Текст книги "Страницы поэзии (Героика)"

Автор книги: Лев Вершинин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Вершинин Лев
Страницы поэзии (Героика)

Лев Вершинин

Героика. Страницы поэзии

Содержание:

Курганы "На князе кольчуга до пят" Баллада о непостижимом "Почти что нет ночей у лета..." Сибирская легенда "На деревне парень угнал коня" Болотные мужики Декабрьский сон Баллада о Георгиевском кресте "На истрепанной книги пожелтевших страницах" Августовский полонез "Историк был талантлив в меру..." "Роты двигались на Трою..." Как рождаются боги? Дары судьбы

Курганы

Маргарите

Двунадесять веков, а то и боле тому назад, у этого села, когда почти таким же было поле, но все же было диким, и дотла жарою были выпалены травы в еще тогда непаханных степях, и конные степняцкие заставы прорыскивали тропы в ковылях, была война. Верней сказать, войнишка, из тех, что не описаны нигде: ватага конных, пять десятков с лишком, в полночной непролазной темноте ворвалась в град, без шума выбив стражу. Копыта в землю вмазали тела. И ветхий вал мгновенно пал. И даже петух не завопил – нашла стрела и сбросила с плетня. И враг со смехом поймав за хвост, швырнул его в суму, и факел, с маху сунутый под стреху, окрасил красным пепельную тьму... А на рассвете, под холодным солнцем, у тына опрокинутых столбов, проворные проезжие торговцы мехи с вином меняли на рабов. Кочевники смеялись, пели, пили, швыряли мясо в жаркие угли... Потом своих убитых хоронили и каждый бросил пригоршню земли в могилу павших. И туда же – пленных, у коих купчик выискал изъян и не купил. Коням задали сена, уздечки подтянули, в барабан ударил вождь – и рысью в степь...

Как странно! Тому – века, а все же, как назло, глядит на нас из каждого кургана то самое спаленное село...

* * *

На князе кольчуга до пят. На хане – парчовый халат. Отбросив поводья подручным холопам, содруги на Киев глядят.

Без всяких изъянов златы на древних часовнях кресты, и князь улыбается: "Брате, в накладе, поверь, не останешься ты!"

От сабель скуластых гостей навалено русских костей, а хан отвечает: "Пришел не по злато, но ради приязни твоей!"

Таранов отчаянный гром висит в небесах над Днепром, нукер и дружинник ползут к заборолам, за киевским лезут добром.

В кольчуге – природный русак, в халате – безродный степняк... А стольный сражается. Стольный не знает, который опаснее враг.

Баллада о непостижимом

Погуляла Орда по Руси, как могла, и, упившись кровищей, за Волгу ушла, и, добычу везя в тороках у села, во степи одинокую юрту нашла, А над юртою той небо резал дымок, а у юрты крутился кудлатый щенок и, тряся курдюком, жировала овца, и над темным котлом занималась дымца... У Орды на груди твердокаменье лат, У Орды на боку хоросанский булат и подруга-стрела в саадаке тверда... Что ж ты бросила повод, злодейка Орда? Налететь бы, котел опрокинув в золу, да по юрте – копытом, да сгинуть во мглу где искать покаранья или даже суда... Что ж ты спрыгнула наземь, злодейка Орда? Нет, Орда поплелась по травище степной, брел за ней седловой, а за ним – заводной, и от юрты бежал черноглазый малец и кричал по-ордынски: "Вернулся отец!" и от счастья визжа, лез на шею Орде, как, по правде сказать, не бывало нигде. А Орда пацана – к небесам, к небесам! А слеза у Орды – по усам, по усам! Кто б поверил в такое в закатных краях, где носилась Орда на буланых конях?.. ...Вот ковер. На ковре – и питье, и еда. Без сапог да без сабли Орда не Орда, и, любуясь Ордой, забывают жевать однорукий отец и иссохшая мать. Брат за лук ухватился – пристало юнцу! Дочь-трехлетка пошла на колени к отцу, а жена, вдруг робея к Орде подойти, умоляет Луну поскорее взойти... Вот Луна разгулялась над степью седой и из юрты несмело: "Вернулся, родной! Извелася совсем – ну а что, как беда?" И под ласковый смех засыпает Орда... Приутихло кочевье. Над степью покой. Только шарит Луна серебристой рукой словно стая лихих, да бессильных воров, в окровавленной груде ордынских даров.

* * *

Почти что нет ночей у лета, пришлось коней не пожалеть и мы поспели до рассвета. Теперь осталось – одолеть.

Мы бранной силой небогаты, семь сотен – вот и весь отряд, а этих – девять тысяч в латах... Но мы не спим. Они же – спят!

Костры у них покрыты тенью, дремотой страхи сражены, а мы готовы к нападенью, и значит – силами равны.

В дремучей пуще сыч смеется, нагие лезвия остры, летят с опушки новгородцы и шведов сонные шатры.

И, словно смятые обвалом, не сознавая, что почем, летят в траву сыны Упсалы, славянским скошены мечом.

Они того хотели сами, отродье северных божков, пришли сюда, чтоб стать князьями, а стали – сытью для волков.

Забыв про северные саги, по перепаханным полям, бегут белесые варяги к своим рогатым кораблям.

Встает восход, еще далекий, заря ложится, трепеща, и юный князь с меча потеки стирает пламенем плаща.

Сибирская легенда

Визжат жеребцы под плетью, за лесом укрылись чумы, И лисий хвост малахая болтается у виска... Звеня железом и медью, Несется орда Кучума, владыки тайги и тундры, за стругами Ермака.

Нагайками вспорот воздух, болота плюются гнилью и визг над тайгою рвется, степную кровь горяча... Сегодня булат ответит кому же владеть Сибирью, природному господину иль пришлым бородачам!

А небо бело от зноя, кольчуги мерцают сизо, послушна коню дорога и сабля руке легка... С налета орда урусам напомнит удра Чингиза, и станет Сибирь могилой для этого казака!

Ревут над тайгой надрывно вогульские барабаны, трясутся знамен зеленых ободранные хвосты, дробятся на русских саблях татарские ятаганы и стрелы из рыбьей кости ломаются о щиты.

А солнце пылает яро над темной таежной ширью и дарит кровавый отблеск иззубренному клинку... Выходит, булат ответил, кому же владеть Сибирью: ордынскому басурману иль дерзкому казаку!

* * *

На деревне парень угнал коня. А погнались – спалил да в пыль завалил. А догнали – дернул кол из плетня да тем самым колом мужика убил. Вот и выпало парню в подвале лечь на худую солому, колодный мох, указали парню голову сечь, не пущать попа, чтоб по-песьи сдох.

Парень выл в окно, парень цепи грыз, (чуть закрыть глаза – увидать топор), парень бился в пол да орал на крыс, так, что крысы боялись глядеть из нор. И молился парень, сырой от слез, без икон-крестов – да к чему ж они:

"Отче-боже наш, Иисус Христос, защити, спаси и ослобони! Я – убивец-тать, душегуб-злодей, во грехах хожу, как петух в пере, да тебе-то што? Ты ж за всех людей принимал искус на Голгоф-горе! Упаси меня от палачьих рук, отомкни подвал да в меня поверь я уйду в пустынь, натяну клобук, сотворю добро, как никто досель!"

И упал на мох, от молитвы пьян... Утром дьяк вошел: "Подымайся, тать! Там, в соседнем подвале лежит смутьян, а палач запил – и не может встать. Тот лихой смутьян – государю враг. Ты в сравненьи с ним – скоморошный смех. А палач запил... В общем, паря, так: порешишь того – и отмоешь грех!"

Дьяк наверх ушел: мол, решай, не то... Забежал стрелец, загасил свечу. И взмолился тать: "Отче наш, за что? Я ж не то просил, не того хочу! Я во тьме бродил без высоких дум, продавал я душу за звон монет, и а подвале лишь я взялся за ум и отныне, боже, приемлю свет! Не хочу ходить до ушей в крови, как заморский гость в дорогих шелках, а выходит что? Говорят – живи! А какая жизнь с топором в руках? Ну пускай смутьян, государю враг. Я ж не тот сегодня, что был вчера..."

Проскрипела дверь. На пороге – дьяк. "Выходи, злодей. Начинать пора!"

...В кабаке гульба. В кабаке народ. В кабаке – разлив зелена вина. Парень мясо жрет да сивуху пьет, и мошна туга, и рубаха красна. Были чарки полны – а теперь сухи. Пробудилась душа – да, выходит, зря. Запивает парень свои грехи. Пропивает, убивец, грехи царя.

Болотные мужики

Зачем России воля? России нужно море. А чтобы выйти к морю, Руси потребна плеть. Чуток погорше горе, да бед немного боле Все вытерпит Россия, коль надо потерпеть.

Залив воняет потом. Тела гниют в болотах. А кончится работа – на нары до утра. С восхода до заката ворочаем лопаты, зато построим город для батюшки Петра.

Сегодня после порки повесили Егорку, замешкался Егорка, побудку проморгал, а нам глядеть велели, как он хрипел на рее с Петрухой из Тамбова, который убегал.

Кровавая короста, могилки на погостах, солдатики у моста. Отсюда не уйти... Видать, придется, братцы, нам долго здесь копаться, до отдыха большого, до смертного пути.

Деревни – разогнали, соборы – ободрали... Да чтоб вы запропали, проклятые моря! Одна у нас забота: хоть все сгнием в болотах зато построим город для батюшки царя!

Декабрьский сон

(Маленькая поэма)

Пролог

Метель петербургская белыми перьями водит, Все пишет и пишет поземкой вдоль края канала... И все о свободе, поручик, и все о свободе тем более нам о свободе молчать не пристало.

О да, да, возможно, – холопу не вырасти в Бруты И в вольности русской от веку ни складу, ни ладу... На площади – ветер, морозы сибирские люты а все-таки надо, поручик, а все-таки надо.

Свеча догорает, качается маятник мерно, за синими окнами явь занавешана снами... Декабрь за порогом – и что-то случится, наверное, со всею Россией, а в первую очередь – с нами. Ноябрь. Вольному – воля! Гусара мучает отрыжка. Взбодриться надобно. И он мусолит западную книжку под титлом ,,Ла револусьон". Когда в кармане голым-голо, не так грешно хватить с утра главу про стр-рашного Мара за неимением рассола. Но в дверь – звонок. "Бонжур, Мишель! Цыгане ждут. Сигай в шинель!" И прочь летит французский том дочитан будет он потом!

Звенит гитарами Фонтанка и не по-русски горячо притерла смуглая цыганка к гусару жаркое плечо, А он сидит, как некто Ленский, известный пушкинский герой, в усах, измазанных икрой, и в настроении премерзком, в костер уставясь: "Эко дело! Клико, цыганы... Надоело. Ужель и завтра – как вчера? Дочту-ка дома про Мара!"

Рассвет и книга. Даже страниц, что на Руси звучат слова об устранении тирана и неотъемлемых правах, и что закон для всех – един... Гусар качает головою; "Мы помыкаем все тобою! Каков ты будешь гражданин?"

Одетый в снежную зарю ноябрь подходит к декабрю и за окном гудят ветра, неукротимы, как Мара... Январь. Каждому – свое Присядьте, поручик. Быть может, хотите сигару? А я подымлю – уж простите, бессонница мучит. Сегодня ко мне наезжала кузина Варвара и срочно просила принять в вас участье, поручик.

Поклон вам от Жоржа, а также... записка от Нелли! Ну, экий вы, право... довольно с меня и ,,спасибо". Как вы побледнели, поручик, как вы побледнели... Они там зарвались, но это, мон шер, перегибы.

Мы с вашим семейством отнюдь не далекие люди, Я папенькой вашим за Лейпциг представлен к награде... Давайте обсудим, поручик, давайте обсудим, чем можно помочь вам в сегодняшней грустной шараде!

Что спорить? Понятно – теперь вольнодумие моде. Признаться, и сам а когда-то ходил в сумасбродах. Вот вы о свободе, поручик, вы все о свободе... Простите, мой ангел, а что же такое свобода?

К чему горячиться? Извольте подумать резонно и суть революций вам станет понятней немножко; Вы вашему Прошке пророчите лавры Катона, однако, простите, вы просто не знаете Прошку!

Вот эти французы – ведь тоже воззвали к народу. Народ отозвался. И помните, что за картина? Ах, вы про свободу, поручик, опять про свободу... А вся-то свобода скрежещет ножом гильотины.

Но, впрочем, довольно. На время отложим беседу. Подумайте дельно, а там, мон ами, и решите... Я вас приглашу ближе к вечеру, после обеда. Прощайте, дружок – и пишите, пишите, пишите... Еще один ноябрь. Сухая гильотина Казачьи папахи. Мещанские страхи и слухи. Ружейные дула, пустые аулы. И мухи.

Отцы-командиры. Жандармов мундиры. Визиты без стука. Глинтвейны и гроги. Кареты и дроги. И скука.

Заречные воры. Немирные горы. Персидские тучи. Хмельные угары. Рыданье гитары. "Сдавайте, поручи..."

Здесь музы не властны и даже опасны. Здесь – проза. Грудастые Глашки, чеченские шашки и слезы.

Кресты на погостах, скабрезные тосты бессчетно. Кобылы-невесты, сырые, как тесто... Тошнотно.

Надейся на случай: помрешь, коль везучий, в постели... Нерчинска не лучше. "А где же поручик?" "Убит на дуэли".

Эпилог

Я Вас убил на Кавказе. Поверьте, так было лучше. Кто пишет, тот знает, право, когда погасить свечу. Но вот – зову для беседы. Согласны ли вы, поручик? "Извольте, сударь, извольте. Отказывать не хочу..."

Вы помните? Лед и площадь. Укрыться негде и нечем. И снег под Петром дымится. И глупо сломался меч. Скажите, а очень страшно – в каре стоять под картечью? "Ах, сударь, совсем не страшно. На то она и картечь..."

Я знаю, что это больно, но Вы попытайтесь, ладно? Припомните: мох на стенах и лязг, сводящий с ума. Скажите, а очень страшно – на нарах хлебать баланду? "Ах, сударь, совсем не страшно. На то она и тюрьма..."

Понять мне, признаться, трудно, но, впрочем, дело не в этом. Мы с вами в полном расчете и вы уже не в долгу. Скажите, а очень страшно, когда в грязи эполеты? "Не знаю, сударь, не знаю. Сочувствовать не могу..."

Баллада о Георгиевском Кресте

А мы получали Егория так: пустыня была седа, а впереди был Зера-Булак река, и значит – вода.

Горнист протрубил пересохшим ртом, припомнив прошлую прыть; мы, право, не знали, что будет потом, кто будет с крестом, а кто под крестом... Нам просто хотелось пить.

Но поручик Лукин прокричал приказ: мы дошли до приречных мест, и не хлеб да соль ожидают нас, а эмирская стая к сарбазу сарбаз сползется скопищем в этот час, куда ни гляди окрест.

Юнкер Розен поднял жеребца свечой, излагаясь и в мать и в прах... А река извивалась кайсацкой камчой и воняла прокисшей конской мочой, как повсюду в здешних местах.

У реки и вправду стояла орда, нависая со всех сторон, словно скатка на марше, душила жара и комком подступали ко рту изнутра сухари с солониной, что жрали вчера, и водочный порцион.

На истертых ногах мы качнулись к реке, выжимая кровь из сапог... Нос пригорка харкнул кара-мулгук и поручик Лукин матюкнулся вдруг и фуражкой ткнулся в песок.

Черногривый его не заржал – завыл (кони тоже умеют выть!), и ряды сарбазов были пестры, но что нам было до Бухары, если в глотках стоял перегар махры, и очень хотелось пить!

Взрыли пушки-китайки песок столбом, на куски развалили взвод, юнкер Розен упал с разрубленным лбом, толмача Ахметку накрыло ядром и фельфебель Устин чугунным бруском получил отпускной в живот.

Он сучил сапогами, зажав дыру, и кричал, пока не затих: "Сыночки, сарбазы ползут, как вши, порежут вас до единой души, но кто доберется до бей-баши спасет себя и своих..."

Мы в кустах залегли, а мимо – орда пробежала, кусты круша. Было трое нас – и плюнув на взвод я, Ильин Кузьма да Седых Федот, сомкнувшись шеренгой, пошли вперед к холму, где был бей-баша.

Мы отставших бухарцев крушили вмах, хрипя матерую бредь... И дуром, на крике, прорвались к холму, по крови, мясу, тряпкам, дерьму, но эмирская пуля добыла Кузьму, сократив шеренгу на треть.

Бей-баша стоял на вершине холма, у зеленого бунчука... К нам навстречу метнулся чернявый щенок и Федота – с оттяжкой, наискосок, и увидел я, как сползли в песок голова, плечо и рука.

Я мальчишку четко достал штыком, встал с башою лицом к лицу и, смеясь в ответ на гнусавый лай, я отправил его в мухаметкин рай, словно чучело на плаву.

А потом зазвенело в ушах – и тьма... Я очнулся, уже когда в небе мчался каракуль казачьих папах: это сотни, застрявшие в Черных песках, выйдя с фланга, сарбазов втоптали в прах и на юг бежала орда.

Два усатых казака мне встать помогли, и утерли лицо, и к реке подвели, а вода, где кровь и навоз текли, так была вкусна и чиста... Генерал-отец, галуны в огне, перед строем в пояс кланялся мне, и при всех целовал в уста.

Не Кузьме Ильину, не Федоту Седых, а тебе, за то что живой, и за то, что соблюл государев стяг Крест-Егорий, славы солдатской знак, увольненье на месяц– гуляй, казак! И "катенька" на пропой!

Так сказал генерал и к могилкам пошел, на песке оставляя след... Строй ровняя, лежали поручик Лукин, юнкер Розен, фельфебель дядька Устин, половина Федота, Кузьма Ильин и толмач-киргизец Ахмет.

...Что смеетесь, ребята? Не брешет дед. Был когда-то и я в чести. Был не промах, а нынче сошел на нет, стал один как перст и гол как сокол... Кто сегодня с монетой в кабак пришел? Не побрезгуйте поднести.

* * *

На истрепанной книги пожелтевших страницах, что увидели свет четверть века назад, я прочел о китайцах, защищавших Царицын, тот Царицын, который теперь Волгоград.

Может, авторы нынче вконец осторожны, а возможно – редакторы слишком умны, только книжек на полках найти невозможно о китайских солдатах гражданской войны.

...Узкоглазые дети предместий Пекина, никогда никому не желавшие зла, вас Россия ввозила рабочей скотиной, но другая Россия вам ружья дала!

Белочешских винтовок звенящие пули вашей крови в сраженьях отведали власть умирали в атаках китайские кули, на Советской земле, за Советскую власть.

Вас начдивы считали козырною мастью, для запаса держа, как наган в кобуре, и бросали на карту послушные части, как последнюю ставку в военной игре.

По ночам вы дрожащие песенки пели, пили терпкий сянь-нянь, гиацинтовый чай... Имя "Ленин" сказать не всегда и умели, только знали, что Ле Нин придет и в Китай.

Так зачем же теперь осторожность такая? Уж казалось бы, это понять не хитро: если там, за стеною, добро вспоминают, то пристало ли нам забывать про добро?

Разве можно забыть ваши желтые лица? Как нам нужно сейчас оглянуться назад на китайских парней, защищавших Царицын. Тот Царицын, который теперь Волгоград!

Августовский полонез

Провисли провода, как аксельбанты, замедлилось движение минут... Союзники молчат. И нет десанта. И танки из-за Вислы не идут.

Закат цветет в развалинах кроваво, разрывы, как басовая струна, который день сражается Варшава, но ясно, что не справится она.

За Польшу, за Варшаву и за Бога! Еще чуть-чуть, а там наступит ночь... Панове! Простоим еще немного, союзники не могут не помочь!

Разбитых танков мертвое железо на мостовых. Среди дырявых стен звучит в предместьях вместо полонеза "Хорст Веесель" пополам с "Лили Марлен",

Кварталы тонут в тыловом тумане, закатный луч осколки посекли... Так где же ваши "Томми", англичане? И где же ваши "брони", москали?!

Гниет в крови растерзанная слава. На западе бледнеет алый жгут. Последний день сражается Варшава.:. И танки из-за Вислы не идут.

* * *

Историк был талантлив в меру, и – торжества настала дата! он вскрыл ошибки Робеспьера и скоро станет кандидатом.

Архивной пылью пропитался, но доказал неоспоримо, в чем Неподкупный ошибался и почему – непоправимо.

Его солидную работу ругать не нужно и не стоит... И все ж... дружок! – оставь работу и помечай. Ведь ты – историк!

Представь себе, что ты в Конвенте, когда камзол промок от пота, когда на каждом документе печать – как пропуск к эшафоту, когда звонок не слышен в шуме, когда людей звереют лица... И ты идешь к пустой трибуне под хриплый ропот якобинцев... И вот, ссылаясь на примеры, не слыша стонов и проклятий, ты критикуешь Робеспьера, совсем как в автореферате! Как перед стареньким доцентом, что дал тебе когда-то тему, ты представляешь документы. Ты чертишь выкладки и схемы. Но в зале вой: "Да как он смеет!" – и, темляком метя по доскам, уже идет к тебе гвардеец, а за окном скрипит повозка... В лицо плевки. Сверкают шпаги. Тебя ведут по коридору...

Историк прячет в стол бумаги до наступленья термидора.

* * *

Роты двигались на Трою... Впрочем – эка незадача! в древней Греции герои не поротно шли. Иначе я рассказ начну: на Трою орды шли... И вновь напутал! Как делили там героев, разве вспомнить за минуту? Батальоны? Легионы? Полной точности не надо! Шли пехотные колонны к Карфагену, к Сталинграду... Расточители монеты, пожиратели припасов шли под сильные куплеты, чтобы стать кровавым мясом. Чтобы птичьим стать обедом шли, тащя мечи-винтовки... И брели за войском следом нерожденные потомки.

Как рождаются боги?

Как рождаются боги? Рассуждали об этом мы в трактирах, памфлетах и даже куплетах, и мудрец, и бездарность подводили итоги, но никто не ответил, как рождаются боги. Век двадцатый, по счастью, фанатизма не знает, атеисты спокойно по Европе гуляют, и, к Познанью стремясь, в череде аналогий вновь приходит к вопросу: как рождаются боги?! ...Палестинское небо обуглено зноем, лица нищих у храма измазаны гноем, и, облеплен мушней, побелев как бумага, на Голгофе-горе умирает бродяга. Не умея провидеть всех грядущих столетий, самый умный бродяга из рожденных на свете, самый добрый бродяга... И не знает, прибитый, что бессилье его обернется молитвой, что проникнет из хижин в царевы чертоги, что кострами взойдет... Так рождаются боги!

...Или так: по дороге, сухой и соленой, мчится конная лава под стягом зеленым. На горбатых носах исступление стынет, полумесяца сабля висит над пустыней, и глядит в никуда непонятно и пьяно человек на соловом, творец аль-Корана. Человек, не умевший простить и проверить, осознавший свой долг приоткрывшего двери. Гулко тают в песках лошадиные ноги в этом первом походе... Так рождаются боги!

...Или так, наконец: на распутьях Востока, там, где даже Добро превратилось в жестокость, где не просто казнят, а сначала терзают, седовласый старик одиноко блуждает. К нищете и богатству приходит с советом, не взыскуя даров, не связуя обетом, рядом с тем, кто несчастлив, в любой неудаче, он, где словом, где делом, где взглядом горячим ободряет и учит. И в шафранные тоги одеваются царства... Так рождаются боги!

...Да, вопрос из вопросов, загвоздка столетий: как рождаются боги на нашей планете? Откадили курильницы, гимны отпеты, нынче есть на любые вопросы ответы... И в одном лишь вопросе мы все так же убоги, в этом вечном вопросе: как рождаются боги?..

Дары судьбы

Если б судьба усмехнулась: "Ладно! Бери, что желаешь, воля твоя!" Если б долиной легла необъятной передо мною доля моя, и в этом искусе многомиллионном Судьба б намешала щедрой рукой лихую удачу Наполеона, и Дантов талант, и Кантов покой так вот, если б это свершилось чудо, в минуту везения своего я выбрал себе бы лук Робин Гуда, а больше, наверное, ничего. Обычная палка из тисовых кущей с тетивой, поющей звончей рогов. Отличный лук, без промаха бьющий любую пакость за сто шагов! Но мне тогда бы судьба сказала, зарей поплотнее укрыв плечо: "Все ясно. Но этого все же мало. Сегодня добра я. Бери еще!" И с ней согласился бы я без спора, ведь сто шагов – увы, не длина, коль полпланеты берут за горло подлый расчет и злая война, повсюду добру заломили руки, а зло, как всегда, повсюду в чести и даже с Робина верным луком пешком не справиться, как ни крути. Судьба подвела бы жеребчиков в мыле арабской, текинской и прочих пород. Судьба предложила бы автомобили и даже, расщедрясь, ковер-самолет! Но в этом скопище конно-машинном, хлещущим гривами на ветру, я б отыскал осла Насреддина и, взяв за ухо, сказал: "Беру!" Я знаю – Судьба языком прищелкнет и станет улыбка ее мягка: где конь падет, а мотор заглохнет там нет преграды для ишака! И я бы поехал по белу свету ногами в пыли, а задом в седле и всякая мерзость ручаюсь за это! в копыта бы кланялась светлой стреле. И я бы вовек не искал причины признаться, что ноша не по плечу... Лук Робин Гуда, ишак Насреддина, а большего, право, и не хочу!