Текст книги "Золотая звезда"

Автор книги: Лев Никулин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 7 страниц)

Глава XIII
Однажды вечером

В первый же день после возвращения в Зауральск Соню Соснову вновь охватила грусть по оставленной Москве. В столице её наполняло ощущение близости фронта. Серебристые аэростаты заграждения среди золотой листвы бульвара, фронтовые «эмки» и «зисы», зелёные «доджи» и «форды», юркие «виллисы» на улицах и площадях. Офицеры и солдаты, только что миновавшие московские заставы и взволнованные тем, что они в столице. Танк с открытым люком, из которого глядело лицо танкиста в шлеме, похожем на каску греческого воина. Эти московские военные ночи, пустынные, тёмные улицы, гулкий шаг ночных патрулей и луч прожектора, уставившийся в тёмное звёздное небо.

Соне казалось, что люди в Зауральске слишком спокойны, слишком уверены в себе, и в будущем. Возвращаясь домой, она глядела в освещенные окна, ей представлялось, что в этих домах мало думают о том, что происходит за две с половиной тысячи километров к западу.

Воскресенье было нелюбимым днём Сони. В этот день рано закрывалась читальня и ей приходилось уходить из светлого и чистого зала, где можно встретить самых разнообразных и интересных людей; они могли часами шепотом говорить о положении на фронте, о книгах, рассказывать о себе.

Кого только не видел Зауральск в эти военные годы! Здесь были корректные ленинградцы, словоохотливые киевляне, темпераментные одесситы, девушки из Днепропетровска с их певучими, звонкими голосами, молчаливые, задумчивые эстонцы и, наконец, немного суровые, но гостеприимные местные жители.

Соня внимательно присматривалась к окружавшим её людям в новом для неё городе. Люди понемногу отходили после испытаний тяжёлой прошлогодней зимы, когда, порою недоедая, недосыпая, надо было налаживать старые заводы, строить новые, пускать станки в холодных, сырых цехах.

Однажды на телеграфе Соня заметила рыжеволосого худощавого человека с несколько усталым лицом, быстрым и внимательным взглядом серых глаз. Он пропустил Соню и хотел пройти, но вдруг остановился и вернулся:

– Я не ошибаюсь?.. Мы, кажется, знакомы, во всяком случае, встречались?..

– Нас познакомил Женя Хлебников, – напомнила Соня.

– Да, совершенно верно. На концерте, в Консерватории... Отойдём в сторонку или лучше выйдем в сквер. Вы не торопитесь?

Они присели на скамейку в сквере и разговорились. Что-то дрожало у неё в горле, и сердце сильно билось, вероятно, от присутствия человека, который был свидетелем её счастья с Женей.

– Да, многих мы не досчитаемся после войны... Я не то чтобы дружил с Женей Хлебниковым, но мы хорошо относились друг к другу, вместе были на практике после института. Это был славный парень, хороший товарищ... Вы успели пожениться?

– Нет.

Соне понравилось, что он так просто и тепло говорит о Жене.

– Вы, кажется, москвич?

– Нет, я из Краснодара... О своих ничего не знаю. Там у меня мать и сестрёнка.

– Вы думаете, что они... – Соня хотела сказать «живы», но запнулась.

– Думаю, что их нет на свете.

Они простились и условились увидеться в ближайшие дни.

Спустя три дня Шорин зашёл в читальню Дворца культуры. У него были два билета на концерт известного столичного певца. До закрытия читальни оставалось четверть часа. Шорин перелистал журналы и увидел за одним из столов Георгия Ивановича Головина. Он собирал со стола свои блокноты, заметки и держал подмышкой стопку книг. Они поздоровались.

– Вот где приходится работать! – улыбаясь, сказал Головин. – Но хозяйка здесь – приятнейшая девушка, и я чувствую себя как дома.

Он положил стопку книг перед Соней, взглянул на часы, попрощался и ушёл. Шорин ждал, пока Соня кончит с делами, и стал перебирать книги, которые только что вернул Головин. Казалось, он весь отдался этому занятию.

– Мне придётся изредка заглядывать к вам, Софья Кирилловна, – сказал, отодвигая книги, Шорин, – в библиотеку обкома далеко ездить.

– Будете желанным гостем, – ответила Соня.

Соня была очень довольна тем, что ей удастся побывать в театре. Шорин держался по-товарищески просто, она чувствовала себя с ним непринуждённо, как со старым знакомым. В антракте они снова увидели Головина.

– Так вот куда вы спешили! – воскликнула Соня.

Она всё ещё испытывала какую-то неловкость после того странного разговора в вагоне. Но, бывая в читальне, Головин даже вида не подавал, что помнит об этом. Он заговорил с Шориным и сказал, что весьма удовлетворён работой.

В фойе погасили свет, начиналось второе отделение концерта. Головин простился и отошёл.

– Вы давно знаете инженера Головина? – спросил Шорин.

– Недавно. Я познакомилась с ним у Андрея Андреевича, отца Жени. Он довольно симпатичен, хотя, как бы вам сказать... старомоден.

– Ну, это ещё не порок.

Певец и аккомпаниатор вышли на сцену. Шорин замолчал. Он слушал пение в каком-то приятном оцепенении. Когда кончился концерт, он сказал Соне:

– Вероятно, я неинтересный собеседник. Во всяком случае, неразговорчивый.

Они вышли из театра. Ночь была лунная, они медленно шли по широкому проспекту, ведущему в заводской район. На мосту им открылись зарево заводов, вспышки электросварки, красные и зелёные огоньки на путях, розовое, освещенное заревом вечное облако дыма над трубами. И как Млечный путь – россыпь огней заводских посёлков в степи.

– О чём вы думаете? – спросила Соня.

– О самых прозаических вещах, вряд ли позволительно думать об этом в такую лунную ночь... А вы о чём?

– Я думаю, какая огромная наша страна... Отсюда до фронта две с половиной тысячи километров... Вам не кажется, что нехорошо нам быть так далеко от фронта?

– Я был на фронте шестнадцать месяцев.

Шорин не сказал о том, что у него прострелено лёгкое и он до сих пор страдает от контузии.

– Я не была на фронте и очень бы хотела попасть туда.

– Видите ли, для меня и здесь в какой-то мере фронт.

Он не отводил глаз от огней заводских посёлков:

– Вот тысячи домиков и бараков, десятки тысяч огней. И очень возможно, что где-нибудь за окном сидит человек, который ненавидит нас и всё вокруг.

– Я об этом не думала.

– Разве можно быть уверенным в том, что где-нибудь здесь, вблизи не притаился враг! Перед нами город заводов, наш большой город, сотни тысяч рабочих, инженеров, техников... А где-нибудь в Германии сидит немец и занимается именно нашим заводом, и на нашем заводе, среди десяти тысяч честных тружеников, у него, может быть, есть свой человек и даже не один человек. Сидит и ждёт своего дня и часа! И дождётся, если не найти его и не обезвредить.

Они давно миновали мост и шли вдоль аллеи, застроенной однообразными пятиэтажными жилыми домами.

Соня с удивлением почувствовала, что сейчас она по-другому глядит на эти освещенные окна.

Глава XIV
Плохой признак

Город Плецк умирал: жители уходили в дальние лесные селения и к партизанам, дома растаскивались на дрова немцами – они ленились ездить в лес, за реку. Механический завод был разрушен ещё в начале войны, лесозавод не работал. Население города уменьшилось вдесятеро: люди погибали за косой взгляд, за бранное слово, сказанное немцу. На базаре, где шумели и барахолили одни и те же немецкие спекулянты, можно было увидеть не более сотни людей.

Бургомистр города Ерофеев не любил сумерек. В сумерки приходили мрачные мысли: он боялся, что выстрел в окно может повториться. Как только начинало темнеть, Ерофеев приказывал запирать ставни. Глухая старуха ставила перед ним тарелку солёных грибов, графин и чайный стакан. Ерофеев раскрывал «Ниву», перелистывал её и, в сотый раз проглядывая одни и те же картинки, незаметно осушал графин – это была его обычная вечерняя порция.

В один из таких вечеров во дворе залаяла овчарка, послышался говор и чей-то громкий голос назвал его имя. Ерофееву стало не по себе, но он пересилил страх и вышел в кухню. На пороге стоял высокий молодой человек в полушубке и охотничьих сапогах.

– Иноземцев, – назвал он себя. – Мы с вами до сих пор не были знакомы.

– Прошу! – с облегчением вздохнул Ерофеев. – Рад познакомиться.

Он посторонился и дал гостю дорогу. Иноземцев с некоторым удивлением посмотрел вокруг. Его поразили грязь и запустение этой мрачной комнаты с закопчённым керосиновой лампой потолком.

Тем временем Ерофеев достал фаянсовую кружку, поставил её перед Иноземцевым и наполнил самогоном.

– Для первого знакомства следует выпить... А вы какой молодой! – продолжал, как бы думая вслух, Ерофеев. – Вы не из дворян?

– Нет, не из дворян.

– Я из мужиков. Должно быть, потому немцы со мной не церемонятся.

– Они и со мной не церемонятся.

Ерофеев поднёс к губам стакан, не отрываясь выпил его до дна и понюхал хлебную корочку. Потом положил голову на согнутый локоть и долго смотрел на Иноземцева.

– Вот вы, Иноземцев, глядите на меня и думаете: на нём кровь тучковских колхозников.

– Думаю.

– Меня все ненавидят – стреляли в меня. Вчера против моих окон, на заборе, написали: «Скоро сдохнешь». Под носом у охранника написали. Скажите: вы в лагере, в Руднице, сидели?

– Нет, не сидел.

– А я сидел. Там нас шестьсот человек было, осталось сотни две, когда я вышел. Как это вам посчастливилось?

– Я с первых дней пришёл к немцам.

– Говорят, это вы Разгонова выдали?

– Какого Разгонова? Партизана? Я сроду его не видел.

– А почему же вы у немцев в чести?

– Умею работать. Я дорожник. Потом характер у меня лёгкий, могу спеть, сплясать и выпить могу при случае... А вернее всего – я им нужен.

– Я только троих знаю, кто ко двору немцам пришёлся. Вы да я и ещё третий... Только он не русский, а немец обрусевший.

– Что-то я не знаю такого.

– И не можете знать, раз в Руднице не сидели. Краузе – его фамилия. Густав Максимилианович. В политехникуме учился, в Риге. Он об этом немцам говорил, они сначала не верили Краузе.

– Понятия о таком не имею. А вы его хорошо знаете?

– Две недели в лагере одной рваниной укрывались. Он болел малярией. Потом вдруг приехал за ним сам Шнапек. Прямо к нему, поговорил немного и увёз. На своей машине увёз. Я думаю, этот Краузе давно в России.

– Почему вы так думаете?

– Даже не думаю, а уверен. Я немного немецкий знаю. Разговор шёл при мне, я слышал... ну, не всё слышал, а кое-что. Выпейте, а то мне неудобно. Всё-таки вы гость.

Иноземцев рассмеялся:

– Ну, какой я гость!

– Не пейте, если не хотите. Мне всё равно. Послушайте... – он приподнялся и заглянул в глаза Иноземцеву. – Послушайте... Это вас Шнапек ко мне послал, да?

Иноземцев помолчал и сказал с деланной небрежностью:

– Конечно. И это плохой признак.

– Ну и что же? Пьяному мне всё равно. Ничего не страшно, – он наклонился и взял за плечо Иноземцева. – А вы вот не пьёте... Не понимаю вас...

Глава XV
Гиблые места

Фон Мангейм писал в Шварцвальд дяде Отто, владельцу майората и генералу в отставке:

«В четверг я собираюсь охотиться на лося. Это нисколько не похоже на ту охоту, о которой вы рассказывали, охота в свите двух императоров и кронпринца в Беловеже и затем пир в охотничьем замке. Я буду охотиться в дебрях северного русского леса, в болотах, где нога увязает по колено, в трущобах, где сам можешь стать дичью для партизана. Мы строим здесь дорогу протяжением в 120 километров. Строим, конечно, не мы, а здешние жители и люди, взятые из лагерей. Здесь есть один молодой русский, он старается подражать мне во всём. Это очень веселит меня. Именно он строит дорогу, и с тех пор, как он взялся за эту работу, дело сильно подвинулось вперёд. Если вы увидите божественную Клотильду, скажите ей, что воспоминания о нашей последней встрече в Мангейме владеют мной под этим суровым небом. Пусть она не беспокоится обо мне пока: мы живём здесь, как в лесном отеле...»

Дописав письмо, фон Мангейм приказал денщику отправить его. Затем он решил лечь спать, так как в семь часов утра за ним должен был заехать Иноземцев. Но прежде он позвонил коменданту и сказал ему, что уезжает на три дня на охоту.

– Вы едете, надеюсь, не один? – спросил Шнапек.

– Со мной мои отчаянные вестфальцы Готвальд и Вилли. Затем я беру с собой Иноземцева. Этому только и останется, что дорого продать свою жизнь, если на нас нападут партизаны.

Шнапек промычал что-то невнятное.

– Потом: вы сами мне говорили, что с тех пор, как ваши люди убили Разгонова, леса стали безопасны.

Шнапек пожелал группенфюреру хорошей охоты.

В то время когда происходил этот разговор, Иноземцев сидел в кабинете Шнапека и рассеянно рассматривал фотографические снимки. Они показались Иноземцеву неинтересными, кроме одного, изображавшего взорванный, ещё дымящийся блиндаж.

– Вы узнаёте это место? – спросил Шнапек.

Иноземцев отрицательно покачал головой.

– Вам следовало бы его знать. Здесь был убит Разгонов.

– Ах, вот что? – удивился Иноземцев. – А мне говорили, что его случайно застрелил патруль.

– Легкомысленным людям это может показаться случайностью, но на самом деле всё было предусмотрено. Разгонов был ранен, мы преследовали его четыре километра, он и его адъютант были загнаны в это логово, и там их убили.

– Говорят, вы обещали за его голову сто тысяч?

– Это факт.

– Кто же получил эти деньги?

– Половину заплатили одной вашей знакомой... Да, Мангейм сказал, что вы едете с ним на охоту.

– Еду. Хотя это отрывает меня от дела. Без меня работа идёт хуже, чем при мне.

Шнапек пожал плечами.

– Я найду повод, чтобы вас вызвать.

Как всегда, он вдруг резко изменил тему разговора:

– Что вы думаете о Ерофееве?

– Это конченный человек.

– Я тоже так думаю.

И Шнапек встал. Это означало, что разговор окончен.

В семь часов утра Иноземцев подошёл к дому, где жил Мангейм. У палисадника стоял отливавший жемчужным блеском «Оппель-адмирал» – машина, удобная тем, что на переднем и заднем сиденьях могли уместиться по три седока. Шофер и два солдата составляли свиту группенфюрера. Фон Мангейм посадил Иноземцева рядом с собой и от скуки дорогой расспрашивал его, где именно в России водятся медведи. Узнав, что медведи главным образом водятся в глубине страны, на северо-востоке, группенфюрер сказал:

– К зиме мы будем там.

Они давно уже оставили позади Плецк и миновали кладбище егерского полка. Невысокие берёзовые кресты правильными четырёхугольниками стояли на поляне, в центре этих крестов в два ряда стояли кресты повыше: здесь лежали офицеры егерского полка, – среди этих офицерских крестов самый высокий обозначал могилу полковника.

Вообще немцы любили русскую берёзу. Перила мостов, скамейки у блиндажей, столбы проволочных заграждений, заборы – всё было сколочено из белых стволов берёзы. Но хвойный лес, куда ехали охотники, чернел сумрачной, изгибающейся вдоль берега реки стеной.

«Оппель» проехал недостроенный мост. Под мостом по колено в воде работали люди. Здесь начинались владения Иноземцева. Вдоль реки тянулись полные воды траншеи, за траншеями шла мелкая поросль. Затем старый хвойный лес принял их под свои мрачные своды. Справа и слева тускло блестела болотная вода, сужающейся чёрной лентой лежала дорога – гать из параллельно положенных, грубо обтёсанных стволов. «Оппель» двигался толчками, как бы ныряя, стволы молодых деревьев гнулись под тяжестью машины. Вестфальцы-телохранители безрадостно поглядывали по сторонам. Ни одна машина не попалась навстречу охотникам: это была стратегическая дорога, которую приберегали для будущего наступления. Фон Мангейм бранился при сильных толчках, Иноземцев зевал и болтал о пустяках, чтобы не задремать.

Так они двигались по этой дороге, которая, в сущности, представляла собой бесконечный мост через болото. Часа через два им попалась сравнительно сухая лесная поляна. Здесь были построены четыре шалаша, и отсюда на восток шла малозаметная тропа. Немцы повеселели, когда узнали, что в четырёх-пяти километрах находится лагерь строительных рабочих, а главное – полицейский отряд, наблюдавший за порядком в лагере.

Дождь уже давно шуршал в ветвях, поездка утомила фон Мангейма, и он умильно оглянулся на ящик с вином и закусками:

– Будет неглупо, если мы устроим здесь привал.

Группенфюрер приказал вестфальцам приготовить завтрак. Фон Мангейм и Иноземцев вышли из машины и отправились в шалаш. Здесь они нашли стол и скамьи, сколоченные из грубых досок.

Вестфальцы накрыли на стол, достав из ящика всё, что можно было найти в складе фон Мангейма, даже консервированные ананасы, и главное ром – классический напиток охотников.

– Я не могу пить после вчерашнего: мне пришлось выпить два стакана самогона у Ерофеева, – пожаловался Иноземцев.

Но фон Мангейм приказал ему пить, и Иноземцев дважды осушил серебряный стаканчик. Как только фон Мангейм налил ему третий, откуда-то издали донёсся грохот мотоцикла, и через несколько минут вестфалец доложил, что прибыл ефрейтор с запиской от фельдкоменданта.

– Какая глупость! – со злостью сказал фон Мангейм. – Он всегда умеет испортить мне удовольствие, – фон Мангейм смял записку и бросил на землю. – Шнапек требует, чтобы вы отправились в ваш лагерь, а потом приехали в Плецк. Генерал неожиданно потребовал сведения о том, как идут работы.

Иноземцев искренно огорчился.

– Если бы я знал, что так получится, я бы не поехал на охоту, – продолжал раскисший от рома фон Мангейм.

– Вы можете вернуться, господин группенфюрер.

– Вернуться! Весь гарнизон знает, что я уехал на охоту. Они скажут, что я просто струсил. Нет! Мы будем охотиться без вас! У меня прекрасная карта, нас четверо, в конце концов мы убьём хотя бы одного лося, ведь убил же полковник Мюльбах! И вообще берегитесь Шнапека. Если бы не я, вас бы давно не было на свете...

Иноземцев сел на заднее седло мотоцикла. Затрещал мотор, и ефрейтор с Иноземцевым исчезли из глаз. Фон Мангейм лениво посмотрел в их сторону и приказал вестфальцам расстелить в шалаше спальный мешок. Был тёплый октябрьский день, лес шумел меланхолическим, убаюкивающим шумом. Фон Мангейма клонило ко сну, и он приказал солдату стащить с себя сапоги. Затем он залез в спальный мешок и минут через пять заснул мёртвым сном.

Глава XVI
Странное любопытство

Читальня и библиотека Дворца культуры помещались рядом с главным зданием Дворца, в барском особняке, принадлежавшем в старые времена уральскому миллионеру-горнозаводчику. Зал с выложенной голландскими изразцами печью и лепным потолком становился особенно уютным, когда в читальне зажигались настольные лампы. Здесь любил работать, окружив себя справочниками и техническими журналами, инженер Головин. Соня знала, что в свободные часы он работает над докладом, который собирается прочесть в Доме учёных.

Однажды вечером, перед закрытием читальни, Соня увидела в двери Шорина.

– Вот видите, не забываю вашу читальню.

Действительно, два или три раза Шорин появлялся здесь.

– Пишет вам Андрей Андреевич? – поинтересовался Шорин.

– Пишет. Немного грустные, но хорошие письма. Не знаю, чем я заслужила такое доброе отношение к себе.

Понизив голос, Шорин спросил Соню:

– Скажите: в последние три-четыре дня никто не брал у вас двадцать второй том словаря Брокгауза и Эфрона?

Соня с удивлением посмотрела на Шорина:

– Право, мне трудно вспомнить...

– А можно вас просить об одной услуге: записывайте или запоминайте всех, кто пользуется энциклопедическим словарём Брокгауза и Эфрона, и главное тех, кто попросит у вас именно двадцать второй том.

– И это – всё?

– Да. Всё. Вы, кажется, собираетесь уходить?

Они вышли вместе.

– Я не могу забыть наш разговор в тот вечер, после концерта. И вот представьте: теперь, когда я возвращаюсь домой и вижу эти тысячи огней за железнодорожным полотном, я вспоминаю ваши слова о том, что где-нибудь, за окном...

Шорин смотрел на неё улыбаясь:

– Я не думал, что вы так впечатлительны. Так вы не забудете мою просьбу?

– Конечно, не забуду. До свиданья.

Подошёл трамвай. Соня смотрела задумчиво с площадки на бесконечный серый забор заводского двора. И вдруг ей показалось, что дрогнула земля, странный отсвет блеснул в небе, на лицах людей Соня увидела испуг. «Взрыв!» – с ужасом подумала она. Все глядели в ту сторону, где был завод «Первое Мая».

Большое серое облако, окрашенное красноватым пламенем, медленно всплывало над крышами цехов. И чей-то голос шепотом произнёс:

– Горит, горит...

Глава XVII
Цена жизни

От лесного шалаша Иноземцев проехал в лагерь строительных рабочих. Мотоциклист-немец проскочил в ворота, миновав колючую проволоку, которой был обнесён лагерь, и затормозил машину.

В сыром тумане, смешанном с дымом костров, двигались призрачные тени множества людей, слышались стук топоров и шипение механической пилы. Наклонив голову, Иноземцев вошёл в землянку, вырытую у самой проволоки. Переступив порог, он прищурился.

На опрокинутом ящике, оперев большие руки на колени, сидел бородатый старик со сросшимися, косматыми бровями. Перед ним, согнувшись, заложив руки за спину, стоял незнакомый Иноземцеву человек. Иноземцев вгляделся в него и увидел, что руки этого человека скручены за спиной толстой верёвкой. Кухонный нож валялся на земле, и лезвие его тускло отсвечивало от колеблющегося огня коптилки.

– Что тут у вас вышло, Борода? – спросил Иноземцев.

Старик поднялся с ящика:

– С ножом на меня полез! Одноглазый черт!

Иноземцев не без удивления взглянул на связанного человека. Единственный глаз его горел злобой и ненавистью.

– Ты что, ошалел? Ну, убил бы ты его – тебя тут же и вздёрнули бы!

– А мне всё едино. Хоть сейчас вешай!

– А что так?

– Детей моих нету на свете, хаты моей нету, хозяйки нету... Хоть одного гада убью – и можно помирать!

– Дёшево себя ценишь, одноглазый черт, – набивая махоркой трубку, заметил Борода.

– Такая мне, значит, цена.

Он потянулся, пошевелил плечами, верёвка врезалась в кисти рук.

– Развязывай его, – приказал Иноземцев.

Борода посмотрел на Иноземцева, молча подошёл к одноглазому и стал развязывать узлы верёвки.

– Слушай, – негромко и отчётливо заговорил Иноземцев, обращаясь к одноглазому, – это он правду говорит: так дёшево жизнь свою отдавать – глупо. И кроме того зря ты с ножом полез: он здоровый, как медведь, и мог тебя одной рукой задавить.

Одноглазый стоял в недоумении, поглядывая то на Иноземцева, то на того, кого называли Борода.

– Ну, иди...

Борода толкнул ногой дверь и пропустил вперёд одноглазого.

Они довольно долго шли по изрытой, загаженной земле, вдоль проволоки, пока не вышли к воротам лагеря. Часовой посторонился – и одноглазый очутился за проволокой. Борода по-прежнему шёл с ним, несколько позади. Одноглазый всё время оглядывался, ожидая выстрела в спину.

Вдруг Борода остановился и опять сказал:

– Ну, иди.

– Куда?

– Куда хочешь... Чтобы духу твоего здесь не было! Ты у нас новый человек, наших дел не знаешь – ещё беду сделаешь.

– Слушай, дядя, – сказал одноглазый. – Ведь ты знаешь, куда я пойду.

– Твоё дело, – нехотя ответил Борода. – Но чтобы я тебя больше не видел.

Возвращаясь в лагерь, Борода в воротах увидел грузовик. В кабинке, рядом с шофером, сидел Иноземцев.

Он открыл дверцу и тихо сказал Бороде:

– Мост на сорок седьмом километре закончим – будет порядок. А не кончим к воскресенью – башки поотрываю, и тебе первому, – и ещё тише добавил: – Немцы горячку порют! Тебе понятно?

Только в одиннадцатом часу Иноземцев добрался в Плецк. Из дорожного управления он позвонил Шнапеку и доложил, что фон Мангейм остался на 54-м километре, в лесу, и следовало бы послать туда на всякий случай патруль егерей.

– Хорошо, – ответил Шнапек. – Приходите сейчас на мою квартиру.