Текст книги "Август и Хельга"

Автор книги: Lilian Killarney

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Август и Хельга.

Двадцатитрёхлетнюю Хельгу Бьёрнсен Август любил больше жизни. Они были вместе полтора года, и он уже не помнил, какой была его жизнь до неё, и не мог себе представить, что будет, если она когда-нибудь уйдет.

По утрам, вставая на работу, он зарывался грубо вытесанным носом в мягкий рыжеватый пушок на её шее, и вжимался в кожу, тёрся об неё, вдыхая её аромат. Хельга ворочалась и невнятно произносила что-то сквозь сон. Тогда он последний раз прикасался губами к голове спящей и уходил на работу, унося с собой в памяти запах блестящих волос цвета тёмной киновари, воспоминание о котором мог вызвать в любой момент дня: на улице с серыми плитами и ярко-голубыми зеркальными стёклами небоскрёбов бизнес-центра, на лестнице с блестящими перилами из нержавеющей стали, в которых отражались маленькие круглые лампочки, встроенные в пластиковые квадраты натяжного потолка, даже в самом офисе, где взвихрялись приторные запахи женских духов и остро-обжигающие, колючие волны одеколонов проходящих мимо сотрудников. Мысли о ней переплетались с гудением кулеров компьютеров.

Живая, временами чуть насмешливая радость, как ток, стрелявшая и искрящаяся в прищуре её ярко-бирюзовых глаз, когда она, возвращаясь с регат, переступала порог и тёрлась веснушчатой щекой об мягкую, уже начинающую обвисать кожу его щеки, передавалась и ему. По бесцветному, безвкусному воздуху квартиры вдруг начинали пробегать грозовые разряды, он трещал и рвался по швам, меняя свою сущность и разливаясь запахом озона. Сама реальность трещала от её присутствия. Хельга была как гроза: мощная, безудержная и полная сверкающей, бившей из неё жизненной силы. Она вдыхала цвет в окружавшие Августа безликие вещи.

Август ненавидел её регаты. Они давали ей силу, это после них она возвращалась, удивительная и с отблесками сверкающих волн в глазах, – но они же и отбирали Хельгу у него.

Они – и ещё Бруно. Выросший в Норвегии сын испанских мигрантов, он сохранил все черты характера, приписываемые либо присущие его народу. Небольшого роста, как и его мать из Страны Басков, крепко сложенный и мускулистый, кареглазый, напоминавший комочек огня, он был столь же беззаветно предан морю, как и Хельга. Вместе они тренировались с самого детства, проводя долгие часы в скольжении мимо фьордов, учась чувствовать и предвидеть течения и изменения направления и силы ветра, постигая интуитивное искусство «шахмат на воде». Вместе они ходили на пробежки, перемежавшиеся долгими заплывами в ледяных волнах вдоль берега, ездили на велосипеде по ртутно поблёскивавшим после коротких летних дождей дорогам, – далеко от города, туда, где исчезали здания и дорога превращалась в тонкую линию, вьющуюся среди длинной, колышемой ветром травы на равнинах вдоль побережья.

Он представлял себе, как на перерыве между тренировками они забираются на скалу с Бруно, чтобы перекусить бутербродами, которые с утра приготовил для неё он, Август. Она оборачивается, и солнце светит ей прямо в глаза, отчего они кажутся совсем прозрачными, с узорчатым рельефом на радужке.

Вот колыхание волос, ветер пушит их кончики. Вот ветер взмётывает волосы её волной, пуша их на концах, как морскую пену, будь море ржавым. Вот всполох смеха, лёгкий и короткий, как птица в кроне дремлющего леса.

Вот случайное прикосновение её рук к его. Сумрачная задумчивость, на мгновение проскальзывающая в тёмных глазах, взгляд внутрь себя, – но, когда он вновь поднимает взгляд на Хельгу, взор его вновь чист и ясен. Тёплая скала, шершавая от плотных серых и жёлтых лишайников, кое-где – желтеющие засушенные подушечки мха. Они садятся, продолжая болтать, и Хельга подставляет лицо слабым, рассыпающимся лучам редкого норвежского летнего солнца. Лицо её расслабляется, теряет привычное выражение, становясь таким, каким бывает только во сне и каким оно известно только Августу. И ещё, пожалуй, Бруно.

***

Каждый раз, когда она приводила Бруно в дом Августа, принимаясь с надсадным нетерпением выжидательно вглядываться в лицо последнего: вот же он, гляди, каков он, он просто друг, между нами нет ничего и быть не может, – тот совершенно терялся. Он не мог сказать, есть ли внутри него та же кристальная чистота и уверенность, что стояла в глазах Хельги, и ощущал себя не на месте в присутствии южанина, насмешливая, пружинистая дерзость и энергичность которого была столь несхожа с его собственной мягкой, несколько меланхоличной погруженностью в себя.

Не зная, куда деть своё простодушное, большое, нелепое тело, он под разными предлогами начинал переходить из столовой в кухню, нося для гостя чистую вилку, салфетку, особый сорт бразильского перца, – дольше, чем нужно, задерживаясь у окна в кухне, кусая нижнюю губу, – потом, спохватываясь, бежал обратно и извинялся за промедление.

Вьющиеся, жёсткие, отблёскивавшие в жёлтом свете абажура над столом волосы испанца были так не похожи на его собственные мягкие, беловатые, казавшиеся бежевыми в свете вечерней лампы. Волосы у Августа были редкими от природы, сейчас же, хотя ему едва минуло тридцать, на его макушке образовалось просвечивавшее розовым пространство, о котором он не помнил обычно, но которое внезапно вставало в его сознании, когда он украдкой разглядывал расходящееся мелкими смеющимися морщинками лицо южанина, резкими, быстрыми движениями поворачивавшего голову к Хельге при разговоре.

Они начинали с нейтральных тем, но в какой-то момент разговор соскальзывал на яхтинг, и вот они уже взахлёб обсуждали гонку на прошлой неделе или план на ближайшую тренировку, а Август сидел, беспомощно скользя глазами по вещам в комнате, не в силах поднять взгляд на этих двоих, между которыми такими кипучими, недостижимыми для него волнами бурлил непостижимый для него интерес.

Когда Бруно уходил, Август, надев передник в серую клетку, принимался мыть посуду: с облегчением, истощенностью от эмоциональных переживаний и замкнувшись к себе. Хельга подходила к нему слева, вставая с боку, опираясь ладонью о стол кухонного гарнитура, и, требовательно глядя на него, спрашивала: «Ты всё ещё боишься его, да? Не веришь мне?» И Август, не отрывая глаз от жёлтой мочалки, проводя по кругу по влажному белому фарфору, ничего не отвечал.

Отчаяние росло в нём изо дня в день.

В каком-то полубессознательном порыве он стал больше готовить.

– Посмотри, Хельга, – с нежностью думал он, осторожно растирая мягкими пухлыми пальцами стебелёк укропа, чтобы вызвать его естественный аромат, и укладывая его между маленькими круглыми жёлтыми картофелинами, бока которых блестели в растопленном сливочном масле. – Разве не столь же это красиво, как прибрежные камни, залитые солнцем? А вот и трава, скромная, с трудом пробивающаяся и выживающая в коротком северном лете упорная норвежская трава. Разве хуже это всего, что ты так любишь?

И делал чай, удивительный чай, лёгкий и прозрачный, в котором плавали синие цветки васильков с раскрывшимися лепестками и оставлявший на губах еле слышный привкус мёда.

Он любил готовить и до этого, но сейчас умение это, подстёгиваемое исподволь терзавшей его, неосознаваемой ревностью, постепенно стало набирать обороты и за недолгое время развилось до уровня мастерства. Он приобрёл кулинарные книги. В них рассказывалось про жирные, сытные русские блюда, про ломящуюся от названий трав армянскую кухню, про индийские блюда, многосоставные и гипнотические. Август проводил часы на форумах, читая уточнения, комментарии, рекомендации, хитрости в приготовлении того или иного сложного блюда.

Днём по субботам и воскресеньям, когда Хельга пропадала на тренировках, Август ходил на мастер-классы. Он научился готовить осьминогов, кальмаров, креветок и каракатиц так, как это делают в Греции, узнал, как делать тесто для сингапурских паровых пельменей и сохранять сочность при приготовлении сатэ, какую зелень добавлять в шопский салат и какой сыр использовать для мусаки. Внезапно открывшийся ему мир мастерства, позволявшего из простых продуктов создавать комбинации невероятных, впечатывающихся в память, как головокружительные скалистые пейзажи, вкусов, увлек и потряс его. Он учился и узнавал всё больше, и был бы, вероятно, счастлив, если бы не горькое и беспомощное воспоминание о том, что побудило его заниматься этим.

***

Скольжение по забытью уткнуло его в какую-то черную, плотную массу, окутавшую его всего. Он не мог вдохнуть, и его резко выкинуло из сна. Но более страшным было то, что, даже проснувшись и осознав это, он всё ещё не мог вдохнуть. Он резко вскинулся над кроватью, сев в изгибе и опершись на ладонь левой руки: лёгкие были заполнены бронхитной мокротой. Судорожный выдох ни к чему не привел: не было воздуха, который он мог бы выдохнуть, чтобы откашляться. Мужчину на кровати охватил панический, животный ужас: неужели тогда, во сне, когда он даже не осознавал себя, был его последний вдох, и он не знал об этом, а теперь он должен умереть?

Несколько давящих движений диафрагмой, полусокращений-полусудорог без возможности сделать даже выдох – и тишину комнаты разрезал глухой сип. Ему всё-таки удалось вдохнуть.

С проступившими от удушья слезами, всё ещё кашляя, Август уткнулся лбом обратно в подушку, ощущая прилив внезапно нахлынувшего счастья. Дыхание, на которое даже не обращаешь внимания в обыденной жизни… И вдруг. О счастье дыханья, мелькнула у него в голове когда-то переделанная им фраза из «Травиаты».

Плечо его левой руки было больным. Врожденный вывих, который, в принципе, позволял совершать ему весь диапазон обычных движений, но давление или нагрузка на который на следующий день заставляли расплачиваться тянущей болью в плечевом суставе. Сейчас он отлежал руку, проведя несколько часов во сне, навалившись на неё всей массой грузного тела, и ему пришлось снова встать, потряся ею в воздухе, чтобы боль хоть немного ослабла.

Рука доставляла ему много страданий, иногда ввергая его в беспомощное раздражение от ощущения несправедливости и неизбежности преследующей его боли. Сейчас же, после нескольких секунд невозможности вдохнуть, всё это показалось ему ничтожным.

Погрузившись головой в мягко обхватившую затылок подушку, ощущая теплую шерсть верблюжьего одеяла над собой и приятную гладкость чёрных простыней (ему казалось, что постельное бельё темных цветов выглядит более стильно), Август вновь начал дышать размеренно, возвращаясь в сон. Изредка кашель заставлял шевелиться лежащий во тьме силуэт, но это больше не будило его.

***

Перед ним расстилалось кажущееся бесконечным белое пространство. Небо было ослепительно чистым, без единого облака. Стояла тишина.

Он ступает, ощущая, как хрустит и спрессовывается под его ногами песок.

Вода была мокра насквозь, песок насквозь был сух.

Давно позабытые детские стихи всплывают у него в голове, прокручиваясь в однообразном, идущем по кругу мотиве.

Приседает на корточки, протягивает руку, забирает щепотку песка: бело-прозрачного и неправильной формы. Песок оказывается солью; пространство вокруг него – огромный белый солончак, какие он видел на иллюстрациях в школьных книгах про Америку.

Он выпрямляется и неуверенно делает шаг вперед. Вокруг – никого, но почему-то ему страшно.

Сияло солнце в небесах, во всю светило мочь.

Он проводит рукавом по лбу, по которому начинает струиться пот. Нужно уходить, идти хоть куда-нибудь с этого солнцепека, он же получит солнечный удар, и что тогда скажет шеф? Ведь он уже два раза опоздал на работу за этот месяц, он старший менеджер и подает пример другим в своём отделе, такое поведение недопустимо.

Не видно было в небесах ни птиц, ни даже мух.

Глупая детская песенка. Август лихорадочно оглянулся, ему казалось, что за ним наблюдают. Но его окружал лишь мёртвый белый пейзаж.

Он в пустыне. Что нужно делать в пустыне? Искать воду. Да, он так и поступит. Он будет искать воду! Есть ли здесь вода?

Он огляделся ещё раз, всматриваясь в горизонт.

Была светла морская гладь, как зеркало точь-в-точь.

Вдалеке виднелась полоса сочной голубизны. Ему даже показалось, что на секунду с той стороны повеяло свежим бризом. Там есть вода, есть море. А если есть море – то ходят регаты. Значит, Хельга там!

Он вспомнил. У него есть Хельга, она там, где вода, сейчас он придет к ней и они вместе пойдут купаться, и не будет больше этой пустыни и мертвенной белизны вокруг.

Август выпрямился. Солнце уже не казалось таким знойным. В вышине пролетела стайка маленьких птиц. Твёрдыми шагами он направился к синему блеску воды на горизонте.

***

Теперь, когда он всеми возможными способами: уговорами, просьбами, иногда обманом, что плохо себя чувствует и ему непременно нужно видеть её, иногда чуть ли не мольбами или психологической манипуляцией, вынуждал её проводить вечера с ним на долгих, многоблюдных ужинах, Хельга стала тренироваться намного меньше. Но по-прежнему уходила на регату.

Долгие вечерние часы, проведенные без неё, были беспорядочными и словно канувшими в никуда, оставляли после себя ощущение опустошенности и головной боли. Август бессмысленно переходил из комнаты в комнату, поправляя покрывало, иногда замечая мелкие домашние неурядицы и радуясь им, ибо они требовали его немедленного вмешательства и исправления. Включал телевизор. Брал тряпку и протирал и без того идеально чистую поверхность кухонной гарнитуры. Пролистывал первые попавшиеся на глаза интернет-страницы с новостями, особенно ни на чём не концентрируясь и, по большей части, после бывший даже не в состоянии вспомнить, о чём читал. Холодный белый отсвет компьютера сглаживал и вышлифовывал черты сидевшего, придавая его лицу невыразительность белой маски, а в его мыслях прокручивались картины недавних встреч с Хельгой.

Так он сидел: практически неподвижный, с подсвеченным белым светом лицом безо всяких эмоций, напоминавший лишённую жизни статую. Действительно, он ощущал себя неживым без Хельги. Присутствие Хельги вдыхало жизнь в его реальность. Хельга была его жизнью. Она была для него всем.

***

– Тренер сказал, что я потолстела, – с порога заявила Хельга, с мрачным лицом вваливаясь в квартиру. Август растерянно отступил в сторону, когда она резкими движениями скинула обувь, куртку и рюкзак прямо на пол и, даже не удостоив его взглядом, прошагала в душ. – Он вообще был жутко зол. Сказал, что с таким весом регатой можно вообще не заниматься.

Август продолжал в растерянности стоять в прихожей, даже когда щелкнула магнитная задвижка душевой кабины и зашуршала льющаяся вода. Потолстела? Он, что ли, виноват в этом?

И тут он уловил идею. Беззвучно и мрачно, как акулья тень, отделившаяся от массива тёмных колышащихся водорослей, она выплыла откуда-то из глубин его сознания. Не совсем ещё понимая, к чему она ведет, он, с рассеянным, погруженным внутрь себя взглядом, медленно переставляя ноги и почти не осознавая окружающего, прошел в гостиную и опустился в кресло. Старое, продавленное под форму его тела, любимое кресло с накинутым на него мягким фланелевым покрывалом в крупную красно-чёрную клетку, по боку которого он, садясь, всегда приласкивающе проводил рукой, как если бы это была лошадь или уютная домашняя собака.

Вообще не заниматься. Она сказала, регатой можно будет вообще не заниматься.

Теперь он специально приходил на работу пораньше и уходил раньше, чтобы успеть подготовить и поставить в духовку сложно фаршированное мясо, утку с яблоками и соусом в тайском стиле, меренги.

И раз за разом набирал номер Хельги, зовя её на ужин. Прося отменить тренировку.

***

– Послушай, я не смогу сегодня приехать, – говорила она в трубку, а за нею угадывался смутный шум улицы и проезжавших мимо машин. Должно быть, только что вышла с работы и сейчас отвечает на его звонок, небрежно перекинув через руку большую складчатую сумку рыжей замши, набитую, как всегда, сменными тренировочными вещами. Опять она окружена миром, а он сидит в своей квартире и видеть Хельгу – единственное, что имеет смысл в его жизни.

– Может быть, пропустишь тренировку сегодня? Я испёк черничный торт. Для тебя специально, – отвечал Август несколько униженно, словно чувствуя, что просит нечто неправильное, чего не должен был бы просить.

Он уловил вспыхнувшие в голосе Хельги нотки раздражения, как и много раз до этого, когда она отказывалась от своих планов, чтобы провести вечер с ним, но сейчас, как и всегда, она согласилась, и Август положил трубку: облегченно, ощущая удовольствие от достигнутой цели, к которому примешивалось слабое чувство вины.

Они спокойно ужинали в тёплом свете лампы, обмениваясь, как всегда, какими-то незначащими событиями дня. Ничего особенного в рассказываемом не было, но каждого из них успокаивали мелочи, которые сообщал ему другой: как если бы подчёркивая совершеннейшую обыденность и неизменность, что всё осталось по-прежнему и сегодняшний день похож на предыдущий.

Так казалось Августу. Предвкушая восхищение и благодарность Хельги, он отрезал кусок пирога, положив тёмно-снний треугольник на блюдце и поставив перед ней. Налил дымящийся чай в фарфоровую кружку, всю в волнистой ребристости.

Ему хотелось бы, чтобы так было всегда. Чтобы Хельга никуда не уходила, а ему не приходилось бы беспокоиться, с кем она и интереснее ли ей там, где она сейчас, чем с ним.

– Может быть, ты бросишь регату? – тихо произнёс он, но в голосе его слышалась настойчивость и какое-то давление, которое он иногда, если хотел, умел вкладывать в свои слова.

– Ты серьезно? – вскинула на него взгляд Хельга, даже не прервав движение маленькой ложечки, уже воткнутой в пирог.

– Конечно, – продолжил Август, ободрённый её реакцией и решивший, что сейчас настал подходящий момент довести идею до конца. – Мы могли бы ужинать так каждый день. И тебе не приходилось бы таскаться бог весть куда, на холод, с этим испанцем.

Последнее слово Август произнес с лёгким оттенком презрения. Южные нации казались ему чем-то сродни животным, не умеющим контролировать свои эмоции.

– Да ты и сама должна понимать, – начал произносить он, слегка выпятив нижнюю губу, как всегда, когда ему казалось, что его внимательно слушают, от чего он ощущал некую самодовольную уверенность. – Такое времяпрепровождение…

Раздался резкий звон ложки, с силой положенной на блюдце. Поток речи Августа затих, он уловил на себе внимательный, прямой взгляд Хельги.

Такой он редко видел свою Хельгу, но такой он её боялся.

Она сидела с жёсткой, идеально прямой спиной, как у аристократки, и бросала ему слова, от которых ему хотелось съежиться. Словно с каждым словом падала стена созданного им уютного мира: одна, другая, срывался потолок – и он оказывался на бетонной поверхности высотного здания, в темноте, один, на ледяном ветру.

Хельга была спокойна и говорила размеренным, предельно жёстким тоном, как будто отчеканивая давно обдуманное и решенное.

– Мне надоело всё это, Август. Ты вмешиваешься в мою жизнь. Ты душишь меня. Я давно уже не испытываю любви к тебе и не хочу дальше тебя обманывать. Наши отношения давно уже превратились в болото.

Слова, произносимые ею, врезались в него чётко и точно, как метательные ножи, не оставляя никакого сомнения в том, что ему это послышалось. Хельга проговаривала то, что давно и смутно уже ворочалось в его собственной душе, но что он никогда не решился бы выпустить на свет. Болото. Он действительно пытался заставить её утонуть, застрять, – так, чтобы она уже больше никогда не выбралась. Жестоко, разве это жестоко или значит душить, если он делает это лишь ради любви?

Он сидел, понурившись, бессознательно втянув голову в плечи, и не произнес ни слова.

– Прости, Август, – уже чуть более мягким тоном, словно тронутая его бездействием, произнесла Хельга. – Но кто-то должен был это закончить. Ты мне действительно очень нравился, но мы должны идти дальше. Я надеюсь, ты найдешь того, кто тебе подходит.

Август рассеянно кивнул, как будто соглашаясь. В действительности он боялся произнести хоть слово, боясь, что голос задрожит и он будет выглядеть ещё более жалко.

Хельга подошла, быстро поцеловав его в щёку, и вышла из гостиной тем же уверенным, чётким шагом, каким ходила всегда. Несколько секунд шуршало пальто, потом раздался звук захлопнувшейся входной двери.

***

В комнату Август прошёл, даже не включив свет. Тяжело опустился в кресло, ощутив боль в колене. Кончик пледа всколыхнулся и подтянулся с пола, продавленный его весом. Рука сама собой нащупала пульт от телевизора, он бессмысленно нажал на кнопку какого-то канала. Экран вспыхнул, и из телевизора полился мерный голос диктора. «Кокосовые крабы проделывают путь в сотни тысяч километров к местам размножения… И лишь немногие из них достигнут цели».

Невидящими глазами уставившись в экран, на котором копошились коричневые создания, терпеливо пересекавшие полпланеты, Август поправил кромку смявшегося на ручке пледа. Голос вещал и вещал, кокосовые крабы решительно ползли куда-то. Его подбородок опустился на грудь, под лицом образовались складки, а тело опало в кресло. Под треск ножек крабов он погрузился в тот же странный, сияющий пустой белизной сон про солончак, что приходил к нему ночь за ночью.

Не видно было в небесах ни птиц, ни даже мух.

Он бросился бежать. Паническое ощущение нарастало, тишина стала звенящей, наполненной гулом, который он не слышал, но который давил на него, заставляя бояться, сжиматься, теряться.

Вода была мокра насквозь, песок насквозь был сух.

Был ведь какой-то способ отсюда выбраться. Он ведь был уже в этом месте, был много раз, он помнил. Помнил, что нужно найти что-то, какую-то очень важную вещь, и тогда он будет знать, куда идти. Что-то про свет?

Сияло солнце в небесах.

Нет, не про свет. Было что-то, дарующее спасение и выход отсюда. Или кто-то? Что нужно вспомнить, что?

Песок насквозь был сух.

Он не знал, о чём должен вспомнить. Гул в ушах становился невыносимым, белая почва вокруг ослепляла. Август упал на колени.

Он не помнил.