Текст книги "Медная пуговица. Кукла госпожи Барк"

Автор книги: Лев Овалов

Соавторы: Хаджи-Мурат Мугуев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 36 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

– Вас спрашивает человек, с которым вы на днях куда–то ездили, – сообщила Марта.

Железнов явился с документами на имя Виктора Петровича Чарушина. Это были отличные документы, возможно, даже подлинные, все опознавательные данные Чарушина соответствовали внешним приметам Железнова.

Я позвал Марту и сообщил, что нанял шофера; меня интересовало, как она к этому отнесется.

– Ночевать он будет у нас, – распорядился я. – Стелить постель будете ему в коридоре.

Коридор мы с Железновым избрали для ночевки потому, что тогда в его распоряжении находились оба выхода из квартиры.

Марта не отличалась общительностью, но к появлению нового жильца отнеслась довольно благосклонно.

– Слушаю, господин Берзинь, – сказала она. – Для господина Чарушина мы вынесем из гостиной маленький диванчик, если вы разрешите.

– Он вас не стеснит? – полюбопытствовал я.

– Напротив, господин Берзинь, – сказала она. – Мне приятно ухаживать за таким симпатичным человеком…

Она ушла, а я вопросительно посмотрел на Железнова.

– Как это вам удалось завоевать ее сердце?

– Она кое о чем догадывается, – признался Железнов. – Марта самая обыкновенная женщина, но она сильно пострадала от фашистов. Многие ее родственники отправлены в Германию, а один из братьев повешен. Марту хорошо знают товарищи ее брата, и это они посоветовали справиться у нее о вашем поведении. Она отзывается о вас неплохо, говорит, что вы порядочный человек. Ей понравилось, что вы не стали амурничать ни с Янковской, ни с кем–либо из прочих ваших посетительниц. А когда мы условились о поездке за город, она должна была предупредить меня на случай возможной засады.

Железнов открывал мне глаза на Марту с такой стороны, с какой я ее еще не видел.

А я – то подозревал, что она приставлена ко мне немцами.

Еще больше меня интересовало, как отнесется к появлению Железнова Янковская. Она приехала под вечер, прошла в столовую, села у стола, закурила.

– Вас можно поздравить, – сказала она. – Эдингер доволен вами.

– А вы уже осведомлены об этом? – спросил я.

– Я обо всем осведомлена, – сказала она. – Особенно, если это в какой–то степени касается меня.

– У меня тоже есть для вас новость, – сообщил я. – Я нанял себе шофера.

– Для чего? – резко сказала она. – Это лишнее!

– Не могу же я постоянно злоупотреблять вашей любезностью, – спокойно возразил я. – Кроме того, он уже здесь.

– А кто он такой? – поинтересовалась Янковская.

– Русский эмигрант из Таллина, – объяснил я. – Виктор Петрович Чарушин.

– Ах, Август, Август! – укоризненно заметила Янковская. – Вас еще легко обвести вокруг пальца.

Я, разумеется, не согласился.

– Вы преувеличиваете мою наивность.

– Документы его вы по крайней мере видели? – осведомилась Янковская. – Вы можете их мне показать?

– Разумеется, – сказал я и принес документы из кабинета.

Она внимательно их пересмотрела.

– К сожалению, ни к чему нельзя придраться, – недовольно сказала она.

– Почему «к сожалению»? – удивленно спросил я.

– Потому что всегда лучше, чтобы документы были чуточку не в порядке, – заметила она, поджимая губы. – У людей, которые выдают себя не за тех, кем они являются в действительности, всегда бывают слишком хорошие документы.

Мы помолчали.

– Может быть, он подослан немцами? – высказала она предположение. – Хотя с таким же успехом может оказаться и русским партизаном. Не исключено даже, что вы сами предложили ему убежище. – Она прищурила свои хитрые глаза. – Смотрите, Август, не вздумайте вести двойную игру, – предупредила она меня. – Во второй раз я уже не промахнусь.

– У вас слишком развита профессиональная недоверчивость, – развязно сказал я. – Я во всем следую вашим советам, – а что касается шофера, по–моему, этот шофер всего–навсего только шофер.

– Он здесь? – спросила Янковская.

Я нажал звонок, вызвал Марту.

– Если Виктор здесь, попросите его зайти, – сказал я.

Железнов немедленно появился в столовой, очень вежливый, спокойный, независимый. Янковская долго, чересчур долго рассматривала Железнова, но он не проявил никакого нетерпения.

– Как ваша настоящая фамилия? – внезапно спросила она.

– Чарушин, – невозмутимо ответил Железнов.

– Откуда вы сюда попали?

– Из Таллина, – все так же безмятежно ответил он.

Он говорил по–русски, но в его голосе звучало что–то чужеземное: у него были актерские способности.

– Мне не нравятся ваши документы, – сказала она.

Железнов только пожал плечами. Она отпустила его.

– Мне он и сам не нравится, – сказала она, когда Железнов вышел. – Фальшивые люди умеют казаться симпатичными.

– На его счет у меня другие соображения, – сказал я. – Вы заметили, как он говорит по–русски? По–английски он говорит гораздо лучше, без какого бы то ни было акцента.

Янковская упрямо покачала головой.

– Если бы Интеллидженс сервис понадобилось, чтобы он был русским, он бы не акцентировал, – уверенно возразила она. – Кстати, вы сами неплохо говорите по–английски.

Она ушла и не показывалась два дня, она сердилась на меня за проявленную мною самостоятельность и хотела дать мне это почувствовать. Шестнадцатого днем ко мне заехал какой–то гауптштурмфюрер.

– Господин обергруппенфюрер просил напомнить, что он ждет вас сегодня вечером у себя, – с изысканной вежливостью предупредил меня посланец.

Я тут же взял свою телефонную книжку и за полчаса выписал для Эдингера имена всех сотрудниц покойного Блейка. Вечером Железнов отвез меня к Эдингеру.

Начальник гестапо занимал просторный особняк.

В подъезде дома дежурил эсэсовец, дверь открыл мне тоже эсэсовец. Навстречу вышел сам Эдингер и ввел меня в гостиную.

Просторная комната казалась удивительно тесной – так она была заставлена мебелью. Тут были и столы, и столики, и этажерки, всякие горки и полочки, стулья, кресла, пуфы, везде было полно всякой посуды, хрусталя и фарфора, ваз и статуэток; все эти предметы были, несомненно, накрадены здесь же, в Риге, или, как выражались сами немцы, реквизированы. Но если мебель, посуда и безделушки были позаимствованы Эдингером в Риге, то великое множество салфеточек, накидочек и дорожек, по всей вероятности, были привезены из Дортмунда, где жил Эдингер до начала своей политической карьеры.

Вышитые гладью красные и коричневые буквы старомодного готического шрифта сплетались в назидательные надписи и украшали диван, стены и этажерки: «У того хороший дом, кто все добыл своим трудом», «Того, кем труд не позабыт, господь всегда вознаградит», «Если женушка верна, то спокойно спит она»…

На диване, загораживая широкой спиной одну из таких надписей, сидела та самая дама, которую я видел вместе с Эдингером у профессора Гренера. Эдингер подвел меня к ней.

– Позволь, Лотта, представить тебе… – он на секунду задумался: – Пока что господина Августа Берзиня. Вероятно, ты его помнишь, он бывает у доктора Гренера.

Она церемонно поздоровалась и устремила свой тусклый взгляд на круглый столик перед искусственным камином, явно привезенным сюда тоже из какого–то другого помещения. Столик был сервирован для кофе. На нем стояли крохотные кофейные чашечки, рюмки, вишневый ликер, печенье и бисквитный пирог. Перед столиком стояли обитые золотистые шелком низкие пуфы; и столик и пуфы освещал торшер с тусклым желтовато–бежевым абажуром, украшенным каким–то неясным синеватым рисунком.

– Пригласи господина Берзиня выпить чашку кофе, – отдал Эдингер команду своей супруге.

Мы сели за стол, эсэсовец, открывший мне наружную дверь и исполнявший здесь обязанности горничной, принес дымящийся кофейник, госпожа Эдингер разлила по чашкам кофе, а сам хозяин налил мне и себе ликеру.

– Прозит!

Эдингер бросил на жену снисходительный взгляд.

– Что же ты не похвастаешься, Лотта? – сказал он. – Похвались перед господином–Берзинем своей обновкой!

Лотта немедленно перевела свой взгляд на абажур.

– Так трудно угнаться за модой, – послушно сказала она. – Я с большим трудом достала этот абажур.

Я мельком посмотрел на торшер, абажур не привлек моего внимания, но госпожа Эдингер, кажется, сочла, что я разделяю ее восхищение.

– Если бы вы знали, чего он мне стоил! – продолжала она. – Такие абажуры хотят иметь все! Взамен мне пришлось отдать свой лучший чайный сервиз, вывезенный Генрихом еще из Франции…

Госпожа Эдингер вела обычный салонный разговор, которому я не придавал значения. От второй чашки я отказался.

– Я не пью много кофе на ночь, господин обергруппенфюрер.

– В таком случае займемся делами, – сказал Эдингер и кивнул жене. – Лотта, ты можешь идти спать.

Мы раскланялись.

– Давайте, господин Блейк, вашу сеть, – нетерпеливо произнес Эдингер, когда мы остались вдвоем. – Удовлетворите мое нетерпение.

Я подал свой список.

Он цепко схватил листок, просмотрел его, и я увидел, как багровеет его лицо и шевелятся его усики.

– Что это? – спросил он меня зловещим шепотом. – Что это такое?

– Моя агентура, – небрежно, но не без гордости объяснил я. – Мною охвачены все кафе, многие магазины и парикмахерские. Здесь указано, где кто работает…

Но Эдингер не слушал меня.

– Вы смеетесь надо мной? – прохрипел он. – На что мне нужны ваши девки? – Впрочем, он выразился хуже – Мы их давно знаем! Они обслуживают и вас, и нас, и всех, кто только этого пожелает! Вы считаете меня идиотом? Мне нужна настоящая агентура!

По–видимому, он говорил о той самой агентуре, которую имел в виду Пронин, но я – то, увы, не знал никого, кроме этих девушек!

– Господин обергруппефюрер… – сказал я, понимая, что переборщил…

– Не валяйте со мной дурака! – закричал Эдингер. – Вы прячете свою агентуру, свою рацию, пытаетесь обвести нас вокруг пальца и воображаете, что это вам удастся! Капитан Блейк! Или вы разоружитесь, или мы сделаем абажур из вашей собственной кожи!

В этот момент я его не понял, я думал, что это просто гипербола. Он впал в неистовство.

Нужно было, как говорится, перестроиться на ходу; следовало осторожно спустить Эдингера на тормозах.

– Господин обергруппенфюрер, не стоит меня пугать, – произнес я с чувством собственного достоинства. – Все–таки я британский офицер, а британский офицер боится лишь бога и своего короля…

Эдингер на минуту замолчал, выпучил на меня свои оловянные глаза и неожиданно разразился смехом.

– Интересно, что скажет ваш король, когда увидит это!

Он торопливо полез в карман своего френча и выбросил на стол несколько фотографий. Несомненно, они заранее были приготовлены для меня.

– Любуйтесь! – хрипло выкрикнул он. – Это будет отличным сюрпризом для короля!

Я взял эти фотографии в руки. Собственно говоря, это была одна фотография. На ней был снят я собственной своей персоной, я сидел у стола Эдингера и пересчитывал полученные мною банкноты, позади меня виднелся Эдингер, и не требовалось большого труда, чтобы разобраться в смысле этого снимка. Самый настоящий уличающий документ, который мог скомпрометировать кого угодно…

Теперь мне стало понятно присутствие чиновника, сопровождавшего щедрого господина Мюллера! Будь снят подлинный капитан Блейк и получи Интеллидженс сервис такой снимок, карьера Блейка быстро закончилась бы!

– Что еще нужно для того, чтобы держать вас в руках? – вызывающе спросил Эдингер.

Было необходимо как–то обезоружить этого господина.

Я задумался, затем понурил голову и, пользуясь самыми мрачными гамлетовскими интонациями, уныло произнес:

– Да, вы победили, господин Эдингер, я у вас в руках. Но я знаю, что теперь делать. Пуля в лоб – это единственное, что остается офицеру в моих обстоятельствах. Надеюсь, вы подарите мне эту ночь для того, чтобы я мог написать письма своим близким…

И, представьте себе, мой трагический тон подействовал на этого гестаповца!

Эдингер испугался, что я покончу с собой, сразу увял, переборол себя и еще раз показал, как важно было немцам заполучить агентурную сеть английской секретной службы

– Хорошо, господин Блейк, – сказал Эдингер, понижая голос. – На этот раз я прощаю вам вашу шутку Но помните, второй раз подшутить над собой я не позволю. Если вы хотите любоваться луной, покажите мне свои звезды.

– Вы их увидите, господин обергруппенфюрер, – меланхолично произнес я. – Но вы должны понимать, что агентов, которых вы хотите иметь, нельзя просто перечислить из одного ведомства в другое, их надо подготовить и предупредить, если вы хотите иметь от них какую–либо пользу. Одно дело – хористы и совсем другое – солисты, имеющие каждый свою неповторимую индивидуальность. Никто не может продать меня, кроме меня самого!

– Ну, хорошо, Блейк, хорошо, – сказал Эдингер, уже окончательно смягчаясь. – Мы верим вам и подождем, но только бросьте свою английскую фанаберию и не считайте нас детьми.

Эдингер отступал, и я мог сейчас что–нибудь от него потребовать.

– Наоборот, господин обергруппенфюрер, я буду вполне откровенен, – с готовностью произнес я. – Я даже буду просить вас о помощи. Я знаком не со всеми своими агентами, некоторые из них перешли ко мне еще от моего предшественника. Мне нужно лично проверить всю сеть, предстоят поездки, нужен подходящий шофер…

Эдингер благосклонно улыбнулся.

– Мы найдем вам…

– О, нет, благодарю вас, – поспешил я отказаться от его любезности. – Шофер у меня есть, нужно только ваше указание оформить без лишних придирок необходимые документы.

– А кто он? – поинтересовался Эдингер.

– Эмигрант из Эстонии, – сказал я. – Некто Виктор Петрович Чарушин.

– Русский? – подозрительно спросил Эдингер.

– Я вам скажу правду, – сказал я с таким видом, точно Эдингер принудил меня к признанию. – Это как раз один из тех агентов, которыми вы интересуетесь, он работал у нас по связи и принесет немало пользы, если будет находиться при мне.

– Англичанин? – быстро спросил Эдингер.

– Да, англичанин, – подтвердил я. – Но я не хотел бы…

– Я вас понимаю, – благосклонно согласился Эдингер. – В таком случае я могу пойти вам навстречу…

Он пообещал на следующий же день дать распоряжение без всяких проволочек оформить для моего шофера документы, и мы расстались, довольные друг другом.

На другой день я рассказал Янковской о своем визите.

Она интересовалась моим посещением Эдингера во всех подробностях, и я, делясь с ней своими впечатлениями, с шутливой иронией отозвался между прочим и о показной роскоши хозяев, и о самой госпоже Эдингер.

– Мещанство в самой махровой его разновидности!

– Как сказать! – зло возразила Янковская. – Чего стоит один их абажур!

– А что в нем особенного? – спросил я с недоумением. – По–моему, абажур как абажур, хотя действительно госпожа Эдингер очень им хвасталась!

– Да ведь он из человеческой кожи! – воскликнула Янковская. – Их изготовляют в каком–то из лагерей, и за ними сейчас в Германии гоняются все модницы из самого лучшего общества!

Я не сразу поверил…

– Да–да! – выразительно сказала Янковская. – А если попадется кожа с татуировкой, бюварам и абажурам нет цены!

Вот когда я вполне понял, что представляют собой эти супруги… Шакалы! Самые настоящие шакалы!

Но Янковская тут же забыла об абажуре и перешла К обычным делам. Согласие Эдингера выдать Чарушину документы ей явно не понравилось, она, кажется, снова начала подозревать, не подослан ли он самим Эдингером; его брань по адресу девушек вызвала у нее только усмешку, а требование Эдингера демаскировать агентурную сеть Интеллидженс сервис заставило серьезно задуматься.

– Эдингер повторяет ту же ошибку, которую совершил Блейк, он хочет владеть тем, что предназначено совсем не для него, – задумчиво сказала она. – Что ж, он сам лезет в петлю, которую не так уж трудно затянуть.

ГЛАВА X. «Правь, Британия!»

На первый взгляд жизнь в городе шла своим чередом: жители ходили на работу, прохожие заполняли улицы, торговали по–прежнему магазины. И все же Рига, казалось, существовала только для немцев: лишь они непринужденно расхаживали по улицам, сидели в ресторанах и кафе, громко смеялись и разговаривали на всех углах.

Тем временем в городе шла и другая, странная и страшная жизнь. Молодых латышей насильно отправляли в Германию. Транспорт за транспортом с девушками и подростками уходил из Латвии. В застенках гестапо казнили всех, кого подозревали в симпатиях к коммунистам. Евреев убивали и сжигали в газовых камерах. Десятки тысяч евреев были замучены, казнены, сожжены, а их продолжали ловить и «обезвреживать». Коммунисты были уничтожены все до одного – об этом не раз писалось в приказах и листовках. Но коммунисты появлялись вновь и вновь, точно они были бессмертны. Заводы не давали продукции. Поезда с немецкими солдатами шли под откос. Распространялись подпольные газеты. Самолеты взрывались на аэродромах. Гитлеровские офицеры боялись ходить вечерами по улицам…

Рига жила двойной жизнью, одна была наружная, показная, сравнительно благополучная; другая была наполнена непрекращающейся борьбой, смертью, отчаянием и надеждой.

Но самым непостижимым в этой двойственной Риге было для меня мое собственное существование. Впервые за все свои тридцать лет я вел образ жизни ничего не делающего рантье. Железнов, который находился рядом со мной, был поглощен бурной и опасной деятельностью. Он исчезал по ночам и не появлялся по нескольку дней, делал множество дел и при всем этом успевал играть роль моего шофера.

В сложном механизме, каким являлось организованное антифашистское подполье, он был одним из тех, кто очень способствовал слаженной работе всего подполья. Не знаю, было ли это врожденной способностью или у него постепенно выработались профессиональные навыки, но конспиратором Железнов был необыкновенным! Он ускользал от гестаповских ищеек с удивительной ловкостью. Не скажу, что гестапо держало меня и мою квартиру под неослабным надзором, но интерес ко мне со стороны полиции, разумеется, не ослабевал никогда. Тем не менее Железнову удавалось создавать у нее впечатление, что он всецело поглощен лишь специфическими делами английского резидента Блейка.

О том, что делал Пронин, я говорить не берусь. Но если Железнов изо дня в день участвовал в делах, требовавших от него исключительной смелости и ловкости, Пронин, я думаю, делал еще больше.

А я в это время неторопливо вставал по утрам, пил кофе, встречался с Янковской, фланировал по улицам. Я старался поменьше привлекать к себе внимания, боялся выдать себя, и мне казалось, что я совсем не гожусь в актеры. Иногда мы с Янковской ездили в гости ко всяким негодяям, которых давно пора было расстрелять. Время от времени я принимал своих девушек, снабжавших меня недорогой информацией. Впрочем, девушки отсеивались, они заходили все реже и реже, я не проявлял большого интереса ни к их сообщениям, ни к ним самим.

Да, такова была внешняя сторона жизни, и если бы рядом не находился Железнов, если бы я не сознавал, что где–то поблизости находится Пронин, если бы мне не была ясна вся шаткость и зыбкость собственного моего положения, я бы мог вообразить себя персонажем какого–нибудь мещанского романа, перенесенным волею автора в прошлый век.

За этот год я крепко подружился с Железновым, стал называть его Виктором, а он меня Андреем; мы были погодки и в главных своих направлениях жизнь наша текла одинаково. Сын питерского рабочего, погибшего на фронте в бою против Юденича, Виктор Железнов еще подростком познакомился с Прониным. После гибели отца тот как бы взял над мальчиком шефство. Виктор учился, очень много учился – на этот счет Пронин был суров. Получив образование, Виктор, всегда чуточку влюбленный в своего опекуна, пошел на работу в органы государственной безопасности, и в ранней юности, и в последующие годы Пронин во всем был для него примером.

Меня интересовала история появления Пронина в Риге, и Железнов, хоть и не очень подробно, рассказал мне об этом. Когда командование решило заслать Пронина в тыл к гитлеровцам, план переброски вырабатывал он сам

В часть он прибыл под фамилией Гашке; о том, кто это на самом деле, знали только командир, комиссар полка да командир роты, в которую был назначен Гашке. Пронин ждал подходящего случая. Таким он посчитал день, когда осколком снаряда был убит начальник штаба полка. Так как на эти же дни был намечен отход группы наших войск на новые позиции, Пронин получил приказы, которые через два дня должны были устареть, хорошенько запомнил дислокацию войск, которая через два дня должна была измениться, и собрался в путь.

Проводить «перебежчика» прибыл начальник разведотдела армии.

На тот случай, если бы у немцев оказался на нашей стороне какой–нибудь осведомитель, в целях полной дезинформации был пущен слух, что Гашке проник в штаб полка, убил начальника штаба и похитил секретные документы.

Выждав, когда в постоянной перестрелке между противными сторонами наступило недолгое затишье, начальник разведотдела и Пронин вышли на линию расположения роты.

Они стали за кустами жимолости. Пронин в последний раз измерил глазами расстояние, которое ему предстояло пробежать, пожал своему провожатому руку – в его лице он прощался со всем тем, ради чего шел рисковать своей жизнью, – шагнул было из–за кустов, и в этот миг немцы снова открыли стрельбу.

Нет, не по перебежчику, его они не успели еще увидеть, и, однако, один из выстрелов поразил Пронина.

Он покачнулся и прислонился к ветвям жимолости, которые не могли служить никакой опорой.

– Вы ранены? – тревожно воскликнул начальник разведотдела, хотя это было очевидно без слов.

– Кажется, – сказал Пронин. – Где–то под ключицей…

– Ну, что ж, в таком разе пошли в госпиталь, – предложил начальник разведотдела. – Операция отменяется.

– Ни в коем случае! – возразил Пронин. – Надо идти.

– А как же рана? – спросил начальник разведотдела.

– А может, она и послужит мне лучшей рекомендацией, – сказал Пронин. – Вы сами видите, обстановка не для госпиталя!

– Не советую, товарищ Пронин, – сказал начальник разведотдела. – Может, еще и кость задета…

– Ничего, сегодня командую я, разведчик должен уметь пользоваться обстоятельствами, рискну, – сказал Пронин. – Кланяйтесь там…

Он поморщился, отстранил от себя ветку с багровыми волчьими ягодами, рванулся и побежал в сторону противника.

С нашей стороны по перебежчику, разумеется, открыли стрельбу; стреляли, как это заранее было приказано, холостыми патронами, хотя для Пронина риск все равно был большой: и с той и с другой стороны кто–нибудь всегда мог пустить настоящую пулю. Немцы сразу поняли, кто к ним устремился, и прекратили обстрел.

Остальное было понятно. Пронину удалось осуществить свой замысел. Он упал перед самыми позициями немцев, обессиленный, истекающий кровью, счастливый, что добежал до «своих». В нем погиб талантливый актер, в этом я убедился, наблюдая его в госпитале.

С самим Прониным за всю зиму я встретился всего лишь один раз, да и это свидание навряд ли состоялось бы, если бы Эдингер не поставил меня, что называется, в безвыходное положение. Да, Эдингер становился все настойчивее, все чаще и чаще требовал он от меня реальных доказательств моего сотрудничества с немцами. От меня ждали многого и поэтому относились ко мне с известной снисходительностью, но в конце концов я должен был предъявить свою агентурную сеть и свои средства связи, именно это и должно было быть моим вкладом в фирму, именовавшуюся «Германский рейх».

Как и следовало ожидать, Эдингер припер меня к стене.

– Милейший Блейк, вы злоупотребляете нашей снисходительностью, – сказал он, пригласив меня как–то к себе. – Но больше мы не намерены ждать. Мы понимаем, что вашу агентуру надо подготовить для новых задач, серьезных агентов не перебрасывают из рук в руки, точно мячик, но ваши связи с Лондоном мы хотим теперь же взять под свой контроль. Я желаю, чтобы вы предъявили нам свою рацию. В среду или, скажем, в четверг вы дадите нам это доказательство своего сотрудничества или мне придется переправить вас в Берлин…

Вечером я сообщил об этом требовании Железнову.

– На этот раз господин обергруппенфюрер от вас, пожалуй, не отвяжется, – сказал Виктор. – Доложу начальству, что–нибудь да придумаем.

На следующий день Виктор передал, что Пронин хочет со мной встретиться и назначает свидание в кинотеатре «Сплендид».

Я пришел в назначенный день на последний сеанс (в это время всегда бывало мало публики: для хождения по городу после десяти часов требовались специальные пропуска), взял билет – двадцатый ряд, справа, – и ряд и сторона были названы заранее. Зал погрузился в темноту, сеанс начался, минут через двадцать кто–то ко мне подсел.

– Добрый вечер, – тихо сказал Пронин.

Он крепко пожал мою руку.

– Ну, что случилось? Какую еще там рацию требует от вас Эдингер?

Я повторил все, о чем уже рассказывал Железнову, и со всей возможной точностью изложил свой разговор с Эдингером.

– Н–да, – задумчиво протянул Пронин, выслушав мой рассказ. – Предлог для отлучки придуман неплохо, но нетрудно было предвидеть, что немцы заинтересуются рацией…

Судя по его тону, мне показалось, что Пронин укоризненно покачал головой, хотя я и не видел его в темноте.

– Однако вам нельзя выходить из игры, придется бросить им эту подачку, – проговорил он. – Надо тянуть с немцами как можно дольше и ждать, ждать…

– Чего? – спросил я, подавляя возникающее раздражение. – Не кажется ли вам, что я напрасно провожу время? Вокруг меня все бурлит, я чувствую, какой интенсивной жизнью живет Железнов, в то время как меня держат в состоянии какого–то анабиоза.

– Не тревожьтесь, анабиоз скоро кончится… Спрашиваете, чего ждать? Видите ли, терпение – одна из главных добродетелей разведчика, хотя терпеть бывает иногда ох как трудно! Это только в кино да в романах разведчики непременно участвуют в приключениях, на самом деле они иногда годами выжидают, пока узнают какую–нибудь тайну.

– Но так можно ждать, ждать и ничего не дождаться, – возразил я.

– Да, можно и не дождаться, – немедленно согласился Пронин. – Но это уже не ваша забота. Вам приказано ждать, и ваше дело – ждать. Будьте Блейком. Как можно лучше играйте роль Блейка. Проникните в его подноготную, изучите каждую книжку, каждую бумажку, каждую половицу в его квартире. Будьте Блейком и ждите. Это все, что я могу вам сказать. В один прекрасный день жизнь раскроет нам тайну Блейка. Это могло бы показаться случайностью, если бы мы не ждали этого случая в течение трехсот шестидесяти четырех дней. И возможно, в один из этих дней его агентура окажется в наших руках.

Он еще раз пожал мне руку.

– Так вот… – Даже здесь, в темноте, в отдалении от других зрителей, он не называл меня по имени. – Возвращайтесь – и побольше выдержки. Вы сами понимаете, что находитесь на острие ножа. Но приходится балансировать. Слишком велик выигрыш, чтобы стоило отказаться от борьбы. Наберитесь терпения, что–нибудь придумаем. Завтра Железнов передаст вам команду. Спокойной ночи!

Он отодвинулся и исчез в темноте так же, как расплывались передо мной на экране кадры какого–то детективного фильма. Странное дело, хотя я в течение всей зимы совершенно не видел Пронина, если не считать этой пятиминутной встречи, у меня все время было ощущение, точно он находится где–то поблизости от меня. Впрочем, так оно и было в действительности; ощущение того, что в случае нужды, в исключительных обстоятельствах я всегда могу обратиться к нему за советом и получить от него помощь, делало меня самого более уверенным и решительным.

На другой день Железнов велел мне сказать Эдингеру, что рацию тот получит; от меня требовалось только оттянуть встречу с Эдингером на неделю. Я так и поступил.

– Господин обергруппенфюрер, вы получите то, что хотите иметь, – сказал я ему по телефону. – Но я не могу сейчас покинуть Ригу, я прошу отложить нашу поездку на неделю.

– Хорошо, господин Берзинь, пусть будет по–вашему! – угрожающе ответил Эдингер. – Но помните, мое терпение истощается, больше вы не получите отсрочки ни на один день.

Я передал ответ Эдингера Железнову, а тот удовлетворенно вздохнул.

– Не беспокойтесь, Пронин не подведет!

И действительно, через четыре дня после моего свидания с Прониным Виктор подошел ко мне и сказал:

– Все в порядке, рацию можно предъявить. В воскресенье осмотрим ее сами, а в среду свезете Эдингера.

В воскресенье мы поехали на взморье.

Был серенький день, в небе клубились сизые тучи, с моря подувал неприятный холодный ветерок. Мы ехали по невеселой, заснеженной дороге, мимо необитаемых дач, хозяева которых были разметены ветром войны в разные стороны.

– Кажется, за мной снова установлена слежка, – высказал я Железнову свое предположение. – Эдингер вот–вот готов сорваться.

– Вы не ошибаетесь, хотя он никогда не обходил вас своим вниманием, – согласился Железнов. – Он боится, как бы вы вообще не замели следов к своей рации.

– Значит, за нами следят? – спросил я.

– Разумеется, – подтвердил Железнов. – Ну и пускай. Доставим немцам удовольствие перехитрить английского разведчика.

Перед одной из самых унылых и невзрачных дач Железнов остановился. Вдалеке на дороге маячила неподвижная фигура какого–то долговязого субъекта. Железнов, не обращая на него внимания, распахнул незапертую калитку.

– Входите и запоминайте все, запоминайте каждую мелочь, запоминайте как можно внимательнее! – предупредил он меня. – Эдингер должен сразу почувствовать, что все здесь для вас привычно.

Мы подошли к веранде, Железнов достал из кармана ключи, отпер наружную дверь, потом дверь, ведущую с веранды в дом. Внутри Дача казалась не такой уж заброшенной: простая мебель аккуратно стояла по местам, словно комнаты были покинуты своими жильцами совсем недавно.

Из кухни спустились в погреб. Железнов повернул выключатель, вспыхнула электрическая лампочка, он отодвинул от стены большую бочку, обнаружилась дверка, ведущая в соседнее помещение.

Мы проникли туда, и на большом ящике, сколоченном из толстых досок, я увидел радиопередатчик.

– А антенна? – поинтересовался я

– Видели петуха над входом? – в свою очередь спросил меня Железнов. – Его хохолок из металлических прутьев, торчащих в разные стороны?

– Слабая маскировка, – заметил я. – Как же это немцы не обнаружили ее до сих пор?

– Они и не могли обнаружить, – объяснил Железнов. – Этот петух сидит на своей крыше всего второй день.

– Так ведь немцы это тоже заметят?

– Петуха заметили бы, но пустые крыши не запоминаются, – пояснил Железнов. – Эдингер, конечно, упрекнет своих сотрудников в ротозействе… – Он кивнул на рацию. – Умеете на ней работать?

– Более или менее, – признался я. – Любительски.

– Достаточно, – сказал Железнов. – Можете сообщить своему шефу, что с вами говорят дважды в месяц, каждое четырнадцатое и двадцать восьмое число, от четырнадцати до пятнадцати, на волне одиннадцать и шесть десятых. Ваши позывные: «Правь, Британия!», и в ответ продолжение. Знаете гимн англичан? «Британия, правь над волнами!» Иван Николаевич сказал: не надо оригинальничать, чем проще, тем достовернее. И не вздумайте сказать, что вы непосредственно связываетесь с Лондоном, вы говорите с резидентом Интеллидженс сервис, находящимся в Стокгольме.