Текст книги "Послушайте, Лещёв!"

Автор книги: Лев Таран

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

Вспомнился – наполнился давнею тоской.

Стол пестрел закусками, музыка вокруг.

Но с глазами грустными встретился я вдруг.

Что их опечалило? Неужели я?

Людочка Нечаева, милая моя?

* * *

Я хлебаю пустые щи…

Почему я хлебаю пустые щи?

Потому что нет в магазине мяса.

Почему я пишу о том, что нет в магазине мяса?

Потому что хочу быть смелым.

Почему я хочу быть смелым?

Потому что в наш век нельзя быть несмелым.

А, вообще-то, что в наш век можно?

Я задумываюсь. Вожу по тарелке ложкой.

А неплохо бы протащить эту смелую мыслишку в стихи.

И так талантливо её замаскировать,

Чтобы сам чёрт не смог подкопаться.

О, это великое искусство –

Писать ни о чём и, тем самым, протестовать против всего!

Я хитрый. Меня не обманешь: это хорошо, а это плохо.

Я обязательно спрошу:

Что хорошего в этом хорошем?

Что плохого в этом плохом?

И, конечно, не получу ответа.

Чем больше я думаю обо всем происходящем, тем больше и больше…

Сгорбившись, я сижу за низким кухонным столом.

Я хлебаю пустые щи.

* * *

Глаза он на портретах щурил.

Ну что мы знали? Ничего!

И в школе на немецком: «фюрер»

/«дер фюрер Сталин, унзер фюрер»/

Мы говорили про него.

Учительница нам кивала.

И тоже ничего не знала.

Мы строили социализм.

В бараках, тесных и клопиных,

Мы щи варили из крапивы,

Мы в верности ему клялись.

Вскрывали трупы лекаря.

Вставали в тундре лагеря.

И чавкала живая глина.

Ты плачешь, девочка Сталина?

И строчки прыгают в руках.

И стража мёрзнет во вратах.

Ещё бы вот я что сказал:

Лет через сто на сцене ставят

Трагедию «Иосиф Сталин»,

И он глядит, смятенный, в зал…

Воспоминание

Под известковым белым небом

Стояла очередь за хлебом.

Она глядела хмуро, зло.

А по асфальту снег несло.

А где-то составлялись сводки.

И съезд Какой-то проходил.

И человек, опухший с водки,

Всё цифры, цифры приводил.

Он смело обобщенья делал.

Твердил про наше торжество.

Но только очередь за хлебом

Не понимала ничего.

Она ругалась и хрипела.

Стонала. Стыла на ветру.

Лишь одного она хотела:

Почуять хлебный дух во рту.

* * *

На заседании одном

Пришлось мне высидеть недавно.

Всё шло так складно и забавно.

И снег метался за окном.

С глубокомысленным лицом

Следил я, как парторг Числяев

Проект решения читает,

Склонившись низко над листком.

Все были делом заняты:

Зевали, кашляли, потели.

Лениво бутерброды ели,

Ладонью прикрывая рты.

Они не ведали вины.

В ладоши хлопали упорно.

Курили в перерыв в уборной.

И разговор про баб вели.

…Но как взревел бы этот зал

И застучал ногами бурно,

Когда бы встал я и с трибуны

Им честно всё это сказал.

* * *

В тишине наступающей шаг солдаты печатают.

Я поэт начинающий, и меня не печатают.

До утра заливаются соловьи баламутные.

А стихи получаются очень длинные, мутные.

Но в прокуренной комнате – я, хоть слово, да выхожу.

Будет время – попомните! – я такое вам выложу!

Поседею от ярости. Плюну в ваши занудности.

Пусть стихи мои в старости не печатают в «Юности».

Дежурство (Стихи 1962–1968 гг.)

Утро

Теплоход «Ипполитов-Иванов»…

На пустынной корме, у борта,

Мы стоим в синеватом тумане,

А вокруг – рассвет и вода.

Засверкали на сопках сосны,

Словно факелы вспыхнули там.

Золотистую руку солнце

По воде протянуло нам.

А в заливе плещется рыба,

А с борта – только глянешь вниз:

Гладко так, что хоть с палубы прыгай,

Да коньки надевай и катись.

Скоро будет твоя остановка.

С шумом ахнет на гальку прилив.

И сбежишь ты по трапу неловко,

Второпях попрощаться забыв…

* * *

Ну что, скажите, гонит россиян?

Забиты поезда и самолёты.

К чему все переезды, перелёты?

Зачем я собираю чемодан?

Сижу, в лицо уткнувши кулаки…

Что происходит? Что же происходит?

Вот плачет мать. Сын из дому уходит.

Он поцелуй стирает со щеки.

О чём шофер вполголоса поёт?

Облизывает губы. От жары ли?

И грузовик – с хвостом прогорклой пыли –

Вдали, как реактивный самолет…

* * *

Довела до отупенья соловьиная тоска!

О, мучительное пенье в дебрях тёмного леска!

Раздражает шорох листьев, треск валежин, гул реки.

В тишине лугов росистых задыхаюсь от тоски!

Хватит! Лопнуло терпенье! Завтра в город – в зной и гам.

Душной хищною сиренью не пропитан воздух там.

В гуще уличного шума, в суете и толкотне,

Справлюсь я с тоской угрюмой, и покой придет ко мне…

Корень зла

«Ох, и чёрен корень зла!»

Л. Мартынов

Где растёт он,

Корень зла?

Вы когда-нибудь слыхали?

Не в пустыне ли Сахаре –

Там, где почва как зола?

Может, где-то на Луне?

Или за Полярным кругом?

Я гляжу

Почти с испугом:

Не растет ли он

Во мне?

Моим бедам нет числа.

Я впадаю в суеверья.

Никакие суховеи

Не страшны

Для корня зла.

Люди ищут столько лет!

Диссертации кропают.

Вглубь и вширь они копают.

Корня зла

Всё нет и нет…

Но я верю:

Мы не зря

Мучаемся,

День наступит.

кто-то брови вдруг насупит,

Скажет:

– Вот он –

Корень зла!

* * *

До лекции осталось пять минут.

Смеясь, девчонки к зеркалу бегут.

– А что у нас сегодня?

– Терапия.

– Ой, девочки, зачем я торопилась!

Вот дверь закрыть уже из зала просят.

И староста встает: мол, не шуметь.

И старый лектор буднично и просто

Нам объясняет, что такое – смерть.

Сосед мой пишет адрес на конверте.

Толкает в бок меня: кончай корпеть!

Пускай читают лекцию о смерти,

Мы всё равно ещё не верим в смерть…

Хирурги

В. Лалетину

Хирурги – немного циники,

Презирающие жесты и фразы.

И балансирующие, как в цирке,

Под куполом диафрагмы.

О, эта их власть, пред которой

Все чины не стоят гроша!

Их смертные приговоры

Кассации не подлежат.

Как будто всех чувств превыше,

С чужою бедой на горбу,

Ставят они привычно

Последний диагноз в графу.

Друг с другом отчаянно спорят.

В ошибках своих упираются.

И вдруг всю до мелочи вспомнят

Неудавшуюся операцию.

И тени погибших витают.

И нету тоски лютей.

И до старости доживают

Немногие из этих людей.

Дежурство

Мои больные – сумасшедшие,

чего-то в жизни не нашедшие.

Что сделать мне? Чем им помочь?

Светает. Тихо тает ночь.

Я закурил… А знаешь, парень,

Не тратишь ли ты время даром?

Не разменял ли ты стихи –

Свой Божий дар – на пустяки?

Мои больные просыпались.

Молчали вновь. В тоске метались.

Я был им так необходим.

Я встал. Рукой развеял дым…

* * *

Он нелюдим. За ним следят.

В любой щели шпики сидят.

То кашу у него съедят,

То с крыши птичками слетят.

Вот очень бледный спозаранку

Фонарь моргает под морзянку.

Вот здесь сапог оставил след.

Не след – а бомбы силуэт.

Вот люди говорят… о чём?

Ведь каждый знает, что – почём.

Туман, туман – как во хмелю.

Жизнь страховать зовут афиши.

Он хочет крикнуть: ненавижу!

А получается: люблю!

* * *

– Я государь! Я господин! Мои декреты в силе!

– Порядок здесь для всех один, – его предупредили.

Но он твердил: – Я государь! – И, простирая руку,

Он звал людей куда-то вдаль, а сам ходил по кругу.

И тапочек слетал с ноги, и мучила икота.

Он понимал: опять враги задумывают что-то.

Он всю планету покорил… И, покорив планету,

Вновь к санитару подходил и клянчил сигарету.

Комиссар

Две подушки в изголовье. На губах запёкся жар.

Умирал от белокровья бывший красный комиссар.

Снова он оглох от лязга. Снова топот, пыль, огни.

Где вы, где вы, ночи Спасска, волочаевские дни?

Где долины те и взгорья? Вновь мерещится крыльцо

И, опухшее от горя, бабье жалкое лицо.

Не жестокость – просто было в те года не до любви.

Революция трубила в горны звонкие свои.

Вот и всё… расплылись лица и утихли голоса.

Лишь тачанка мчится-мчится. Все четыре колеса…

* * *

Рядом два человека лежат на кровати и молча –

Молча смотрят они, как колышутся лёгкие шторы.

Тускло светит ночник, отражаясь в серванте, в комоде.

Он всё курит и курит. У неё раздуваются ноздри.

Вот присела она. Одеялом укутала ноги.

И опять тишина. Тихо-тихо. И только об лампу

Мотыльки полуночные бьются – так глухо, так нежно…

Два чужих человека лежат на кровати.

Им – тесно.

Деревня Казанка

Просёлок, рыжий от хвоинок, весь в лёгком сумраке лесном.

И чей-то старенький ботинок – лежит, примятый колесом.

И вот над жёлтым косогором приподымается село.

Поёт телега хриплым горлом, поёт бездумно и светло.

Синеет поле в отдаленье. И лес – оранжевый, рябой.

И словно знаки ударенья, дымы над каждою трубой.

Памяти Дмитрия Кедрина

…профиль юности бессмертной

Промелькнул в окне трамвая.

М. Голодный

…профиль юности бессмертной

Промелькнул в окне трамвая.

Минут годы. Подойдёт он —

Мой двойник – к углу Арбата…

Д. Кедрин

Профиль юности бессмертной

Промелькнул в окне трамвая…

Шёл поэт навстречу ветру,

Строчки светлые слагая.

Поправлял очки рукою,

Неуклюжий и неловкий.

И чего-то ждал с тоскою

На трамвайной остановке.

Жизнь, – он думал, – быстротечна,

Улетит она куда-то.

Но останется навечно

Остановка у Арбата.

В этом шуме, в этом ветре,

Там, за стеклами трамвая,

Он увидел лик бессмертья,

Улыбаясь и страдая.

…вспоминаю о поэте

Нежно, грустно, виновато.

Вот и нет уже на свете

Остановки у Арбата.

* * *

Так и кончились, шутя, наши летние прогулки.

Почернели от дождя липы в Школьном переулке.

Совершилось волшебство: сразу смолкли слухи, сплетни.

Не осталось – ничего! – от прогулок наших летних.

Не листва шумит – вода. Не шаги – а капли гулки.

Мы с тобою – никогда! – не встречались в переулке…

* * *

Предательство женщины милой – слепая жестокость её –

С какой неожиданной силой сковало дыханье моё!

И все наши встречи неужто расплылись, пропали во мгле?

И снова, как в детстве, мне нужно учиться ходить по земле.

* * *

Под оловянною луной

Река исходит белизной.

А мост повис обугленный.

Вхожу в прозрачный лес ночной,

Прозрачный лес, порубленный.

Ну что мне, право, эти пни?

К чему виденья страшные?

Мерцают нежные огни

Вдали над тёмной пашнею.

Хрустит упругая стерня.

В зароды сено собрано.

А то,

Что предал

Друг меня –

Так, слава богу,

Вовремя…

Вечер поэзии

Ресторанчик «Бригантина»…

Нас комсорг привёл сюда.

Он помощник бригадира.

Он ударник комтруда.

И Роман стихи читает

Про таёжный неуют.

Парни головой кивают.

Улыбаются. Жуют.

Цедят ровный свет плафоны.

Между стульев, меж колонн,

Шнур ползёт от микрофона,

Не поймёшь – куда же он.

После водкой угощают.

Пышно сервирован стол.

Всячески нам угождают.

…и чего же я, осёл,

Запинался и смущался?

Пыль столбом. Ножи гремят.

Между тостами мещанство

Парни яростно громят.

На стену приклеен Пушкин.

На губах не высох клей.

…выпьем с горя! Где же кружка?

Сердцу будет веселей!

* * *

Всё напряженнее наши встречи –

Всё реже, всё реже…

Как будто меж нами пружина тугая –

Другой ли, другая?..

Ну кто же опустит пружину первый?

Мол, нервы, мол, нервы…

В кого полетит её сила слепая –

Сбивая, сбивая?

Ты чувствуешь: тянет пружина упруго?

Друг к другу…

* * *

Чувство родины – чувство великое!

Наступает такая пора –

Всё жестокое, тёмное, дикое

Гибнет в свете любви и добра.

С неизбежностью необходимой –

В одиночестве или в борьбе –

Вдруг поймешь: ей труднее, родимой,

Как бы ни было трудно тебе.

* * *

Мы уедем, как бывало,

Ранним утром, до жары,

С Павелецкого вокзала

В половецкие шатры.

Городские прочь рубашки!

Видишь: лилии в пруду.

Между пальцами ромашки

Застревают на ходу.

На зелёном этом луге,

Среди пней, стрекоз и мят,

Те же солнечные вьюги

В голове моей шумят.

Та же самая тревога,

И, как в прошлые лета,

Разных дел я начал много –

Не выходит ни черта!

Хватит шуток, хватит смеха!..

Не достанешь с неба звёзд.

Тридцать лет – а до успеха

Те же сотни долгих верст!

Ты – не Боткин,

Я – не Пушкин…

Впрочем, что тут говорить!

На берёзовой опушке

Паутинки вьется нить

И трава

Трещит, как порох.

Только ясных дней не жди!

По прогнозу

Очень скоро

Ожидаются

Дожди…

Собеседник (Стихи 1968–1972 гг.)

* * *

Выкурим по сигарете.

Станет легче на душе.

Может быть, на белом свете

Мы не встретимся уже.

Холодно – как перед снегом.

Тяжко нам наедине.

Самым близким человеком

Ты была на свете мне.

Мы ни в чём не виноваты,

Хоть и знали наперед,

Что наступит час расплаты

За блаженный этот год.

* * *

Моя слепая власть –

Над женщиной – пропала.

Я долго, нудно, вяло

Ей что-то плёл про страсть,

Про добрые начала.

А женщина устало

Качала головой

И тихо повторяла:

«Не надо, милый мой!»

* * *

Прощай, любимая, прощай!

Внимания не обращай

На все мои забавы.

Не для веселости я пью

И Музу мучаю мою

Совсем не ради славы.

Когда бы ты могла понять:

Стихи ночами сочинять –

Печальная услада.

В ночной смятенной тишине

Приходит забытье ко мне…

А что ещё мне надо?

* * *

То, что мы охладели с тобой,

То, что страсти, как угли, сгорели, –

Это выдумать может любой…

Просто напросто мы отрезвели.

Мы вошли, так сказать, в колею.

Нас за это никто не осудит.

Всё прошло. Даже слово «люблю»

В жар не бросит и губ не остудит.

* * *

Вся травой заросла колея –

Тыщу лет не скрипели колёса.

Слышу я в клокотанье ручья

Храп волками забитого лося.

Задевают за когти ветвей

Облака, облака грозовые…

Может, капли их дождевые

Станут каплями крови моей?

Всё темней, всё темней, всё темней…

Вдруг пахнуло прелью древесной.

И защёлкал в кустах соловей.

Соловей никому неизвестный.

Тамада

Л.Г.Г., одному из последних свидетелей «великой резни»

Пар струился над форелью. Нарастал, сгущался гул.

Первобытное веселье в нас во всех Левон вдохнул.

По армянскому обычаю тосты он произносил.

кто-то /просто для приличья/ о родне его спросил.

Пальцы чёрные кривые сжал в испуге тамада.

И увидел я впервые: голова его седа.

Все притихли, словно дети. Грудь сдавило у него.

– У меня на белом свете не осталось никого!

В полутьме хмельного зала плакал старый тамада.

– Извините, – вдруг сказал он. Встал и вышел…

Навсегда!

Маки на крепостной стене

/Вольный перевод с восточного. В конце 60–х один из моих приятелей попросил помочь ему «добить халтуру» – истекал срок сдачи рукописи в издательство. Перевод опубликован под другой фамилией и в искаженном виде. – Л.Т./

Словно солдаты в смертельной атаке,

Вверх по стене подымаются маки.

В каждый уступчик, в каждую складку

Маки вцепляются мёртвою хваткой.

В этом упорстве есть странное что-то:

То ли безумие, то ли нелепость.

В крепости настежь открыты ворота.

Маки штурмуют открытую крепость.

Маки, опомнитесь! Маки не слышат!

Ветер их красные шапки колышет.

Дики и глухи, как будто маньяки,

Выше и выше взбираются маки.

* * *

О чём вы задумались, Анна,

На тёмное выйдя крыльцо?

Белеет во мраке туманно

Прекрасное ваше лицо.

А я закурю папиросу.

И вспомню о нашей зиме –

Горячие щёки с морозу,

Холодные губы во тьме.

И наш городок деревянный

Из праха поднимется вновь –

Заснеженный, темный, туманный,

С берёзами возле домов.

Сначала – растерянность, робость,

А после – глухая вражда…

Неправда, что так и должно быть,

Что так и бывает всегда.

И горько мне видеть, и странно

Знакомый наклон головы…

О чём вы задумались, Анна?

О чём вспоминаете вы?

* * *

Метель то затихала, то выла за стеной.

А я сидел устало над кружкою пивной.

Искрящаяся пена с зазубренных краев

Сползала постепенно. Я не сдувал её.

Убогие плафоны в оправах дорогих

Горели воспалено. Я не глядел на них.

Я думал, сдвинув брови: вот так и жизнь пройдёт.

Смеялся и злословил Какой-то пьяный сброд.

Плыла в дыму пивная. С надрывом тенор выл.

Но музыка иная моих касалась жил.

Я снова пил… отрава была мутна, горька.

Официант лукаво глядел издалека.

* * *

От сомнений в час печальный тяжелеет голова.

Чем больнее, тем банальней, тем обычнее слова.

Снова ищешь в звуке, в слове выход чувству своему…

Сколько в каждой строчке крови, знать не нужно никому!

* * *

Мне приснился школьный друг, умерший давно.

Будто встретились мы вдруг около кино.

Он стоял возле дверей с девушкой одной.

С милой девушкой – с моей будущей женой.

И его победный взгляд радость излучал:

Опоздал ты /то-то, брат!/, то-то, опоздал!

Вот уже они в фойе медленно вошли.

Я не знал, что делать мне. И стоял вдали.

Нежно он склонялся к ней. И она к нему.

И-помочь-в-беде-моей-не-было-кому…

* * *

Гром громыхал не сильно в предчувствии грозы.

На похоронах сына не пролил я слезы.

Гром громыхал не шибко. Ползла, сгущалась мгла.

…врачебная ошибка допущена была.

Когда на край могилы поставили мы гроб,

Во мне хватило силы рукою стиснуть лоб.

Глядели виновато товарищи мои

На комья рыжеватой рассохшейся земли.

Синел расшитый чепчик. Белела простыня.

Лежал он – человечек, похожий на меня.

А тучи – всё огромней – ползли наискосок.

Ещё одно я помню: сухой земли комок.

Венки на холмик рыжий легли – закрыли сплошь.

Гром грохотал всё ближе. Потом закапал дождь.

Потом /я помню смутно/ заторопились все

К бетонной крытой будке, торчавшей у шоссе…

Диалог

– Ты злословишь, ты хохочешь,

Грубо шутишь надо мной.

Уязвить меня ты хочешь…

– Я люблю тебя, родной!

– А когда спокойно, чинно

Под руку иду с женой,

Как ты злобно смотришь в спину!

– Я люблю тебя, родной!

– Обо мне, скажи, не ты ли

Распустила слух дурной?

Все соседи рты раскрыли…

– Я люблю тебя, родной!

– Ведь узнают о скандале.

Муж тебя побьёт, хмельной.

Сын и тот – простит едва ли…

– Я люблю тебя, родной!

Тишина

К ночи дождь опять заладил.

Мрак и холод за окном.

Милая, присядем рядом.

Хорошо, что мы вдвоём.

Хорошо, что больше нечем

Похвалиться нам с тобой.

Хорошо, что в этот вечер

Крыша есть над головой.

Все здесь дышит светлой тайной,

Ожиданьем, тишиной –

В этой комнате случайной,

Незнакомой и родной.

Будут суды-пересуды.

Вспыхнут и утихнут вновь.

Выпьем, что ли, за любовь!

Или просто – от простуды.

Посветлело за окном.

Хлопья снега липнут к стеклам.

И твоим движеньем теплым

Обогрет весь этот дом.

Рифма

Сырое солнечное утро…

Всё хрупко – воздух и вода.

И рифмы лучше «перламутра»

Мне не придумать никогда.

Мне хочется восход воспеть.

Молчу. Про всё уже писалось.

И ничего мне не осталось,

Как сесть и на воду глядеть.

Вода туманна. Небо ясно.

И сквозь протяжный влажный шум

Приходит рифма наобум:

«прекрасно»…

Боже мой, прекрасно!

Первая любовь

Галя Коврова – юная партизанка, зверски замученная в фашистских застенках…

/Надпись на мемориальной доске/

На улице Гали Ковровой густые шумят тополя.

По улице Гали Ковровой проносится ветер, пыля.

В немодных поношенных ботах, в плаще, что с годами поблек,

Неспешно идет на работу усталый седой человек.

Звонок заливается в школе. Он давнюю боль ворошит.

Нелегкая выпала доля: на галиной улице жить.

Газеты твердят о бессмертье. И если бы впасть в забытьё…

Зачем же на каждом конверте – не адрес, а имя её?

Зачем все дома, как и прежде, окутаны легкой пыльцой?

За каждой табличкою брезжит её молодое лицо.

Мост

Мотоциклист – надменный, молодой,

С лицом багровым от тугого ветра,

По лужам шпарит… Меньше километра –

И ветхий мост над чёрною водой.

Неотвратимо к этому мосту

Навстречу мчится, грязью обдавая,

Машина грузовая, роковая…

Шофёр жует горбушку на ходу.

Птицы

Воскресенье. Праздник. Пыль. Толпа зевак.

Петька-безобразник зарулил в овраг.

В стороны – колёса. В кузове – дыра.

Бедная супруга волосы рвала.

А толпа гудела: что да почему?

Пять детей осталось у него в дому.

Прибежал с бутылкой закадычный друг.

А когда увидел, даже сплюнул вдруг.

И пустую бросил – вниз – в овраг – на дно.

На усах блестело красное вино.

Бригадмильцы стали разгонять толпу.

Бедную супругу увели в избу.

Кто перекрестился, кто махнул рукой…

А стрижи летали низко над землей.

До ночи в округе слышно было их.

Словно знали птицы: он навек затих.

Но не знали птицы, и никто не знал.

Почему с обрыва рухнул самосвал.

А товарищ верный плакал и икал.

Плакал и смеялся:

– Тоже мне, Икар!

* * *

Напрасно Иуда печальный

Свой взгляд погружает прощальный

В осинник, продутый насквозь,

В осинник, почти нереальный,

Туманный и мокрый от слёз.

Пустынно вокруг, одиноко.

Безлистых осин решето.

А звёзды высоко-высоко.

А люди далёко-далёко.

И Богу не внемлет никто.

Людьми, а не Богом проклятый,

Тяжелою думой объятый,

Он тихо вздыхает во мгле.

теперь-то он знает: всё свято,

Всё, кроме предательства, свято,

Был прав тот Безумец распятый:

Всё свято на грешной земле.

* * *

Не думай обо мне.

Не думай никогда.

Не мучайся во сне

От горя и стыда.

Забудь меня всерьез.

Навек меня забудь.

От радости до слез

Недолог был твой путь.

Всё кончено. И вновь

Уже не свяжешь нить.

И нужно за любовь

Отчаяньем платить.

Платить вдвойне, втройне.

Безумствуя. Кляня.

Так прокляни меня.

Возненавидь меня.

Не думай обо мне.

Молитва

Господи, есть женщина земная –

Глупая, неверная и злая,

И, конечно, недостойна рая…

Но как хороша полунагая!

В миг, когда шуршит, с плеча спадая…

Помню-помню это забытьё!

Как светло, легко она смеётся!

Как отважно страсти предаётся!

Как упруги груди у неё!

Может, с ней я слишком был небрежен.

Может, с ней я слишком был несдержан,

От любви и ревности помешан.

Но я понял вдруг – и был утешен:

Только тот воистину безгрешен,

Кто постиг все таинства любви.

Это ведь она дала мне крылья,

Чтоб вот так свободно, без усилья,

Боже, в выси воспарить Твои!

Мне идти теперь своей дорогой,

Мучаясь над рифмою убогой.

Пусть мой крест пожизненный – тревога.

Господи, прошу Тебя, как Бога –

Ты её, пожалуйста, не трогай,

От суда людского охрани.

И пускай она другого любит.

И пускай забудет, как отрубит,

И меня, и наши с нею дни.

Старик

Я шел со стариком

Однажды по Неглинной.

На лбу его крутом

В узлы сплелись морщины.

Седая голова,

Поставленная гордо.

Шагал он крупно, твердо.

Прихрамывал едва.

Как будто два крыла,

Расправленные плечи…

Толпа навстречу шла,

Шла девушка навстречу, –

Юна, нежна, легка…

Я в этот миг случайно

Взглянул на старика:

Он губы сжал печально.

Забыв свои дела,

Ссутулился смущенно…

– Вот так и жизнь прошла! –

Сказал он отрешённо.

* * *

Наплывают тучи. В каждой луже – дрожь.

Каплет с голых сучьев первобытный дождь.

Чёрных листьев груда мокнет у ворот.

Может быть, простуда от тоски спасет?

Холодно, тревожно в грязных небесах.

И весь мир безбожный плесенью пропах.

* * *

Тишина окрест. Улица пуста.

Я один, как перст, у перил моста.

Если брошусь вдруг в бездну тёмных вод,

Ничего вокруг не произойдёт.

Лишь сверкнут круги, по воде скользя.

Будут спать враги. Будут спать друзья.

Мой последний крик, мой предсмертный стон

Никому из них не нарушит сон…

* * *

Небосвод высок и светел.

Талый снег и тёплый ветер.

И у придорожных ветел

Грязь мясиста и черна.

С удивленьем я заметил,

Что не радует весна.

Эти звонкие капели,

Эти мокрые панели,

Эти сумрачные ели,

Эти жалкие кусты –

Надоели… надоели