Текст книги "Семь степеней защиты (СИ)"

Автор книги: Лика Панева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Annotation

Панева Лика

Панева Лика

Семь степеней защиты

СЕМЬ СТЕПЕНЕЙ ЗАЩИТЫ

Памяти моей учительницы

Лучкиной К.Г. (г. Припять)

Доктор позвонил неожиданно в конце дня, просил непременно встретиться сегодня, и я, не раздумывая, согласился. Зачем я ему так срочно понадобился в качестве редактора журнала? – доктор не объяснил, но не роман же он пишет, в самом деле! А почему нет?

– Из врачей получаются прекрасные писатели.

– Да, нет! Совершенно другое.

– Проблемы с публикацией статьи? Конечно, помогу. Когда защита?

Но доктор остановил меня.

– Да, нет. Не до того!

– Хорошо. Через час? Я зайду.

– Жду.

Едва я появился в кабинете у доктора и не успел поздороваться, как он тут же полез в стол, извлек из-под бумаг какой-то листок и, молча, протянул его мне, а я, не разворачивая, спрятал листок в карман. Но доктора позвали к телефону куда-то в приемную, и он, уже выходя из кабинета, торопливо объяснил:

– Это личное. Возможно, ты сразу увидишь семь степеней защиты от дураков, но я не подозреваю и чувствую себя профаном... и не читал Сашу Черного. И не только! Если можешь, подожди, я освобожусь через 15минут. – Доктор казался растерянным и не пытался это скрыть.

– Ты подождешь?

– Да. Я пока прогуляюсь. Я не ухожу.

– Понял, – сказал он и, закрыв дверь кабинета на ключ, умчался.

Если действительно нужна "защита от дураков" – уже легче! Значит, в моем кармане не долговая расписка и не приглашение на казнь! "Защита" просочилась в мир из лексики программистов. Очевидно, они его достали, – решил я, вспомнив, что видел включенный в сеть компьютер в кабинете доктора. Признаться, я ничего не соображал и решил дождаться, когда он освободится. Смущение доктора я бы мог принять за его нежелание обнаружить передо мной пробелы в его знании литературы, но он был похож на человека, которому только ═что сообщили о падении самолета и о возможной гибели его близких, когда надеяться уже не на что, но он все еще, обманывая себя, надеется на чудо!

Трудолюбивый и честный доктор последнее время усердно и тщательно занимался своей диссертацией. Когда я узнал об этом, то искренне порадовался за него, вспомнив, как два года назад у него вырвалось: "Все катится к чертям, но не тапочки же шить!" Во всем, кроме своей медицины, доктор чувствовал себя неуверенно, был слишком щепетилен, деликатен и недоверчив одновременно.

Доктор приехал в наш город с женой и дочкой через год после окончания института. В курортном городе ему жилось не особенно легко, и лет 10 подряд он ходил в одном и том же пиджаке, пока не подросли дети. Второй дочке, которая родилась уже здесь, сейчас было лет семь. Он трогательно и нежно любил свою семью. Окружающие это знали и, когда прошлой осенью семья, наконец, переехала в новую квартиру, от всего сердца желали доктору счастья.

За 10 лет он стал известным в городе врачом. Стоило произнести его имя, как на глазах менялось поведение собеседника – с Вами говорили более мягко, внимательно и серьезно слушали, и Вы чувствовали, что для этого человека становилось невозможным отмахнуться от решения вашего вопроса. Имя доктора неизменно страховало и от врачебных ошибок, и от грубости официальных лиц. Хотя Вам улыбались, но подчеркнуто сдержанно выказывали свое уважение к замечательному доктору. Больные считали, что он был доктором от бога.

"Защита от дураков!" Это из лексики программистов. Что-нибудь из обычных штучек этой братии!

– Посмотрим,– сказал я сам себе, усевшись на бульваре на скамейке перед клумбой с петуньями, позади клиники.

Я закурил, достал из кармана листок и развернул его. Короткие стихи с эпиграфом из Саши Черного, отпечатанные на обычной машинке, а не на принтере, как ожидал я. Внизу стояла дата: ноябрь 1993 года. Дата показалась мне какой-то ошибкой. Не год же он носит эту бумажку! В верхнем углу было несколько строк неуверенным подчерком от руки, под ними – женское имя. Ясно! Какая-нибудь заумная девица подарила стихи доктору, как дарят открытки на новый год или на день рождения. Но у него день рождения весной! Ладно, раз месяц не тот – значит, и повод не тот! Я стал читать.

В литературном прейскуранте

Я занесен на скорбный лист -

Нельзя, мол, отказать в таланте,

Но безнадежный пессимист.

Пеплом голову посыпав,

Побледнел я, как яйцо,

Проглотил семь ложек брому

И закрыл плащом лицо!

Саша Черный.

Бедный доктор, так печально!

Что за странная идея

Воспаленье спутать легких

И несчастную любовь?!

От нее найдешь ли средство? -

Мне не хочется лукавить-

Не микстура ли от кашля

Исцелит вдруг сей недуг?

А "я все брожу и брежу,

И дрожу, как от озноба",

И тебе при каждой встрече

Все твержу, что я больна,

Оттого, что в зимний вечер

Встреч с тобой ищу напрасно,

В "диком городе шатаясь"

Вновь до самого темна.

Кто? Скажи, расставил сети? -

Я нечаянно попалась.

Не сердись, прости скорее,

Помоги мне снова встать!

Не тревожься, бедный доктор,

Прочитав сие посланье,

Улыбнись. Такая жалость!

Мне ли доктора менять?!

Неуютное чувство тоски сжало сердце – стихи показались мне без защитными, несмотря на иронию, за которой Лиза пыталсь утаить свою боль. Ее милая болтовня ни к чему не обязывала, и, значит, мир еще не перевернулся, но от этого не хотелось смеяться. Мне вдруг тоже стало жаль доктора – я начал понимать его состояние.

Я прикурил погасшую сигарету и огляделся по сторонам. Город суетился рядом – обычный и праздный. Курортники ходили толпами, ели мороженое, мирно сидели на лавочках, почти все в кожаных куртках и адидассовских спортивных костюмах, независимо от пола и возраста. Час ужина в санаториях уже прошел, и все скамейки были заняты. Ко мне подсели две дамы и начали беэбожно болтать. Я испытал легкое раздражение, не выдержал, встал и пошел к доктору.

Увидев меня снова в дверях, он не поднялся мне навстречу, как в первый раз, а только сказал, рукой показывая на кресло:

– Проходи!

– Я прочитал эпиграмму,– сказал я неуверенно, усаживаясь на стул возле его стола. – Скажи, с Лизой ничего не случилось?

– Н-нет. С ней все в порядке! Почему ты спрашиваешь?

– Не знаю. Мне показалось. Расскажи.

– Потом. Может, хочешь выпить? Коньяк? Пиво?

– Да. Пиво.

Доктор достал из холодильника две бутылки "Хольстен" и пакетик соленых фисташек.

– У меня есть Саша Черный... Это так серьезно? – спросил я доктора, не представляя себе свою роль и не понимая его нервозности.

Я его не торопил, но смотрел на него другими глазами – никогда не верил, что он может переживать из-за женщины. Здесь явно что-то другое, какая-то невообразимая трагедия – я был почти уверен в этом.

– Да, нет. Возможно, что дурью маюсь!– Наконец ответил он и сощурил глаза оттого, что неудачно выпустил дым сигареты.

– Давно?

– Да, давно...И сейчас весь отпуск перевел... сам себе не рад. Никуда не поехал, ничего не делал. Ходил по городу – ни дома,ни на

работе! – Доктор говорил, словно озвучивал чужой фильм, а его мысли не вязались с произносимым вслух текстом.

– Завидую.

– Да? Не знаю только: чему?! – он сложил бумаги на столе в стопку и запер сейф.

– Может, пойдем ко мне? Посидим,– предложил я. – Я один, жена уехала с детьми на море... бархатный сезон.

– Согласен, – отвечал доктор.

Он снова открыл сейф, вытащил две бутылки коньяка, передал мне, и я засунул их в дипломат. Мы спустились в лифте со второго этажа на первый, а внизу, не сговариваясь, направились через дорогу к коммерческому киоску в соседнем здании.

– Водку? – спросил я доктора.

– Лучше водку, чтобы вполне хватило до утра!

– Да. Водку, конечно, – сказал я киоскеру, и, загрузив второй дипломат потребным количеством бутылок избранного напитка, мы, не спеша, двинулись к автобусной остановке.

Мрачноватое настроение друга меня нисколько не удручало – возможно, что ему нравилось страдать неизвестно из-за чего, раз с Лизой ничего не случилось! Меня самого заметно взбудоражило это письмо, и хотя я не любил поэта Сашу Черного, сейчас невольно вспоминал его стихи, и сам в эту минуту, как назло, любил весь мир: "Всем друзьям и всем знакомым, птичкам, мошкам и собачкам отпускаю все грехи!" А всего-то – хотел расшевелить доктора, шел с ним рядом и вполголоса горланил:

Для души купил я ныне

На базаре сноп сирени,

А для тела – горькой редьки

Потому что под сиренью

В гимназические годы

Двум житонирским Цирцеям

Объяснялся я в любви...

Эту царственную овощь,

Этот фрукт благословенный

Запивая под сиреяью

Горлодером огневым!

Так и должно быть. Первая стадия любви заведомо предполагает бесконечную нежность друг к другу, теплоту милых встреч и непереносимую грусть и тревогу в те минуты, когда двое вынуждены не видеть друг друга.

Я немного ошалел от дивного наваждения образов, от теплого бархатного вечера и от внимания красивых женщин на крохотном бульваре.Женщины провожали нас выразительными взглядами, отвечали осторожной улыбкой на улыбку, понимая и принимая, как и должно быть, все на свой счет.

– Какая чума на всех нашла!? Тебе не кажется, что эта эпидемия так странно подействовала на граждан в этом городе?

– Какая эпидемия?! Нет никакой холеры!..Единичный случай с ребенком из Дагестана! – доктор почему-то взорвался, и хорошо еще, что я ему

не брякнул из другого Саши – об "аравийском урагане и дуновениях чумы..."

– А я поверил... Как-то странно сознавать свою причастность к таким событиям. Я рад, что холера прошла мимо, – я обиженно замолчал, но доктор подхватил мрачно:

"Не ем прекрасных огурцов, с тоской смотрю на землянику.

Вдруг отойти в страну отцов в холерных корчах – слишком дико.

Сам Мережковский учит нас, что смерть страшна, как папуас"!

Он не эаметил того, что заразился сам моим зубоскальством. Я был в восторге – доктор успел где-то прочесть Сашины стихи, но не захотел признаваться.

На остановке мы стояли довольно долго, молчали и курили – двое умных мужчин, в костюмах цвета мокрого асфальта. В Москве – вполне можно со стороны представить, что мы оба только что вышли с заседания Государственной Думы. Но мы были не в Москве, и не в Думе, и автобусов, видимо, давно не наблюдалось. Я лично, вечно опаздывая, раздражался, мечтая о собственном автомобиле, но сейчас не реагировал на бесшумное движение иномарок вокруг остановки, а мечта о собственной такой же казалась еще нелепей, чем шуба из "обезьяньих жопок".

Слева по главному проспекту неторопливо проплыли одна за другой две черные иномарки с тонированными стеклами – непотопляемые тени близкого будущего. Автомобилям еще не полагалось разъезжать по аллеям курортного бульвара, хотя никто бы не обратил внимания на "кирпичи", но въезд заграждали чугунные цепи. Их век тоже не будет долгим – совсем скоро по всей России осмелевшие граждане украдкой срежут провода для нужд Вторчермета и туда же снесут эти цепи и старинные фонари.

Еще красовались розы на центральной площади, еще никто в городе не пилил старые липы для собственной надобности, хотя архитектурные ансамбли и особняки в центре скоропостижно приобретали новых владельцев, и те, страшась будущих призраков коммунистического прошлого, спешно реставрировали свои крыши. Всюду покатые крыши украшали теперь симметрично расставленные пирамиды башен – точно весь город переехал в Корею. Тоска по зеленому и коричневому цвету обрела свой настоящий эквивалент: чем меньше оставалось деревьев в городе, тем острее ощущалась потребность горожан в одулине волнистом. И потому куда ни глянь – дворцы на склонах вокруг до горизонта накрылись одулином, напоминая рекламные щиты соответствующей компании. Я не против Китая и тем более – не против Кореи, мне только жаль голубые ели и единственный пирамидальный дуб.

Я стоял и вздыхал, и вдыхал, и всматривался в переплетение ветвей огромного, высокого дерева, с густой раскидистой кроной, очень напоминающего акацию – чтобы потом дома, по памяти, воспроизвести в карандашном рисунке. И мечтал о том, что в каком-нибудь романе опишу подобный вечер, когда воздух вблизи раскидистых веток кажется осязаемым и пушистым, словно на японских гравюрах. Никогда раньше я не замечал, что акции столь изумительны в начале осени. На самом деле, это была, конечно, софора – только я о ней ничего не знал.

Наконец подошел автобус, и вся публика туда моментально ввалилась. Я даже хотел подтолкнуть внутрь одну даму – двери за ней скрежетали и не закрывались, но доктор меня остановил. Наверное, он решил, что так не обращаются с дамами. Ждать следующего автобуса не имело смысла из-за позднего времени, после 20-ти часов они куда-то все постепенно проваливались.

– Посоветуй, у меня постоянно обостряется остеохондроз – в автобусе!

– У меня тоже, – ответил он, смеясь, – пошли ловить такси.

В последний миг зажегся цветной фонтан на бульваре напротив остановки – он вдруг взорвался бешеной пляской струй и звуков агрессора Богдана Титомира. Никого из публики не осталось, бульвар окончательно опустел... Времена Застоя и Перестройки канули в Лету – теперь после 8-ми вечера обыватели сидели по домам за железными дверьми под присмотром сторожевых собак. В пустом городе бушевал одинокий цветной фонтан, и кому-то

еще он был нужен! Мы сели в такси.

В подъезде, пока ожидали лифт, доктор неожиданно спросил:

– Ты не пытался увидеть траву сквозь стену шахты за лифтом?

– Твоей голове повредила жара. Нет? Тогда я попробую -совершенно добровольно. Можешь мной располагать для своей науки.

Только учти, я ничего не пью чайными ложками, и, кроме того, что горит!

– Какие опыты? Я серьезно!

– Я тоже.

– Обещай, что расскажешь историю с лифтом. Сегодня.

– Да, – вяло ответил доктор.

Доктор постоянно был готов служить людям, и оттого все его чувства были ориентированы на жертвенное растворение в другом человеке. Романтичность его натуры превратила его собственную жизнь в жизнь,

полную фантазий, снов и зыбких, не реальных чувств. Это уменье превратить скучную однообразную жизнь в волшебную сказку особенно сказалось на его отношениях в семье. Дом, семья, дети – имели для него огромное значение и составляли главную ценность жизни. Он был очень впечатлителен, но сознавая это, все-таки доверял своему внутреннему голосу больше, чем кому бы то ни было. С годами же, зная, насколько он впечатлителен, он научился не доверять первому чувству и стал достаточно осторожным и щепетильным. Он легко заводил друзей, привлекая к себе внимание людей. Интуиция зачастую выручала его, он мог выпутаться из довольно сложных ситуаций. Имея подвижный и быстрый ум, он легко приводил в действие нужные пружины, притворяясь более слабым и нуждающимся в помощи, чем это было на самом деле.

Когда мы уселись в кресла перед столиком с напитками, я вернул доктору листок с эпиграммой, и он тотчас спрятал его.

– За что пьем? – спросил я доктора.– За удачу?

– За удачу,– ответил он, точно зхо.

Мы выпили и молчали, каждый думая о своем. Удобно ли, что я вторгаюсь в его личную жизнь и не разрушу ли теперь его иллюзий – вероятно, доктору вовсе не нужна помощь, а просто он выбрал меня своим собеседником? Я поискал на полке жиденький томик Саши Черного из серии изданий Хрущевской оттепели и, пролистав, вручил доктору.

– Дарю. Почитай. Страница 23 и 29. Посмотри сейчас.– Я подождал, пока он не дочитал и не отложил книгу в сторону.– А нужно ли искать

семь степеней защиты? Лиза так сказала?

– Да. Я и сам не знаю, что нужно?! Но чувствую, что не все до конца понимаю, или пропустил, и даже не знаю, что именно. Скорее всего,

какие-то ассоциации, которые должны возникнуть у нормального образованного человека при чтении стихов. Но я их никогда не любил, у меня

не было для этого времени.

– Понял, – сказал я серьезно. – Думаю, что понял тебя. – Только хочу спросить, как ты это представляешь?

– Обычные уловки я, конечно, вижу. Если прибить эпиграмму на стену, Лиза обидится, но я не пострадаю. Лиза позаботилась об этом, но с

Лизой не так просто!

– Ты позволишь тост? – сказал я, и он кивнул.– Тогда за Лизу! Пусть Лиза простит нас!

– Она услышит и простит...-доктор наконец-то улыбнулся. Мы поднялись из-за столика и выпили, стоя.

– Эпиграмма – литературное произведение по форме и чисто визуально – для случайного наблюдателя. Первая защита, как ты сам сказал – от

случайного наблюдателя. Устраивает?

– Это – литературное произведение? – – зачем-то переспросил доктор.

– Допустим. Что же смущает?

– Ничего... И кого-то защищают?! – доктор еще больше смутился.

– Только того – кому их вручают! Я первый раз вижу такую эпиграмму...

– Давай, выпьем! – Доктор хотел было наполнить наши рюмки, но не успел.

– Я уже говорил, что завидую тебе? Еще по одной? Предлагаю пить по одной за каждую степень.– Я попытался шутить.

– Не возражаю! – ответил доктор, и, наконец, наполнил рюмки.

Мы выпили и он продолжил:-

– Я всегда думал, что я умный и образованный человек. Но я же давно ничего и никого не вижу, кроме больных! И чувствую себя полным

идиотом от того, что жизнь проходит мимо! Извини. Я устал до чертиков...и у меня ни на что нет времени, а жизнь идет дальше. Я решил,

что все брошу и уйду. Вот, только защита пройдет, и уйду! Как мне надоело!

– А как же больные?! – я обалдел от не вообразимости такой ситуации.

– Уйду участковым врачом... Так работать? Половина врачей в отделении – тупые, бездарные, наглые, их давно пора гнать на пенсию, еще 10

лет назад! Твержу, твержу, что самые страшные ошибки – наши, врачебные. Как об стенку горох! Так работать? Мне жалко больных, их

замордовали, затуркали, они никому не верят и ни на что не надеятся! Как же лечить в таком состоянии?!

Я знал, что доктор бесконечно внимателен к сотрудникам, и не мешал ему выговориться – он, будучи заведующим отделения, опекал самых

тяжелых больных. Вероятно, сейчас не отдавал себе отчета в своих жалобах.

– Ладно, не знаешь, сомневаешься– приди, спроси, или, в конце концов, проконсультируй больного у специалиста! Надоело говорить одно и то же!

– Да, пожалуй, это самое трудное, – сказал я. – Ведь, другого не будет. И никуда ты не уйдешь!...Скажи, ты ее обидел?

Он растерянно взглянул на меня.

– Нет... сам не знаю. Возможно.

– Я все время думал о том, что должен быть ключ. И нашел его. Вот послушай: "Кто не глух, тот сам услышит, сам расслышит

вновь и вновь, что под ненавистью дышит оскорбленная любовь". Впрочем, это – только продолжение стихотворения Саши Черного, взятого

Лизой в качестве эпиграфа. Я ошибаюсь?.. Я ее не знаю?

– Нет.

– Я не настаиваю...Но думаю, что я понял. Это – явно и публично одно, а неявно– совсем другое. Это и есть женская логика, как я ее понимал

до сих пор. Ключ – это то, что не досказано! Больше я ничего не скажу. Я и так много наговорил.

– Поверь, ни словом, ни жестом я ее не обидел!

– Не переживай, так тоже бывает и тут ничего не посоветуешь. Это называется погоня за блуждающими огнями. Она здесь и ее нет!

– Ты это сказал? И я так думал

– Не гоняйся, отпусти! Право, я бы сам не знал: что делать?

– Поверь, мне трудно было с ней общаться, хотя знал ее давно, с тех пор, как работаю здесь – она несколько раз мелькнула на приеме. Но

только раньше я постоянно ссорился с ней, и теперь уже не помню: почему? Потом извинился за прошлое. Раньше совсем не понимал ее. Она

была какая-то неуютная, замученная и не ждала ни помощи, ни совета. Лиза не хотела возвращаться к друзьям, к людям. Она была на

последней грани отчаянья, сопротивлялась, но ничего не могла изменить. Придет, сидит и молчит. Не жалуется, слова из не вытянешь...

Спрашиваю:

– Зачем тогда ходишь?

– За бумажкой!...за больничным.

– Я таких больных не люблю.

– Простите, доктор! Я всегда приходила за бумажкой. Мне больше некуда идти. Я больше не уйду, можно?

– Можно, если будешь выполнять все, что назначу!

Начал ее лечить. Промучился месяц, второй. Не выдержал, спрашиваю:

– У тебя так было раньше, что врач к тебе хорошо относится, лечит...Я ведь к тебе хорошо отношусь!? И ты пьешь лекарства, делаешь уколы,

а тебе ничего не помогает?

– Было. А Вы меня лечите?

Господи! У меня глаза на лоб полезли.

– А что же я по-твоему делаю!?

– Извините, – говорит, – никогда не видела такого самоуверенного доктора. Вы только не сердитесь! Я думаю, что мне теперь это поможет.

Только не бросайте меня! Меня еще никто не лечил.

– Хорошо, – говорю. – Не сержусь.

– А то у меня с другими врачами проблемы... Ко мне трудно привыкнуть!

Я промолчал. И кому это надо? Я из жалости стал ее лечить, она отказывалась лечь в больницу, когда врач пришел ко мне с вопросом: что с ней делать? Прошло еще два недели. Я не мог ее больше держать на больничном, и сам стал уговаривать лечь в больницу.

– Так плохо было? – спросил я доктора.

– Да, нет. Но выпиши ее сейчас на работу – надолго ли ее хватит? Через неделю надо будет все начинать сначала, но тогда было не все ясно

и требовались дополнительные исследования в условиях стационара.

– Cогласилась?

– Да. Согласилась! Говорит: " Можно я буду лежать в другой б-це? Все равно меня никто, кроме Вас лечить не станет, а в

той б-це я буду выполнять все, что Вы мне назначите. Мне там удобнее – там нет тараканов!"

Лиза легла в больницу. Только называется, что легла! Уходит вечером домой, утром – опять в больницу и через день – ко мне на прием. Не знаю: первые день или два она там находилась постоянно?.. Это же я так решил, что в больнице ей будет лучше.

Я вдруг очень живо представил Лизу из рассказа доктора. Лиза измученная, не нужная ни врачам, ни себе, вечно приходившая только за больничным, не могла изменить ситуацию. Ее счастье, что она встретила этого доктора и поверила ему. Лиза только боялась, что единственный, нормальный врач откажется ее лечить потому, что она не с его участка. И хотя он уже попытался лечить, она все еще думала, что делает он это по принуждению, т.к. она сама навязалась.

Лиза вынуждена была лечь в больницу потому, что не хотела нечаянно его обидеть, если раньше пообещала ему выполнять все его назначения. Чтобы не лечиться у другого врача, Лиза легла в другую больницу, заведомо туда, где были рады обозначить еще одно койко-место в отчетных бумагах. Лиза не спросила доктора: зачем в больницу? – где у нее будет своя домашняя постель, своя еда, свое лекарство и свой доктор, который согласился лечить! Доктор не прогнал ее, хотя она не с его участка, а все остальное было не страшно, и Лиза вытерпела весь этот дурдом. Лиза продолжала ходить на прием, чтобы доктор был совершенно уверен в том, что ни у кого другого она не лечится.

– Лиза в больнице пролежала три недели и сразу после выписки пришла ко мне после 16часов. Я дежурил. Спрашиваю ее:

– Что случилось?

– Голова кружится. И я...падаю.

– Как падаешь?

– Не помню.

Измерил давление. Давление подскочило.

– Давно?– спрашиваю.

– Нет, – говорит. – Не беспокойтесь! Это от страха. Сейчас пройдет.

– Хорошо.

– Я мимо шла, мне надо посоветоваться с Вами... У меня анализы плохие.

– Откуда известно, что они плохие?! Я сам читал твою выписку. У тебя анализы хорошие.

– Нет. Это я сказала лаборантке, что долго лечилась, и анализы должны быть хорошими... У мышей от стресса падают тромбоциты, а у людей от

радиации?

– Хорошо, давай проверим, чтобы ты не волновалась.

– Я Вам позвоню.

И Лиза ушла.

– Что же дальше? – я боялся, что доктор прервет рассказ, решив, что банальная история с несчастными больными наскучила собеседнику.

– Через три дня Лиза позвонила, я не стал расстраивать ее по телефону, только сказал: "Быстро ко мне! Чтобы завтра была

у меня!" Приходит в пятницу. Я спрашиваю:

– Как случилось, что у тебя были хорошие анализы, а теперь вдруг стали плохими?

– Наверное, перепутали. Они у меня всегда неправильные.

– Как ты себя чувствуешь?..Больничный нужен?

– Нет,– говорит– не нужен, я потерплю до понедельника.

– Хорошо, я напишу, чтобы тебе выдали больничный, если ты надумаешь. Только в понедельник тебе придется идти к другому

врачу. Я ухожу в отпуск.

– Я подожду, когда Вы вернетесь.

– Нечего ждать! Иди вниз, бери больничный и лечись! Лечение я назначил. Вот, возьми рецепты.

Доктор замолчал и вздохнул.

– Ты можешь представить, чтобы у больного вся формула наперекосяк только от того, что доктор уходит в отпуск!?

– Заметь – любимый доктор! Конечно, могу.

– А я только в отпуске вспомнил о том, что Лиза заранее спрашивала: огда у меня отпуск? и уеду ли я из города? Я сам же и сказал ей, что

отпуск начинается через 2 недели. Лиза пришла в последний день перед отпуском.

– Твой рассказ напомнил мне историю Авицены. Ты так не думал?

– Нет! Ты бы еще про Боткина вспомнил...с Шаляпиным!

Я недоуменно посмотрел на доктора, я вовсе не хотел обидеть его, и мне непонятной была его реакция.

– Извини, я, наверное, не понял. Я поднялся и пошел на кухню. Принес из холодильника лимоны и бутылку минералки, потом включил магнитофон

и поставил кассету с записями Джо Десена.

– Оставить или выключить?

– Оставь...Ты,вероятно, был прав, вспомнив Авицену. Но я сам тоже растерялся, когда Лиза рассказала мне похожую историю.

В то время она мне казалась странной – у меня еще не было таких пациентов, и я не вполне доверял ей. Полгода наблюдал за ней – ее логика представлялась мне наивной, а ее поступки – заранее продуманными. Честно говоря, с ней было интереснее, чем с остальными... Право, я больше никому не говорил, тебе сейчас сказал.

Доктор встал и машинально выключил магнитофон. Потом он походил кругами по комнате и остановился перед стелажами с грампластинками. Вдруг он спросил:

– У тебя есть Концерт Баха для флейты? Кажется, там есть еще и клавесин, но не уверен.

– Да. Конечно. Я сам уже три года не слышал Баха, – ответил я доктору, подозревая, что с Авиценой и Бахом мы вполне досидим до

утра.

Доктор неожиданно рассмеялся.

– Что? Что?.. Или мы уже перестали пить? – сказал я

– Действительно! – доктор подошел к столу и тут же исправил наше положение, открыв новую бутылку.

Кроме концерта, я отобрал еще два диска и положил их на свободное кресло рядом с аппаратурой. Я решил, что подарю их доктору, но пока не придумал, как это сделать, зная его щепетильность в подобных случаях. Запись концерта Баха была настолько редкой, что доктор, несомненно, откажется от подарка, но я надеялся, что он не станет рассматривать диски.

– Я нашел то, что ты просил – среди этих записей, наверняка, она есть.

– Баха нельзя слушать посреди кухни – неожиданно сказал доктор, и мне пришлось срочно расстаться с желанием сделать ему подарок.

– Что за история приключилась с Шаляпиным? – спросил я, настороженно. – Причем здесь Лиза?

– Лиза лечилась в клинике в Москве и оттуда два или три раза звонила. Она прибежала радостная в тот же день, как приехала, и пришла ко мне в тот же день, как

приехала. Прибежала радостная и вместо"здрасьте" прямо с порога: " Что с Вами? Вы заболели? Простудились?"

А я только и успел, что встать из-за стола, еще ни слова не произнес. У меня и слов то не нашлось – глаза на лоб полезли!

– Что ты ей ответил?

– А ничего. Сказал, что устал. Не мог же я ей сказать, что вчера напился! Да, она и сама это поняла, но не в этот раз, а позднее. Лиза

сказала по телефону, что приедит в понедельник, и я, прождав ее напрасно два дня, решил, что она забыла обо мне, как только вышла из

поезда. Я уже три дня подряд надевал свой новый пиджак, чтобы к нему все привыкли к тому времени, когда появится Лиза, и сейчас

чувствовал себя неуютно.

– Зачем Ты пришла? – спросил я ее.– Посмотреть на мою реакцию?

– Нет. Я к Вам пришла поздороваться...Вам плохо?

– Нет. Я не заболел. Это от усталости.

– У меня какие-то собачьи инстинкты прорезались – я к Вам привязалась.

– Это хорошо? Так и должно быть?! Мне приятно услышать. Спасибо...Пошли со мной, я как раз собирался выпить кофе. Здесь все равно не

дадут спокойно поговорить. И ты мне все расскажешь подробно.

Я открыл дверь соседнего кабинета, захватил с собой стакан кофе, и пропустил Лизу вперед в открытую дверь. Я предложил ей стул, но она

почему-то отказалась, и мне пришлось пить кофе, стоя. Я открыл окно и закурил. Она молча наблюдала.

– Я буду курить и слушать. Хорошо? Когда ты приехала? Можно я буду на ты?

– Да. Сегодня утром...Простите, я хотела приехать раньше, но по дороге решила остановиться в N, и поэтому задержалась. У меня там

остались друзья, я раньше училась в этом городе...Это плохо, что я звонила? Мне было очень печально...Мне больше не с кем посоветоваться!

– Я рад, что ты звонила. Все нормально.

– Я соскучилась.

– Соскучилась?!

– Я к Вам хорошо отношусь. Скажите, Вы не знаете, как Боткин вылечил Шаляпина от дифтерита?

– Нет, я не знаю.

– Это почти классическая история, и ее обычно рассказывают студентам-медикам.

– Я послушаю. Расскажи, если хочешь.

Вот эта история, как Лиза ее мне рассказала.

Шаляпин уже в зрелом возрасте заболел дифтерией и был в панике. Врачи в один голос твердили, что необходимо сделать трахе... иначе он

погибнет, но сам Шаляпин не соглашался на операцию – ему никто не гарантировал, что после такого вмешательства у него сохранится голос.

Тогда один из его близких друзей бросился к доктору Боткину. Боткин выслушал его и сказал, что вылечит Шаляпина без операции, если тот согласится выполнить все его условия. Если Шаляпин согласен, то вечером Боткин ждет их обоих у себя. Они должны явиться в смокингах и принести с собой различной снеди: твердокопченные колбасы, балыки, твердые яблоки, орехи, т.е. разнобразную твердую пищу, а кроме того, водку и коньяки – в таком количестве, чтобы вполне хватило до утра. Друг твердо обещал доктору привезти вечером Шаляпина, чего бы это ему не стоило!

Вечером они с Шаляпиным в черных смокингах прибыли в экипаже на квартиру к Боткину. В гостиной уже горели свечи, и были накрыты

скатерти, но никого из гостей, кроме доктора Боткина и одной единственной очень красивой медсестры, они там не встретили.

Во время ужина Боткин предложил Шаляпину место за столом напротив медсестры. Слева от Шаляпина он поставил на стол зеркало, а справа – бюст Вольтера, работы скульптора Родена. Лечение состояло в том, что Боткин заставлял Шаляпина непрерывно есть, в течение всей ночи.

У Шаляпина от боли катились слезы, но напротив сидела ослепительно красивая женщина, справа смеялся Мефистофель-Вольтер, а слева в зеркале

Шаляпин постоянно вынужден был корректировать свою ужасную мимику. Всю ночь продолжался этот удивительный ужин. На рассвете доктор Боткин,

осмотрев Шаляпина, объявил ему, что необходимость в операции отпала, и доктор вполне уверен в том, что голос у Шаляпина не пострадал и Шаляпин будет петь.

– Зачем ты это расказала?!..

Однажды зимой поздно вечером я встретил Лизу на остановке. Автобуса не было минут сорок, и маршрутки тоже уже не ходили. Лизу я заметил сразу, но я стоял с одним больным, мы разговаривали, и я не мог его оставить. Лиза, увидев меня, все время оглядывалась, но подойти не решалась. Она никогда не подходила ко мне на улице. Когда появились сразу два автобуса, публика заволновалась, и в общей суматохе я увидел, что Лиза впервые сама шла ко мне. Я сразу оставил парня, и тоже пошел навстречу, но меня кто-то перехватил по дороге, и я на ходу отвечал, боясь, что Лиза исчезнет.