Текст книги "Ленин и Инесса Арманд. Любовь и революция"

Автор книги: Лилия Гусейнова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 9 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]

Глава 6. Бунтарка по крови

Я, Инесса Елизавета Стеффен, дочь оперного певца и актрисы, родилась 8 мая 1874 года в Париже. Осиротев в 15 лет, я переехала в Москву к тетке, которая работала гувернанткой в семье обрусевших французов Армандов, богатых промышленников.

Торговый дом «Евгений Арманд и сыновья» владел крупной фабрикой в Пушкине, на которой 1200 рабочих производили шерстяные ткани на 900 тысяч рублей в год – огромная сумма по нашим временам. Кроме того, почетный гражданин и мануфактур-советник Евгений Арманд имел, помимо этого, еще несколько хороших источников дохода.

Взрослея, я все активнее стала обращать свое внимание на Александра Арманда, сына хозяев. Но молодой человек относился ко мне как к бедной приживалке или как к предмету мебели. Днем он изучал биржевые сводки и читал книги по экономике, а по вечерам, не говоря никому ни слова, уходил в неизвестном направлении. Тогда я догадалась: у Александра было какое-то увлечение на стороне. Невнимание со стороны объекта воздыханий и наличие конкурентки лишь раззадоривало меня.

Устроив в отсутствие Александра обыск в его комнате, я нашла письма интимного содержания, полученные им от одной замужней высокопоставленной особы. И когда Александр вернулся, я поставила ему условие: либо о письмах узнает вся Москва, что навеки опозорит семью Армандов, либо он тотчас же объявляет о нашей помолвке. По нравственным законам нашего времени, выбора у Александра не оставалось.

Так уж было, видимо, предназначено судьбой, что мы, сестры Стеффен, стали носить фамилию Арманд, выйдя замуж за сыновей Евгения Евгеньевича Арманда, я в 19 лет – за Александра, а Рене – за Николая. Финансовое положение семьи позволяло нам ни в чем себе не отказывать. И мы были абсолютно счастливы!

Семейство Армандов было весьма прогрессивно настроено, наверное, сказывалась вольнолюбивая французская кровь. В их доме скрывались от преследований полиции революционеры. Мне подобная обстановка пришлась очень по душе, я чрезвычайно увлеклась идеями «свободы, равенства и братства», особенно меня волновала «свобода» женщин. Я всегда мечтала о равноправии.

Буквально через год после свадьбы я родила Александру сына, и вскоре забеременела вновь… И, как это не парадоксально, из равнодушного и неприступного Александр постепенно превратился в покорного мужа и любящего отца, проводившего со мной, его женой, и к тому времени уже четырьмя нашими детьми почти круглые сутки. Такой ручной и податливый супруг мне быстро стал не интересен. Хотя почему быстро? Мы прожили вместе 9 долгих лет!

И эта жизнь меня изменила! В ней было все – богатство, любовь, преклонение, обожание, интересное общество… И – благотворительность. Я всегда хотела помогать другим! Постепенно я разочаровалась в своем «вероисповедании» – и англиканском, и православном. Зреющее стремление к настоящей жизни, жажда настоящей работы и помощи неимущим, тяжелый быт которых проходил прямо перед моими глазами – это были рабочие армандовской мануфактуры. У меня появился интерес к преподаванию в воскресных школах. Затем я стала – председателем московского «Общества по улучшению участи женщин». Я хотела, чтобы у всех были равные права и главное – право выбора – с кем жить, где работать. Мною была попытка издавать – на благотворительных началах – печатное издание, посвященное вопросам улучшения условий жизни неимущих… Я часто бывала заграницей, узнавала много нового о тамошней жизни, во мне пробудился интерес к философской литературе, к текущей политике, к социальным проблемам. Я медленно, но верно вступила на путь, ведущий к профессии революционера.

Охладев к Александру, я бросила мужа, и, оставив ему детей, переключилась на его младшего брата Владимира. Мне тогда было 28, Владимиру – всего лишь 17. Юноша сдался быстро, но, насытившись молодым и горячим любовником и родив от него еще одного ребенка, я не стала разрывать с ним отношения. Наш, на первый взгляд, банальный адюльтер перерос в тесное сотрудничество, ибо Владимир, будучи убежденным социал-демократом, нравился мне своими принципами и взглядами на жизнь. Между тем, Александр слезно умолял меня вернуться, присылал письма с вложенными фотографиями наших подрастающих детей, но я конверты отправляла обратно, даже не вскрывая их. Просто смотрела на свет и, видя, что там очередное фото, бросала их в ящик стола, а затем при случае отправляла обратно.

Как у многих профессиональных революционеров, у меня имелось несколько имен, не считая псевдонимов. В разное время, а иногда и одновременно меня звали Elisabeth P cheux d’Herbenville или Inessa St phane, а позже – Armand или In s Elisabeth Armand. Дело, однако, не только в революции. Просто у меня, родившейся в Париже, родители принадлежали, как я уже говорила, к творческой богеме. А в этой среде, как и у революционеров, в ходу были псевдонимы и прозвища. Словом, привычка к прозвищам у меня была в крови.

Володя был рядом со мной – благоговейно следующий по всем этапам нашей скитальческой жизни. Пять лет счастья оборвались его трагической болезнью и ранней смертью… Перед этим я опять попала в ссылку, он по состоянию здоровья не смог быть рядом, но я сумела сбежать – сначала в Петербург, а затем – в Швейцарию, к нему в туберкулезный санаторий, – и смогла побыть подле него несколько последних дней… Потом было трудно, но я преодолела этот страшный удар и неизбывное личное горе. Непоправимая потеря… С ним было связано все мое личное счастье. А без личного счастья человеку прожить очень трудно. Физическое влечение часто не связано с сердечной любовью, и в моей жизни эти два чувства совпали, наверное, всего лишь раз. Я имею ввиду Владимира.

На протяжении многих лет каждый час, каждый день моей жизни моей были расписаны буквально по минутам. На каждом шагу меня подстерегала опасность. Но я не теряла времени ни в тюрьмах, ни в ссылках, ни в эмиграции. В пору тяжкой реакции, безвременья, предательств и уныния, пору мезенской ссылки, мою энергию было не победить! В ссылках я говорила себе: терпение и бодрость! После блестящей, интересной деятельности перейдем к мелкой, серенькой, кротовой работе – большой вопрос, какая из них окажется плодотворнее. Но у меня и «кротовая» работа превращалась в «блестящую, интересную деятельность».

Скажу про себя прямо – жизнь и многие жизненные передряга, которые пришлось пережить, мне доказали, что я – сильная, доказали это много раз, и теперь я это знаю наверняка. Но мне часто говорили, да и до сих пор еще говорят: «Когда мы с вами познакомились, вы нам казались такой мягкой, хрупкой и слабой, а вы, оказывается, железная леди». Да, конечно, внешние и поверхностные впечатления посторонних людей не играют никакой роли и не имеют никакой цены, но мне интересно – неужели на самом деле каждый сильный человек должен быть непременно жандармом, лишенным всякой мягкости?! По-моему, это «ниоткуда не вытекает» – выражение одного моего хорошего знакомого. Наоборот, в женственности и мягкости есть обаяние, которое тоже – сила.

Чтобы забыться в октябре 1909 после года напряженнейшей учебы в Брюссельском Новом университете я выдержала экзамен и получила диплом, в котором была указана ученая степень – лиценциат экономических наук. И почти сразу отправилась в Париж, где меня ждала моя новая жизнь.

Здесь я познакомилась с новыми людьми – прекрасными и полными правильных идей. Здесь женщины считали также как и я, что наше время отличается отсутствием «искусства любви»; люди абсолютно, не умеют поддерживать светлые, ясные, окрыленные отношения, не знают цены «эротической дружбы». Любовь для них – либо трагедия, раздирающая душу, либо пошлый водевиль. Надо вывести человечество из этого тупика, надо научить людей светлым, ясным и не обременяющим переживаниям. Только пройдя школу «эротической дружбы», психика человека станет способна воспринять «великую любовь», очищенную от ее темных сторон.

Без любви человечество почувствовало бы себя обокраденным, обделенным, нищим. Нет никакого сомнения, что любовь станет культом будущего человечества.

Здесь я почувствовала, что могу быть самой собой. И меня не осудят.

Именно здесь я встретила его. Имя Владимир – вообще для меня знаковое. Меня захватила большая любовь к вождю большевиков. Став «подругой Ленина», я осознано приняла правила игры на «троих» и смогла проявить дружеские чувства даже к жене любимого человека. Но и Надежда Крупская отвечала мне взаимной симпатией. Женщине, которая откровенно нравилась ее мужу, и она была в курсе наших отношений…

Очень скоро я стала правой рукой Владимира. Я переводила его книги и статьи, разъезжала с его заданиями по Европе. Втроем – я, Ленин и Надежда Константиновна – мы организовали школу в Лонжюмо. В этой школе учились не дети – школа была партийной. Я взяла на себя руководство, а педагогами стали Крупская, Ленин, Луначарский, Роза Люксембург. Мне кажется именно партийное образование и сблизило Владимира со мной окончательно – именно в Лонжюмо мы стали впервые так близки.

Но увидев, что Владимир слишком увлекся мной, – он стал часами пропадать со мной наедине, или надолго уходил гулять со мной из дома в лес, – Крупская поставила ультиматум – или она, или я. А он упросил Надежду Константиновну остаться, – я сама умоляла его не бросать меня и вернуться к прежним отношениям, ведь никому не будет хуже, если мы вновь будем все втроем вместе жить и работать на благо нашей общей державы.

Да, страсть и любовь всегда находили меня. Есть две вещи, без которых я не смогу жить ни дня – любовь к Владимиру и революция. Это две части целого, они во мне, они со мной, они – это я…

Глава 7. Революционные мысли

Мои родители вовсе не были революционерами, но мы все, их дети, выросли революционерами. Александр стал террористом-народовольцем, все остальные – социал-демократами, большевиками. И я, бесспорно, этим горжусь.

Мама… знаете, у меня просто святая… Ведь все ее дети, кроме меня, находившегося в эмиграции, сидели за решеткой. А это – тяжкая ноша для одной хрупкой женщины. Но она никогда нас не осуждала. Помню, как мне рассказали такую историю.

Дело было в 1899 году. Мать пришла в столичный департамент полиции с очередным ходатайством за меня. А директор департамента ехидно сказал ей, даже не стесняясь присутствия других посетителей и желая поиздеваться: «Можете гордиться своими детками – одного повесили, и о другом также плачет веревка».

Это было неожиданное оскорбление, но моя мама – Мария Александровна – тут же выпрямилась и ответила: «Да, я горжусь своими детьми!..».

Вряд ли этот так называемый директор ожидал услышать такой ответ от вдовы «штатского генерала»… Конечно, революционеркой мама не была, но даже кое в чем переняла мировоззрение своих детей. В частности, совершенно оставила веру в Бога.

Потому мать моя – женщина сильная, и я уважаю и люблю ее за эту стойкость. Тогда наши революционные взгляды много седых волос ей добавили. Целеустремленность, сосредоточенность, необыкновенная энергия – все это во мне было с детства, но атмосфера, в которой я жил, и воспитание помогли направить все это в одну точку, моей целью стала революция. И, конечно, не малую роль в этом сыграла гибель моего брата Саши – человека, который даже перед лицом смерти не отрекся от своих идей.

Ох уж этот черный 1887 год… Именно тогда участники кружка, в который входил Александр, стали готовить покушение на царя Александра III, приурочив его к 1 марта – годовщине убийства Александра II. В кружке, который назывался «Террористическая фракция «Народной воли», Саша готовил не что-нибудь, а боевые снаряды. Но они почти нисколько не соблюдали тайну в этом вопросе, и о нем тогда быстро узнала полиция. Затем, конечно, последовали аресты и суд. Они решили убить царя, вышли на Невский проспект с бомбами, имевшими форму книг, биноклей и тому подобного, ожидая царского выезда, но их проследили, царя предупредили, и он в тот день не выезжал, а их схватили, судили и повесили.

Помню, как узнав об аресте брата, я сразу понял, что дело-то серьезное, может плохо кончиться для Саши. Но поступок брата никогда не осуждал. Значит, Саша не мог поступить иначе, значит, он должен был поступить так.

Меня поразила защитная речь брата на суде, когда он заявил: «Среди русского народа всегда найдется десяток людей, которые настолько преданы своим идеям и настолько горячо чувствуют несчастье своей родины, что для них не составляет жертвы умереть за свое дело. Таких людей нельзя запугать чем-нибудь».

Приговор огласили – смертная казнь… Мама тогда сказала, что она удивилась, тому, как хорошо говорил Саша: как убедительно, как красноречиво. Она не думала, что он может говорить так. Но ей было так безумно тяжело слушать его, что она не смогла досидеть до конца его речи и вышла из зала.

Она рассказывала, что на последнем свидании с сыном уговаривала его подать просьбу о помиловании. Но Саша тогда ответил ей: «Представь себе, мама, что двое стоят друг против друга на поединке. В то время как один уже выстрелил в своего противника, он обращается к нему с просьбой не пользоваться в свою очередь оружием. Нет, я не могу поступить так!..». Брат мог попытаться получить пожизненное заключение, но не хотел помилования, ибо без реализации своих целей он не видел свою жизнь.

И в ночь на 8 мая 1887 года брата и четырех его товарищей повесили во дворе Шлиссельбургской крепости. Мне было 17 лет…

Казнь Саши произвела на меня сильнейшее впечатление. В тот страшный день я сорвал со стены карту России и начал топтать ее. Я был приглашен сопереживающими студентами в портерную по кличке «У Лысого», и тогда, может быть, в первый раз в жизни выпил целый стакан водки и решил, что буду мстить за Сашу. Но под местью я понимал не мелкую месть какому-то одному человеку, а нечто гораздо более масштабное. Я ненавидел царя Александра III, отправившего моего брата на виселицу. Вспомнились тогда строфы пушкинской оды «Вольность»:

 
Самовластительный злодей!
Тебя, твой трон я ненавижу,
Твою погибель, смерть детей
С жестокой радостию вижу.
 

Тогда я решил, что мы пойдем другим путем. Не таким путем надо было идти. Я жалел, что брат слишком дешево отдал свою жизнь…

Все это отложило отпечаток на всю мою дальнейшую жизнь. И я в тот период времени сильно изменился.

Иногда я думаю о том, когда же умер Владимир Ульянов и родился Владимир Ленин? Все же, наверное, это произошло со мной вскоре после гибели Саши, во время высылки в Кокушкино. Сам псевдоним «Ленин», который я взял себе, появился гораздо позже, но человек, которого все стали именовать так, родился именно там.

И решающую роль сыграли далеко не труды Маркса. С ними я познакомился уже потом, а сочинения Чернышевского. Герой его романа «Что делать?» запал мне в душу и стал для меня неким примером. И в конечном итоге можно сказать, что он перешел в реальную жизнь. Мне после смерти брата нужен был идеал – тот, кто поможет мне преодолеть все сложности на пути к моей цели.

Кажется, никогда потом в моей жизни, даже в тюрьме в Петербурге и в Сибири, я не читал столько, как в год моей высылки в деревню из Казани. Это было чтение запоем с раннего утра до позднего часа. Я читал университетские курсы, предполагая, что мне скоро разрешат вернуться в университет. Читал разную беллетристику… Но больше всего я читал статьи, в свое время печатавшиеся в журналах «Современник», «Отечественные записки», «Вестник Европы». В них было помещено самое интересное и лучшее, что печаталось по общественным и политическим вопросам в предыдущие десятилетия. Моим любимейшим автором был Чернышевский. Все напечатанное в «Современнике» я прочитал до последней строки, и не один раз… От доски до доски были прочитаны великолепные очерки Чернышевского об эстетике, искусстве, литературе, и выяснилась революционная фигура Белинского. Прочитаны были все статьи Чернышевского о крестьянском вопросе, его примечания к переводу политической экономии Милля, и то, как Чернышевский хлестал буржуазную экономическую науку, – это оказалось хорошей подготовкой, чтобы позднее перейти к Марксу. С особенным интересом и пользой я читал замечательные по глубине мысли обзоры иностранной жизни, писавшиеся Чернышевским. Я читал Чернышевского «с карандашиком» в руках, делая из прочитанного большие выписки и конспекты. Тетрадки, в которые все это заносилось, у меня потом долго хранились. Энциклопедичность знаний Чернышевского, яркость его революционных взглядов, беспощадный полемический талант меня покорили… Чернышевский, придавленный цензурой, не мог писать свободно. О многих взглядах его нужно было догадываться, но, если подолгу, как я это делал, вчитываться в его статьи, можно было приобрести безошибочный ключ к полной расшифровке его политических взглядов, даже выраженных иносказательно, в полунамеках. Существуют музыканты, о которых говорят, что у них – абсолютный слух, существуют другие люди, о которых можно сказать, что они обладают абсолютным революционным чутьем. Таким был Маркс, таким же был и Чернышевский… В бывших у меня в руках журналах, возможно, находились статьи и о марксизме, например, статьи Михайловского и Жуковского. Не могу сейчас твердо сказать, читал ли я их или нет. Одно только несомненно – до знакомства с первым томом «Капитала» Маркса и книгой Плеханова («Наши разногласия») они не привлекали к себе моего внимания, хотя благодаря статьям Чернышевского я стал интересоваться экономическими вопросами, в особенности тем, как живет русская деревня… До знакомства с сочинениями Маркса, Энгельса, Плеханова главное, подавляющее влияние имел на меня только Чернышевский, и началось оно с его бессмертного произведения «Что делать?».

Это было любимое произведение брата, стало оно и моим. Величайшая заслуга Чернышевского в том, что он не только показал, что всякий правильно думающий и действительно порядочный человек должен быть революционером, но и другое, еще более важное: каким должен быть революционер, каковы должны быть его правила, как он должен идти к своей цели, какими способами и средствами добиваться ее осуществления. Я восхищался тем, что Чернышевский умел и подцензурными статьями воспитывать настоящих революционеров.

Роман увлек моего брата, он увлек и меня. Он меня всего глубоко перепахал. Я всегда говорил товарищам по партии, что нужно понять, что настал момент, когда нужно уметь драться не только в фигуральном, не в политическом смысле слова, а в прямом, самом простом, физическом смысле. Время, когда демонстранты выкидывали красное знамя, кричали «Долой самодержавие!» и разбегались, – прошло. Этого мало. Это – приготовительный класс, нужно переходить в высший. От звуков труб иерихонских самодержавие не падет. Нужно начать разрушать его физически массовыми ударами, – понимаете? – физически бить по аппарату всей власти… Это важно. Хамы самодержавия за каждый нанесенный нам физический удар должны получить два, а еще лучше – три, четыре, пять, десять ударов. Не хорошие слова, а это заставит их быть много осторожнее, а когда они будут осторожнее, мы будем действовать смелее. Начнем демонстрации с кулаком и камнем, а, привыкнув драться, перейдем к средствам более убедительным. Нужно не резонерствовать, как это делают хлюпкие интеллигенты, а научиться по-пролетарски давать в морду, в морду! Нужно и хотеть драться, и уметь драться. Слов мало!

Как всегда, к новому делу – революции – приступали неохотно и неуверенно, можно сказать лениво, как будто чего-то ждали. Я же всегда без устали тормошил и подталкивал к активным действиям своих товарищей. Индивидуальный террор – это порождение интеллигентской слабости – отходит в область прошлого… Бомба перестала быть оружием одиночки-«бомбиста». Теперь ручная бомба – это новый, необходимый вид «народного оружия». Я с ужасом, ей-богу, с ужасом, вижу, что о бомбах говорят больше полугода, и ни одной не сделали! Я убеждал товарищей никогда ни в едином деле не медлить: отряды должны вооружаться сами – кто чем может – ружье, револьвер, бомба, нож, кастет, палка, тряпка с керосином для поджога, веревка или веревочная лестница, лопата для стройки баррикад, пироксилиновая шашка, колючая проволока, гвозди (против кавалерии) и тому подобное. Даже и без оружия отряды могут сыграть серьезнейшую роль… забираясь наверх домов, в верхние этажи и осыпая войско камнями, обливая кипятком. Пусть каждый отряд сам учится хотя бы на избиении городовых: десятки жертв окупятся с лихвой тем, что дадут сотни опытных борцов, которые завтра поведут за собой сотни тысяч.

Победа? Да для нас дело вовсе не в победе! Пусть знают все товарищи: нам иллюзии не нужны, мы – трезвые реалисты, и пусть никто не воображает, что мы должны обязательно победить! Для этого мы еще очень слабы. Дело вовсе не в победе, а в том, чтобы восстанием потрясти самодержавие и привести в движение широкие массы. А потом уже наше дело будет заключаться в том, чтобы привлечь эти массы к себе! Вот в чем вся суть! Дело в восстании как таковом! А разговоры о том, что «мы не победим», и поэтому не надо восстания, – это разговоры трусов! Ну, а с ними нам не по пути!