Текст книги "Выживальцы"
Автор книги: Линор Горалик
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)
Реставратор
Картошка была мелкая, сероватого оттенка, вся в каких-то буграх и впадинах, но другой не бывало, и он не имел претензий.
Балтазар стоял, переминаясь с ноги на ногу, и смотрел в окно, а девушка сидела на импровизированной скамье – два чурбана и оструганная доска. От ее взгляда Вану становилось неприятно, как от прикосновения к мокрице. Впрочем, так бывало и с другими пациентами. «Родственница?» – спросил Ван. Балтазар промычал что-то и оценивающе глянул на Вана, явно прикидывая – как отвечать. «Обрюхатил девчонку и теперь боится, что я жене донесу», – подумал Ван, но девчонка была не просто напугана, у нее был шок, это он видел без картинки, просто – как врач. «Ну так как?» – спросил он. Балтазар вдохнул, выдохнул, обдал луковым запахом и сказал, словно в воду прыгнул:
– Я ее в лесу нашел, за госпиталем. После бомбежки.
– Больная, стало быть? – спросил Ван.
– Я тоже думал – больная, – сказал Балтазар. – Только у нее рука была ранена, видно – осколком.
– Ну и что? – не понял Ван.
Балтазар подошел к девушке, взял плетью висящую руку, причем девушка даже не шевельнулась, и размотал повязку. Вдоль запястья шел уже сравнительно подсохший рубец, облепленный чем-то бледно-розовым.
– Чем это ты ее мазал? – Недоверчиво спросил Ван.
– Ты смотри, смотри, – сказал Балтазар и потыкал в рубец пальцем.
Ван присмотрелся. Видимо, разматывая бинт, Балтазар задел рубец, и теперь в одной из точек слабо сочилась полупрозрачная бледно-розовая жидкость. Кровь. Ван с трудом перевел дух. Это надо было осмыслить. Осмысливание шло медленно, мозг сопротивлялся и недоверчиво подсовывал рациональные объяснения – освещение, показалось, сукровица… Все это было не так. У этой девчонки, черт ее занес сюда, черт ее занес в этот госпиталь, а потом черт ее занес на Балтазарову тропу, черт, черт, черт, у нее была бледно-розовая прозрачная кровь. Точка.
– Кому ты говорил? – спросил он сдавленно.
– Никому, – шепотом ответил Балтазар. – Я ее к тебе потащил.
– Правильно сделал, – сказал Ван, и почему-то Вану сделалось легче, словно вещи начали становиться на свои места. – Иди в ту комнату и жди. Я ей займусь.
– Можно, я тут побуду? – жалобно спросил Балтазар.
– Нет, – ответил Ван. – Мешаешь. За стенку иди.
Выдворив охотника, он подошел к девушке. Так не шевелилась, и взгляд у нее был стеклянный, – шок, после бомбежки, бедняга. Он уже понимал, что она была не просто пациентка – уж не от Веррера ли, мелькнула мысль, его «подопечная», как Веррер выражался о своих подопытных. Слухи о лаборатории Веррера ходили разные, крестьяне говорили, что там людей на части режут и к собакам пришивают, голова человеческая, а туловище собачье, или наоборот. Впрочем, крестьян не сильно интересовал госпиталь, в дела деревни тамошние люди не лезли, даже интенданты не шастали, все припасы возили из города, хотя до деревни было совсем близко, километров пять. Люди пообразованнее считали, что Веррер, конечно, вивисектор, но склонялись к мнению, что он экспериментирует на животных, поэтому и прикрыли его университетскую лабораторию до войны, ну а в войну разрешили опять, видимо, считая его разработки стратегически ценными. Ван же, знавший Веррера лично, по мирному времени, когда оба работали в госпитале на Грюмне, помнил, что Веррер просил разрешения ставить опыты на людях, ну да ему не дали, естественно, а сейчас могли дать что угодно. Веррер был до войны восходящим светилом, генетиком, в свои 32 заведовал лабораторией номер один, это были не шутки. Ван знал его тему и уважал – но самого Веррера не любил, за приторность и скользкость. Тема у Веррера была – разрушение генотипа, смелая тема, и Вана, как хорошего невропатолога, Веррер когда-то звал к себе, да только Ван не пошел – из личных соображений.
Судя по девочке, подумал Ван, дела у него идут. Ей было лет 25, не больше, и Ван ее пожалел, хотя и не должен был, жалость могла помешать. Он отбросил эту жалость и попытался сосредоточиться, Балтазар возился за стенкой, это тоже мешало, могло заглушить картинку, но он напрягся и забыл о Балтазаре. Вдохнул и попытался включиться. И не смог. Ужас навалился на него волной и огреб, он почувствовал капли пота на шее, в уши ударило панической волной. Тихо, сказал он себе, тихо, тихо, тихо. «Балтазар, – позвал он. Охотник зашумел и появился в дверях. – Сделай одолжение, – сказал Ван, – сходи за водой, пить хочется – сил нет». Балтазар поплелся в угол к ведру, и за это время Ван включился в Балтазара, безо всяких проблем, картинка настроилась за пару секунд, с помехами, как всегда, когда человек был в сознании, но это была картинка, и ему полегчало. «Ну и день, – подумал Ван, – может, наркоз ей дать?» Но он уже знал по опыту, при шоке не нужен наркоз, и так ничего не мешает смотреть картинку, наркоз тут ни при чем.
Дождавшись, пока звон ведра в балтазаровой руке стихнет, он попробовал опять. На этот раз картинка пришла, но удивительно тяжело, размазанная, и все порывалась куда-то исчезнуть, такого еще не было с ним, но он справился, и картинка повисла перед глазами. «Господи, – подумал он, что это за чудовище?» Обычно это были пятна, аккуратно очерченные пятна пастельных тонов. У разных людей они были разной формы и в разном количестве, но всегда подходили друг к другу, как литые, складывались в незамысловатую мозаику, в этом-то и был весь трюк. Иногда одно пятно выпадало и лежало в стороне, или сдвигалось и заезжало на другие, или наоборот, заплывало под остальные пятна. Иногда все было на месте, просто сбиты немного стыки, и он мысленно поправлял, сдвигал их, ставил на место, и происходило чудо. Ему приводили буйных, парализованных, шокированных бомбежками, сошедших с ума от голода – война несла их на гребне, как волна несет сор – и он исцелял.
У этой девочки все было не так, и он в ужасе смотрел на картинку, ничего не понимая. Каких-то пятен явно не хватало вообще, вот тут треугольная вмятина – и нет ничего, что может ее заполнить, а вот эти пятна – серое и зеленое – они вообще тут неясно откуда, они правильной формы, одно круглое, другое – прямоугольное, так не бывает, думал Ван, правильных фигур не бывает, что же это за ужас?! Он подогнал то, что было можно – стыки, постарался оттащить в сторону круг и прямоугольник, в висках стучала кровь, глаза слезились, ему становилось трудно дышать. Процедура, как он это называл, всегда проходила нелегко и очень изматывала, но никогда не было такого, части не хотели двигаться, он тянул их и толкал, картинка норовила провалиться в тартарары. Еще вот тут, подумал он, но с краю все равно не хватало куска, и тут мир уплыл. «Дождь, – подумал он сквозь сон, – и у меня течет крыша, крышу же чинил Трой, почему она течет?» Он встал резко, что-то покатилось и зазвенело, он открыл глаза. Над ним моталась борода Балтазара, выше были балтазаровы испуганные глаза, а на корточках рядом с Ваном сидела эта девчонка. Смотрела с тревогой, ведро валялось на полу, и вокруг него была лужа, а руки у нее были мокрые и она улыбалась.
Картошка, – Балтазарова плата за лечение Деи, – булькала в горшке, издавая самый домашний на свете запах. Ван попытался вернуть картошку, но Балтазар не взял. Ван всегда брал только съестным, иногда – услугами, Трой, например, выздоровев, починил ему крышу, хорошо починил. Несли кто что, все, что можно было хранить – картошку, лук, зерно, – он прятал в подпол, что портилось – съедал сразу. Иногда приходилось съесть слишком много, чтобы не пропадало, но за время фронта он научился есть впрок и растягивать ощущение сытости. Дея напевала у печи, возясь с горшком, а он смотрел на нее и думал: что же это получается, граждане – адепты? Она жила у него уже три дня, и за это время у него было десять шансов поседеть, но почему-то он сразу все воспринимал, как должное. И когда она замяукала в ответ кошке – в первый же день, кошка была горбатая и полуслепая, Ван подобрал ее после бомбежки ангаров, он не удивился, а только сказал: тише вы, башка трещит, – и Дея засмеялась и кинула кошке что-то. (Эта кошка вообще была ему дорога, несмотря на уродство, тогда, при бомбежке, его самого хорошо стукнуло об землю, было сильное сотрясение, он рвался и плакал от боли, а потом пришло видение…) Он тогда подумал: «Война – существо слепое и бездумное, просто даже по теории вероятностей не может она нести одни беды на человеческие головы, должны быть и прекрасные дары».
Он много думал об этом, о том, что вот есть же люди, которые в войну чудом находят в эвакуации потерянных родственников или встречают на фронте свою любовь, или еще как-то становятся счастливы, вот, думал он, мне – повезло. Другой раз он вошел в свои «кабинет», который отдал ей под спальню, и она спала, свернувшись клубочком в десяти сантиметрах над полом, покачиваясь в воздухе, и он тоже не удивился, а забрал карандаш, за которым пришел, и тихонько вышел.
Дея поставила горшок на стол, дала ему миску и взяла себе, и принялась раскладывать картошку, он смотрел на нее – она была ладная, прямые волосы до плеч. «Лицо, как у русалки», – подумал почему-то и вдруг притянул ее к себе, и она повернулась, как если бы это было уже в сотый, тысячный, десятитысячный раз.
Потом, за холодной картошкой, она рассказала чуть-чуть: медсестра, попала в госпиталь с аппендицитом, потом – ее перевели к Верреру, – прав-таки был Ван! Правда, фамилии Веррера она не знала, но описание было точным. Он тоже рассказал кое-что – контузило, теперь вот без ноги, демобилизован, а был в госпитале, делал, что мог, от перевязок до операций, рук не хватало, все становились специалистами широкого профиля. Она, конечно спросила, как началось ЭТО, и он рассказал про шкатулку, как одна старушенция в госпитале дала ему покореженную осколком старинную шкатулку. Шкатулка была смята, красное дерево с одного конца разбито в щепы, и резная отделка из слоновой кости превращена в осыпающееся крошево, – и вдруг он увидел эту шкатулку, как она была, вернее, как должна была быть, видно, ему очень этого захотелось, и возникла яркая четкая картинка. Потом, взяв на отдыхе у кого-то чудом сохранившуюся мозаику из 1000 кусков, сложил ее за полчаса, просто начав с левого верхнего угла и в ворохе кусочков находя каждый раз именно тот кусочек, который следовал за только что уложенным. Тогда он понял, что может видеть вещи в их первоначальном состоянии. Он тогда подумал – пойти реставратором, озолотят, но в войну реставраторы были не нужны. Но полгода прошло, пока понял, что может кое-что посерьезнее. Привели мальчишку, он горел заживо в избе, и все ему казался огонь, он галлюцинировал и кричал, и Ван подумал: господи, почуять бы, что у него там сдвинуто в голове – и поставить на место, и тут получилось. «Страшный ты человек», – сказала Дея. «Не очень, – сказал Ван, – дай масла, если осталось».
Утром его разбудил стук в ставни, и Дея на цыпочках подошла к окну и выглянула – стоял Балтазар, красный и запыхавшийся, и Дея, в вановой рубашке, пошла ему открывать. Балтазар сперва опешил, а потом сказал, что бежал предупредить, ходят по домам двое с автоматами и ищут Дею, ну, я побежал. Дея спустилась в подпол и спряталась под пустые мешки. Двое пришли через полчаса, искали, расспрашивали, Ван притворился похмельным, один заглянул в подпол, другой под кровать, но оба ничего не увидели и ушли, напоследок двинув прикладами кошку. У двери один из них, кривоносый и рябой, как показалось Вану – сифилитик, – оглянулся и усмехнулся нехорошо, и Ван испугался, но только на секунду. Он знал этих – напугать, оставить холодок в груди, чтоб запомнил, жаба. Когда звук их шагов растворился в потоках зноя снаружи, он постучал костылем в пол.
Вечером прибежал мальчишка: приехал тятин брат, сидит смурной, ноги у него не ходют, посмотрите, дяденька доктор… Ван пошел, а через двадцать минут пошел «тятин брат», и Ван завалился домой измученный и счастливый, и благодарно принял у Деи овсяный кофе, и провалился в сон. Его разбудил грохот, ломились в дверь, кричали: открывайте, военная полиция, говор был чужой, жесткий, это были полицейские из города, Дея помчалась вниз, в холод и мрак подпола, едва не срываясь со стремянки, и он слышал, как она устроилась там и затихла, и только тогда пошел открывать. За дверью были двое, Вану тут же заломили левую руку и потащили к машине, он покорно шел, опираясь свободной рукой на костыль, надеясь только, что они не полезут обыскивать дом, но оба полицейских сели по бокам от него, и машина тронулась. Они приехали в госпиталь, и худшие мысли Вана таким образом подтверждались. Он надеялся, что это из-за плена или кто-то из крестьян, позавидовав его «пищевым доходам», настучал на него, как на изменника, – мол, анекдоты рассказывал и т. п. Но дело явно было в Дее, и Ван испугался всерьез. Его вели коридорами, потом по лестнице – вниз, в подвал, а потом один конвоир ушел, а второй велел Вану сесть и ждать, и через пять минут из двери напротив выкатился колобком господин майор военной службы доктор Веррер.
– Зря ты сопротивляешься, – сказал Веррер, – ты же врач, Ван-разливан, да еще какой, я же помню. Не нужна мне эта девчонка, я уже что хотел понять через нее – все понял. Да и вообще, – хохотнул он, – ты же знаешь, у меня правило: я с пациентками – ни-ни, пусть даже и с бывшими.
– Знаю, сказал Ван, а про себя подумал: это правило ты, сука, выработал, когда одна тетка подала в суд на Януса, сильно ты тогда испугался, видно, совесть была нечиста.
– Ну вот, сказал Веррер, заберешь ее сюда с собой, я вам комнату дам, ты же хороший специалист.
– Паул, – сказал Ван, – что ты с ней делал?
– Е, – захихикал Веррер, – ты мне сейчас не партнер, не коллега. Соглашайся – все расскажу, ты же врач от бога, Ван, ты же мечтал об исследованиях, у меня тут такие дела – ты упадешь, мне ничего не жалеют, любые материалы, любые анализы, прямо от правительства все идет.
– Паул, – спросил Ван, – как они ее у меня нашли?
– Бирка у тебя под кроватью валялась, госпитальная, – сказал Веррер.
– Ясно, сказал Ван.
– Ну так как? – спросил Веррер.
– Слушай, – сказал Ван, – ты же во мне не невропатолога ценишь? Знаешь, да?
– Знаю, – сказал Веррер, сразу очень серьезно. – Мальчишку тут привезли со сломанной ногой, я его помнил, его уже привозили к нам раз, у него был спастический паралич, ты не поверишь, но я его узнал, мать мне все рассказала, слезами обливалась и молитвы за тебя возносила.
– Ясно, сказал Ван.
– Не знаю я, что ты делаешь, сказал Веррер, – не верю я, что у тебя лаборатория на дому, и в лекарства, которые такие вещи за 20 минут лечат, не верю.
– Правильно делаешь, – сказал Ван.
– Знаю, что правильно, – отмахнулся Веррер, – ты мне скажи: пойдешь ко мне?
– Нет, Паул, не пойду, – сказал Ван как-то даже весело.
– Почему? – спросил Веррер. Он явно ничего другого не ждал.
– А не люблю я, Паул, правительственные проекты во время войны, – так же весело ответил Ван. – Я, Паул, тоже не знаю, что ты делаешь, но делать то же самое не хочу и не буду.
– Подумай, – сказал Веррер.
– Я подумал, – улыбчиво ответил Ван.
– Жаль, – сказал Веррер, – я тебя заставлю.
– Хорошо запел, Паул, – сказал Ван.
– Выбора нет, – сказал Веррер, – ты мне нужен. Сам прибежишь. А сейчас иди.
– Прощай, Паул, – сказал Ван.
– До свиданья, Ван, – сказал Веррер, и Вана отвезли домой.
Весь следующий день они провели запершись, отдыхая от страха и не думая ни о чем, кроме друг друга, а в пятницу с утра Ван пошел выменять зерно на молоко. Когда он вернулся, Дея была в слезах и рассказала, что в его отсутствие двое в масках ворвались в дом, тихо подкрались, она не успела спрятаться и от испуга взлетела к потолку и там забилась в угол, один чуть не грохнулся, а второй очень спокойно сказал: так, так, – и они ушли.
– Ты их узнала? Они из госпиталя? – спросил Ван.
Нет, не узнала, но один по одежде и осанке из местных крестьян, тот, который испугался, а второй как будто горожанин. – Пей молоко, – сказал Ван, – и ложись спать. Это чья-то дурацкая выходка, наверное, искали меня, не хотели быть узнанными, психи какие-нибудь лечиться приходили. Никому они поэтому и не расскажут, что они здесь были вообще. Даже если они и расскажут про тебя – кто им поверит?
Дея поплакала еще немного и пошла спать, а он проверил засовы и до утра курил у дверей. Кто именно приходил, он не знал, но смысл происшедшего был ему вполне ясен: кто-то приводил «представителя местного крестьянства» посмотреть, какие тут личности проживают. Кто-то, кто хорошо знал свойства этих самых личностей, и хорошо понимал, что местные его любят, не слишком легко это перешибить… О Дее вообще никто не знал, Балтазар не рассказывал, значит, из госпиталя, сидел, гад, в засаде вместе с мужиком, ждал, когда я уйду. «Ах ты падла, Веррер, – думал Ван, ты хочешь, чтоб нас отсюда кольями гнали и я к тебе за помощью прибежал. Может, – мелькнула мысль, – сорваться сейчас, пока не поздно, и в город?… Хрен, – зло подумал Ван, – в городе ничего не скроешь, а не лечить я не могу, умру я, если не лечить, замучают нас там». Как именно замучают – Ван точно не знал, но вполне предчувствовал. «Ладно, – решил он, – не быстро они управятся, слишком многие мне тут благодарны. И потом, двадцатый век, ну не такие ж они тут темные. Вон у Балтазара машинка пишущая, цивилизация. Что он на ней пишет, интересно? Хоть бы не доносы…»
Утром Ван нашел под дверью записку, смятый комочек, хранивший запах потной руки, на бумажке было накарябано: «куры вашего зерна поели и потравились по селу говорят колдун кур потравил». Ван сложил бумажку вдвое, вдвое, еще вдвое, пока она не превратилась в твердый шарик, и спустил в унитаз. К девяти должен был прийти Рожер и привести своего племянника из соседнего села, у мальчика плохо слушались ручки, но Рожер не пришел, и Ван решил сам пойти в деревню. Однако у дома Рожера ему не открыли, сколько он ни молотил по калитке подвешенным на веревку камушком. Рожер явно был дома, в доме слышалось шушуканье, однако никто не шел, и Ван поплелся домой. Дома все было в порядке, никто не приходил, и вспыхнувшая опять тревога начала притупляться. «Мало ли что, – подумал Ван, – заняты были. Свиньи, конечно, но – бывает». Он принес пива в кружке и до вечера развлекал Дею побасенками из жизни госпиталя, так что от смеха у нее выступали слезы на глазах. «Интересно, – подумал Ван, – в госпитале так страшно – а анекдотов тьма, и врачи всегда стараются рассказывать посмешнее, сами себя заговаривают…» Любимой историей самого Вана была сказка о двух студентах-стажерах, везших труп из реанимации в мертвецкую, в подвал. Дело было поздно вечером, в госпитале оставались все свои, и ребята везли труп быстроходным пассажирским лифтом. На втором этаже ребята выскочили купить по бутербродику, а лифт с каталкой кто-то вызвал. Ребята не сильно переживали – поймут и отошлют обратно, на второй этаж, ждут минуту – лифт остановился наверху и стоит. Вызвали его сами. Лифт приехал – каталки нет. Что оказалось: задержались, посещая больную родственницу, жена и дочка главврача. Вызывают лифт. Двери открываются, стоит каталка, на ней человек лежит и не дышит. Они с воплями – негодяи, забыли больного в лифте, он умирает! – а ребята все уже сменились и сестрички тоже, никто этого покойного не видел – и поволокли его… в реанимацию. Тут, прибавлял Ван, люди бессовестные говорят, что мужика откачали, но его, конечно, никто не откачал, зашла случайно сестра с прошлой смены, и все разъяснилось.
– А студенты? – захлебываясь, выдавила Дея.
– А что студенты? – Рассудительно сказал Ван, – выговор получили, за непрофессиональное поведение, – и сам рассмеялся.
В дверь постучали, Ван доковылял до окна и отдернул занавеску, тут же задернул ее и инстинктивно прижался спиной к двери, как если бы в дверь уже ломились. «Дея, – сказал он, – за нами пришли люди из села», – и Дея, еще ничего не поняв, но уже начав понимать, еще держась на прежней светлой волне, сказала: «Что, твои пациенты пришли с песнопениями тебя благодарить?» – но голос ее уже дрожал, и Ван сказал: «Нет, Дея, нас пришли изгонять». И она поняла все тут же и закричала, как птица, и смяла руками лицо.
– Беги! – зашептал он яростно. – Через то окно беги!
– Я не побегу без тебя, – сказала Дея.
– Побежишь, – сказал Ван, сейчас встанешь и побежишь.
– Нет, – сказала она.
– Тогда я тебя пристрелю, – сказал Ван, потому что это лучше, чем то, что они могут сделать.
– Хоть на костер, но с тобой, – сказала Дея.
– Дура, – сказал Ван, – подержи костыль.
Они попытались вылезти в окно и бежать огородами, но их заметили и нагнали уже в кустах, и схватили. Их было всего пятеро, среди них Ван увидел Троя, вид у Троя был неуверенный, но держал он Дею крепко, и колыхнулась ненависть, потому что Ван вспомнил картинку Троя, и как тот со слезами на глазах ползал перед ним на впервые после падения с крыши повинующихся коленях, и целовал руки. И вдруг Ван понял, что то, что он видит – это не воспоминание, это картинка Троя, он включился в Троя, и тогда он принялся яростно раскидывать в стороны кусочки пастельных цветов мозаики, и Трой, скрючившись, повалился на землю, изо рта у него текла слюна, а глаза были бессмысленны, и где-то вне ванова сознания страшно, на одной ноте, кричала Дея. Он сидел на земле, а Дея, заплаканная, ползала вокруг него и стучала зубами.
– Они убежали и унесли… того, – сказала она.
– Пойдем, – сказал Ван. – Мне тут надо поговорить с одним человеком. За нами еще долго не погонятся.
И они пошли в госпиталь. Они шли коротким путем, не по дороге, а тропами, и пришли за час, сократив себе три километра. В дороге они молчали, и только Дея сказала:
– Я боюсь.
И он ответил:
– Не бойся, малыш, я теперь знаю, со мной можно ничего не бояться.
– Ты раньше не знал? – спросила она осторожно.
– Не понимал, – сказал он и обнял ее одной рукой, а другой крепче зажал костыль.
Когда они проходили в ворота госпиталя, мимо них попробовала протиснуться старуха, глянула испуганно… «Странно, – подумал Ван, – закутана, как капуста, жара такая, – и вдруг понял и заорал, – Стой! Стой, сука!» И старуха остановилась и подняла руки над головой, хотя ее никто об этом не просил, и блеснули майорские погоны под тряпками на разогнувшихся плечах.
– Я послал за тобой машину, – сказал Веррер.
– Ага, они вернулись сюда и тебе все доложили, и ты понял, что я приду, верно? – сказал Ван.
– Я все рассчитал – они бы потащили вас на площадь, и там бы мои ребята тебя отбили и привезли сюда.
– Прощайся с жизнью, Веррер, – сказал Ван. Тут ему стало смешно. – Зачем с жизнью? – сказал он. – Живи. Парализованным.
– Прекрати, Ван, не валяй дурака, – заторопился Веррер, – я просто не знал, как с тобой сладить, ты мне позарез нужен, я же тебя безумно ценю, как специалиста и человека, ты же знаешь, Ван, я из самых лучших побуждений, я уже тут обо всем для тебя договорился, оклад, шофер, лучше, чем у меня самого, ей-богу.
Веррер захихикал жалобно, и Вана передернуло, и, видно, по лицу Вана Веррер понял, что это – все, и тогда он начал движение, и Ван уже знал, что это за движение, но было поздно, время растянулось, но Ван даже в этом растянутом времени уже не успевал – идиот, идиот, идиот, – подвывало в голове, и Дея начала падать в сторону Вана, все поняв, надеясь сбить его тело своим, и были хлопок и вспышка, и все было кончено, Дея лежала на полу, это была уже не Дея – женское тело, исходящее струйкой прозрачной розовой крови, а дуло уже описывало коротенькую дугу, целя в него.
– Я успею спустить курок, Ван, – сказал Веррер. – Тебе нужны две секунды, я знаю, соглашайся.
Но Ван не слышал этого тщательно продуманного предупреждения, он смотрел на Дею, и когда он попытался включиться в Веррера, он не смог. Он не смог окончательно и навсегда, не смог и уже не сможет, ни в Веррера, ни в другого, ни в самого себя. И Веррер понял сразу, понял чутьем специалиста по выживанию, и опустил пистолет, а потом поднял его опять и улыбнулся, и Ван понял, что больше он Верреру не нужен.
