Текст книги "Я сам себе дружина!"

Автор книги: Лев Прозоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Старый Доуло вновь со вздохом наклонил голову. Откуда же эти странные шрамы? Будто клевцом или сулицей голову проламывали – но даже отрок Мечша знал, что люди нечасто переживают и один такой удар, не то что девять. Да и лежали шрамы непохоже на боевые, а словно складываясь в некий узор.

Волхв поднял голову и поглядел на него.

– Хорошо, что ты испугался, отрок, – тихо сказал он, и пасынок Мечеслав, сын вождя Ижеслава, поразился его словам – как же может быть, чтобы испугаться было хорошо? А старик, называвший себя Доуло, продолжал, словно отвечая на его изумление: – Ты воин и сын вождя, может, и сам станешь вождём. Крепко запомни этот страх, сбереги его в своей душе, не позволяй ему умереть. Настанет день, и он может стать для тебя спасением – когда ты подумаешь о ком-то, как о «чём-то», об «этом», о том, что можно использовать и забыть.

Потом он оглядел молчавших вятичей и, тряхнув бородою, вновь придвинул на колени перевесившиеся было на бедро гусли.

– Что ж еще спеть вам, добрые люди?

– Спой про Игоря, – сказал вдруг Дед голосом человека, стряхивающего с себя недобрый сон. – Спой нам про Игоря, сына Сокола, спой про князя русов, под чьим стягом я ходил за Русское море, на Город Царей!

– Что ж, – помедлив, отозвался волхв-гусляр. – Стоит он того, чтоб о нем вспоминали песнями. Спою я о великом деле его: о полку, что водил он на печенегов – он, первый из Государей оседлых людей не на своей земле, а в степи одолевший кочевников, сотворивший то, что не под силу оказалось ни Александру-царю, ни Кесарю, которыми бахвалятся греки, греки, предавшие Богов, чья кровь текла в Александре, Богов, которым служил Кесарь. Слушайте!

Старик распрямился, закинул голову, прикрыв глаза. Занес расставленные пальцы над струнами – словно хищные соколы поднялись над лебединой стаей, готовясь упасть на добычу.

И пали на добычу ловчие птицы, и жалобно закричали под их клювами лебеди-струны.

Об Игоре, сыне Сокола, пели вещие струны лебедиными голосами. О том, что ум собрал волею, сердце отточил мужеством, навел полки свои храбрые на землю печенежскую за землю Русскую.

И глянул князь Игорь на светлое солнце, и увидел: от солнца тьмою всё войско его покрыто [7]7
  Историк и археолог А.Л. Никитин выступил с кажущимся мне весьма убедительным предположением: «Слово о полку Игореве» было написано во многом по мотивам «старых словес» Бояна Вещего, посвящённых походу Игоря Старого на печенегов в 920 году. Особенно убедительным мне показалось то обстоятельство, что солнечное затмение 1185 года было полным только в северной Руси, а отнюдь не в краях, которыми вёл Игорь Святославович из Новгорода-Северского своё войско на половцев. Зато в 920 году как раз в Северном Причерноморье и, вероятно, на землях южной Руси наблюдалось полное солнечное затмение. В «Слове» вообще много перекличек с временами более ранними – «Тяжко ти головы кроме плечю, зло ти телу кроме головы, Руской земли без Игоря. Солнце светится на небесе – Игорь князь в Руской земли» – это скорее про великого князя киевского можно было сказать, никак не про владельца не самого большого Новгород-Северского княжества. Упоминание, что враги «побѣ-дами нарищуще на Рускую землю, емляху дань по бѣлѣ-отъ двора», слишком явно не имеет отношения к никогда и никакой дани не взимавших на Руси половцам, но перекликается с летописными сведениями о дани, взимавшейся со славян хазарами и пр.


[Закрыть].

И сказал тогда князь дружине: «Братья! Разве не лучше погибнуть, чем быть данником у коганых? Сядем нынче на быстрых коней мы да посмотрим синего Дона! Пало мне на ум такое желанье, и знамение заступило – отведать синего Дона, преломить копье с диким полем! С вами, братья, или головы сложим, или Дона зачерпнём шеломом!

Не буря занесла соколов через поля – Игорь князь к Дону войско ведёт.

Не галки стаями летят к Дону великому – коганые печенеги побежали неготовыми дорогами, кричат телеги их в ночи, будто лебеди перепуганные!

Грянул гром – сам Дый-Перун подал голос с Древа Великого, велит послушати земле Хазарской – и Волге, и Посулью, и Поморью, и Сурожу и Корсуни!»

Мечеслав слушал и не мог наслушаться.

Это – было. Это было совсем недавно – люди, похожие на него и на его сородичей обликом, речью и верой, пусть и пришедшие из далёкого края – а то и сами вятичи не пришли в леса голяди, мещеры да муромы из неблизких краёв, а то не был древний князь Вятко Лехова рода? – не прятались от когани в лесах и болотах, выбираясь на вылазки, – шли в Дикое Поле войском. Птицы и звери разлетались и разбегались с их пути, провожая, всяк по-своему, охвативший степь живой пожар червлёных щитов и стягов: кто карканьем, кто клёкотом, кто воем, кто лаем. И казавшееся бескрайним Дикое Поле перегораживала живая стена кованой Игоревой рати, и расшибались о неё воющие и свистящие смерчи коганых орд, зря блеща синими молниями кривых клинков.

И бежали разбитые печенеги – кто к Тмутаракани, а кто к Дунаю, и богатую добычу, взятую в разбойных становьях, делила храбрая русь – дорогими епанчами и узорными кожухами мостили дороги по грязи, а бунчуки и хоругви сваливали к копытам княжеского коня.

– Солнце светит на небесах – Игорь князь на Русской земле, – славил старый Доуло былую победу. – Поют девицы на Дунае – вьются голоса через море до Киева! Страны рады, грады веселы…

Снял руки со струн и примолвил, всё ещё нараспев:

– Спел я песню старым князьям, а молодым ещё песни будут…

Мечша снова сидел во власти отзвучавшей песни. Страны рады, грады веселы… не прячутся в них по лесам сохранившие верность чести пращуров люди, не гнутся под нечистой коганой властью селяне и горожане.

Она была где-то – эта сила, способная дать окорот наёмникам наползавшей с полудня порчи. Сила, поступь которой поднимала в небеса птичьи стаи и останавливала на скаку разлёт конных лав степняков.

Сила, ищущая чести и славы – а не чужих унижений.

Сила по имени Киев.

Сила по имени Русь.

– Слава князю Игорю, соколиного гнезда соколу! – возгласил Дед, поднимаясь из-за стола. И разом крикнул, поднимаясь – «Слава!» – весь Хотегощ. И Мечше злорадно подумалось – сейчас за оскаленными частоколами Казари должен заворочаться на ложе посадник-тудун, встрепенуться, вскинуться, как от страшного сна, мытари.

Не в силе правда – а есть и у правды сила…

Проснулся Мечша перед рассветом. И как раз застал, как уезжал из городца их гость – в окружении отроков, с подаренным конём. К дальним заставам его провожал Любогость, младший брат вождя Кромегостя, а во двор проводить вышел Дед Хотегоща. В утреннем воздухе слова разносились далеко, и пасынок Мечша, Мечеслав, сын вождя Ижеслава, расслышал не ему сказанное:

– Думается мне, – сказал гостю Дед, – не одно у тебя имя, назвавшийся Доуло. И ещё думается – слыхал я и иные твои имена… А может, и не в первый раз слушал вчера твои песни.

Старый волхв помолчал, и когда уже Мечеславу показалось, что он так и не ответит, подал голос:

– Не мне тебе напоминать – иные догадки лучше не произносить вслух.

– За своих людей я отвечаю… – гневно начал Дед, но волхв негромко перебил, просто повторив его слова:

– За людей… – и, снова помолчав, закончил: – Не только у людей есть уши. Спроси вождя Кромегостя, как он сумел меня отыскать. Каганат не кончается Казарью, и как бы иные уши из Белой Вежи да Итиля не начали обшаривать ваши леса, ловя моё имя. Так что лучше ему не звучать…

– Что ж, быть посему, – нерадостно кивнул Дед. – Вот только… если ты – тот… Я давно хочу знать, а спросить не у кого. Что стало с Сыном Сокола? Как он умер? Не верю я в слухи, идущие из Киева, да и кто, хоть чуть, хоть издали знавший Государя, в них поверит?!

– Хорошо, что не веришь, – вздохнул волхв. – Но, прости, большего я тебе сказать не смогу. Не моя это тайна, тайна дома, в котором я ел и пил. Но вряд ли правда много слаще того, что говорят в Киеве. Прости и не думай, что я не благодарен тебе и твоим людям за спасение и щедрый приём, но нынче ни я себе не принадлежу, ни моё слово.

– Ну что ж… – проговорил Дед. – Тогда прощай.

– Прощай, брат, и не поминай лихом.

На сей раз Дед не склонял колено – они с Доуло обнялись, будто равные. Волхв вскочил в седло – Любогость придержал ему стремя, но Мечше показалось, что Доуло вовсе не было в том нужды. Заскрипели, отворяясь, створы ворот. И волхв, оборотень, гусляр Доуло скрылся с провожающими в лесном тумане.

Только тогда Мечша спохватился, что так и не расспросил седобородого певца о чудных звездчатых шрамах, прятавшихся в седой щетине на его черепе – да поздно. Не выскакивать же теперь с криком ему вслед…

Глава VIII
Бажера

Крик донёсся из болотного тумана. Тонкий, жалобный и какой-то… скорбный. Словно кричавший считал себя уже покойником, и последняя надежда на спасение пучком мокрой скользкой травы уползала из отчаянно стиснутых пальцев.

Мечеслав насторожился. В той стороне не было привычных ему тропок, и никто из городца не мог быть в том месте. Женщины и дети сидели за стенами, мужчины – или были с ними, или в лесу. Сельские приблудились?

А вдруг болотницы заманивают? Словно мокрой, облепленной тиной и ряской рукой провели по груди. Мечеслав передернул плечами, стряхивая опаску. Помянул Трехликого, коснувшись шнура-гайтана, на котором висел под рубашкой оберег-стрела. Потом, мгновение подумавши, швырнул сквозь зубы в туман связку злых слов – Збой говорил как-то, что такой ругани нечисть не выносит.

Вот снова этот полукрик-полустон.

– Пооомооогиииии… – и оборвалось в тяжкий, рвущий горло кашель.

Мечеславу доводилось слышать русалочий разговор у реки в Зеленую неделю. С тех пор он хорошо помнил, как разговаривает промеж собою нелюдь – ясно, что слова, но ни разобрать, ни повторить ни одно не выходит. Причём было что-то, враз отличавшее этот звонкий, с пересмехом, говорок и от привычной речи вятичей, и от певуче-протяжного выговора мещеры, и от гортанного клёкота хазарских наёмников – от речи любых живых. Хотя это меж собою – к людям они, говорят, и с людской речью подходят (так говорил Збой, а Немир спорил с ним до хрипоты, доказывая, что все это морок один, не могут они людской речью говорить, только глаза отводят).

А вот чтоб русалки или болотницы, или кто еще из их рода-племени кашлял – такого было не слыхать.

По чести, соображал все это Мечеслав, уже пробуя тупьем рогатины в воде и грязи дорожку в ту сторону, откуда доносился слабеющий голос.

Руда встревоженно заворчал – хозяин собирался туда, куда, как самому псу накрепко внушил со щенячества, было нельзя.

Мечеслав оглянулся на пса. На мгновение закусил губу, принимая решение. И бросил мечущемуся по узкой болотной тропке туда и сюда с протяжным поскуливанием другу:

– Домой, Руда!

Пёс заскулил ещё жалобнее. Не поглядишь, так и не поверишь, что переярок хозяину до середины бедра, подумаешь – слепое щеня, оголодав да замёрзнув, мамку кличет.

– Домой!

Пёс, наконец, подчинился – с видимой печалью и неохотой побрёл по тропе в туман, понурившись, поленом повесив хвост и поминутно оглядываясь – не передумает ли хозяин. Вся суть слуги и защитника восставала в Руде против того, чтобы оставить хозяина сейчас, в явной опасности.

Мечеслав не оглядывался. Медленно брел в жидкой холодной грязи, прощупывая себе путь древком рогатины, делая шаг не раньше, чем убеждался в надёжности дна. Давно уже жижа залилась ему в пошевни, скрыла обмотки, обвислые пузыри на коленях портов, подбиралась к свисавшим с пояса ножнам, потом принялась неторопливо поглощать и их. Оглянись сейчас Мечеслав – не увидел бы тропы, на которой оставил пса, туман поглотил всё.

Не раз приходилось поворачивать, повинуясь изгибам дна, и всё же упрямо выбирая те, что вели к неведомому крикуну.

За месяц до посвящения отрок Мечша, надумав погулять по болоту в одиночку, разведать новые тропки, провалился вот так же, по грудь. Перепугался крепко, что говорить – жуткая смерть в болоте и не мужская. Да и душа в посмертье не к Богам и пращурам отойдёт, а навеки останется гнить в трясине рабою холодных дев с утиными лапами вместо ступней. Казалось, уже чувствовал прикосновения ледяных пальцев к ногам, осторожные, примеривающиеся, когда исхитрился дотянуться сулицею до росшего на твердом месте куста и нагнул его ветки к себе.

Так весь месяц потом и снилось ему то болото, черная грязь, плещущаяся у груди, медленно расседающаяся под ногами хлябь и становящиеся всё увереннее, всё властнее холодные прикосновения. И даже то, чего не было наяву – подступающий отовсюду говорок, вроде русалочьего, только совсем безрадостный и серый какой-то, будто туман. Туман тоже снился, густой, неподвижный, серым мхом обрастающий голову, будто пень, будто болотную кочку, не давая и отомкнуть рот для крика, позорного и спасительного испуганного крика.

И грязь, подбирающаяся уже к губам.

Только кровь и огонь посвящения изгнали тот сон и тот страх… но вовсе не истребили. Сейчас тот страх бродил где-то рядом.

– Эй! – крикнул Мечеслав, отгоняя его, не страху, понятно, крикнул, неведомому бедолаге. – Ты где?

Очень ясно, до озноба, представилось, как сейчас зашелестит из тумана со всех сторон «зсссссдеээссссссссь», и ледяные пальцы не осторожным касанием, хозяйской уверенной хваткой сомкнутся на еще поднимающихся над грязью плечах, руках, горле, лице.

– Здесь! – надрывно, хрипло, со всхлипом, крикнули в ответ. Тонким – сорванным, видать, дребезжащим, но живым голосом. – Тут мы, помоги!

На слух вроде близко – но в болотном тумане на слух полагаться нельзя. На счастье Мечеслава и того, к кому он так медленно торопился на помощь, дно пошло вверх. Вскоре и тропа болотная подвернулась под колени. Мокрый и грязный Мечеслав выбрался на неё, дрожа и стуча зубами, будто пёс.

– Ты где?! – теперь уже навстречу ему раздалось из серой хмари. Тревожно звучал голос, хрипло, обессиленно – но теперь была в нём и надежда, и новый страх – утратить её.

Болотные сидельцы нашлись вскорости – Мечеслав о них мало не споткнулся, точнее, об него. Совсем молодой паренёк, младше даже, наверно, и самого Мечеслава, ногами лежал поперёк неширокой болотной тропки. Живот и грудь оказывались уже в грязи, из которой он то и дело поднимал голову в сбившемся набок полотняном колпаке. Лицо было в черной болотной жиже, будто у топляка, не к встрече будь помянут. Рубаха и полы косматой безрукавки промокли и тоже почернели.

Лежать лицом в болото у крикуна были веские причины – руки его удерживали над топью плечо и рукав кряжистого усатого мужика с посиневшим лицом – только по парку́ около лица да шевелящимся волоскам под ноздрями можно было угадать, что просевший в трясину по плечи чужак ещё жив.

– Батя! – со слезой крикнул парнишка, многое проясняя для Мечеслава. – Батя, пришли за нами…

На синем лице приоткрылись невидящие глаза, запёкшиеся губы шевельнулись:

– Баже… руш… ка… пус… ти… жжживи… дитят… ко…

Веки, обессилев, упали, отгородив пустой взгляд от тумана и топей. Челюсть в щетине отвисла так, что мало не черпнула болотной тины.

– Давно лежишь? – деловито спросил Мечеслав, опускаясь на корточки рядом с «дитятком».

– Н-н-не з-знна… а… С веч-чера…

Мечеслав чуть не присвистнул вслух, едва прикусив себе язык в самое последнее мгновение – вот именно сейчас как раз не хватало рассердить владычиц топи, свистя в их владениях. С вечера… да уж, провести в трясине ночь – не пригоршня черники, что ещё скажешь. Не диво, что «дитятко» ловит мух зубами, а просевший по плечи здоровенный отец чуть дышит. Дивно, что один ещё может говорить, а второй покуда не умер, вот что по-настоящему дивно.

– Ну-ка… – Мечеслав уложил в грязь перед грудью здоровяка рогатину, лезвием на тропу, древком в болото, чтоб, как потащат наружу несостоявшегося утопленника, древко легло тому под грудь. Потом осторожно погрузил и так мокрую ногу в болотную грязь. Крепко вцепился в плечо усача.

– А ну… Ррразом!

Где-то рывке на шестом грязь недовольно чавкнула, выпуская добычу. Где тягой, где подваживая древком рогатины, Мечеслав выволок бесчувственного мужика на тропу. Оказалось, на плечах у него была ещё и увесистая сума на длинном ремне. Теперь с неё стекала тина и ряска, внутри хлюпало. Мечеслав про себя подивился – над скупостью и жадностью селян посмеивались в городцах часто, но это уж было вовсе через край – цепляться за суму, утопая в трясине. Мог сбросить – сам бы вылез.

Всхлипнув, сын здоровяка уселся на тропу по одну сторону бесчувственного тела отца и нахохлился – встрепанный, мокрый, несчастный, как пичуга под дождем. Мечеслав поймал себя на снисходительной жалости к этому парню и даже удивился – на сколько селянин его младше? Ну на год, ну на два. Не малой ведь, на коня вчера посаженный. Хотя чего там – молодец. Целую ночь лежал на тропе, не давал родителю на дно уйти. Их счастье, что ранняя весна на дворе – будь тут комары, заели бы за ночь насмерть.

– Так тебя Бажерой звать? – нарушил он молчание, нарушавшееся сиплым дыханием отца и стуком зубов сына.

Тот испуганно вскинулся – даже зубами стучать перестал, – потом, видно, сообразил, что незнакомец услышал, как его отец называет.

– Так, господин… – Нет, не нравился Мечеславу его голос. В баню б ему поскорее, а то пищит комаром. – Господин, не бросай… помоги батю до дому доволочь…

Мечеслав вскинул грязную ладонь, и парень умолк.

– Я пока дух перевожу, – сказал он. Не селюк – так бы же стучал зубами… хотя, не будь этих двоих, не было б ему сейчас ни мокро, ни холодно. Но лица перед селянами ронять не след – это как перед младшими отроками. – А пока перевожу, ты мне, Бажера, расскажешь, почему я не должен сейчас полоснуть вас обоих ножом по горлу и отправить туда, откуда сейчас его вытащил.

Глаза у Бажеры сделались как у совы – для пущего сходства ещё и голову в плечи вжал. Мечеслав, не дожидаясь, пока селянину придёт дурь потянуться к своему горе-ножику или к облепленному грязью топору, что у его бесчувственного отца за поясом торчал, пояснил:

– Это – болото у нашего городца. У тебя на рукаве – вышивка, в окрестных родах так рубахи не вышивают, нездешний ты. И вы вдвоем с батей по нашему болоту лазали, тропки разведывали. Вот и объясни мне – зачем, чтоб я не подумал, что вы для Казари старались, как к нам подобраться, пронюхивали.

– Да ты! – совсем уж тонко вскрикнул, почти взвизгнул парень, вскакивая на ноги. «Господин» был мгновенно позабыт. – Да как ты…

И внезапно заревел.

Ой, Трехликий, ой Мара-матушка, ой девы болотные…

Это не младшие отроки. Это похуже. Невольно на ум полез недоброй памяти колт Незда, но Мечеслав устыдился собственных мыслей. Этот парень трусом точно не был – с вечера пролежал брюхом в болоте, спасая отца. Впрочем, Незда полез проводником в лесные края, спасая сестренку… тьфу. Вот и разбери.

– Чего б ты понимал, лесной! – вдруг выдавил сквозь рыдания Бажера. – Ну нездешние мы тут, да! Догадался, да? А что батя от хазар сюда ушёл, ты не догадался?! Батю в Казарь хотели забрать. Он кузницу поджёг, наковальню утопил, сюда подался…

– Так! – гаркнул Мечеслав, обрывая поток несвязных выкриков. – Давай толком. Батя твой – кузнец, так выходит?

– Батя лучший по железу, – твёрдо ответил Бажера, безуспешно пытаясь вытереть мокрое и грязное лицо точно таким же рукавом. – Он разгадал, почему у руси ножи долго не тупятся и топоры новые выучился ковать, и плуги у него самые лучшие. У посадника в Казари кузнец помер. Говорят, удавился. А наш мытарь и надумал батей посаднику поклониться. Батя нас с братишкой забрал и в бега.

Он вскинул на Мечеслава вывоженное в грязи и тине лицо.

– Я знаю, что ты думаешь, лесной! Что батя себе руку спалить был должен, чтоб к посаднику не идти, да!

Мечеслав поперхнулся. Ничего подобного он совершенно точно не думал. Чудные там у них, получается, слухи про лесных ходят.

– А бате без кузни нельзя. Ему… как певцу голоса лишиться, тогда уж сразу в омут… Как матушка умерла, он только у наковальни и живёт, а из кузни вон – и будто спит наяву.

Мечеслав тем временем разглядывал руки спасенного из болота мужика. А пожалуй, и впрямь кузнец – ручищи здоровые, жилистые, под грязью видны рябины от несчётных мелких ожогов, усы и волосы надо лбом – курчавятся на концах от частого жара.

– Ладно, понял я, чего вы в наши края подались, – оборвал он историю кузнеца, не пожелавшего служить тудуну. – А в топь-то какого горя искать полезли?

– Не горя, железа, – без улыбки пояснил успокоившийся Бажера. – Железо ведь в болоте водится. Батя на новом месте решил поискать, где руда родится, самому железо в крицы плавить.

Мечеслав удивился. По чести сказать, ежедневно имея дело с клинками, топорами, рожнами, жалами стрел, кольчугами и шлемами, он никогда до сего дня не задумывался, что железо где-то родится. Оно… оно просто было, и всё. Как земля, вода, огонь или небо. Хотя, если вдуматься, и огонь приходится добывать, и речки где-то берут начало. Вот так живёшь-живёшь, пятнадцатую весну встретишь, думаешь, что мало не всё повидал – и такие новости.

– Ладно, убедил, – сказал он, глядя через плечо Бажеры за его спину. – А вон там чего торчит – ваше?

В тумане за спиною Бажеры виднелся высящийся над болотом шест с висящей на нём тряпкою.

– Где?.. а… так то вешка. Мы с батей тропу размечали…

Мечеслав задумался, уставившись на «вешку». В ней был его рост с третью, Бажериных – так мало не полтора небось. Толщиной с запястье. Тряпка была красная, длиной в локоть.

– Вешка? – переспросил он.

– Вешка, – подтвердил Бажера. – А… а что-то не так?

– Да нет, – так же задумчиво проговорил сын вождя Ижеслава. – Разве что… Хазарской башки сверху не хватает. Или там волчьей…

– А… а… – От потрясения паренёк снова начал заикаться. – А у нас не было… А надо, да?

– Надо, – сурово сказал Мечеслав. – Ну, коли нету, свои пооткручивайте да навтыкайте, всё едино вам без надобности.

Бажера захлопал глазами.

– Слушай, ссс… селянин. Ты знаешь, что такое вешка? Вешка – это куст с заломленной или подвязанной веточкой, это череп звериный на околице тропы, стрелка из веток, у обочины же, ну вица с тряпочкой или стрела сломанная – вица с тряпочкой, слышишь?! А не это… ратовище со стягом! Вешка должна быть видна тем, кто её ставил, а не всякому, у кого глаза есть!

Мечеслав опустил голову, протяжно, со свистом вдохнул-выдохнул сквозь сомкнутые зубы.

– Дурень злее ворога… – Подвел он черту объяснениям. Бажера вскинулся, явно собираясь ответить, но, повстречавшись глазами с лесным воином, благоразумно передумал. – Ладно, выдергивай её и волоки сюда.

– З-зачем?

– З-затем! – передразнил Бажеру сын вождя. – Волокушу будем делать. Или, думал, я твоего батю на закорках потащу?

Для двоих места на болотной тропке не хватило, и в наскоро связанную волокушу впрягся Мечеслав. Бажере оставалось идти сзади, следя, чтобы отец не свалился с волокуши в грязь, и она сама не съехала с тропки на каком-нибудь повороте. Поворотов хватало – кузнец с «дитятком» (Мечеслав внезапно для самого себя хихикнул – хорошо «дитятко», скоро усы полезут… представить себе, чтоб его вождь «дитятком» обозвал – это ж думать не хочется, что для этого учудить надо!) явно не искали прямых и коротких путей. Благо хоть один толк от чудовищных «вешек» был – долго искать их взглядом даже в тумане не приходилось. Впрочем, у каждой «вешки» Мечеслав останавливался, укладывал волокушу в грязь, выдергивал жерди с тряпками из земли и, будто копьё, запускал подальше в болото. Выдергивать было не просто – втыкал явно сам кузнец, и втыкал от души. Вот уж… сила есть, так и разумения не надо, так, что ли? Юный сын кузнеца за спиною сердито сопел, но возражать не решался.

Выдрав третью или четвертую «вешку», Мечеслав вдруг замер с нею в руках.

– Слушай, а это мысль, – сказал он задумчиво, покачивая в руке длинный шест со свисающей с него полосою ткани, будто взвешивая на ладони. – Понатыкать вот таких жердин на пути в самые гиблые трясины. Сунется кто не надо в болота – по ним к мокрым девкам в гости и забредёт. Надо будет отцу подсказать.

Однако и это соображение не спасло ни ту «вешку», что держал в руках Мечеслав, ни следующие от участи их товарок. Бажера просто-таки испепелял спасителя взглядом, оставалось только дивиться, как от таких взоров мокрая до нитки одежка на Мечеславе не высохла. Ну хоть молчал…

Вскоре туман поредел – зато принялся накрапывать дождик.

Вокруг завиднелись деревца – сперва чахлые и тощие, потом, по мере того как под ногами переставало хлюпать и чавкать, а островки мха таяли в траве, деревья становились гуще, выше, толще стволами, обильнее ветками и листьями. Болото стало лесом. Беспокояще тянуло дымком, только был он какой-то… необычный.

Не пожар. Не очаг. Хм…

Ладно хоть тут не было саженных «вешек». Мечеслав с Бажерой перевязали волокушу, при помощи Мечеславова плаща соорудив из неё носилки. Теперь Бажера стал впереди, показывая дорогу. Мечеслав, поглядев на его блестящую от грязи и сырости одежку и прикинув, как смотрится сам, про себя посулил Лесному Богу добрый гостинец с первой же охоты за вторжение в его вотчину в столь неподобающем виде. Запах дыма становился всё сильней, пока они не вышли на широкую круглую поляну, посреди которой курились четыре укрытых дерном с ещё зеленой травою похожие на огромные шапки непонятные груды. Жильё? Печи?

– Уголь жжём, – не слишком понятно объяснил Бажера. – Приглядываем поочередно – то я, то брат, то батя.

– Ага… – отозвался Мечеслав. – Тогда скажи своему брату, чтоб выходил из засады. Его с опушки слышно.

– Живко! – крикнул Бажера высоким и пронзительным голосом – всё же сильно он застыл за ночь, раз до сих пор не прошло. – Живко! Выходи!

Паренек с рабочей секиркой в руках появился как раз оттуда, куда мотнул головою Мечеслав. Вышел из-за зеленой груды, держа свое оружие обеими руками перед собой, настороженно зыркая на Мечеслава.

Было Живко, по всему, лет девять – отрок средней поры, по меркам городца. Хотя отроку, который бы так держал топор, готовясь к драке, пришлось бы несладко.

– Да я это, Живко, я, – раздражённо сказал Бажера. – Мы с батей в болото провалились, а вот… а вот господин из лесу нас выручил.

Живко медленно опустил топорище, левой рукою утер нос, а потом вдруг согнулся в поясном поклоне, сорвав с коротко остриженной головы невысокую шапчонку.

– Благодарствую, лесной господин, – тихим серьезным голосом сказал мальчишка. – Наш дом – твой теперь.

Мечеслав вдруг поглядел на него другими глазами. Беглец в чужих местах. Сопляк. Парень, которого никто не учил по-настоящему биться – ну так, кулаками махать, много – дубинкой. Отец и старший брат пошли в болото и пропали. Вокруг ночь. Чужой лес. А мальчишка не побежал прятаться в хату, не бросил топор. Сидел, делал свое не очень понятное Мечеславу дело. И на оклик вышел, готовый драться.

А он не был сыном и внуком воинов. И учить его толком никто не учил.

– Ты это, Живко, – кашлянул Мечеслав, с изумлением слыша в своем голосе неуместные виноватые нотки. – Беги лучше баню нам поставь… покуда мы тут втроём не околели.

Впрочем, на поляне было заметно теплей, чем в лесу и, подавно – на болотной тропке. Видать, от курящихся груд шло тепло.

– Слышал? – переспросил из-за Мечеславовой спины брата Бажера. – Бегом давай!

Кузнец на носилках хрипло простонал, видать, почуяв знакомый дымный дух.

Рванувшегося было Живко остановил на полушаге оклик лесного:

– Эй, Живко!

Мальчишка замер, оглядываясь.

– В другой раз станешь в засаду садиться, просморкайся как след. А то, как ты сопишь да носом хлюпаешь, только глухой не расслышит.

Паренек скроил недовольную рожицу, впрочем, немедленно выполнив совет Мечеслава – с шумом высморкался на траву, утёр нос рукавом, а потом вдруг показал советчику длинный розовый язык. И прежде чем Мечеслав успел засмеяться, а Бажера – возмущенно ахнуть, стрелой умчался в кусты меж деревьями.

– Малый ещё, дурной, – извиняющимся голосом сказал за спиною Бажера. Мечеслав только весело хмыкнул.

Все вы тут малые, подумал он. И все дурные. Было от этих мыслей весело, тепло и уютно, словно от вида ползающих по шкуре у очага щенят – вперемешь людских и собачьих.

Дождь вошел во вкус, шумно шурша листвой над головами. Мечеслав на него не слишком оглядывался – мокнуть все равно уже было некуда. Хоть грязь чуток пообмоется.

Построился кузнец, как обычно и бывало, в стороне от большинства домов, у самой речки, кузня чуть повыше бани – что у той, что у другой бока ещё сияли желтизной свежеобтесанных бревен, не успев выгореть и посереть. На кровлю пошла не солома – это-то понятно, соломой покрытая, кузня б горела раза по четыре за лето, а кому такое сдалось? И даже не просто тёсом – поверх тёса кузнец уложил дерн и мох.

Из-под забора навстречу им выскочили три мокрых собаки, так же отличавшиеся от привычных Мечеславу псов, как Живко – от погодков-отроков из городца. Те б неслись молча – эти ещё из-за плетня загавкали. Впрочем, на окрик Бажеры присмирели, подбежали, обнюхали, на всякий случай показали зубы, потерлись у бедра молодого хозяина и быстро убрались обратно во двор – видать, не было у них большого желания по двору под дождем бегать.

А вот взяли б их с собою на болото, глядишь, и не пришлось бы Мечеславу по топи лазить, мимолетно подумалось сыну вождя. Хотя… как знать. Это Руда с сородичами на болоте подмога, а этих кабысдохов как бы самих из трясины вытаскивать бы не пришлось. Да и новую тропку, близко подобравшуюся к знакомым, разведать всяко не во вред.

В бане уже пылала печь-каменка, дым стлался под крышей, сажа пробовала на вкус молодые, не успевшие изнутри почернеть стены. В узеньком предбаннике, в который заволокли Мечеслав с Бажерой кузнеца, сразу стало тесно.

– Иди домой, ставь горшок на огонь, – сурово распорядился Бажера, повернувшись к стоящему в дверях предбанника брату. – Молока вскипятишь. Как вскипит, отсыпь туда ложку трав из туеска, где мета – три тна под сохой [8]8
  На Руси (надо полагать, и до Руси, у восточных славян) существовал целый словарь для простых и сложных меток, которыми помечали борти, прялки, границы владений и многое иное. Своего рода протогеральдика. «Тень» (мужского рода, множественное родительного падежа «тна») означало горизонтальный короткий отрезок, «соха» – значок наподобие латинской «V».


[Закрыть]. И меду туда брось, он в третьем справа туеске под лавкой должен быть, коли не сожрали ещё.

– Да кто сожрёт-то?! – захлопал глазами малец. – Мыши, что ли?

– Ага, – подтвердил Бажера своим все ещё высоким и сиплым голосом. – Мыши. Есть тут одна мышь – здоровенная такая, наглая и вороватая. Живко зовут. Перемешаешь с медом, с огня снимешь и оставишь настаиваться под крышкою. Всё понял?

– Понял, – буркнул надувшийся на «наглую и вороватую мышь» меньшой братец.

– Тогда чего тут торчишь? Иди. Мы после придём, если понадобишься, кликнем. И это, одежку сухую поищи, а эту под крышу, сушиться.

Живко медленно вытаращил глаза, переводя их с Бажеры на Мечеслава и обратно.

– А ты… а вы с ним… то есть… значит…

Глаза Бажеры вдруг стали бешеными.

– Пошёл. Вон, – отчеканил он, толкнул младшего узкой длиннопалой ладошкой в грудь – Живко едва не плюхнулся навзничь в лужу через подвернувшегося как раз под колени любопытного мохнатого пса – и захлопнул за ним дверь.

Мечеслав тем временем содрал с кузнеца безрукавку, пояс со всеми подвесками, рубаху. Кузнец всхрапывал, открывал бессмысленные глаза, что-то бормотал, порывался встать. Как раз подоспел на помощь Бажера, вместе они стянули с кузнеца хлюпающие пошевни, насквозь сырые обмотки, мокрые порты. Бажера, кусая губу, шептал успокаивающее, гладил отца по плечам тонкими пальцами, с всхлипом прижался лбом к горячему виску.

Лучше б было занести кузнеца в жар одетым – тяжелей носить голое тело, – но в бане тоже жил свой Бог, и его было не след гневить, а одетым гостям он не радовался.

Раздевши кузнеца, принялись за одежду сами. Пока Бажера избавлялся от обуви и безрукавки и вылезал из штанов, открыв длинные безволосые ноги, Мечеслав успел уже раздеться донага и только досадовал, что в бане нельзя торопить друг дружку.

– Я уж готов, – выговорил он наконец, оглядываясь на дверь, из-за которой все сильней тянуло жаром. Ведь это же не значит торопить, так? И повернувшись к Бажере, начал. – А ты к…