Текст книги "Призвание варягов. Норманнская лжетеория и правда о князе Рюрике (СИ)"

Автор книги: Лидия Грот

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 23 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Вот таким образом методика мифотворчества, сложившаяся в готицизме XVI в., получила буйное развитие в шведской историографии XVII в., породив течение рудбекианизма, которое вышло за пределы Швеции и сначала привольно растеклось гулливым потоком, поразив и западноевропейскую историческую мысль эпохи Просвещения. Со второй половины XVIII в. поклонение готицизму и рудбекианизму стало замирать и постепенно с тихим журчаньем ушло в песок забвения, получив вечную стоянку среди диковин и причуд фантазии, порожденных историческими утопиями. Однако ничто не исчезает бесследно, даже произведения духовной жизни. Они так же, как и живые организмы, проявляют способность к мутации и приспособлению к изменившимся условиям окружающей среды. Так, часть «причуд фантазии» рудбекианизма оказывается узнаваемой во многих аргументах норманнистов. В этой связи изучение этого историографического феномена имеет сугубо актуальное значение. Но и готицизм не канул бесследно в Лету, растворившись в рудбекианизме. Фантазийные образы готицизма «перекочевывали» в работы Вольтера, откуда они, осененные авторитетом представителей французского Просвещения, получали свободное плавание по общеевропейской исторической мысли (как это видно из работ Миллера), не будучи научно выверенными концепциями. Но готицизм – не наука, и методика, разработанная его представителями, также не носит научного характера, и время тут бессильно что-либо изменить.

Однако не только поддержка готицизма и рудбекианизма английскими и французскими мыслителями XVII–XVIII вв. сказалась на взглядах Байера, Миллера, Шлецера. Эпоха Просвещения породила и собственные утопии, вошедшие составной частью в идейный багаж норманнизма и негативно сказавшиеся, в частности, на исследовании такой темы, как генезис древнерусского института княжеской власти.

Здесь важно вспомнить, что эпоха Просвещения дала развитие историософии, согласно которой возникновение института наследственной власти – княжеской или королевской – связывалось с феодализацией общества и как следствием этого процесса – возникновением государства, объединенного под властью одного правителя, что и стало основой возникновения института наследственных правителей – монархов. Таким образом, вся история представлялась двумя, четко разграниченными периодами: первобытностью с выборной властью или народовластием и феодальной эпохой с монархией и наследственной властью. Все источники, в которых рассказывалось о наследственных правителях на ранних этапах человеческой истории, стали отрицаться как недостоверные. Перед историками ставилась задача: установить тот момент, когда одновременно из первобытного хаоса возникали государство, феодализм и королевская или княжеская власть. Как все это возникало, было определено со всей категоричностью: в результате сознательно заключенного между людьми договора, чему предшествует стадия анархии и «войны всех против всех». В историю науки эти взгляды, как известно, вошли под именем теории Общественного договора.

Эти новинки последней французской мысли также составляли часть того идейного багажа, который доставили в Петербург немецкие историки. Теория общественного договора стала частью их методологической базы в работе с русским летописанием. Как уже было сказано, на связь историософии эпохи Просвещения с историческим методом Байера, Миллера и Шлецера до сих пор особого внимания не обращалось. Но хочется еще раз подчеркнуть, что без уяснения такой связи в полной мере невозможно понять дерзость этих ученых, взявших на себя роль менторов и реформаторов русской исторической науки. Их позиция становится объяснимой, только если рассматривать ее в контексте культурно-исторической обстановки того времени и увидеть, что они ощущали себя носителями новой, просвещенной идеологии, которая открыла универсальные законы развития и дала в руки золотой ключ, открывавший двери в прошлое любой страны. Знание языка и прочей конкретики при таком подходе становились менее важными. С новым методологическим оружием в руках можно было легко входить в глубины чужой истории, сортировать источниковедческий материал, якобы «очищая» его от ошибок, а иначе говоря, подгоняя источники под теоретические новинки или огульно отрицая все, что стояло на пути усвоенного ими нового учения.

Вышеприведенные взгляды Миллера о «демократическом» правлении у новгородцев как раз соответствуют идеям, сформулированным в теории Общественного договора, именно их стремился педантично излагать Миллер в своих работах на русском языке. Таким образом, в российскую науку был введен принцип первичности догмы над источниками:, благодаря которому летописи или фрагменты из них, не подходившие под догму, объявлялись недействительными, ошибочными, присочиненными. Наличие княжеского института власти до призвания варягов не подходило под догму – оно стало отрицаться как малоумная фантазия. Но отрицаться не в результате тщательного изучения источниковедческого материала, скрупулезного сличения и анализа данных, а в силу априорного приговора: если за точку отсчета в возникновении русской государственности принять призвание варяжских братьев, то все, что было до них в русской истории, следует относить к догосударственному, а следовательно, к докняжескому периоду.

Неслучайность, методологичность идеи о «демократическом» правлении в Новгороде до призвания варягов в работах немецких историков подтверждается тем, что она красной нитью проходит и у Шлецера, что также видно из приведенных выше отрывков. Эти отрывки из шлецеровского «Нестора» очень представительны для иллюстрации той методологической базы, на которую Миллер и Шлецер опирались в работе с русским летописанием. Но основоположниками этой базы они не были – они были только эпигонами идейных течений, сложившихся в том числе и в рамках историософии эпохи Просвещения.

Здесь следует добавить еще один момент, важный для понимания ментального наследия немецких академиков и оказавший влияние на последующее формирование норманнизма. В рамках упомянутого германо-славянского спора зародились, в частности, идеи о некоем имманентном славянам народоправстве. Так, современник Рудбека, прусский историк Христофор Харткнох (1644–1687), писал о том, что вендские народы (он конкретно имел в виду поляков) не имели изначально монархической власти. При этом Харткнох ссылался на Прокопия Кесарийского (VI в.), который, характеризуя современных ему славян, сообщал, что они не знали авторитарной монархической власти[70]70
  Hartknoch Ch. Alt– und neues Preussen oder Preussischer Historien zwey Theile. Frankfurt, Leipzig, 1684. S. 232–233.


[Закрыть]. Мысль эта закрепилась в западноевропейской исторической науке, и вот уже в русле просветительской мысли, в работах чешского просветителя Г.Добнера (1719–1790), она выступает как истина в последней инстанции: «…чехам и другим славянам в древности было присуще не монархическое, а демократическое общественное устройство»[71]71
  Мыльников A.C. Указ. соч. С. 234.


[Закрыть]. Поскольку в эпоху Просвещения в общественной мысли стал доминировать взгляд, согласно которому народоправство связывалось с первобытным хаосом и дикостью, а монархия – с утверждением порядка и цивилизации, то германо-славянский спор в русле новых просвещенных взглядов автоматически разрешался следующим постулатом: истории всех народов, принадлежавших к славянской языковой семье (включая, естественно, и русскую историю), наделялись первородной народоправной дикостью, а носители германских языков становились монопольными обладателями монархического начала и порядка. Несложно понять, что в сознании немецких академиков теория Общественного договора гармонично накладывалась на традиции немецкоязычной историософии об исконном «народоправстве» у славян, что облегчало и манипулирование в этом русле содержания русских летописей. Но любопытно, что идеи о славянском «народоправстве» проявили удивительную живучесть и продолжают циркулировать в современной исторической науке и по сей день, хотя это не просто устаревший, но уже обветшалый подход – реликт утопий давно минувших времен.

Совокупность перечисленных факторов – постулат теории Общественного договора о возникновении монархии немедленно из первобытного хаоса «народоправства», идеи немецкоязычной историософии о прирожденном славянам «демократическом» начале и истинно германской «монархичности», традиции готицизма и рудбекианизма, наполнившие просвещенные умы Европы образами «германских» завоеваний, несущих другим народам порядок и государственность – привели к тому, что варяжский князь Рюрик и его братья были стараниями Байера, Миллера и Шлецера объявлены безродными бродягами-наемниками, неизвестно как ставшими князьями в Словенском княженье. Полагаю, в этой связи интересно посмотреть, а как в истории других европейских народов становились правителями? Были ли там призвания «со стороны»? В следующих очерках постараюсь рассмотреть этот вопрос.

Что позволено Плантагенету, то не позволено Рюрику

В истории Европы, как известно, сложилось два типа институтов власти, которые условно можно обозначить как «республиканский» и «монархический», т. е. основанный либо на выборности, либо на наследном праве. Эта разница между двумя моделями организации власти лучше всего была определена когда-то в одном школьном сочинении (журнал «Юность» публиковал наиболее выдающиеся перлы): «Король – сын своего отца, а президент – нет». Хотя сравнительный анализ обеих моделей был бы интересен, выборные институты я оставлю за скобками данного очерка и продолжу разговор о том институте, который я здесь условно назвала «монархическим», связав его, естественно, с призванием Рюрика и проблематикой древнерусского института княжеской власти.

В очерке «Рюрик и призвание правителя со стороны» я напомнила, что сохранилось достаточно много сведений в источниках, сводный анализ которых дает логичную картину, раскрывающую смысл призвания Рюрика в Словенское княженье. Из рассказов, сохранившихся в Лаврентьевской, Никоновской, Воскресенской, Иоакимовской летописях, мы видим, что Рюрик и его братья приглашались как князья в силу своих наследных прав. Аналогичное понимание событий сохранилось в так называемых политических сказаниях русской литературы XIV–XVII вв., а также в произведениях западных авторов XV–XVIII вв. (например, у С. Мюнстера, С. Герберштейна, М. Стрыйковского, К. Дюре, Б.А.Селлия и др.). Ценным западноевропейским источником для понимания смысла призвания Рюрика являются немецкие, прежде всего мекленбургские, генеалогии XVII–XVIII вв. (в числе составителей этих генеалогий можно назвать Б. Латома, Ф. Хемница, Ф. Томаса, Г. Клювера, М. фон Бэра, Д. Франка, С. Бухгольца, Г. Лейбница и др.). Но как было показано выше, с XVIII в. все эти источники стали отметаться и подменяться рассуждением: ну что там летописцы. Либо врут, либо путают. А на самом деле было совсем другое. Видение этого другого с тех пор и до наших дней предстает в основном в двух вариантах. Первый – приглашение Рюрика с братьями было приглашением защитников на основе договора – ряда. Этот вариант наиболее подробно разрабатывается Е.А. Мельниковой и В.Я. Петрухиным, в последние годы активно развивается в работах Е. Пчелова. Я назвала эту концепцию концепцией «Князя по найму», за что с недавнего времени на меня стали обижаться и говорить, что по найму – это неправильное понимание. Почему же неправильное, если, например, Е.А. Мельникова буквально в одной из своих последних работ пишет: «… уставшие от усобиц словене и прочие решают «поискать себе князя». Заключение договора… между князем – «наемником» и новгородской знатью превращается со временем в норму…»[72]72
  Мельникова Е.А. Рюрик и возникновение восточнославянской государственности в представлениях древнерусских летописцев XI – начала XII в. // Древнейшие государства Восточной Европы. 2005. М., 2008. С. 65.


[Закрыть]. По-моему, не так уж неправильно отождествить выражение «князь – наемник» с концепцией «Князя по найму». По представлениям сторонников второго варианта, упомянутый летописный «ряд» на самом деле скрывал завоевание, завоевательную экспансию норманнов в Восточной Европе (из последних работ, развивающих эту версию, можно назвать работы Пузанова, Стефановича), т. е. сначала было завоевание, а потом – договор. Общий посыл для сторонников обоих вариантов таков: данные летописей – это конструктив / конструкт новгородских и киевских летописцев XI в., созданный под влиянием разных традиций и конъюнктурных соображений. Поиск источников, откуда русские летописцы могли позаимствовать вдохновение и материал для своих рассказов или конструктивов, ведется по всей вселенной, от ветхозаветной Книги царств[73]73
  Петрухин В.Я. Древняя Русь. Народ. Князья. Религия. М., 2000.


[Закрыть] до западноевропейских источников.

Излюбленный пример из западноевропейских источников – рассказ из истории завоевания Британии англосаксами о полулегендарных Вортигерне – верховном правителе бриттов – и германских (как их называют в литературе) наемниках Хенгисте и Хорее, которых Вортигерн пригласил, чтобы те помогли остановить вторжения пиктов и скоттов (период около 450 г.). На этот пример указал еще Шлецер, и с тех пор он с лихвой заменяет норманнистам полное отсутствие данных о скандинавских завоеваниях в Восточной Европе – дескать, если завоевания были на Западе, почему бы им не быть и в Восточной Европе? Ниже я остановлюсь на этом примере подробнее, сейчас же напоминаю о нем только для того, чтобы показать: поиск ведется во всех мыслимых направлениях, кроме одного. Почему-то никто не ищет примеров именно призваний правителей и не задается вопросом: как обстояло дело с призваниями правителей в других европейских странах, был ли такой феномен, как призвание правителя «со стороны», и как оно в таком случае функционировало? Как я показывала во многих своих работах, в том числе и в работах, опубликованных на авторской колонке сайта Переформат. ру., призвание со стороны может быть зафиксировано в истории всех правящих домов Европы, и многие из них, особенно монархические институты в небольших странах, просто не пережили бы иначе всех кризисов власти.

Однако призвание «со стороны» было подчинено определенным правилам: в основе своей оно исходило из родовой принадлежности избираемого кандидата к правящему роду, чем определялась легитимность правителя. Данная традиция передачи власти в рамках одного рода, выделившегося из социума в качестве правящего, уходит в глубокую древность и связана со спецификой духовной жизни еще первобытного общества. Сакрализация природы породила обожествление духов предков – оберегов и гарантов благополучия социума. Выполнение ритуалов по общению с духами предков возлагалось на представителя рода, к которому принадлежали наиболее прославленные предки, поэтому родовая принадлежность и сделалась основой определения легитимности правителя. Но принадлежность к роду не определялась только кровным родством.

Во многих своих исследованиях я обращала внимание на то, что особенностью института наследной власти являлся учет двух линий – отцовской и материнской. Традиция матрилатеральности (наследование со стороны матери) давала право на престол потомству княжен / принцесс, отданных замуж в другие страны, а также могло быть получено благодаря браку с правительницей / принцессой или акту усыновления. В рамках такой амбилинейности возможны были самые разные варианты решения кризисов власти, и все они широко использовались в династийной практике европейских стран и в древности, и в Средневековье. Поскольку призвание Рюрика с братьями, согласно летописям, осуществлялось согласно матрилатеральной традиции – внук своего деда по матери, то хочу напомнить несколько аналогичных примеров из западноевропейской истории.

Первый римский император Гай Юлий Цезарь Август (63 г. до н. э. – 14 г. н. э.) стал членом рода Юлиев благодаря матрилатеральной традиции, будучи внучатым племянником Юлия Цезаря со стороны его сестры и сыном его племянницы. По завещанию, Гай Октавий был усыновлен Юлием Цезарем и принял родовое имя своей матери Юлий, а также имя приемного отца – Цезарь.

Выбирая из наиболее известных примеров средневековой истории, можно напомнить, как со смертью сына императора Арнульфа, Людовика, пресеклась Каролингская династия, и для поддержания преемственности власти обратились к потомству дочери Арнульфа и призвали внука Арнульфа– Конрада I (911–918 гг.), который стал новым германским королем как внук своего деда по матери.

К матрилатеральной традиции, как правило, обращались в кризисных ситуациях, когда не было прямых законных наследников мужского пола и для прекращения вспыхивавших в такой обстановке смут и беспорядков, переходящих часто в гражданские войны. Можно вспомнить примеры из истории герцогов Нормандских. Например, претензии герцога Нормандии Вильгельма на английский престол покоились на родовых связях, и именно матрилатеральных. Матерью скончавшегося без потомства представителя уэссекской династии короля Эдуарда Исповедника (1042–1066) была урожденная герцогиня нормандская Эмма, которой Вильгельм по отцовской линии доводился внучатым племянником. Бездетный Эдуард, в бытность свою в изгнании в Нормандии, по устному завещанию, назвал Вильгельма своим наследником. То, что Вильгельму пришлось добывать английский трон с мечом в руках, было делом нередким в те времена: традиция поручать свою судьбу благоволению высших сил, восходившая к древнейшим обычаям сакральных правителей, была тогда еще очень в ходу, хотя многие из европейских венценосцев считались уже добрыми христианами.

По сведениям источников, Вильгельм, высадившись в Англии, послал гонца к королю англосаксов Гаральду Гудвинссону и предложил в присутствии обеих армий решить дело поединком. Ведь и Гаральд Гудвинссон стал королем англосаксов не будучи прямым наследником уэссекской династии. Королем англосаксов Гаральд также был провозглашен по устному завещанию Эдуарда, по требованию англосаксонской знати, не желавшей видеть своим правителем нормандского герцога Вильгельма. Как видим, избрание короля могло происходить из числа разных кандидатов, но легитимация нового правителя должна была иметь место в любом случае, а легитимное право обосновывалось через связь с правящим родом. В этом смысле Гаральд и Вильгельм были равны в своих правах на английский престол – оба названные наследники бездетного Эдуарда Исповедника, т. е. оба пришедшие в генеалогическую систему «со стороны» и втянутые в борьбу за английский престол в условиях пресечения прямой мужской линии.

Победа, как известно, осталась за Вильгельмом, который стал родоначальником новой династии в Англии. Но довольно скоро пресеклась и она, а преемственность королевской власти в Англии была поддержана тоже благодаря традиции призвания правителя «со стороны», когда королевский трон Англии получил прибывший из Франции внук умершего без наследников Генриха I, сын его дочери Матильды по имени Генрих Плантагенет (1154–1189 гг.), и в Англии началось правление еще одной новой династии. Правда, этому предшествовала почти двадцатилетняя гражданская война, когда один род претендентов восстал на другой. И так же, как и в княженье Словен, английское общество оказалось во власти смут: «…бысть о сем молва велиа; овъм сего, овъм другаго хотящем». На время победили сторонники конкурента Матильды и Генриха, а именно сторонники Стефана Блуаского – также претендента, согласно матрилатеральной традиции: он был сыном сестры Генрика I и внуком Вильгельма от его дочери Аделы.

Явно с учетом матрилатеральной традиции заключался брак Гиты, дочери погибшего короля англосаксов Гаральда Гудвинссона, и Владимира Мономаха, поскольку их старший сын был назван двойным именем Мстислава-Гараль-да (1125–1132 гг.). С гибелью короля Гаральда пресекалась англосаксонская ветвь королевского рода в Англии, но потомство дочери короля Гиты могло бы возродить эту ветвь, будучи призванным «со стороны», если бы кризис власти в Англии предоставил такой шанс. Однако, как известно и как показано выше, королевская власть в Англии перешла к нормандской ветви в лице герцога Вильгельма Завоевателя, которая на какое-то время смогла закрепиться на троне.

Все приведенные примеры нацелены на один вопрос – вопрос легитимности правителя. Ни один завоеватель или узурпатор не мог обойти проблему легитимации власти на основе закона и традиции, существовавших в каждом обществе. Власть традиций простиралась над всеми, поскольку все всегда принадлежали своему времени. Собственно, то же самое можно сказать и о нашем времени. Власть можно получить с помощью силы или манипуляций, но для осуществления властных полномочий требуется их оформление на основе действующих в человеческом сообществе в данное время законов и положений. Непризнанная власть может покоиться только на насилии, однако дорого обойдется удержание такой власти, ограничен ее ресурс и недолог, как правило, век такой власти.

Традиции предгосударственных обществ покоились на дохристианских верованиях, связанных изначально с культами предков своей земли, которых нельзя было подчинить завоеванием. Завоевать можно было живых, а с духами предков можно было только «договариваться» через общепринятые ритуалы. Поэтому даже в случае открытого военного завоевания одного народа другим предводитель народа-победителя становился легитимным правителем побежденного народа только тогда, когда закреплялась его связь с системой родства правящего рода. При этом очень часто использовалась традиция счета родства по женской линии.

Очень ярким примером в этой связи как раз и служит история завоевания Британии англосаксами и вышеупомянутый рассказ о полулегендарных Вортигерне – верховном правителе бриттов – и его наемниках Хенгисте и Хорее, которых Вортигерн пригласил для оказания военной помощи против вторжений пиктов и скоттов (период около 450 г.). В «Истории бриттов» Ненния приводится рассказ о переходе земли Кента под власть Хенгиста как свадебного дара Вортигерна после его женитьбы на дочери Хенгиста Ровене. При этом, в частности, сообщается, что после женитьбы Хенгист сказал Вортигерну: «Я твой отец и советчик, ни в чем не отступай от моего совета, и ты более не будешь страшиться… Я призову, кроме того> моего сына и его двоюродного брата… а ты предоставь им области на севере»[74]74
  Гальфрид Монмутский. История бриттов. Жизнь Мерлина. М., 1984. С. 68–69, 180–181.


[Закрыть].

Эта фраза – ценный образчик существовавших и в раннее Средневековье норм обычного права, к которым пришелец «со стороны» мог воззвать для обеспечения легитимности своих претензий на власть. Мы видим, что новоиспеченный тесть воспользовался своим традиционным правом называться отцом верховного правителя в силу брака с дочерью, благодаря которому создавались отцовско-сыновние отношения. Хенгист как названный отец Вортигирна получал права старшего мужского представителя в правящей иерархии и возможность начинать новую линию наследования, включая в нее уже своих кровных мужских потомков – своего сына, сына своего брата и т. д. Этот фрагмент из источника давно стал хрестоматийным, но основное внимание в нем уделялось факту самого завоевания. Но завоевание завоеванием, а власть в человеческом обществе обязана узаконивать свое положение, для чего в разные времена использовались различные средства.

Конечно, по поводу обращения к такому источнику, как «История бриттов» Ненния, могут возразить, что это труд более позднего времени, труд компилятивный, при этом и авторство оспаривается. Однако, на мой взгляд, неважно, как правильно звали автора, который донес до нас приведенную историю с женитьбой Вортигерна на дочери Хенги-ста, важно, что она соответствует духу времени и традиционному представлению об институте родства как основе для получения доступа к власти (или к имуществу: логика принципа наследования одна и та же). История эта представляется весьма правдоподобной еще и с чисто человеческой точки зрения: люди ведь всегда люди.

Из истории Англии мы знаем, что утверждение на Британских островах разноплеменных отрядов наемников с западного побережья Европы, известных в источниках под собирательным именем саксов, происходило на протяжении длительного периода и достигло наибольшего размаха в середине V века. Со временем пришельцы стали захватывать земли на значительной территории Англии. И вполне естественно, что многим из предводителей этих отрядов наверняка приходила соблазнительная мысль пробиться и к кормилу королевской власти. Однако тут и встает на пути вопрос о легитимации: какие основания привлечь для того, чтобы провозгласить себя королем перед будущим народом и страной? Хенгист увидел свой шанс, когда заметил, что король бриттов Вортигерн бросает сладкие взгляды на его дочь Ровену. Он явно рассчитал свой ход заранее и тем самым показал себя истинным политиком. Реальная власть, приобретенная силой оружия, была у него в руках, оставалось придать ей статус законной традиционной власти.

Вот еще один пример на эту же тему – из «Саги о Хальвдане Эйстейнссоне», где рассказывается о завоевании Альдейгьюборга конунгом Эйстеном. Завоевав страну, Эйстен убил местного правителя и попытался обеспечить свою легитимность через соглашение с его вдовой. «Есть два выхода, сказал конунг, либо я сделаю тебя своей наложницей и ты останешься ею так долго, сколько тебе это суждено, либо ты выйдешь за меня замуж и отдашь все государство в мою власть, а я окажу тебе большой почет… Тогда этот разговор закончился, и дело было улажено»[75]75
  Глазырина Г.В. Исландские викингские саги о Древней Руси. М., 1906. С. 51–53.


[Закрыть].

Традиция, согласно которой женские представительницы родовой организации наделялись особой связью с землей, благодаря чему они и могли, в частности, выступать посредницами в передаче властных полномочий разделившими с ними ложе пришельцами со «стороны», является очень древней и заслуживает, в силу этого, отдельного разговора, который будет предложен в другом очерке, а здесь продолжим рассмотрение взаимотношения власти и завоевания.

Еще раз повторю, что власть можно было получить и в ходе завоевания, но утвердиться у власти, стать легитимным правителем было невозможно в обход существовавших в обществе традиций и норм. Об этом говорит другой (помимо Хенгиста) излюбленный пример норманнистов – пример из жизни знаменитого Роллона, основателя герцогства Нормандия во Франции. Роллон был изгнан, по сведениям одних источников, королем данов, по сведениям других источников, норвежским конунгом Харальдом Прекрасноволосым (860–940?), и начал пиратствовать во владениях Карла Простого (879–920). Относительно французских земель он был просто разбойником до тех пор, пока при взятии Руана и Байе он не убил местного графа и не женился на его дочери, после чего получил титул графа и сделался «законным» местным сеньором. Дальнейшее известно: как представителю французской знати ему было предложено принять христианство, вступить в брак с дочерью Карла Простого и получить удел, достойный герцогского титула. Это – пример из эпохи, максимально близкой времени Рюрика, можно сказать, что Роллон был младшим современником Рюрика. И, как видите, одни только успехи оружия не дали ему напрямую ни власти, ни титула: он получил их через брак с представительницами местной знати и королевского рода – графской дочерью и затем – принцессой. Это и были те «договоры», с помощью которых пришедший со стороны завоеватель Роллон стал герцогом Нормандии. Других «договоров», на основе которых можно было наняться в князья или в герцоги, в истории, как будто, неизвестно. Все известные примеры призвания правителей «со стороны» отражают достаточно устоявшийся порядок поддержания преемственности власти в наследных институтах, когда каждый последующий кандидат в качестве обоснования легитимности своих претензий должен был тем или иным образом объявить / доказать связь с существующим правящим родом. Вопрос о легитимации власти в архаичных обществах до сих пор обходился стороной историками-норманнистами, представляющими два названных подхода, и решался просто: «летописцы либо врут, либо путают, а данные летописей – это конструктив XI в.». Однако без рассмотрения этого вопроса заниматься проблематикой генезиса и развития древнерусского института княжеской власти просто невозможно.

В начале статьи я подчеркнула, что рассматриваю здесь традиции наследного института власти, где «король – сын своего отца», и напомнила, что традиция передачи власти в рамках определенного рода уходит своими истоками в глубокую древность. В данном очерке я приведу только один пример – из ранней истории Восточной Европы, т. е. из истории земли наших предков. Мой пример касается легенды о родоначальнике скифских царей, «первочеловеке» Таргитае, который, согласно скифскому сказанию, сообщенному Геродотом, считался сыном Зевса и дочери Борисфена – Днепра. За метафорами сказания видна хорошо узнаваемая ситуация: носитель сакральной власти «со стороны» в ипостаси эллинского божества Зевса вступает в союз с дочерью местного владыки, отождествляемого с обожествленным Борисфеном – Днепром и воплощавшего, таким образом, сакральную власть над людьми и природой. Плод этого союза Таргитай становится законным наследником своего деда по матери и правителем борисфенитов, наследуя власть со стороны матери. Кроме того, он, по всей видимости, являлся первым царем и родоначальником династии, связанной родством с державными линиями эллинов. Напрашивается сравнение с Рюриком, который именно в схожем контексте называется также первым князем, т. е родоначальником династии, создавшей новую систему династийных связей. Но могут сказать, где скифская история, а где русская история! Ничего подобного! Мы, например, с легкостью обнаруживаем сохранение амбилинейной традиции наследования при последних Рюриковичах, включая и матрилатеральную традицию.

В русской истории династийная линия Ивана Калиты – последнее звено династии Рюриковичей, утвердившейся у власти благодаря матрилатеральной традиции передачи власти – не прерывалась в течение почти трехсот лет – факт сам по себе примечательный и заслуживающий изучения. Однако стоит обратить внимание на то, что такой важнейший акт в потестарно-политическом развитии Русского государства как утверждение Ивана IV в царском сане потребовал обращения и к матрилатеральной традиции. В соборной грамоте патриарха константинопольского Иоасафа, которой в 1561 году Иван IV утверждался в царском сане, законность данного акта, т. е. принятие Иваном IV царского титула, аргументировалась тем, «что нынешний властитель московский происходит от незабвенной царицы Анны, сестры императора Багрянородного, и что митрополит ефесский, уполномоченный для того собором духовенства и византийского, венчал российского князя Владимира на царство». Документ этот приведен в истории Н.М. Карамзина, и историк отмечает, что данная грамота подписана тридцатью шестью митрополитами и епископами греческими.