Текст книги "Слово предоставляется детям"

Автор книги: Лидия Чуковская

Соавторы: Лидия Жукова
сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

В ПЯТНИЦУ

Это была пятница. Раньше мама в этот день всегда варила рыбу, – с перцем, с луком, с морковкой.

А как пришли немцы, мы не стали в очередя ходить: немцы евреев за шиворот выбрасывали и поляков подговаривали.

Но одна тетенька-полячка (она метала и поливала наш двор, она была сторожиха) так она нам все равно хлеб доставала.

Хорошая полячка такая!

Так в ту пятницу мы проснулись от шума на улице. Хеник крикнул: "Пожар!"

Мама боялась из страха итти, а мы с Хеником вскочили и побежали.

Около нашего дома базар. Там стояло много людей. В середине я увидела палки такие, и на них висели за горло трое людей. А рядом стояли три немецких офицера и громко смеялись.

Роза Хаинская, 11 лет.

Записано 21/I-42 г., в Детдоме № 31, в Ташкенте.

ДЫМ

Отец ушел в Красную Армию. И только мы с ним распрощалися – в деревню пришли румынцы. Они по-другому одеты, чем германцы, но они все равно фашисты. Двое румынцев зашли в наш двор и спрашивают: «Тут есть русские?», – а мы отвечаем: «Нет». Потом они велели всем со всей деревни выйти из домов. Они кричали: «А ну, выходите, выходите!» Мы из дому вышли, но потихоньку спрятались в сено возле речки, а другие, которые не спрятались, тех погнали в поле – ой! они идут, а за ними четырнадцать штук румынцев с винтовками. Их собрали в поле, а потом разделили: женщин и детей в одно место, мужчин в другое, а которые барышни – в третье. Мужчин они так мучили, так мучили, что мы потом видали: все их лица изрезаны в кровь, и женщин не так сильно, но тоже мучили, и когда они просились пойти домой за хлебом, то не пускали. Мы лежали в сене и сильно боялись, нам даже есть со страху не хотелось. А ночью румынские часовые убежали, мы вдруг увидели наши машины, наши танки, и советские взяли румынцев в плен, а всех людей выпустили на волю. Люди с такой радостью вернулись в свои дома, что вы и сдумать не можете.

Скоро после румынцев я потерялась от мамы.

Когда фашисты начали бомбить, мы ушли из нашего местечка Лева в деревню Керженицы, а из Кержениц, скоро после румынцев, в Боюш. Но только мы там стали жить – прилетели фашисты и скинули бомбы. Мама подняла маленького братика на руки, а меня потащила за руку, и мы побежали. И вдруг выпустилась мамина рука. Я хватаю руками, гляжу глазами, и никого не схвачу – только дым. Кругом дым, и мамы больше нет. Потом дым разошелся, стало видать дома, и других людей, и лавочки – а мамы все нет. Я стою на дороге и плачу.

А тут наши начали отступать. Машины, подводы, танки едут медленно по дороге. Я стою и плачу. Один боец мне говорит: "Девочка, что ты плачешь?" – "Я маму потеряла". – "Ну, садись с нами, мы тебя отвезем в Россию и сдадим в детдом. Там тебе будет хорошо". – "Я не могу маму тут оставить, вдруг ее румынцы поймают и будут мучить. Я видала, как румынцы мучают".

Но потом мамы нигде не было и я села на эту подводу и поехала. Тут с ними отступала еще одна женщина. Она варила бойцам кушанье, а я помогала ей. Со мной все бойцы и лейтенанты были ласковые, угощали меня и жалели. Один лейтенант, Иванов, брал меня за дочку. Он хотел меня отправить к себе домой, к своей мамаше. Я его называла отец. И другой, старшина, осетин, тоже хорошо меня смотрел, и они все промежду себя спорили – старшина и отец – как лучше надо меня смотреть.

Рассталась я с ними только в Херсонской области. Они пошли наступать и меня с собой не взяли. Из штаба вышел приказ: сдать девочку, значит – меня, в сельсовет, а оттуда в детдом. Приказа надо слушать, а то я с ними вовек не рассталась бы.

Люба Ватник, 13 лет, из местечка Лева (Бессарабия).

Записано 13/II-42 г., в Детдоме № 9, в Ташкенте.

ЛЮБЛЮ

Доехали мы с мамынькой на эшелоне до Днепропетровска. Ночью немец бомбардировал наш поезд. Все повыскакали кто куда, и тут я мамыньку свою потеряла. А я знаю в темноте, куда она подевалась? Я пошла в город ее искать. Там одна дамочка взяла меня пока к себе жить. Я ночью жила у нее, а днем я ходила искать. Спрашиваю милиционера: вы не встречали такую и такую мамыньку? А он мне честь покажет и говорит: не видал. Уже немец приступил близко. Всем велили уходить, но я не ушла. Я бегала на вокзал, где лежал наш эшелон, и всех по лицам смотрела, пока их еще не убрали, нет ли под досками мертвой мамыньки?

И вот в один день немцы вбежали в город. Тут завод горит, а они мимо бегут с ружьями. Один не бежит, идет по панели, будто бы он уже гуляет. А я знаю – офицер он или солдат? гуляет и все. И тут стоит мальчишка и смотрит. Он его по-русски спрашивает: "Ты Сталина любишь?" Хорошенький такой мальчишка, в ботиночках и курточке. Он отвечает: "Люблю". Немец наган вытащил, переложил с руки в руку и говорит: "А может, не любишь?" А мальчишка ему обратно отвечает: "Нет, люблю".

У него глазки были голубые.

Тогда он сразу в него выстрелил, а я побежала.

Бася Бриндес, 12 лет, из с. Ляховцы (Каменец-Подольская область).

Записано 22/III-42 г., в Детдоме № 13, в Ташкенте.

СОЛОВЬИ

Над нашим селом Узино истребитель сбил немецкий самолет. Это было днем. Возле сельсовета тогда как раз собрались колхозники с подводами, чтобы ехать на окопы. А их прилетело трое разведывательных. Они начали обстреливать толпу из пулеметов, многих ранили, а старика одного насмерть убили. Не такой-то он и старик был, ему лет сорок...

Тогда налетел советский истребитель и сбил один германский самолет, а другие сами повернули. Самолет хлопнулся метров за двадцать от нашей речки, на огороды. Он начал гореть, у него вспыхнуло правое крыло, где были размещены бензинные баки. Радист выпрыгнул преждевременно, не устоял на земле, упал, и нос самолета закрыл его ноги. А другой немец, ефрейтор, как только приземлился, схватил все ихние снимки, все планы и занес руку – хотел бросить в огонь. Но тут уже прибежали колхозники. Одна женщина как вдарит его сапкой по пальцам – ну, знаете, такая мотыга, которой буряки обсапывают, – он и бумаги выронил и сам повалился.

А радист лежит под самолетом и просит уже чистым русским языком: "Отрежьте мне ноги, отрежьте мне ноги, отрежьте мне, пожалуйста, ноги, но только спасите мою жизнь!"

Конечно, никто не соглашался ему ноги резать. Мы хотели его из-под самолета вытащить. Мы поднимали самолет дышлами от возов. Мы дергали немца оттуда. Но никак нельзя было его выдернуть. Тогда мы всей грудой насели на хвост – самолет поднялся, и мы высмекнули оттуда немца. И хоть немец без ног уже был, но мы ему руки скрутили.

Пришла медсестра, перевязала немцам раны, а потом их погрузили на телегу и повезли в сельсовет. Голова сельсовета велел их накормить. Но их не спустили на землю, а так, на подводы и подали им покушать.

Собралось вокруг сильно много народу. Там был один человек, который знал по-австрийски, потому что он в ту войну в плену был. Так он их спросил: "Хорош ли наш украинский хлебец?" А одна старушка спросила: "Ну что? Будете еще летать?"

После этого четыре дня село наше еще жило спокойно. То есть не так-то спокойно: немцы один раз сбросили бомбу на стадо коров. Но это можно не считать. А потом они стали подступать к нам все ближе и ближе. Женщин с детьми сельсовет срочно эвакуировал из нашей деревни. Комбайны, молотилки, сеялки собрали в одно место, облили керосином и подпалили. Скот, который покрупнее, угнали, а который послабже – зарезали и мясо роздали населению.

Ночью наши части без боя покинули деревню. Как только наши части отступили, многие мужчины ушли в партизаны, за двенадцать километров, в Сухолисский лес. И парни молодые с ними ушли. И я бы с ними ушел, если бы не бабушка. Ей было семьдесят восемь лет; куда она поденется, такая старая?

В эту ночь никто не спал. Все сидели по хатам без огня. И ночью они вступили.

Они сразу расставили посты вокруг села. Впускать в село они впускали, а выпускать не выпускали. Они были все в касках и в ботинках с автоматическими застежками: спереди застежка и по бокам. Мотоциклов с ними было много и шестнадцать танкеток... А на утро вступили отряды С. С. На касках, на флагах, на мотоциклах, всюду две буквы: С. С. И сразу они отдали приказ созвать народ к сельсовету. Медленно люди собирались. Их сгоняли немецкие конные. На трибуну вышел немецкий офицер, и немцы начали между собой говорить про то, кого назначить старостой нашего села. Назначили какого-то русского, которого они с собой привели. Потом этот офицер на перекрученном русском языке объявил: чтобы все коммунисты вышли вперед, и голова колхоза вышел бы вперед, и все служащие на ближнем заводе, и все учителя. Никто, конечно, не вышел. Он тогда прочитал приказ: кто не явится из вышеозначенных лиц до восьми часов вечера, тот, если найдут, будет расстрелян, и кто зажжет свет после восьми, тоже к расстрелу, и кто уйдет из села – к расстрелу, и кто просто выйдет на улицу – тоже к расстрелу. В общем, все за все привергаются к расстрелу.

Утром на улице оказалась виселица. На виселице уже висели двое: председатель колхоза имени Комсомола и учитель нашей школы по физике и химии. Три дня эсэсовцы стреляли и вешали. Там был дом напротив кооператива, так они у его стены расстреливали, а напротив него – вешали.

А на третью ночь немецкий штаб взлетел в воздух. К нам партизаны явились. Они были из села Соловьевки. Они прославились еще в восемнадцатом году, соловьи эти, когда немец оккупировал Украину. Нам рассказывали про них в школе, на уроках истории...

Боря Ищенко, 16 лет, из с. Узино (Украина, близ Белой Церкви).

Записано 20/III-42 г., в Детдоме № 17, в Ташкенте.

НАЧАЛЬНИЧКИ

Меня немцы в плен загребли. Я двенадцать дней пробыл у них в плену. А потом убежал, с Вовкой и с Мишкой. Никому неохота у немцев оставаться, верно ведь?

Я в плен потому попал, что на оборонные работы выпросился. У нас с колхоза, как началась война, многих посылали на оборонную работу: окопы рыть, еще что делать. А детей, тех с матерями эвакуировали. Но я не захотел уезжать, а захотел лучше рыть. И выпросился.

Нам в колхоз подали машину, мы лопаты туда покидали и поехали.

Мы в машине ехали, головы задрамши, все самолеты наши сосчитывали. "Ну, – говорим, – дадут они сейчас немцу жизни".

На работах нас встретили военные и показали нам норму, сколько рыть. Лопатой надо высоко кидать, а земля глинистая и лопата тяжелая. Норму мы свою выполнили, и тогда военный нам сказал: "Мы вам дадим работу полегче". И показал нам огневые точки делать. Я их мохом обкладывал, маскировал, а товарищи окна для пулеметов делали. Я на всякую работу сильнущий, ловкущий, я только в школе не так хорошо учился. Глупый, конечно, был. Меня отец ругал и мать ругала, а мне было больше охота на лошадях в табун ездить, сено возить, рожь молотить, что рукам делать – это я любил.

У нас – вы бы поглядели – колхоз богатый: своя динама у нас была и своя мельница. Да мало ли еще чего! В таком хозяйстве и хозяйничать весело, верно ведь?

Дело уже к обеду шло. Уже солнце пекло здорово. Вдруг мы слышим гул самолета, и какой-то будто наш, будто не наш гул. Он повертелся, повертелся и полетел к реке Луге.

Уж мы про него забыли. И на фабрику пошли, где обедаем. Приближаемся и видим – кругом такое творится, что ух! Немцы ходят. По нашей земле немцы ходят. Это был десант. Немцы повсюду, и ни одного пешего нет – все на машинах, на мотоциклах. Ломают дома, заборы, ворота. Поставят машину у здания и маскируют досками. Кругом стрельба поднялась. Немцы по улицам из пулеметов так и косят. Рабочие с фабрики засели на колокольне и оттуда бьют, а немцы колокольню расстреливают. Она горит уже. Женщины несут прятать детей в землянки, где овощи. Немцы ходят по цехам, все кидают на пол, бьют, ворочают, чего-то ищут. Другие водку из магазина тащат, другие хлеб ногами подкидывают, другие деньги на почте пачками жгут. Ой, что делали! Связь порвали, все провода болтаются на столбах. Один уже напился, лезет в универмаг в окошко, а сам толстый, обратно на улицу вывалился, и лежит и спит. Один ко мне подошел и спрашивает – он по-русски спрашивает, только худо так: "До Ленинграда далеко?" – "Километров триста". – "А до Москвы?" – "Тысяча". – "Значит, завтра будем в Ленинграде, а после-после-послезавтра в Москве. Русским капут сделаем". Показал на горло и руки сделал за спину – значит, русских вот так поведут... Гадюки!

Мы сдумали домой уйти, в нашу деревню. А тут уже немцы, все в порядке, расположились, как дома, пулеметы во все стороны нацелили. Часовой нам говорит: "Туда нельзя, туда нельзя, туда нельзя и туда нельзя – а то – вот!" – и наган сует к животу.

Мы в поселок опять поплелись, а тут немцы бегут и всех на фабрику гонят. Сами расхаживают вокруг станков, фотографируют бумажные станки аппаратиками. А нас сбили в кучу. И вот один офицер вышел – он с немцами, но он русский… Я забыл, как такое слово называется... Это был один русский белогвардеец. Он нам говорит: "Население Советского Союза! Мы вас отправим в тыл, где вам будет легче жить". И стал расписывать. Это он нас заманивал, чтобы мы на них работали. Мы молчим. Вокруг нас стали солдаты и погнали нас. А с нами был ремесленник один, с ремесленного училища мальчик. Так с него сняли ремень, где написано "Рэ. У.", смотрели, смотрели, потом завели его обратно в фабрику, и было слышно два выстрела. И больше мы его не видали. Вот когда жалко-то! Он был не с нашей деревни, но все с нами ходил. Они, гады, думают, раз форма, значит, думают, кто такой? Военный. А ему лет пятнадцать было.

Нам дали в вожатые одного ихнего солдата на мотоцикле или какого-то чина, а с боков у нас шли солдаты с автоматами. И гнали нас. Пыль, дети голодные плачут, женщины сами плачут – детей несут. И где только мы идем, из лесу бегут немцы с аппаратиками и фотографируют нас. Солдаты сторонятся, и на карточке выходит, будто мы сами к немцам в плен идем. Хитрюги!

Они очень хитрые, особенно это офицерье. Вот, когда они только пришли на фабрику, я гляжу – офицера ни одного нету, все солдаты. На погонах ни ленточки, ни звездочки, ничего. Потом, уже когда к вечеру дело, гляжу – офицерья полно. Это они погоны перевертывают, боятся: если в местности остались коммунисты, или бойцы, или партизаны – увидят офицера – застрелят. Ведь мы хотим не солдат в первую очередь бить, а начальничков – верно ведь? Начальничка нужнее убить, чем солдата. Начальничек во всем виноватее, верно ведь? Вот они, трусы, и маскируются.

В дороге есть нам ничего не давали, а пили мы из маленького болота. Мы шли все лесом и прибыли в деревню Ложголово.

Там уже никого не осталось, все ушли и скот с собою эвакуировали. Когда мы прибыли туда, офицеры нас распределили по пустым избам и заперли.

Там только одна старушка старая осталась, да дед пасечник. Как она гадала хорошо, кто бы знал! Она всем гадала. И я у нее спросил, что буду ли когда дома или нет? Она мне нагадала, что буду, но только, говорит, через очень долгое время.

Стали мы там жить. И не жили, а голодали, пухли с голоду. Немцы нам не давали ничего. Они сами ходили голодные, как волки. Колхозники-то все с собой увезли, подчистую. Мы капустные листья ели, лук жевали. Встанешь утром – голова кружится, как у пьяного. Немцы в огород залезут, картошку палкой наковыряют, – маленькую, с пальчик, – и варят. Потом морковочку мелко-мелко натрут и суп себе варят.

Один раз они и нам оставили супа. Гляжу: что такое? ведро воды в котел нахлюпали и кличут всех. Матери понесли детей – ведь сколько уже не евши сидели! А они – фотографируют. Вот как мы, мол, немцы, население Советского Союза кормим! Лгуны, гадины!

Там рядом у деда одного была пасека. Где мед. Вот немцы туда забрались и давай мед брать оттудова. А пчелы давай их кусать. Немцы вытащат рамку, бегут и рамку по траве волочат. А пчелы их кусают. Одного, спасибо, так искусали, что еле бельма смотрят. Он показывает, говорит: "Муха, муха!" Ничего, я думаю, муха!

Офицеры у них злые, ну, прямо сказать, – зверье. Солдаты в сто раз добрее. Один солдат – он еще на фабрике нас караулил – так он нам говорил, что они офицеров боятся, а то все бы в плен сдались. Они бы в охотку сдались, да им начальство мешает. Он нас папиросами угощал, добрый такой был этот солдат... Офицеры и правда у них прямо как не люди. Вот один раз идет маленькая девочка, потом я. Офицер стоит посреди дороги, смотрит. Она ему ничего не сделала, не толкнула, ничего не сказала – она такая была маленькая, что дунь и нету – а он – она проходит мимо – ее в канаву локтем пихнул. И стоит посреди дороги, скотина. Я иду, думаю: не буду перед тобой сворачивать, хоть ты что. Иду. Он меня за шиворот схватил, да как вертнет! Я и полетел.

Там у них один солдат что-то провинился. Я ничего не знал. Иду, смотрю – солдат ползает по земле. И на спине, и на животе, и на всем ползает и вокруг себя катается... Это у них такая придумана казнь. Ползает с автоматом на шее. А над ним стоит офицер и ругается.

Зато солдаты и ненавидят же это офицерье! Они, знаете, что делают? Мне один ихний солдат за верное рассказывал. Когда у них с нами, с русскими, происходит бой, то они своих офицеров сами бьют, а потом на русских сваливают, чтобы им не попало. А что ж им иначе делать, верно ведь?

Вот стали нам немцы говорить, что скоро нас отправят в Литву на работу. Оттуда все население эвакуировалось, так некому на полях работать.

Ну, да. Станем мы на них трудиться. Не станем! Верно ведь?

Мы все думаем, как бы нам уйти оттуда. И нашли удобный момент – в какой-то ихний праздник. Они все сидят, водку пьют, в карты играют, а кавалеристы на окраине деревни косят сено для лошадей.

Там был сарайчик. И за ним большое поле ржи. Мы это обглядели все вокруг, не видит ли кто, нет ли кого, и ползком рожью поползли. Дождя долго не было, земля сухая, вся в комках. Я себе все коленки до крови растер. Заползли мы в лес и стали на ноги. И пошли один за одним. Мишка вперед идет – сучья трик-трик – а мы за им на пальчиках, чтобы лишний раз не хрустнуть. Прошли маленько, а там болото, большое, большое, длинное, длинное, верст пятнадцать. Мы брюки засучили и пошли. На болоте растет морошка и клюква, вкусно, мы их поели, но зато мошкары этой прорва – жалит, кусает.

Мы шли по компасу – нам его один мальчик подарил, сын лесника. И, главное дело, на выстрелы шли. Слышим, вдалеке орудия грохают – туда и идем, там, верно, наши немцев вытуряют.

Идем, идем, видим – речка. Узенькая, маленькая, но такая вязкая, что Колька чуть не увяз. Зато, когда мы эту речку переплыли, мы уже стали чувствовать себя вольные, как уже дома. Ушли, чувствуем, удрали от немцев! Скоро увидим своих!

И вдруг перед нами сарайчик. Нам отдохнуть охота на сухом месте, но мы не смеем войти. Что будем делать, если там немцы сидят? Но все же вошли. Там корки на полу валялись. Мы их подняли и пососали. И видим в стене столб отесанный, а на столбе карандашом написано, что тут были наши разведчики, имячко написано и фамилия. И мы как это прочитали, так сразу легко нам стало: бойцы наши были тут, думаем.

Отдохнули мы и дальше пошли. Шли теперь около речки, уже по той тропинке, которую наши разведчики сделали. Идем и возле деревни Дубовец видим следы сапог: не то наши сапоги, не то немецкие. Мы сели на землю и задумались: идти, или может быть, немцы, и тогда они нас расстреляют. А, шут с ними, пойдем, думаем! И пошли, и видим, около речки шевелится кто-то. Форма наших бойцов. Но вдруг все же немцы? А я был самый маленький из ребят; и они мне сказали: "Ну, Толька, сползай, узнай, наши там или немцы? Если их мало, то мы на их сами наскочим, у одного автомат отнимем и других обстреляем".

Я пополз. Ползу и вижу на берегу реки наших бойцов. Наши! Не может же быть, чтобы все были переодевши. Я прямо так рад стал, что не знал, что и делать, и кричу на весь голос: "Мишка! Мишка! Давай сюда! наши бойцы!!" Бойцы мне говорят: "Тише! тише!" А я все ору. Ошеломел совсем.

Толя Петров, 15 лет, из д. Перелесье (Ленинградская область).

Записано 13/III, в Детдоме № 9, в Ташкенте.

НЕ НАШ

Нет, немцев я так-то не видал. То есть я их видал, но только переодетых. Когда мы с тетей эвакуировались в Кременчуг, то там немцы сбросили десант: парашюты сожгли, а сами расхаживают переодетые, притворяются, будто они наши милиционеры, или военные, или курортники. Вот я иду по улице, вижу: подошла одна женщина к сапожнику, поставила ногу и говорит: «Почистите мне, пожалуйста, туфли». Он уже и щетки взял, а потом как шваркнет щетки в сторону, как закричит: «Не наш хром, стерва! Не советский!» Тут ее сразу все схватили и поволокли в милицию. И я тоже помогал. И там она оказалась немецким мужчиной.

Толя Девизов, 12 лет, из с. Михайловки (Запорожская область).

Записано 12/III-42 г., в Детдоме № 17, в Ташкенте.