла их как разрешение. Так что он, по-своему конечно, сам участвовал в моей измене.

– Рассказывай, – сказал он.

Его зрачки вспыхнули, и в них, как в зеркале, я увидела свое отражение, крошечное и размытое. За окном садилось солнце. Принялись квакать оттаявшие в ближайшем пруду лягушки – настойчиво и неустанно, словно именно они работали в нашем мире генератором секса и весны, – этакий вечный двигатель, построенный из плоти амфибий и служащий главным источником энергии. Замерзли, оттаяли, заквакали. Мокрые зеленые создания. Сквозь оконные проемы проникали розовато-красные полосы света, крестообразно ложась на лоб Джона, – ни дать ни взять обряд крещения.

– Так что случилось? – переспросил он.

Я отвернулась от него и села на край дивана.

Он встал подле меня на колени.

– Ты что, всю ночь не спала? Трахалась со своим обожателем?

Я вздохнула. Почувствовала, как дрожат губы, и выдавила из себя:

– Да.

Джон тоже вздохнул, очень громко:

– Рассказывай.

– Что ты хочешь узнать? – Я посмотрела на его ладони, сложенные как для молитвы, – они дрожали.

– Сколько раз?

– Не знаю.

– Не молчи, Шерри. Ты меня знаешь. Расскажи все. Я и так сам не свой. – У него на лбу блестели две капельки пота. Откуда они взялись? Только что их не было…

Я пожала плечами. Голосом, звучавшим как из глубокого пустого колодца, произнесла:

– Кажется, два. На полу, а потом на матрасе.

Джон приподнял у меня над коленями юбку, а затем посмотрел на меня. Капля пота быстро стекала по носу:

– Ты уверена, что не четыре? – спросил он. – Могло быть четыре раза?

Я уже ни в чем не была уверена:

– Может, и четыре.

Джон улыбнулся и облизал губы:

– Тебе понравилось?

– Понравилось, – ответила я.

Он не сводил с меня широко открытых, полных предвкушения, глаз. Дышал тяжело.

– А ему?

Меня вновь обожгла вспышка гнева: маркетинговое тестирование.

– Он был в восторге. – Я пристально посмотрела на него, стараясь заглянуть в глаза как можно глубже.

Джон положил пальцы мне на колено и несколько секунд таращился на него, как на единственное, какое видел в жизни. Через миг он оказался между моих коленей, раздвигая их в стороны, через бедра стянул с меня одежду, прижался лицом к моим трусикам и принялся кусать меня, оттягивая их в сторону. Он терзал мою плоть зубами, помогая себе языком, потом вставил во влагалище сначала один палец, за ним второй. Прерывисто дыша, расстегнул брюки и затолкнул в меня член. Он смотрел, как он входит в меня, а затем перевел взгляд на мое лицо. Он наблюдал за мной словно бы издалека, с высоты получаемого наслаждения, до тех пор, пока на него не обрушился оргазм.

Меня вырвал из сна будильник. Джон уже проснулся. Опираясь на локоть, он глядел мне в лицо и улыбался странной, как будто озорной улыбкой. Я сказала ему правду, вспомнила я, однако все было в порядке. Я честно призналась, чем занималась, и он не возмутился, не потребовал, чтобы я положила конец своей любовной связи. Он поцеловал меня в глаза, затем в шею.

– Мне очень понравилось, – шепнул он.

– Мне тоже, – ответила я, не глядя на него. Мой взор привлекло черное пятнышко над его плечом.

Это был муравей.

Он полз по потолку – так медленно, что мне пришлось прищуриться, чтобы понять, что он движется.

Наверное, муравью наш потолок казался Арктикой или Сахарой. В любом случае верной смертью, без надежды на улучшение климата.

– Слушай, а это правда? Ну, про твоего любовника? Неужели четыре раза, Шерри? На полу, на матрасе, на…

Я приложила палец к его губам:

– Шшш.

Я понимала, что, если он не замолчит, его голос – слишком нетерпеливый и громкий – разрушит все. Утро, эту минуту и прошедшие двадцать лет. Из смутного недовольства я соскользну в нечто иное. Моя неприязнь к голосу, звучащему слишком близко, перейдет в ненависть. И муравей, погруженный в свои муравьиные заботы, тоже услышит его с потолка у нас над головами, если, конечно, муравьи наделены слухом. И внезапно поймет, где он. Как поймет и другое – где ему уже никогда не бывать.

Путь на работу показался мне до странности коротким. Я даже не воспользовалась возможностью взглянуть на мертвую олениху. Только сейчас обнаружила, что деревья уже покрылись листьями, и при виде стремительно распускающейся молодой зелени подумала: что бы с ними ни делали, какая бы жизнь ни кипела в почве, все настырнее высасывая из них соки, вгрызаясь в их сосуды и жилы, все равно они будут бурно цвести. Как и я.

До чего эротично. До чего тепло и возбуждающе. Что-то такое долгие месяцы дремало в ожидании первых погожих дней, чтобы собраться с силами и взорваться неистовством листвы и цветов.

Минуя грузовик с коровами (одна из них прижала к перекладине кузова морду, то ли принюхиваясь к ветру, то ли взывая о помощи), я устыдилась собственных мыслей.

Что у меня общего с деревьями?

Я – среднего возраста преподавательница английского языка, которая крутит роман с молодым мужчиной – автомехаником, занимается любовью на полу студенческой квартирки, тратит целое состояние на новые платья и туфли и планирует день так, чтобы успеть выпить чашку кофе с почти незнакомым человеком, а ночью пойти на любовное свидание.

Как ни странно, стыд не поборол возбуждения, ставшего его причиной. Я поставила музыкальный диск. При первых же тактах «Хорошо темперированного клавира» я передумала и, пошарив под сиденьем – наверняка Чад что-нибудь оставил, – извлекла запись Ника Кейва и группы «Бед Сидз» и вставила диск в магнитолу.

Я прибавила звук. Стекла машины задребезжали от грохота бас-гитары, и полился голос солиста (точно Ник Кейв?), низкий и мелодичный, чем-то неуловимо напомнивший мне о Бреме. Я сидела за рулем, машина неслась по магистрали со скоростью восемьдесят миль в час, а я чувствовала, что теряю голову.

Вот чего мне не хватало все эти годы замужества и материнства – девичьего безумия.

Чувства запретной страсти к кому-то недоступному.

Убийственный взрыв желания, его горячий ток, кипение крови в венах. Это чувство, должно быть, испытывают деревья (я снова вспомнила о них) за мгновение до последнего толчка, с каким лист прорывается сквозь оболочку почки.

Когда я добралась до кабинета, меня уже поджидал Гарретт. Он читал стихотворение Ричарда Эберхарта о мертвом ягненке, которое я прикнопила к двери:

 
На склоне холма
Я увидел гниющее тело овцы.
Его подпирали ромашки.
 

Я прикрепила листок так давно, что уже забыла зачем, помнила лишь, что, впервые прочитав его в антологии, расплакалась. Роберт Зет громогласно объявил эти стихи пустышкой («Шерри, золото мое, это же, черт возьми, литературные опусы заключенных исправительно-трудового лагеря в Холмарке! «Гниющее тело» – вот именно!»). Почему-то я не решалась снять его с двери. На протяжении многих лет оно каждое утро приветствовало меня перед дверью кабинета. Феррис всегда останавливался перед ней, читал или делал вид, что читает стихи. Он делал это каждый день, в перерыве между семинарами, когда шел из своего кабинета, расположенного через несколько комнат от моего, и обратно. До того, как уехал с семьей. Я подходила, трогала его за плечо, он оборачивался и с мучительной многозначительностью смотрел на меня.

Лист бумаги пожелтел, только булавка по-прежнему серебрилась. Последние строчки звучали так:

«Скажи, это точно она – в завывании ветра?

Та, что в ромашках лежала? Скажи!»

От этих сентиментальных стихов у меня всегда чесались глаза. Я не могла без слез думать о том, что мертвая овца в сущности не умерла. Через смерть она вернулась в мир, став его неотъемлемой частью.

Гарретт вздрогнул от испуга, когда я подошла со спины и тронула его за плечо.

– Миссис Сеймор! – воскликнул он, оборачиваясь. – А я к вам! Хотел вам кое-что рассказать. У вас найдется пара минут?

Пара свободных минут нашлась. Я приехала слишком рано. Через полчаса я собиралась встретиться с Бремом в кафе, затем с Амандой Стефански в кабинете.

– Заходи, – пригласила я, открывая ключом дверь кабинета.

Гарретт последовал за мной. Я жестом показала, чтобы он убрал книгу со стула и сел, что он и сделал, закинув на колено ступню второй ноги. Впрочем, решив, вероятно, что занял слишком свободную позу, проявляя ко мне неуважение, поставил обе ноги на пол и выпрямился. На виниловом стульчике ему было явно неудобно.

Я села за стол напротив и улыбнулась.

Из-под белой выходной рубашки у Гарретта выглядывала голубая футболка. Я представила себе, как перед занятиями по автомеханике он снимает ее, чтобы присоединиться к остальным ребятам, тоже одетым в футболки. Как они стоят, склонившись над механизмами и переговариваются громкими выкриками, перекрывая пулеметный треск моторов и монотонный гул большого помещения мастерской, в которой я впервые увидела Брема, вернее, впервые увидела его в этой обстановке.

Гарретту в кабинете было жарко. У него раскраснелись щеки и шея. Никак у нас не научатся регулировать температуру со сменой погоды, а институтские окна, конечно, не открываются.

– Гарретт, – спросила я, – у тебя все в порядке?

– У меня все отлично, миссис Сеймор, – ответил он. – Я зашел к вам сообщить новости.

– Что за новости, Гарретт? Я тебя внимательно слушаю.

– Я записался в армию, миссис Сеймор, – сказал он. – В морской флот. Отказался от отсрочки. В августе отбываю в учебный лагерь.

Я посмотрела на него.

Солнечные лучи, проникающие через оконное стекло, образовали светлое пятно на стене у него за спиной, упав на репродукцию «Розы» Дали – сюрреалистический красный цветок на фоне голубого неба над безбрежной пустыней производил на меня невероятно глубокое впечатление. Я купила эту репродукцию много лет назад, когда еще не оставила попытки развести у себя в саду розы, еще до того, пока в одно замечательное лето какие-то черные букашки не съели все цветы, превратив прекрасные бутоны в бархатистые ошметки и лишив всякой привлекательности кусты стоимостью в сотни долларов.

Как только на сад обрушилось это бедствие, я отправилась в библиотеку, но ничего не нашла о черных букашках, вредящих розовым кустам, так что пришлось звонить миссис Хенслин, в саду у которой розы буйно цвели каждое лето, хотя я ни разу не видела, чтобы она над ними трудилась.

Как-то утром она пришла ко мне – в переднике и толстых рейтузах, в нерешительности постояла над моими розами, наклонилась и изучила листья.

– Если хотите выращивать розы, – сказала она, – нужен яд.

И даже головой тряхнула, так ее удивило мое невежество. Потом добавила, что пришлет внука с распылителем – он обработает кусты.

– Э-э… – протянула я. – Видите ли… Честно говоря, я побаиваюсь использовать яды.

Миссис Хенслин засмеялась. В ярких лучах летнего солнца я заметила на ее щеках голубые прожилки, похожие на ручейки, – так выглядит дельта реки, нанесенная на карту или увиденная с высоты птичьего полета. Сквозь толстый слой розовой губной помады я разглядела у нее на нижней губе коричневое пятно. Родинка или шрам? А может, злокачественная опухоль?

– Ну-ну. – Она снова тряхнула головой: – Без опрыскивания у вас ничего не вырастет.

Потом я часто задавалась вопросом, чем же они сами поливают свои посевы, в том числе бобов и кукурузы. Может, именно этим и объясняется тот сладковатый химический запах, который иногда доносится до моей спальни, когда ветер дует с востока, от их участка?

Розы в конце концов погибли.

Полагаю, это произошло с моего согласия.

На их месте я посадила обычные однолетники – по большей части бархатцы, которые, как раковые клетки, распространились по всей клумбе. Изредка на редких выживших ветках розовых кустов необъяснимым образом набухали почки, которые быстро опадали в заросли бархатцев, даже не распустившись.

– Как же так, Гарретт?! – воскликнула я.

Его голубые глаза в весеннем утреннем свете казались почти бесцветными. Он широко улыбнулся, и кожа плотно обтянула скулы, обозначив красивый овал лица и головы – совершенство линий, унаследованное от отца.

– Но почему, Гарретт? – настаивала я.

Гарретт опустил взгляд на колени, на джинсы, где ткань вытерлась от долгой носки.

– Ну… – начал он. – Инструктор по подбору кадров говорит, что это хороший способ окончить институт по специальности «Автодело» без посещения лишних семинаров, например по английскому языку – вы только не обижайтесь. Этот семестр я доучусь. И «мустанг» соберу. Успею сдать дом, разберу барахло. Мы еще с Чадом потусуемся летом. Он же приедет на каникулы.

Чад…

Чад?

Неужели у Гарретта нет других приятелей? – Ведь Чад не проявлял к нему никакого интереса. Вряд ли его воодушевит мысль провести все лето, без дела слоняясь с Гарреттом.

– Кстати, от Чада что-нибудь слышно? – спросила я, на краткий миг вообразив – глупость, конечно, – что это Чад подговорил Гарретта поступить в морской флот.

– Нет, – ответил Гарретт.

– Гарретт, – продолжила я. – Я за тебя рада. Но и обеспокоена. Идет война, Гарретт. Ты…

Не далее как прошлым вечером я видела в газете фотографию военного моряка из соседнего города. Он погиб при взрыве автомобиля, начиненного взрывчаткой. Его лицо на газетном снимке выражало непреклонность – прямой взгляд, нацеленный на зрителя, как дуло автомата, прошивал насквозь. Разумеется, он ничем не напоминал сидящего напротив меня в лучах ослепительного весеннего солнца Гарретта, переполненного мальчишескими надеждами на будущее. Но разве мать погибшего, прощаясь с ним, видела на лице сына отпечаток смерти.

– Я знаю, миссис Сеймор. Все знаю. Потому и хочу отправиться туда. Я нужен своей стране. Я в долгу перед ней.

Я слушала, а Гарретт продолжал распространяться на тему нужд страны и собственной роли в глобальной системе стремлений и угроз, лежащих в основе нашего мира, убежденный, что обязан внести свой скромный вклад в историю.

– Да и мир посмотреть хочется, – заключил он. – Я даже за пределами штата ни разу не был, кроме Флориды.

Гарретт говорил и говорил, красочно расписывая новый для себя мир, в который так рвался, а я, как ни старалась, не могла представить себе в этом мире людей – ни живых, ни мертвых. В голову упрямо лезли совсем другие картины. Вот игрушечный грузовик на всем ходу врезается в ножки кофейного столика у меня в гостиной. А вот и маленький Гарретт, издающий самозабвенный рев, в его воображении ничем не отличающийся от рева настоящего грузовика. Он все рассуждал, а мир в кабинете все съеживался и съеживался, пока не уменьшился настолько, что я могла бы убрать его в сумочку или засунуть в карман, а может, проглотить, как таблетку, запив традиционным утренним стаканом апельсинового сока. Перед моим внутренним взором встали микроскопические самолетики, взлетающие и приземляющиеся в песочницу. Танки «Лего», разобранные на детали на кухонном столе. Снежки. Комья земли. Мальчишеские ссоры. Я дождалась паузы, когда он умолк, набирая воздуха в легкие, и спросила:

– Это окончательно, Гарретт? Ты уже записался или еще есть время подумать?

Он уже записался. Ему выдали футболку. Он расстегнул пуговицы белой рубашки, и я увидела буквы: «SEMPER FI» [8]8
  От Semper fidelis (лат.).


[Закрыть].

– Знаете, что это означает, миссис Сеймор?

Я знала. В школе я три года учила латынь, а потом еще два года в колледже. Но я покачала головой.

– Всегда верен, – перевел Гарретт.

В дверь кабинета постучали.

Я взглянула на часы.

Я сообразила, что мы просидели гораздо дольше, чем я рассчитывала, и поняла, что стучит Брем.

– Ну хорошо, – сказал Брем. – В кабинет к тебе приходить нельзя. Что еще мне запрещено? Вот это, например?

Он протянул руку через стол и провел пальцем по моей шее.

– Брем! – воскликнула я, отшатываясь, и расплескала немного обжигающего горячего кофе из пластикового стаканчика. При этом в моем теле вдруг ожило каждое нервное окончание, расцветая в ожидании его ласк.

– Извини, – сказал Брем. – Я спятил.

Он улыбался своей обычной полуулыбкой. Вечная ямочка на щеке. Он пригладил свои темные волосы рукой:

– Что поделаешь, не могу спокойно смотреть на вашу шею, миссис Сеймор. Уверен, что вы слышали это миллион раз, но вынужден повторить: у вас лебединая шея.

Он называл меня миссис Сеймор в насмешку над Гарреттом, который при виде Брема в дверях моего кабинета не смог скрыть нервозного удивления.

– Хорошо, миссис Сеймор, – пробормотал Гарретт, вскакивая на ноги и устремляясь к выходу. – До свидания, миссис Сеймор. Спасибо, что выслушали меня, миссис Сеймор.

Брем пристально глядел ему в спину.

– Что ему надо? – спросил он.

Я рассказала, что Гарретт поступил в морской флот.

Брем продолжал следить глазами за Гарреттом, удалявшимся по коридору.

– Хорошо, – сказал он.

– Твоя шея, – сказал Брем, нагибаясь ко мне. – Это первое, что я увидел, когда ты привезла в мастерскую свою разбитую машину. Я сразу же возжелал вонзить в нее зубы и заставить тебя извиваться.

Я открыла рот, но не смогла выговорить ничего и воровато оглянулась вокруг. Я знала, что в кафетерии полно народу. Коллеги. Студенты. Секретарши. Покрывшая тело тонкая пленка пота, надеюсь не заметная со стороны, начала испаряться, вызывая озноб. Кожа покрылась мурашками – на груди и на руках. А вдруг кто-нибудь обратит на нас внимание? Вдруг догадается, о чем Брем Смит говорит с Шерри Сеймор?

– Брем! – Я немного отодвинулась от стола. – Не надо.

Он тоже откинулся назад и скрестил руки на груди. Через его плечо я увидела Аманду Стефански – она разговаривала со студентом, парнишкой в мешковатых брюках. Чему-то смеялась и прижимала ладони к груди, словно возносила молитву. Я взглянула на часы. Мы с ней договорились встретиться у меня в кабинете десять минут назад. Может, она пришла в кафетерий за мной? Бет вполне могла подсказать, где меня искать.

Я втянула воздух в легкие, откашлялась и снова взглянула на Брема, смотревшего на меня не мигая, сложив губы в полуулыбке.

Я постаралась улыбнуться в ответ, одновременно делая попытку отодвинуться от него подальше. Мы просто коллеги, болтающие за чашкой кофе. Но каждый удар сердца так и толкал меня к нему.

Сидя вдвоем, мы олицетворяли выставленную на всеобщее обозрение тайну. Каждый, кто бросил бы на нас хотя бы беглый взгляд, обнаружил бы ее след на наших лицах. Отрезвляющий внутренний голос твердил мне: «Вы ведь не хотите, чтобы ваш роман стал всеобщим достоянием, миссис Сеймор?» – но вопреки ему каждый сантиметр моего тела трепетал при мысли о тайне, обладательницей которой я была. Да-да, я – женщина с секретом, и это я сижу в кафе напротив Брема Смита, который с видом ценителя разглядывает мою шею. Каждой своей клеточкой я ощущала запретное возбуждение. Заглушив голос разума, я наклонилась к нему через стол, ближе, еще ближе, а он, восприняв мой порыв как приглашение, тоже придвинулся ко мне. Теперь мы сидели так близко, что я слышала его дыхание – движение воздуха на вдохе и выдохе. Он опять протянул руку и кончиками пальцев дотронулся до моей шеи. На этот раз я позволила им задержаться на коже, прежде чем отодвинуться. Затем глотнула кофе и быстро осмотрела помещение кафе.

Никто ничего не заметил.

Никто даже не смотрел в нашу сторону.

Аманда все еще болтала с парнишкой. Позади нее маячил Роберт Зет – он с двумя чашками кофе стоял спиной к нам у закрытых дверей лифта. За несколько столиков от нас сидел мой студент Хабиб с толстенным учебником, лежащим перед ним на столе. Он буквально уткнулся в книгу, словно считал на страницах пылинки. Мне показалось, из-за угла рядом с торговыми автоматами мелькнула фигура Сью. В комнату, где был ксерокс, проскользнула Бет с охапкой бумажных листов. Все эти люди – участники моей прежней жизни – были заняты своими повседневными делами, похожими на те, что раньше наполняли и мое существование… Я снова взглянула на Брема и позволила своей руке совершить странствие к его, лежавшей между нами на столе. Он опустил ее, недавно гладившую мне шею, поверх моей ладони, и я вновь позволила ей задержаться на лишний миг, прежде чем спрятать руку под стол на колено. Он откинулся на спинку стула с видом победителя, как будто только что одержал верх в карточной партии или интеллектуальной игре. Его блуждающая полуулыбка была настолько эротичной и интимной, что я отвернулась. Разделявший нас стол – безжизненный и скучный, как осушенный много веков назад пруд, – отражал мое лицо, такое же безжизненное и скучное, как найденное на дне пруда тело утопленницы.

Брем прочистил горло, и я снова подняла на него глаза.

– О чем задумалась, красавица?

Я вздохнула, и даже воздух, проникающий в легкие, имел привкус сексуальности и дарил ощущение ласки. Я избегала прямого взгляда, но не могла не задать давно мучивший меня вопрос:

– Что ты во мне нашел, Брем? В самом начале? Почему я? Почему ты писал эти записки?

Я впервые осмелилась заговорить об этом.

Почему я?

Чем я заинтересовала такого мужчину? Когда он обратил на меня внимание? Почему решил, что желает именно меня? Почему умолял: будь моей?