Текст книги "Демон Омало"
Автор книги: Лиза Корстон
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 8 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]
– Тагар, – неуверенно позвала я в никуда, колыша своим дыханием беспросветную темноту ночи, надеясь, что он не успел уйти далеко. В ответ мне была тишина, давящая, имеющая цвет – индиго-чёрный и запах – горелых поленьев; только совы ухали вдалеке.
Я сделала шаг, ещё шаг, каждый – как по лезвию ножа. Зачем я убежала? Стало немыслимо страшно. Окружающий меня мир вдруг показался декорациями к пугающей средневековой сказке.
– Тагар! – громче и протяжнее, стараясь шагать быстрее; но тело, измученное моими же собственными стараниями, не слушалось меня. Оставалось только снова заплакать. К кому же ещё было взывать, как не к моему могучему телом и духом ангелу-хранителю?
– Тагар, Тагар! – испугавшись своего же собственного эха, я всхлипнула и сделала попытку побежать, отчего со вскриком растянулась на грязной земле, травмируя свои не зажившие руки и сдирая кожу на локтях.
Как маленький волчонок, я снова громко заскулила, по-детски прикладывая трясущиеся от боли пальцы к полным слёз глазам. Теплые ладони накрыли мои плечи со спины, накидывая поверх куртки вторую.
– Я… не могу вста-ать, – жалобно, сквозь череду слёз и всхлипываний.
– Зачем ты убежала? – его голос смягчился, и тон был охровато-розовым, похожим на тон любящего отца, который журил своё дитя.
– Не знаю, – я всхлипнула снова, а когда вес его рук пропал с моих плеч, резко обернулась, – не уходи!
Меня встретили глубокие тёмные глаза с едва заметной горчинкой раздражения, плескавшегося на дне его бездонных зрачков. Он сидел на корточках, упираясь руками в колени и внимательно изучал моё замёрзшее, заплаканное лицо. Тагар тихо вздохнул, поправляя куртку на моих покатых плечах. Она пахла мёдом и табаком, цветочным гречишным мёдом и старым, насыщенным табаком.
Наверное, его губы на вкус были такими же, как мёд – сухими, терпкими, сладкими. Поймав себя на этой мысли, я смутилась и отвела взгляд. Тёплые пальцы сжали мой мокрый от слёз подбородок.
– До дома Зарины идти далеко, пойдем, переночуешь у меня.
Я вздрогнула, будто бы отступивший страх снова вернулся. Мужчина словно почувствовал исходящий от меня испуг и нахмурился, сводя к переносице красивые чёрные брови. Раскрытой ладонью он погладил меня по голове, опуская накопленное в ней от костра тепло на мой открытый, замёрзший лоб.
– Не бойся меня, ты ведь не боишься? – в темноте было не разглядеть его глаз, но сердцем я чувствовала, что в этом низком бархатном голосе кроется правда, – это я нёс тебя на руках девять часов, окровавленную и без сознания, я не причиню тебе боли, – он запустил пальцы в мои волосы, неспешно гладя, успокаивая.
– Я боюсь, – очень тихо, – но верю тебе.
В воцарившемся молчании мы всматривались друг в друга, вдыхая пар, витавший меж нами. Спустя несколько секунд Тагар отстранился, заключил меня в кольцо своих рук и поставил на ноги.
– Сможешь идти?
Я честно сделала несколько шагов вперёд, чтобы снова почти упасть. Ослабевшие от большой резкой нагрузки ноги совсем не держали меня.
– Ясно, – мужчина беззлобно усмехнулся и подхватил меня на руки, – спрячь ладони в куртке, – и я послушно спрятала, опуская лоб на острые ключицы. Да, он так и пах – табаком и мёдом. И хоть я люто ненавидела табак, он пах им так, что хотелось вдыхать этот запах вечно, как бы банально это ни звучало. Мне хотелось льнуть к излучающему тепло и надёжность телу, и я льнула, чувствуя щекой едва шершавую крохотную родинку чуть выше его левой ключицы. Мои волосы щекотали его шею, и она покрылась сетью мурашек, которые проходили от моего тихого, мерного дыхания.
В Омало не было ни звука, только совы ухали, как и раньше, и вдали слышался вой волка, а я всё дышала в шею незнакомого мне цыгана, который оплетал моё испуганное сердце нитями доброты и спокойствия, который, волею судьбы, стал моим ангелом-хранителем, подарившим мне второе рождение. Тагар молчал, и я молчала, только прижимала свои руки к его груди, под моими пальцами быстро билось сердце, казалось, этот стук лечит мои израненные руки…
***
Моя ночь началась с сильных болей во всём теле. Поддавшись мимолетному желанию и пойдя на поводу у собственной глупости, я обрекла себя на ночные мучения, и сейчас сидела у окна, свернувшись калачиком, прижимая к груди пульсирующие от боли запястья. Спать я не могла, хотя меня и клонило в сон, но резь в правой руке не давала даже и шанса на отдых. Я раскачивалась из стороны в сторону, подавляя внутреннее негодование: хотелось то ли корить себя за дурость, то ли в очередной раз разреветься.
Я лишь тяжело вздохнула, пытаясь отвлечься безупречно красивыми видами гор, искрящихся перламутровым снегом.
В двухэтажном доме было темно и тепло. Тагар натаскал дров, чтобы огонь в камине не угасал ни на миг... я слышала, как он шепчется в ночи. Страх снова упасть держал меня от того, чтобы подойти поближе к этому прекрасному зрелищу. В итоге, пересилив себя, я завернулась в длинную мужскую куртку и робко ступила на пол, держась за спинку деревянной кровати. В ногах была сила. Я неуверенно прошлась по ворсистому ковру босиком и мягко осела на расстеленные перед камином шкуры медведей (во мне жила надежда, что шкуры были искусственные, но надежда, всё же, очевидно, была очень мала).
Огонь зашипел, будто бы приветствуя меня. Ярко-рыжие блики ложились на покрытые заживающими ссадинами стопы. Я легла, свернувшись калачиком, прижимая к груди ноющие руки. Подернутым дымкой сна взглядом я наблюдала за игривым танцем языков пламени, который успокаивал и погружал в тёплую полуночную дремоту.
Проснулась я на рассвете, под стук топора, когда на улице ещё было темно и солнце только-только рисовало едва видимые розовые облачка на горизонте. Подвывал алабай, и четко слышалось перешептывание ветра с последней листвой.
"...Вершины цепи снеговой,
Светло-лиловою стеной
На чистом небе рисовались,
И в час рассвета одевались
Они румяной пеленой;
И между них, прорезав тучи,
Стоял, всех выше головой,
Казбек, Кавказа царь могучий..."
Неловко поднявшись с места, на котором мне удалось заснуть вчера ночью под трепетную, эфемерную, почти что квантовую мелодию огня, я побрела к двери, толкая её плечом и вываливаясь, сонная и растрёпанная, прямо в объятия морозных предрассветных сумерек.
Первые лучи солнца ворвались в ещё тихо спящий мир. Словно воины света они растерзали густую пелену ночи, растворяя без остатка страхи и грезы. Солнечные стрелы будто пронзили меня в самое сердце, оставляя восхищённой, обескураженной. Я смотрела на мир, а мир – на меня. Это был мой первый осознанный рассвет, когда я стояла на своих ногах, прижимая ладони ко вздымающейся груди. Как и раньше той ночью, меня окутывал терпкий аромат табачного мёда. Он шел как будто бы из той дали, в которой суровые горы-исполины становились лишь бледно-зелёным туманом, уносимым ветром перемен.
Зелёное, зелёное Омало, изумрудно-ослепительное в своей красоте, закрытое, запрятанное, забытое. Воздух здесь, словно эфир, наполненный чистой, окрыленной любовью. Я вдыхаю его – вдох, моё тело трепещет от сладости забвенного утра, и выдох – пар клубится подле; морозно, до горячей дрожи во всём теле.
Хочется улыбаться, на душе в эти утренние часы покой, такой тихий, как горное озеро; а я – внутри гармоничной обители Света, именуемой Тушетией. Взгляд нечаянно срывается с горных хребтов и приземляется на бренную землю. Там, в ультрамариновой синеве нетающих снегов, я встречаюсь с глазами, полными неприкрытого любопытства. Меня бросает в жар, и я неосознанно дышу глубже. Какие прекрасные, какие бездонные глаза. Я прошу тебя, не ведись на чарующий свет этих глаз! Не ведись на горько-сладкие улыбки и проникновенные взгляды. На статную фигуру, на прекрасные чёрные кудри, будь же разумна!
"... Её божественный хранитель:
Венец из радужных лучей
Не украшал его кудрей.
То не был ада дух ужасный,
Порочный мученик – о нет!
Он был похож на вечер ясный:
Ни день, ни ночь, – ни мрак, ни свет!.."
Я так ошеломлена, что снова не могу даже моргать. Тагар молчаливо наблюдает за мной. Порыв утреннего ветра натыкается на его широкую оголённую спину. Капельки пота катятся по острым ключицам, растворяясь где-то на уровне тёмных сосков. Живот напряжен от холода и несколько змеек вен, выползая из-под резинки штанов, пульсируют на морозе. Мышцы на спине перекатываются с каждым его продуманным движением.
Солнечные лучи, неожиданно сбросив сдерживавшие их оковы, вдребезги разрывают холодную тишину, свет льётся как из рога изобилия, и в дымке этого света мужчина предстаёт мне древним божеством, утопающим в ореоле бледно-золотистого нимба рассвета. Он улыбается так открыто, что хочется поверить ему, довериться ему.
– С добрым утром, – низкий голос перекатывается меж моих рёбер, оседая оглушёнными бабочками в животе.
Теплота новорожденного света гладит по замёрзшей щеке, и я улыбаюсь в ответ.
– Доброе утро! – звонко, запуская вибрации колокольного звона в недра многовековых стражей Кавказа.
Цыган усмехается и наклоняется за поленом, чтобы снова вонзить в него острие топора. Я кутаюсь в его куртку, инстинктивно прижимая руки к груди. Он замечает это краем глаза, но молчит.
– И, -неловко начинаю я, переминаясь с ноги на ногу, – тебе не холодно, -больше утверждение, нежели вопрос.
Он кивает, отбрасывая в сторону порубленные дрова, его кудри элегантно следуют за поворотами головы, обрамляя смуглое лицо так, как дорогая рама обрамляет ценную картину.
– Я родился на севере, это у меня в крови, – я внимательно впитываю в себя ноты его горьковато-пикантного голоса; а ведь и правда, я ничегошеньки о нём не знаю, кроме имени. Имени…
– Меня зовут Тамара, – пытаясь сжать на груди кулаки, робко поднимая взгляд. Он не пугал меня, нет, но я испытывала определённую степень застенчивости и благоговения перед ним.
Он качает головой. Улыбается.
– Я знаю. Ты не совсем мне понятна, Тамара.
Неожиданно. Я задумываюсь, пытаясь перевести свой внутренний фокус с недавнего разговора «ни-о-чем» на некую конкретику. Моё имя в его губах звучит слишком уж по-родному, трепетно, как никогда до этого не звучало. «Да, ты мне тоже», – хочется сказать в ответ. Любопытство, страх, робость, интерес, – всё это во взгляде на него.
– Лови, – кидает мне лёгкую, как пушинка, охапку мяты с чабрецом, перевязанную грубой сиреневой нитью.
– Я сделаю чай? – неуверенно, вдыхая полной грудью запах лета, высушенного в зелени.
Тагар разбивает очередное бревно на мелкие щепки и вонзает с размаху топор в пенёк; отряхивает руки от стружки, и тянется к порубленным дровам.
– Нет, кинь на стол, я занесу дрова и сделаю сам.
Я семеню обратно к двери, улыбаясь солнышку. В руках букет из трав, и чувство такое, будто я прожила с этим человеком всю жизнь. Обычно знакомишься с кем-то и ощущаешь себя неуверенно, неуютно, а здесь лишь комфорт и благоговение внутренней лёгкости и свободы.
Скидываешь ботинки в прихожей. Дом большой, просторный, хоть и старый. Два этажа, а на втором тёплая спальня, она на глухую зиму. В пристройке традиционная родовая башня, там никто не живет, но лестницы стоят, будто бы на всякий случай. Жизнь кипит на первом: у стены камин, кровать и диван, на полу медвежьи шкуры и старые ковры, занавески нежно-розовые, а сверху более плотные, почти чёрные, и ставни изнутри железные – это на случай лавины. Мебель деревянная, кажется, будто самодельная, от неё пахнет сосной, запах меня будоражит, хочется внутренне улыбаться. Я босиком по ковру, заглядывая на кухню, которая выходит окнами на другую сторону – в лес, под окном следы неизвестных мне зверей, но, судя по следам, зверь не крупный. Я лью воду в чайник из ведра. Ведро тяжёлое, а руки болят и слабнут, но я упряма. На пол пути ведро перехватывают сзади.
Шумное, глубокое дыхание в затылок и холодный жар мужского тела накрывает волной, до дрожи, это непередаваемое словами интуитивное чувство нахождения другого человека в поле твоей ауры. Энергии мешаются, сплетаются друг с другом и в промежутке меж телами, когда ни одно не прикасается к другому, кажется, что нет расстояний, и сердца бьются одно в одно, быстро, громко. Ведро я, конечно же из рук выпускаю, оборачиваюсь. Пугаюсь от того, как близко. Я чувствую его.
– Ну я же сказал: сделаю сам, – качает головой, в его голосе добрая насмешка, а я просто хочу быть хоть чем-то полезной. Он вздыхает, словно читая мои мысли.– Вам, девушкам из больших городов, видимо, чуждо это.
– Что это? – я выныриваю из кольца его рук и позволяю своим глазами любоваться смуглой спиной, покрытой татуировками мифических животных.
– Чувство доверия к мужчине, – он кидает ведро на столик, и краем глаза следит за моей реакцией.
Я пожимаю плечами, в свитере грязно-розового цвета становится зыбко, чувствую, как мурашки ползут по голове.
– Смотря кого ты называешь мужчиной, в больших городах такие не водятся.
Он удивленно приподнимает брови: гримаса искреннего удивления.
– А как же деньги, статус, власть? – в его голосе неприкрытая издёвка, он смеется над этим миром.
Смеюсь и я.
– Ты должен знать, что мне это неинтересно, – а с чего бы ему знать…
Тагар ошеломлённо оборачивается, попутно чиркая спичкой о коробок.
– Да, – кивок, – я знаю, – зажжённой спичкой по древней конфорке, одной рукой повернуть вентиль газового баллона и вот: чайник уже греется на огне.
Как ни в чём ни бывало, Тагар натягивает на себя широкую серую майку.
– Чашки на верхней полке шкафа справа, достань их пока, нужно посмотреть за камином, – мною командовали. Наверное, в моей родной столице такое поведение свободные мужественные женщины приняли бы за оскорбление их чести и достоинства, ведь они привыкли всё делать сами, всем заправлять сами. А мной распоряжались, и мне это нравилось.
Тянусь к верхней полке и достаю красивые чашечки из необожжённой глины. Кажется, здесь всё сделано своими руками, возможно, даже и этот кирпично-деревянный дом.
Тагар возвращается быстро. Руки в угле, и по щеке пролегает чёрная угольная полоса. Степень его хозяйственности меня поражает, каждая его клеточка, кажется, пропитана «мужественностью».
– О, нашла чашки, молодец, теперь поищи мёд, вон среди тех банок, выбери какой тебе нравится, – он указывает на заботливо укутанные полотенцами баночки, стоящие на полу, а я не могу отвести взгляда от пролегающей по щеке угольной дорожки.
Тянусь пальцами, дотрагиваюсь, мягко проводя по бритому лицу, стираю едкую пыль. Под пальцами ощущаю крохотный шрам, а кожа тёплая, гладкая. Он замирает, будто бы наслаждаясь этими прикосновениями. Мы оба замираем, когда я опускаю свою руку, глаза в глаза. А глаза у него чёрные, хоть и голубые.
– Там, – указываю на свою щёку, – была зола.
Он улыбается, прикасается к тому самому месту.
– А, спасибо, – и комната наполняется едва зримым теплом.
Метель
Бабушка Зарина жёсткая и, одновременно, мягкая, она приструнивает свирепым взглядом, но окутывает любовью, приобнимая за плечи и наливая гнутым железным половником свежесваренный суп в старинную глиняную посуду. У нее две дочери и сын. Роза с мужем и зеленоглазым Георгием, мальчишке лет пять, он игривый и непоседливый, вечно скалит молочные зубы и показывает мне язык. Архип с женой Сарой и тремя детьми, младшему ещё нет и года, и он призывно агукает, навязчиво требуя всеобщего внимания. И младшая Тата с заметно округлившимся животиком. Тата прекрасна так, как только может быть прекрасна кавказская девушка: у неё тонкие, восточные черты лица, раскосые глаза, чёрные, как ночь, изогнутые брови, белоснежная кожа и трепетные ресницы; жесткие волнистые волосы заплетены в косы, которые ниспадают на пышную белую грудь, а беременность придает ей какой-то невероятный, невиданный шарм. Тата всегда очень мила, она сдержанно улыбается и улыбка её также нежна, как и она сама, мне хочется нарисовать её.
Сегодня Тата хмурится, еле ковыряя ложкой в тарелке, она неразговорчива, и я лишь бросаю на неё робкие, полные смущения взгляды. За столом оживлённый разговор, то ли они говорят на грузинском, то ли на смеси языков, в любом случае понять я не могу.
Тата смотрит на меня в упор.
– Тамара, ты так и будешь жить у него? – кивает на сидящего рядом мужчину, в её голосе нет ни единой нотки раздражения, но я вижу её нетерпение. Я снова чувствую Тагара телом. Мне не нужно оборачиваться, чтобы ощущать его присутствие, я просто знаю, что он рядом, потому что от его волос пахнет чабрецом. Немыслимо.
– О… даже не знаю, – я пожимаю плечами и инстинктивно растягиваю уголки губ в улыбке, держа ложку в левой руке, – я согласна на любые варианты, не хочу вас стеснять.
– Я знаю хорошее местечко, – Тата чарующе улыбается, но от её тёмного взгляда мне не по себе, – я покажу тебе его позже.
Я киваю, только ловлю на себе настороженный взгляд Зарины, она качает головой и кладет в рот хлеб, демонстративно медленно пережёвывая его.
Тата такая быстрая, порхает в своих валенках, придерживая выступающий живот. Она ведёт меня какими-то нехожеными тропками к одноэтажному бетонному зданию, похожему на хлев; пахнет коровами. Не удивительно, ведь это – коровник! Внутри покосившаяся самодельная дверь, за ней – комнатка едва ли три на три, печка, на печке – лежанка, у наспех замазанной от трещин стены – дряхлый стол и стул-табурет с плетёным сиденьем. Больше ничего. Ах, нет же! Крохотное окно с видимыми щелями, с треснутым от мороза стеклом. Тата останавливается посредине и выжидательно смотрит, как будто бы хочет увидеть на моём лице какие-то особые эмоции.
Я улыбаюсь, холодея внутри от одной лишь мысли о том, чтобы провести здесь ночь. Возможно ли вообще внести в этот жуткий, полный ледяных взглядов горных духов, хлев хоть каплю уюта и тепла? Должна ли я идти на поводу у недобрых замыслов Таты?
– Спасибо за заботу, это – то, что нужно, – ничем не выдаю внутреннего негодования, только киваю.
– Не за что, дорогая, – она гладит меня по плечу, – возьми у матери топор, дрова здесь где-то есть.
Я снова киваю, и мы вместе выходим. «Топор» … эхом раздаётся в моей голове. Видимо, придется мне ночевать без печки. Тата идет прочь, а я остаюсь возле хлева, вечереет. Она влюблена и готова на всё, чтобы обезопасить объект своей влюбленности от любой возможной опасности. В её сердце нет места состраданию, хоть я и не прошу к себе жалости. Она наигранно мила, но я вижу её внутреннюю злобу по отношению ко мне. Как, должно быть, печально и неуютно ей носить ребёнка в одиночестве, переживая эти суровые зимние месяцы один на один со своими внутренними страхами. Я не сержусь на Тату, хоть и хотела бы избежать подобных выходок с её стороны.
Я не стремлюсь остаться жить в доме Зарины, но душу тянет туда, где вечно горящий камин бросает ореховые тени на большую деревянную кровать. Я хочу провести эту зиму в домике у леса. Чувствуя страх перед Тагаром, я также ощущаю к нему безграничное доверие, эти два антагониста перемешиваются внутри меня в воздушный коктейль эмоций, заставляя внутренне метаться между уже сделанным выбором и ещё возможными его вариантами.
Ночь наступает неожиданно, быстро проваливаясь в студёный колодец зимнего мороза. Дрожащими от холода руками я подкидываю в печку старые, давно отсыревшие дрова. Они горят медленно, а на улице темно. Темно и в комнате, и ничегошеньки не видно, только коровы изредка мычат в хлеву, а я сижу около печки, съежившись от нависающей надо мной темноты, и дую на слабый огонь. Страшно и руки ломит, но я обещаю себе пережить эту ночь и стать сильнее.
На улице начинается метель, настоящий снежный ураган, который я вижу сквозь маленькое окошко, выходящее прямо на долину и горные хребты. Ветер завывает так отчаянно, что от страха невозможно уснуть. Я всё сижу около печки, протягивая окоченевшие пальцы к слабому огню, и повторяю вслух все веданные и неведанные мною молитвы. К ночи ветер крепчает, и я опасаюсь схода лавины. Моё сердце наполняется сотнями не имевших до этого значения страхов. Снег кружится, кружится, кружится, поднимая в воздух солому, тряпки, лязгая собачьими цепями. Сердце щемит от этого будто бы вышедшего из недр ада гула, но я горжусь тем, что никого не стесняю. Я сильная, я справлюсь, я стану крепче (крепче, словно томлёный самогон, думается мне). И чем больше я повторяю это, тем отчаяннее хочется открыть глаза в родном доме, где ждут родители, и пахнет московской пылью. Я девушка, зачем мне быть сильной и смелой? Зачем тащить на себе то, что природой задумано, как мужское? Разве не я должна быть нежным цветком, что распускается в надёжных руках? Разве не я должна быть полноводной рекой, наполняющей крепкие берега?
"...И под лозою виноградной,
Росу небес глотая жадно.
Цветок распустится ночной..."
Стук в дверь застигает меня врасплох, и я со вскриком отскакиваю от печи, зажимая рот руками; а сердце уходит в пятки. В моем подсознании сотни ужасающих картин. Кто здесь, средь гор, в тёмную ночь? Я дрожу, и ноги не слушаются, будто стали ватными. Как же страшно! Вот бы залезть на печь и притвориться несуществующей, мёртвой! Никогда в своей жизни ещё я не испытывала столь сильного, удушающего страха. Стук повторяется, сердце стучит в горле в ответ, посылая волну липкого жара по моей спине.
– Тамара! – я выдыхаю и, обессиленная, падаю на стул перед печкой, этот голос, – Тамара, открой дверь!
На сильно трясущихся ногах я ступаю шаг к двери и слабо толкаю её, она открывается не с первого раза, потому что я обессилела от ужаса, и губы мои дрожат. В комнатушку врывается целый вихрь морозного ветра, дверь горестно скрипит, а половицы стонут под весом шагов. Тагар похож на снежного человека. Его тёмные кудри заледенели белой паутиной, снежинки на ресницах и бровях, а меховой тулупчик весь покрыт комками прилипшего снега. Он ступает внутрь с охапкой дров в покрасневших, обветренных руках. Я обескуражена.
– Тата сказ-зала тебе? – голос дрожит от холода и испуга, и это вмиг привлекает его внимание. Он долго смотрит, будто пытаясь убедить себя в чём-то, на его лице гримаса боли и видно, что он злится. Стаскивает с себя мокрую верхнюю одежду, на нем тёплый серебристого цвета свитер с высоким горлом. Один шаг, он обнимает меня, мокрые пряди его кудрей касаются шеи, я вздрагиваю, а большие замёрзшие ладони так привычно уже гладят по голове, проникая пальцами в растрёпанные волосы цвета поздней осени.
– Ты должно быть ужасно перепугалась, – погружая меня в ореол теплоты его тела.
– Д-да, – я так устала от страха, я так устала бояться, а метель воет голодным волком; мне хочется снова расплакаться, но я сильная, я не буду плакать.
Тагар обнимает крепко, он на пол головы выше меня, и на целый мир теплее, его голос, его присутствие успокаивают, и я готова простоять так вечность и еще немножко, потому что рядом с ним ничего не страшно.
– Ты нравишься мне, Тамара. Ты сильно нравишься мне, – низкий голос словно поздний мёд, покрытый кристалликами, и пахнет... мёдом и табаком от его старого свитера. Я замираю в мужских руках. Он так откровенен, что сердце немеет, словно бы кто-то резко сжал его в руке.
«Ты мне больше», – хочется сказать в ответ, но я молчу. Он ведь цыган. Разум бьется в панике, мои родители были бы в ужасе, они сказали бы, что я сошла с ума, наверное, то же подумает любой здравомыслящий человек. Цыган из далекого труднодоступного селенья в горах запретной Тушетии.
Метель бьется в окно, я вздрагиваю. Тагар мягко обнимает одной рукой, а другой тянется за дырявой железной кочергой, чтобы разворошить свежие поленья в печи.
– Ложись спать, – вязким шёпотом на ушко.
– Я не засну.
– Тогда поговори со мной, – не повышая голоса, словно бы метель может нас услышать.
Я ненавижу прикосновения, особенно прикосновения мужчин. Я чувствую себя грязной после них, я прячу руки в метро и уворачиваюсь от объятий любвеобильных коллег, я не терплю, когда меня обнимают за плечи, или обнимают вообще.
С Тагаром по-родному. Вот сидишь на скрипучем ветхом стуле, прижимаясь к нему боком, пока он ворошит костер, и тебе просто хорошо, как будто, так и должно было быть, как будто бы в этом и спрятан весь смысл твоей жизни.
– Как ты нашёл меня… Тагар? – мне нравится произносить его имя вслух, оно перекатывается вибрирующими "р" в конце и отдается дрожью в недрах моего сердца.
– Я ждал тебя у Зарины, и я ждал тебя дома, – «Дома»… дома… – Тата сказала мне, что ты останешься на ночь у них, что уже спишь, и я ушел, – он встал, чтобы подбросить в печь ещё свежих дров, я наблюдала его мощную спину, облачённую в мягкий свитер из овчины, формы его тела были совершенны, отточенные месяцами упорного труда и ездой на лошади. Таким мужчиной хотелось восхищаться, хотелось гордиться, – я чувствовал, что что-то не так, даже по взгляду Зарины я понимал это. Нашел я тебя интуитивно, просто пошёл по оставленным следам.
– Спасибо, 0 я благодарно прикрыла глаза, 0 просто… спасибо.
Как ещё можно отблагодарить человека, который за последние два месяца сделал для тебя столько, сколько все вместе взятые люди на планете не сделали за всю твою жизнь. Тагар перевёл взгляд на моё запястье, опоясанное тугими бинтами. В его ладони моя была холодной. Он медленно начал развязывать бинты, сматывая их себе на руку. В свете ярко-рыжего огня это действо казалось мне таинством. Мы оба дышали в пространство меж моим холодом и его теплом, моей раной и его мужественными широкими ладонями. Вопреки моим представлениям о жителях гор, его руки были чистыми, хоть и покрытыми шрамами и ссадинами.
Он дышал, и моё дыхание смешивалось с его. Я дышала быстро, прерывисто, от страха, он – все еще запыхавшийся. Мы слышали оба, как быстро мы дышим. Тагар поднял глаза, в них отражался костер: пламенный, жгучий. Он резко затряс головой, заставляя кольца в левом ухе тонко звенеть.
– Мне хочется смотреть в твои глаза, – голосом красным в своей низкой остроте, очень-очень тихо, пропадая в шипении огня, – но это будет больше, чем просто взгляд, – прикосновения его пальцев к моей коже отзывались жаром в моей груди, в районе ключиц. Я хотела, чтобы в его взгляде отразилась моя Вселенная.
Словно услышав эти мысли, он посмотрел на меня снова. Он был неистово пленительным, сюрреалистичным, манящим своей силой, заботой, мягкостью; в одном флаконе мужественность и нежность. Я думала, что такие, как он существуют только в сказках. Или в описаниях идеального мужчины на тренингах «Как найти достойного мужчину», «Как привлечь своё счастье» и «Как быстро выйти замуж».
– Твоя рука заживает, но тебе придется ещё множество месяцев не нагружать её, чтобы все раны затянулись, и она снова обрела силу, – он немного покрутил запястьем из стороны в сторону, – болит? – утвердительный кивок головой в ответ, – я наложу тебе повязку с травами, может немного щипать, змеиный яд хорошо лечит отёки и раны, – он выудил из пакета стерильную марлю, в которую была завернута повязка, приятно пахнущая деревьями, лесом и полем одновременно.
– Ты нёс все это… ради меня? И шёл в такую метель…
– Тамара, – он опустил мою руку, мягко накрывая её второй ладонью, – я ведь сказал тебе: ты сильно нравишься мне. И я на многое готов ради тебя, несмотря на то примешь ли ты меня или оттолкнешь. От твоего решения моё отношение не изменится.
– Но так не бывает, – мой голос наполнился болезненным удивлением. Я слушала его и смотрела в его глаза. Эти глаза не врали, что угодно, но не его глаза, пропитанные пьянящим огненным ромом, окутанные прозрачной, тонкой голубизной, будто бы можно было заглянуть сквозь неё, чтобы лицом к лицу встретиться с обитающей в недрах душой. Я видела его искренность и откровенность, он был Демоном Поверженным, поверженным какой-то невероятной любовью.
"... И видишь, – я у ног твоих!
Тебе принес я в умиленье,
молитву тихую любви,
Земное первое мученье
И слёзы первые мои…"
Нет, мне не было неловко с ним, мне не было страшно или дискомфортно. Но ни один мужчина ещё не вел себя со мной так, будто бы я была для него хрупкой Богиней, его королевой. Он пытался оберегать меня, охранять, наполнять заботой и теплом. И даже если мой ум еще пытался сопротивляться, приводя тысячи доводов, почему я не должна влюбляться в цыгана, моё сердце, моё тело, моя душа уже давно были оплетены путами этого пламенного в своей искренности взгляда.
Тагар встал со стула и прошёл несколько коротких шагов до окна. Ставни дрожали и дребезжали от ветра, он закрыл их плотнее и воцарилась тишина, нарушаемая лишь похрустыванием ветвей в печи. А я смотрела на его спину. Разве может спина незнакомца выглядеть настолько родной?..
– Спой мне что-нибудь, – вырвалось раньше, чем я успела подумать, – твой голос успокаивает.
Тагар не оборачивался, но я слышала, как он усмехается. Он пел очень тихо, так обычно начинают песни о войне. Но он пел о чём-то другом, о свободе, о чём-то горьком для его души, горько-сладком. Я видела его спину, а взгляд мужчины был устремлен в окно, за ним были горы, овеянные вьюгой, а что за теми горами? Голос четкий, тёмный, охровый, слова магические, будто заклинания, окончания терпкие, как вишнёвая водка, а ноты длинные, словно бы долины. Когда Тагар поёт так, мои глаза наполняются слезами трепетного восторга, я не знаю о чём его песня, но песня, кажется, знает, о чем я, опускаясь в глубины моей души мягким апрельским снегопадом.
В молчании пульсирующая вена, натянутая меж наших сердец. Сердцебиение. Наши глаза встречаются в точке за окном, мой взор проходит сквозь широкую спину, насквозь, и застывает там, где касается полосы его взгляда. Мысленно, я провожу пальцами по прямому позвоночнику, скрытому под мягкостью серых ниток, почему-то эта мысль вызывает у меня тревожный трепет и душевное волнение. Как, должно быть, чувственно, прикоснуться к его нагому позвоночнику холодными пальцами.
– Я родился на Балтике, на Севере, – теперь его голос твёрд, решителен, – я был пятым и последним ребёнком. Мы кочевали на Юг, целью была Армения, там, где давно поселились езиды: в предгорьях Арагаца. У нас был большой табор, около двадцати семей, жили в достатке – нам было, что есть и пить, и во что одеваться. Зимой того года мы проходили через Кавказ. Повозки с едой и вещами вместе с лошадьми свалились в пропасть, недалеко от того места, где разбился ваш автобус. Никто не пострадал, но мы остались без еды и денег. Ты знаешь, цыган не любят от слова «совсем», нам не от кого было ждать помощи. Главы табора решили уменьшить количество ртов – оставить детей на дороге… – я вздрогнула, – нас кинули на обочине, и хотя мы что есть силы бежали вослед, лошади быстро ушли вперед, оставляя нас в темноте и холоде одних. Самой старшей было семь, а самому младшему едва исполнилось два года. Тридцать детей на пустынной дороге в Грузии. Мы старались держаться все вместе, но они нещадно умирали от холода, они засыпали ночью и уже не просыпались. Мы попрошайничали по деревням, но редко кто давал нам еды, на наши просьбы приютить все отвечали отказом. Я четко помню это время, мне было чуть больше шести лет и каждый день в голове эхом отзывались слова, сказанные отцом: «Если ты истинный цыган, ты выживешь». И я старался быть сильным для себя и для всех, но на всех меня не хватало. Через несколько недель скитаний нас осталось пятеро . Самого младшего мы оставили на заднем дворе в какой-то деревне, и я знаю, что его подобрали сердобольные хозяева, девочки умерли от воспаления лёгких той зимой, парня разорвали собаки, остались мы вдвоем. Тогда мы шли по трудному горному серпантину, засыпанному снегом. Еды у нас не было, мы жгли костры и по ночам отбивались от стай изголодавшихся псов. К концу февраля его не стало. Я был в отчаянии! Посреди гор, без пути, без семьи, без еды, с единственным желанием – выжить, – Тагар замялся и понизил голос до почти угрожающе рокочущего шёпота, – я ел его плоть, чтобы остаться в живых, я ел и шел всё дальше. Морозными, как смерть ночами, я грел себя мыслью о жизни, я заставил себя поверить в то, что я выживу, что я смогу, что дойду. Говорят, я потерял сознание уже на подходе к Омало. Была зима и в ауле остались только две семьи, одна из них – семья Зарины. Её ныне покойный муж подобрал меня на дороге, когда возвращался с охоты. Я, как и ты, несколько недель лежал в кровати обессиленный. Но я был жив и это разжигало огонь в моём уставшем сердце. Та дорога стала моей «Дорогой Жизни», по ней я всегда езжу в Омало, по ней я вёз и тебя. Я счастливый, – он обернулся на меня и улыбнулся той самой улыбкой, – и ты. Счастливая.
