Текст книги "Просто пой (СИ)"

Автор книги: Линн Рэйда

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 4 страниц)

– Ты все переворачиваешь с ног на голову. Конечно, мы хотели, чтобы ты была нормальной. Но…

Я перебила:

– Поздравляю. У вас почти получилось. Целых десять месяцев я была, с вашей точки зрения, нормальной. Хочется надеяться, что это принесло вам больше радости, чем мне. А теперь я ухожу.

Его лицо окаменело.

– Ты никуда не пойдешь.

Он загораживал мне путь. Краем глаза я отметила, что он держал большие пальцы рук в карманах – как всегда, когда был сильно чем–нибудь взволнован. Именно в такой позе он когда–то слушал завуча из нашей школы, говорившую, что я мешаю остальным ученикам и нарушаю дисциплину в школе. И в точности в такой же позе ожидал меня на выходе из полицейского участка – в самый первый раз, когда я сдуру позвонила матери и сообщила ей о задержании. Просто удивительно, сколько всего я теперь помнила о собственном отце.

– Отойди от двери, – сдавленным от ненависти голосом сказала я.

Никогда впоследствии я не могла сказать, что он увидел на моем лице и почему посторонился. Но я вспоминаю случай на парковке, вспоминаю злость, которая переполняла меня в тот момент – и могу только радоваться, что мне не пришлось узнать, действительно ли я могла его ударить.

Я сорвала свою злость на двери, так рванув ее к себе, что створка грохнула о стену. Подхватила сумку, брошенную на калошнице.

Мать тихо ахнула. Наверное, она хотела меня удержать, поскольку я услышала, как он ее одернул.

– Пусть что хочет, то и делает. Это уже не наша дочь.

Да, вероятно, так они и думали. У них была их дочь – воспитанная девочка, отличница, которая училась в колледже и никогда не приходила домой позже десяти. Которая встречалась с мальчиками и не прикасалась к сигаретам. Которая считала всех «зеленых» ненормальными, и (уж конечно!) не была одной из них.

А все, что было мной – это для них была какая–то болезнь, безумие, которое украло у них дочь. Они и в самом деле верили, что это можно вылечить – и тогда я стану такой, какой и должна быть. Милой, скромной и домашней девочкой.

Я почувствовала, что скриплю зубами.

Ладно! Верьте и надейтесь, если вам так нравится. Я все равно не в силах в чем–то вас переубедить. Не в силах даже объяснить, что то, что вы решили сделать из любви ко мне, было предательством и наихудшей подлостью.

«Не наша дочь»…

– Не ваша, – согласилась я. – Наверное, она погибла в «автокатастрофе».

Ждать лифт на лестничной площадке было невозможно. Я помчалась вниз, перелетая через три ступеньки.

Пропади оно все….

Наверху негромко стукнула обитая красивой черной кожей дверь.

Пропади оно все пропадом.

Пока я быстро шла по улице, бушующая во мне злость мало–помалу улеглась, сменившись сперва нарывающей, как больной зуб, обидой, а потом чем–то похожим на раскаяние. Несколько минут назад я твердо знала, что я никогда не прощу их за то, что они сделали. Такое просто–напросто нельзя простить. Еще я знала, что, сколько бы времени и сил я не потратила, пытаясь объяснить, что они сделали со мной, и вынудить признать (ну, пусть хотя бы ощутить) свою неправоту – это нас ни к чему не приведет. Спорить и что–нибудь доказывать можно тогда, когда стучишься в дверь, а не в глухую стену. А они и дальше будут верить в то, что поступили правильно… поскольку они искренне хотели мне добра. И все, что я могу сказать, бессильно отлетит от монолита их понятий о добре и зле, их принципов и убеждений.

Я брела вперед и думала – вся беда в том, что, даже разбив руки в кровь, ты не разрушишь эту стену. Даже сорвав голос – никогда не докричишься до глухих.

Это тот бой, в котором мы не можем победить.

Но именно сейчас, сквозь все мое негодование, и раздражение, и боль пробилось столь же несомненное сознание того, что я их все равно люблю. А если так, я поступила хоть и правильно, но все равно – недопустимо. Вот такой вот парадокс… Любовь – как я внезапно поняла – должна быть выше, чем любая логика. Если это действительно любовь. Когда наш разум говорит нам, что борьба бессмысленна, только любовь может заставить нас стучать в глухую стену и кричать, когда наш собеседник глух. Любовь не допускает оправданий и не принимает поражений.

Потому что это – бой, в котором мы не можем отступить.

Дойдя до этой мысли, я внезапно поняла, куда мне следует пойти.

В двери у Лады был поставлен кодовый замок. Не такой, который устанавливают на дверях подъездов и где нужно набрать комбинацию нескольких цифр, а элитный, кажется, японский, где паролем служит произвольно выбранное слово. Думаю, такой замок – вещь дорогая и довольно ненадежная, так как нужное слово можно подобрать или же подсмотреть. Но некоторые все равно ставили себе подобные замки, точно так же как другие ставили голосовые или считывающие папиллярные узоры с пальца. Точно так же, как носили на руке часы, хотя у каждого были часы в мобильном телефоне, плеере или лэптопе. Просто–напросто красивая, престижная игрушка.

Я остановилась у дверей.

Я знала каждую вещь в квартире Ладки. Могла представить ее комнату с закрытыми глазами и пройти по ее дому в совершенной темноте, ни разу не споткнувшись и не налетев на стену.

Чего я не могла, так это попасть внутрь.

Всего лишь год назад у меня был свой собственный магнитный ключ от ее дома. Я не помнила, куда он делся. То ли его обнаружили и выбросили мои родители, то ли я сама вернула его Ладе, когда мы расставались, то ли он валялся где–то в моей комнате среди других вещей.

Но сейчас его не было.

Я могла бы спуститься вниз и прогуляться по району, дожидаясь вечера. Могла сидеть прямо на лестнице, пока Лада не придет с работы.

А еще я могла подобрать слово–ключ. Во избежание попыток подобрать пароль многие владельцы кодовых замков обычно программируют их так, чтобы замок автоматически блокировался после трех неправильных попыток. Беда в том, что после этого входную дверь наверняка заклинит и тогда, чтобы ее открыть, нужно будет вызывать снизу мастера из техподдержки. Несомненно, Лада будет мне очень признательна, если не сможет вечером попасть домой.

Что ж, две попытки у меня, по крайней мере, есть.

Холодными, чужими пальцами я набрала на крошечном экране «Джей». Дверь протестующе пискнула, на крошечном дисплее загорелся красный огонек.

Промашка.

Перед тем, как попытаться снова, я раздумывала несколько минут.

Я перебрала в уме названия ее любимых книг и имена друзей. Страны и города, где бы она хотела жить. Бар «Джинджер», где мы когда–то проводили каждый третий вечер. Многие из этих слов были неразрывно связаны с ней в моей памяти, но я не могла сказать, какое из них она могла выбрать в качестве ключа. Я колебалась.

Может быть, я вообще ищу ответ не там? Может быть, пароль нужно искать в какой–то другой области? Ее стихи? Название ее романа?..

Я рискнула и набрала «Джинджер».

И невольно вздрогнула, услышав писк.

Опять не то.

Что ж, следует признать, что шансов с самого начала было очень мало.

Я отошла от двери и уселась на ступеньках лестницы. Вяло исследовала содержимое захваченной из дома сумки. Записная книжка, пачка сигарет, подаренные Вардом темные очки, лэптоп, зарядка для лэптопа. Больше ничего. И точно ничего такого, что могло бы скрасить многочасовое ожидание. Я оперлась плечом о стену и лениво закурила. Лада сначала учится, потом работает, к тому же ей придется добираться на метро из центра, значит, она будет здесь не раньше десяти. Мне предстояло просидеть на лестнице не меньше четырех часов, в то время как зарядки у лэптопа в лучшем случае хватило бы на полчаса. Незачем и включать.

Я попыталась выпустить колечко дыма. Вард рассказывал, что раньше у меня это прекрасно получалось. Но, если кое–какие вещи мое тело помнило само, то умение пускать колечки, видимо, было утеряно с концами. Разве что последовать совету Варда и попробовать еще раз – уже с трубкой.

Наступившая весна брала свое, так что пока на лестничной площадке было относительно светло. Но грустное предчувствие грядущих сумерек уже тянулось от окна, просачивалось в щель полуоткрытой форточки. На пыльном подоконнике стояла банка, заменявшая кому–то пепельницу. Наверное, соседи Лады много и с удовольствием курили.

Прошел по меньшей мере год с тех пор, как я в последний раз была в этой квартире.

Это был чертовски странный год – по крайней мере, для меня.

Но именно сейчас, сидя на лестнице под дверью, я задумалась, каким был этот год для Лады. Из нашего разговора в Кофе–пабе было сложно что–нибудь понять. Мне редко попадались люди столь же отстраненные и сдержанные, как она – вернее, столь же хорошо умевшие казаться отстраненными и сдержанными, если считали, что так будет правильно. И вместе с тем…

И вместе с тем – или я верю в то, что я нужна ей, или же прямо сейчас встаю и ухожу.

Безумие – без приглашения вломиться в чей–то дом. И еще большее безумие – прийти мириться вопреки недвусмысленному «нет», которое читалось в ее позе, голосе и взгляде даже прежде, чем она сказала это вслух. И все–таки сейчас я знала, что если я могу что–нибудь противопоставить глубине наших обид и разногласий – то разве что эту не имеющую оправдания готовность выбить эту чертову входную дверь ногой, если у меня не получится открыть ее обычным способом.

Мысленно обратившись к Ладке, я сказала ей: я знаю, что была права, когда доказывала, что нам следует бороться. Но именно теперь я понимала, что и ты была права, когда сказала, что мы все ослеплены борьбой, что мы ведем войну ради войны. Наша ошибка состояла в том, что мы ожесточились – и уже давно в своем ожесточении боролись ПРОТИВ, а не ЗА. Против несправедливости, но не за понимание. Против насилия, а не за человечность и любовь друг к другу. И поэтому тот путь, который мы избрали, оказался тупиком. Но мы найдем другие способы разрушить эту стену.

Догоревшая до фильтра сигарета обожгла мне пальцы, и я выронила ее на пол.

Думаю, я запишу свою историю, чтобы ее прочли все те, кто думает, что мы больны.

А еще я вернусь и еще раз поговорю с родителями. И на сей раз я не отступлюсь, сколько бы времени и сил мне не потребовалось. Я найду время и силы для любого из своих друзей или знакомых, и в конце концов заставлю их понять, что мы – совсем не то, чем кажемся. А если поначалу они отшатнутся или плюнут мне в лицо – что ж, я утрусь и повторю это еще раз.

И еще раз.

И еще раз.

Наше нелегальное движение ведет свою борьбу уже шестнадцать лет, и я снимаю шляпу перед мужеством людей, входивших в него с самого начала и не отступавшихся от своих убеждений, как бы туго им не приходилось. Но все это время люди видели нас через объективы телекамер, видели нас на страницах городских газет и сайтах новостей. Мы думали, что это сможет что–то доказать – но мы ошиблись. Нужно было говорить глаза в глаза.

Не знаю, есть ли у нас шанс чего–нибудь добиться. Но знаешь, Лад – теперь я думаю, смысл любви – не в том, что тот, кто обладает ею, не способен проиграть. А в том, что он никогда не признАет себя побежденным.

Я снова покосилась на замок. Нет. Это будет уже третий раз. И если я не угадаю – а скорее всего, я не угадаю – то придется объяснять вернувшейся домой Ладе, что здесь произошло.

Можно себе представить, что она тогда подумает.

Я стряхнула пепел с джинсов, поднялась и подошла к замку.

Или я верю в то, что я нужна тебе – или мне больше некуда и незачем идти.

Наверное, любовь как раз и заставляет нас надеяться даже тогда, когда уже не остается никакой надежды. Если же мы все–таки ее теряем, остается только…

Я нагнулась над замком и набрала в окошке «Пустота».

И дверь открылась.

До сих пор я думаю, что ничего невероятнее и удивительнее этого со мной никогда не случалось – и не случится, даже если я проживу еще лет семьдесят.

Я помню, что не верила своим глазам, когда дисплей мигнул зеленым.

И еще я помню, что, когда я заходила в удивительно знакомый коридор и закрывала за собой входную дверь, то руки у меня дрожали. Я разулась и неловко сунула свои растоптанные и забрызганные грязью сапоги в ящик для обуви. Прошла на кухню, не включая свет. Словно дождавшись момента, когда я вошла в квартиру, за окнами начало смеркаться – так стремительно, как будто кто–то щелкнул выключателем. Пока я снимала пальто и разувалась, бледный серый свет успел смениться сумеречно–синим. В глубине души я все еще переживала свое невероятное, чудесное проникновение в квартиру.

«Пустота». Что ж, разве не затем я шла сюда, чтобы заполнить пустоту?..

Здесь все было так же, как я помнила. В ажурной вазочке на кухонном столе лежали крекеры и несколько конфет. Стоял зеленый чай в железной банке. Чуть поодаль матово поблескивал высокий белый холодильник, отражающий последний свет, падавший от широкого квадратного окна.

Я проигнорировала кожаный оранжевый диван, стоящий у стола, и привычно села на широкий подоконник.

Синева сгущалось. В комнате чуть слышно тикали часы. Наверное, я просидела там долго, очень долго. Но в моей памяти это осталось студенистым и прозрачным промежутком времени, не разделенным на минуты и часы. Не помню, чтобы я думала о чем–то важном. Вероятнее всего, в тот вечер я не думала ни о чем.

Помню только тот момент, когда в прихожей снова тренькнул кодовый замок, в последний раз откликнувшись на слово «пустота».

Сердце подскочило – и привычно рухнуло куда–то вниз, гораздо ниже, чем земля, если смотреть на нее с твоего седьмого этажа – или даже шестнадцатого, на котором была моя старая квартира.

Кажется, ты разом повернула оба выключателя, так как на кухне вспыхнул яркий свет, заставивший меня прищуриться. Я соскользнула на пол, напряженно ожидая, когда ты войдешь. Судя по звукам в коридоре, ты как раз начала раздеваться, но остановилась, обнаружив незнакомее пальто на вешалке.

Ты не спросила «кто здесь», но твое замешательство можно было почувствовать даже сквозь стену.

Тогда я сказала:

– Это я.

А еще я сказала:

– Знаешь, я взломала твою дверь.

А еще я сказала:

– Я люблю тебя.