Текст книги "Сельва не любит чужих"

Автор книги: Лев Вершинин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 34 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

– Ты – Д'митри, мы знаем, – покосившись на сурового соседа, сообщил круглолицый и весело подмигнул. – А я – Мгамба. Я – хороший охотник. А вот – Н'харо. Он – великий охотник. Я и Н'харо – друзья. А ты, Д'митри, хочешь быть нашим другом?

– Почему нет? – глядеть в лукавые глаза Мгамбы было приятно, и не пришлось насиловать себя, чтобы улыбнуться в ответ. С такими ребятами, как этот Мгамба, невозможно кривить душой. Да и приятель его, похоже, тоже ничего. – Попробуем, парни, может, и выйдет толк!

– Хорошо! – круглолицый юноша громко хлопнул ладонью по колену, а суровый здоровяк Н'харо повторил его жест. – Совсем хорошо! Нам велено быть с тобой, пока горы не признают тебя. Вождь так сказал! – многозначительно прищурившись, Мгамба ткнул указательным пальцем вверх. – Мы будем рядом, пока нужны. Сейчас хочешь гулять?

– Еще как! – почти выкрикнул Дмитрий.

Он и впрямь захлебывался здесь, в уютной клетке, и все тело, уже не больное, истомившееся, просилось туда, наверх, где солнце и ветер. Только вот… что это? Ощутив какую-то неясную неловкость, Дмитрий провел ладонью по лицу. Господи, ну и бородища же! Какой же он теперь лейтенант? Не бывают лейтенантами Санта-Клаусы. Интересно, между прочим, имеются ли у народа дгаа цирюльники?..

– Очень хочу!

– Тогда пойдем, – просто сказал Мгамба, а молчаливый Н'харо, не тратя слов понапрасну, придвинулся поближе, готовый в любой миг помочь, если вернувшийся к живым попытается упасть. – Пойдем скорее, горы ждут, Д'митри-тхаонги!

И Дмитрий, легко поднявшись с ложа, пошел к выходу.

Откинул полог и шагнул в полутемный проход.

Он так спешил, что не сумел расслышать последнего слова. Просто пропустил его мимо ушей.

А зря. Очень и очень зря. Ведь это был первый раз, когда его, лейтенанта Коршанского, назвали полубогом…

3

ВАЛЬКИРИЯ. Великое Мамалыгино

Начало января 2383 года

В дальнем конце подворья, надежно привязанные к толстому бревну с ввинченными в дерево медными кольцами, волновались оолы. Гулко и трубно взмыкивали гладкошерстные, с крутыми рогами, напоминающими молодую луну; таких разводят в теплых краях, в самом начале предгорий, там, где кончается равнина. Заливисто, почти визгливо поддерживали собратьев мохнатые, украшенные тремя круглыми выступами на комолых головах: этих считают наилучшими те хозяева, что обустроились в местах попрохладнее, повыше к высокогорным плато.

Вволю отборного зерна насыпали в добела вычищенные ясли проворные мальцы, но оолы не спешили приступить к трапезе, хоть и проголодались изрядно за время пути. Толкались они боками и дергали мордами, пробуя на прочность медные кольца, но надежно держали могучих зверей витые ремни, продетые через нежные хрящи черных носов.

Семеро было их, трое мохнатых и четверо гладкошерстных, ровно столько, сколько людей, степенных и длиннобородых, прибыло к полудню в главный поселок унсов, откликнувшись на призыв старейшего из старшин, вуйка Тараса, главы всеми почитаемого рода Мамалыг; люди прибывали, отдавали поводья подбегающим парубкам и неторопливо поднимались в дом, тяжко ступая по скрипучим ступеням. Они были сосредоточены и спокойны, но спокойствие их могло бы обмануть кого угодно, кроме оолов. Умные и преданные, быки понимали своих всадников даже лучше, чем чуткие охотничьи псы, и потому никак не могли успокоиться, но и буянить сверх допустимого не позволяли себе, опасаясь отвлекать двуногих друзей и хозяев от дел, ради которых тем пришлось покинуть свои усадьбы и проделать нелегкий путь сквозь исхлестанное дождем редколесье.

Какова нужда, такова и встреча.

Ни один из положенных в таких случаях обрядов не был забыт прославленным родом Мамалыг. Все предписанное обычаем исполнялось без искажений, в наилучшем виде. В пояс кланялись почтенным гостям от самой околицы обитатели поселка, высыпавшие из своих бревенчатых домов. Узкие улочки, словно припорошенные ранним снежком, белели от множества рушников, вывешенных в честь прибывших. Слепой дедусь у ворот управы наигрывал на потемневшей от времени бандуре, и сам вуйк хоть и мог бы по праву седин выслать к воротам вместо себя любого из дюжины взрослых сыновей, но не поступил так, а лично отводил утомленных оолов за дом, к стойлам, левою рукой сжимая ременной повод, а правой придерживая удобно примостившуюся на плече шишковатую булаву, символ безраздельной власти над родовичами.

Все было продумано, все было предусмотрено.

Миловидные девчата, украшенные лентами и монистами, с поклоном подносили подле крыльца каждому прибывшему пышный каравай, посыпанный сероватой, крупно молотой солью, вкусно хрустящей на зубах. Бойкие хлопцы, млея от восторга, принимали у дверей на хранение тяжелые кривые тесаки и почтительно, на вытянутых руках, уносили оружие в отдельную комнату, чтобы и оно могло отдохнуть с дороги. И по глотку отборной горилки пришлось сделать всем семерым, переступившим порог громадного, из вековых бревен сложенного дома в самом центре поселка, не дома даже, а домины, увенчанного дозорной башней, похожей на журавлиную шею…

Ото ж! Любой из семерых приглашенных досконально разбирался в знаках уважения, и ни один из них не стерпел бы даже самого незначительного умаления своей чести. Но в этот день никому, включая старшину вспыльчивых Чумаков, не пришло в голову проявить недовольство!

Все благоприятствовало замыслу вуйка Тараса.

Ведь слишком весомой была причина чрезвычайного сбора, и потому сама природа, не шибко приветливая в эту хмурую пору, расщедрившись, решила побаловать собравшихся; накануне появления первого из гостей она смотала ненадолго серое полотно туманца и позволило нежаркому солнышку выйти порезвиться на вольной воле.

А вечером устроили хозяева честную трапезу и не ударили лицом в грязь, потчуя именитых гостей!

Да что там именитые? Никто не был обойден шматом сала и доброй чаркой, всякому сыскалось достойное место за широким столом, вплоть до самого безымянного из тех парубков, что явились пешими, сопровождая своих старейших почета ради и охраны для. И весело было на пиру, но без дурного крика и глупых свар. Когда же, наевшись и напившись, вставали гости со скамей, желая отойти ко сну, лица их были красны, а дыхание натужно, и сон на матрасах, загодя набитых душистым сеном, гостеприимно принял их под свое крыло.

А в дальнем конце подворья, в теплых стойлах уже мирно дремали переставшие понапрасну тревожиться, до блеска вычищенные оолы…

Но для всякой вещи свое место под солнцем, и всякому делу свой час. Исподволь подкравшийся рассвет оказался буднично-хмур, и старый вуйк Тарас, почти не сомкнувший очей в эту хмельную ночь, встретил первые проблески промозглого утра свежим, умытым студеной водой из колодезя и тщательно причесанным.

Иные из гостей еще отсыпались, другие мало-помалу приходили в себя, охали, крякали, промывали нутро и мозги кисло-сладким рассолом, а старейший Великого Мамалыгина уже сидел в рабочей каморе, снова и снова оттачивая напоследок давным-давно подготовленную речь.

Вовсе не походил вуйк на себя вчерашнего, добродушного и приветливого!

Опершись тяжкими кулаками о столешницу, восседал он в тесаном кресле, похожий на кряжистый, несломленный ветрами предгорный дуб. Черный, без единого пятнышка пыли выходной сюртук, застегнутый до самого верха, ладно облегал громоздкое тело, и самый взыскательный взгляд затруднился бы отыскать на добром домодельном сукне хотя бы одну-единственную ненужную складочку. Белый платок выглядывал из нагрудного кармашка, и белый шарф, хоть и напрочь укрытый бородою, был свеж и повязан по всем правилам, и широкополую шляпу, низко надвинутую на морщинистый лоб, привычная рука примяла не слегка и не чересчур, а ровно настолько, насколько полагалось по обычаю.

Почти не шевеля губами, вуйк взывал к Незнающему, прося поддержки и совета, и Книга, лежащая точно посередине темного стола, казалось, внимала ему.

Гордостью и надеждой рода Мамалыг была Книга; обладание ею свидетельствовало о превосходстве Мамалыг над иными родами, более многочисленными и зажиточными. А потому вот уже много лет люто завидовали иные роды обладателям Книги и на многое готовы были пойти, чтобы завладеть ею.

Но тщетно! Пуще зеницы ока берегли ее Мамалыги. Только переступив через труп последнего из них, можно было бы отнять бесценное сокровище, а кровопролитие между унсами было настрого запрещено пращурами. Потому всем прочим оставалось лишь перешептываться, и злословить, и сожалеть…

А ведь некогда, говорят, Книг было немало!

Сотни их привезли с собою Первые, когда пришли на эту землю для того, чтобы поселиться тут навеки. Всякая мудрость содержалась в тех, утраченных, и невосполнимою оказалась потеря. Что ж, каждый решает для себя, что спасать, когда пылает усадьба. В лютую пору войн с Новыми, когда довелось унсам сражаться не на жизнь, а на смерть, иные роды сберегали штуки сукна, и полотно, и оолов, и разную полезную снасть. Мамалыги же, жертвуя многим, сберегли Книгу, и хоть только одну, но и ее оказалось достаточно, ибо, опаленная и взбухшая от сырости, содержала она истинные рассказы о странствиях и подвигах Незнающего…

Крепчал за окном рассвет, лаская зыбкими касаниями покореженный переплет, возникли и окрепли голоса за дверью, зашуршали торопливые шаги, потянуло сытным духом с кухонного сарая, а вуйк не спешил обрывать думы, и мысль, оторвавшись от насущного, бродила по тропам минувшего.

Он знал себе цену, вуйк Тарас, он верил в себя, но нынешним утром, как никогда, нуждался в подсказке.

Ибо великим героем и мудрецом был Незнающий, первородный сын самого Унса Пращура, и умел достигать невозможного. Когда вошел он в пору расцвета, то понял: тоскливо жить в сытости и довольстве, словно оол, все стремления которого ведут к стойлу. И возмечтал Незнающий, отринув унылое бытие, вознестись в светлую Высь, к самому Солнцу, и поселиться в краю, где обитает светило, где нет места чавкающим и чмокающим, а несбыточное ценится выше обыденного.

Звал Незнающий за собою свой род, ни единого порога не миновал, убеждая, но никто не внимал ему – ведь далеко не каждому дано смотреть в небо, не щурясь, но только немногим избранным. Отказывались родовичи, говоря: «Где такое видано, чтобы взлетал двуногий за тучи? Разве способен летать тот, кто рожден ходить? Не птицы же мы, обладающие перьями, не стрекозы, наделенные слюдяными крыльями, не листья даже, способные вспорхнуть с порывом ветра!» Смеялись родовичи, и так еще говорили: «Опусти взор, Незнающий, осмотрись вокруг! Запустел твой дом, и не возделан цветник, и не мычат оолы в стойле, но лишь верный пес бегает по двору в поисках пропитания. Ничего нет у тебя, есть лишь зыбкие грезы. Можно ли так жить отпрыску Унса Пращура?» И, сказав так, уходили в свои терема, к оставленным скучным делам…

Никто не пожелал понять томление героя. Отказались идти с ним Авос-богатырь и Небос-богатырь, отважные братья, и Торопливый, умевший пожирать холодный металл, и сам Знающий, старейшина поселка, строго-настрого запретил брату своему будоражить умы родовичей разговорами о невыполнении. Но не уступил Незнающий, не смирился и выдумал дивную коляску, способную взлететь к воротам Солнечного Подворья, оторвавшись от постылой земли. И сделал ее Незнающий, не пожалев труда, и взлетел в Высь на зависть всем, обладающим перьями, и всем, наделенным слюдяными крыльями, и всем, способным вспорхнуть с порывом ветра, ибо о такой высоте никто из летунов и мечтать не смел. Родовичи же следили за полетом, задрав головы, и не разошлись до тех пор, пока совсем не исчезла чудесная коляска. Завидуя улетевшему, дразнили они Авоса и Небоса: «Ну, братцы, где же ваша храбрость?», а Знающего укоряли: «Ну, старейший, где же твоя мудрость?!»; так был посрамлен Знающий, а сородичи долго еще судачили и сожалели: «Эх, отчего же Незнающий нас с собою не позвал?», легко позабыв, как смеялись над героем, стоя на порогах своих добротных жилищ, утопавших в цветах…

Вот каков был Незнающий, сын Унса Пращура, и разве не указал он верный путь отдаленным своим потомкам? Разве не ушли унсы в Высь, когда жизнь на старой Земле стала тосклива, словно трясина, поросшая серой ряской?

И разве не скулили от злости благоразумные, дразнившие и проклинавшие унсов лишь за то, что не желали унсы походить на остальных, живущих бесцветно?

Так кто же, если не Незнающий, поможет потомству своему найти верный путь нынче, когда приблизились к мирным подворьям редколесья лихие времена?

Кроме него, некому…

В этот самый миг золотая капля, проскочив сквозь низкие облака, прыгнула на стол; сияющие искры обрызгали бугристую одежку Книги, запорошили суровые очи задумавшегося старца, и вуйк Тарас медленно и величаво наклонил крупную голову, безмолвно благодаря давнего предка за быстрый ответ.

Ясна, как солнечный луч, была подсказка, да и не мог Незнающий пренебречь безмолвным зовом. Он услышал и послал одобрение всему задуманному старейшим из Мамалыг…

Серебристые локоны, ниспадающие на обтянутые сукном широкие плечи, вспыхнули мириадами солнечных блесток, словно елочная мишура. Сомнений не стало, да и размышлять, пожалуй, не было больше нужды, тем паче что уже скрипнула дверь и горничный парубок, робко заглянув в запретную камору, известил: гости накормлены, довольны, а ныне, как указано, отведены в малую гридницу.

Медлить не следовало, чтобы не прослыть неучтивым.

Тяжело переставляя ноги, вуйк прошагал по открытой балюстраде. Всего лишь на миг приостановился перед входом в гридницу, огладил мозолистой ладонью сюртук, удаляя несуществующие соринки, поправил шляпу и вошел к поджидающим его, с порога почествовав семерых величественным жестом, адресованным всем вместе и никому в отдельности.

Старейшие побратимских родов, восседающие за массивным круглым столом, сработанным из цельного пня, чуть приподняли широкополые шляпы, ответно чествуя хозяина гостеприимной усадьбы, а спустя несколько секунд вуйк Тарас уже восседал среди них, равный меж равными, спиной к полураскрытому окну и лицом к пустующему креслу, которое, будь он жив, по праву занимал бы старейшина умершего рода Шевчуков.

– Мир вам, братия, – сказал вуйк, не поднимаясь, ибо обычай дозволял говорить сидя. – Вот мы все, как один!

Семеро неторопливо наклонили головы, принимая древнее приветствие.

– Пусть будут среди нас Снум Старый, и Уна Снумиха, и сын их, а наш любимый пращур Унс; пусть держится подальше от душ наших мерзостный Рух, да будет проклято имя его!

– Во веки веков! – вразнобой отозвались семеро.

– Ныне же, прежде чем начать, попрошу я старейшего среди нас, вуйка Евгена, благословить беседу…

Поддерживая просьбу, семеро мерно хлопнули ладонью о ладонь: один раз, два, три. До третьего хлопка надлежало скромничать, после него следовало соглашаться. И изжелта-сивый, некогда могучий, а ныне хрупкий от дряхлости старшина рода Коновальцев, еще и вуйка Тараса помнящий быстроногим парубком, воздел к дощатому потолку ладони.

Изъеденный годами голос его был неприятен слуху, но сидящие за столом внимали старцу, благоговея, и кустистые брови их хмурились, скрывая повлажневшие очи.

Древнюю мольбу затянул вуйк Коновальцев, обращенную неведомо к кому, но мощью своей раздирающую сердца.

Он просил, когда наступит смертный час, похоронить его в глубокой могиле, на одном из холмов, что возвышаются среди широких степей, над разливистой, гневно ревущей рекой, чтобы, даже мертвый, мог он любоваться обрывистыми берегами, чтобы баюкал его рокот быстрых волн…

Он заклинал тех, кто похоронит его, сразу, не дожидаясь поминок, встать, немедленно разорвать нечто, после разрыва окропить землю злой кровью недругов…

Он, возвысив слабый голос почти до крика, повелел, дабы сразу после похорон, разрыва и окропления его, молящего, помянула негромко и по-доброму чья-то большая, новая и совершенно самостийная семья…

Не каждое из слов, слетавших со старческих уст вперемешку с капельками слюны, было понятно внимающим; слишком давно было составлено моление, да и передавалось оно от родителя к отпрыску изустно, как самое дорогое богатство. Ибо странные, будоражащие словеса являли собою то немногое, что достоверно сохранилось из молитв и заклятий, собранных в Книге книг; некогда в каждой из усадеб была такая, но в пору сражений и пожарищ ни один род не сберег ее; ведь была она так тяжела, что, прихватив ее, пришлось бы оставить на поживу недругам гусака, а то и подсвинка…

Потом пожалели неразумные, но было поздно; попросить же земных прислать такую же хотели бы унсы, да не смогли; как попросишь привезти товар, не зная названия?

Умолк дряхлый вуйк, и долго царила в гриднице тишь.

А затем Тарас Мамалыга прокашлялся, прося позволения говорить и требуя внимания к речи.

И лишними были всяческие вступления, поскольку каждый из собравшихся здесь знал, ради чего собрались.

– Где ныне Шевчуки? – никто не ждал такого начала, и каждый из семерых невольно бросил взгляд на пустующее кресло. – Где братья наши, обитавшие в Старошевчукове, Шевчуковке, Шевчучихе-Заречной и во множестве иных цветущих хуторов и ухоженных слободок? Их нет. Их поглотила алчность дикарей с равнины, но всем вам известно, кто стоит за их спинами и чего хочет он от нас. Дадим ли мы в свой черед уничтожить себя без борьбы, покинув наши дома, позволим ли Железному Буйволу растоптать край, завещанный нам Унсом Пращуром и Незнающим, сыном его? Бросим ли на поругание огороды, и могилы предков, и пастбища оолов, и все, что нам дорого и свято? Знаю, вы воскликнете вместе со мной: «Нет, никогда!»

Он замолчал, понимая, что посеяны добрые зерна.

Теперь тем, кто согласен с ним, будет легко говорить, а несогласным придется быть поосмотрительней. К каждому из вуйков приходили Земные с дарами и посулами, и нынче иные из сидящих в гриднице – Тарасу известно от верных людей! – не хотят войны; но разве посмеет кто-то, дорожащий именем унса, во всеуслышание сказать, что готов поступиться святынями?

Это поняли все, сомнений нет. И кто-то из готовых продаться неизбежно ощерится. Но не сейчас. Пока что они будут выжидать. А тянущий руку здоровяк, самый молодой из старейшин, пусть говорит; его род, род Чумаков, славится буйным нравом, Чумаки никогда не избегали драки. К тому же их земли лежат рядом с землями Мамалыг, как раз на пути Железного Буйвола…

– Твое слово, уважаемый Сергий, – поощрил он Чумака по праву хозяина гридницы.

– Мое слово не будет долгим…

Неизвестно почему, но борода у старейшего Чумаков не желала расти, и он восполнял досадное отсутствие ее пышнейшими усами.

– Мы, Чумаки, пришли на эту землю, когда она была дикой, и мы заставили ее расцвести. Мы корчевали пни и пасли оолов, держа в одной руке рукоять плуга, а другой сжимая «брайдеры», потому что Земля забыла про нас и нам пришлось самим заботиться о своих детях. Сегодня Земля пришла снова; она говорит: отдай свое и уходи на чужое. Но чужое никогда не станет своим…

Не удержавшись, вуйк Сергий крепко хватил распахнутой ладонью по столу, и глиняный жбан с холодным квасом подпрыгнул, едва не опрокинувшись.

– Мы хотим, чтобы ни одного дикаря не было на возделанной нами земле. Пусть дикари творят, что хотят, у себя на равнине. Но предгорья принадлежат нам. Если дикари захватят их, мы, Чумаки, дадим отпор. Если Земные с лучеметами помогут дикарям, мы, Чумаки, встанем против Земных, и наши «брайдеры» выяснят, кто чего стоит!

Он снова хлопнул ладонью по столу, и глиняный жбан снова опасно подпрыгнул, плеснув на доску квасом.

Это было больше, чем смел надеяться вуйк Тарас. Если Мамалыги и Чумаки выступают согласно, то мало кому придет в голову мысль поспорить.

Впрочем, вот зашевелился почтенный вуйк Коновальцев. Коновальцы – сильный, многочисленный род. Их старейший некогда был одним из лучших унсов, но теперь он чересчур одряхлел, а согбенная старость боится беспокойств.

Как бы то ни было, у него есть право говорить.

– Дети мои! – сиплый голос сорвался было, но тотчас зазвучал увереннее. – Я назвал вас так, и это правда; ведь я старше вас всех и любой из вас мог бы быть моим сыном… Ко всем, сидящим здесь, приходил Земной; был он и у нас, тоже уговаривал отдать наши края дикарям. Он назвался по имени; имя его было Чиновник. Я угостил Чиновника салом наших свиней и настойкой из наших вишен, и ему понравилось. Тогда спросил его: найдем ли мы где-нибудь место, где вишни растут так, как тут, а свиньи нагуливают такой жир? И Чиновник пожал плечами, как дивчина, когда парубок зовет ее на сеновал, а потом ответил, что такова воля Великого Отца Федерации, обитающего на Старой Земле…

Слова дребезжали, словно дрянная повозка, и почти половина речи терялась в сиплом кашле. Старость беспощадна. Но, хотя престарелый вуйк Евген разучился говорить кратко, никто не смел его перебить.

– Тогда я сказал Чиновнику, что так поступать очень дурно; очень дурно сделал Великий Отец, отдав такой приказ… Я сказал, что летал на Старую Землю, и это правда; по вашей воле, дети мои, я представлял всех унсов в Генеральной Ассамблее и никогда не слышал о том, что наша планета принадлежит не нам. И еще я сказал, что это очень скверно; Земным не следует помогать дикарям с равнины, потому что унсы и Земные – братья, но Чиновник ответил, что наше братство тут ни при чем; планета принадлежит дикарям, а Земные не смогли бы нас защитить, даже если бы нас родила одна мать…

Вуйк Тарас позволил себе тихонько хмыкнуть, но старик Коновалец внезапно резко вскинул голову и обжег старейшего Мамалыгу таким взглядом, что хозяин гридницы замер в изумлении и восторге.

– Дети мои! – вороньим криком прокаркал вуйк Евген, расправляя плечи, словно парубок. – Я пришел в этот мир, когда здесь не было еще никого из вас; я знал ваших дедов и гулял с вашими отцами!.. Дети мои, если вы оторвете меня от этой земли, мне будет очень плохо. Я состарился на этой земле. Я хочу здесь умереть… Решайте, как знаете, но я не хочу отдавать ни одного клочка этой земли ни дикарям с равнины, ни Великому Отцу. Они сулят мне шесть миллионов кредов, но даже за трижды по шесть миллионов я бы не отдал никому эту землю…

Почти чудом казалось, что дряхлый старик сумел завершить речь достойно и даже кивнуть в знак окончания, как велел обычай, но сразу после того вуйк Евген обмяк в кресле, уподобившись груде небрежно набросанного тряпья, и лишь сиплое дыхание свидетельствовало, что он еще не отправился искать дорогу к Незнающему.

Но слово его усилило слова Мамалыг и Чумаков.

Вуйк Тарас ждал.

Те, кто не согласен, должны выступить теперь или не выступать уже никогда. Потому что трое уже высказали волю своих родов, а род Артеменок, как всем известно, издавна держится заодно с Чумаками. Когда наберется пять голосов, зовущих войну, сбор можно прервать, потому что сказанное большинством – священно для унсов.

Просчитывая ночью ход предстоящей беседы, вуйк Мамалыг предположил, что первым залаявшим станет старейший рода Мельников. У них мало возделанных земель; Мельники промышляют варкой соли и порубкой леса на дрова: их дела круто пошли в гору после появления Железного Буйвола.

Некому, кроме как Мельнику, идти всуперечь.

Так оно и вышло.

– Я знаю, братья, – начал старейшина Мельников тихо и раздумчиво, словно беседуя сам с собой, – что многие из вас ждут от меня возражений. Но я не стану говорить «нет»…

В звонкой тишине шесть пар глаз уставились на говорящего; даже почти неживой вуйк рода Коновальцев нежданно ожил, и в темных провалах глазниц его мелькнул огонек.

– Вместо того чтобы спорить с вами, – продолжал Остап Мельник, вроде и не замечая изумления собратьев, – я спрошу вас, и, если вы сумеете дать ответ, род Мельников первым займется набивкой патронов…

Надо признать, старейший Мельников был неглуп; с первых же слов он прочно овладел вниманием слушателей и был готов до конца использовать их любопытство.

– Мне не довелось бывать на Старой Земле, и я не дремал в Генеральной Ассамблее… – шесть пар глаз уткнулись в вуйка Коновальцев, но тот уже мирно клевал носом, еле слышно похрапывая, – … зато я умею считать креды, полученные за мою соль и мои дрова, а кто умеет считать одно, сумеет счесть и другое. Мы не сможем понять до конца, братья, отчего Великий Отец отступился от унсов и велел отнять наши земли. Но в покое нас не оставят. Я думаю так: кому-то, кто сильнее самого Великого Отца, нужен Железный Буйвол, и поэтому Железный Буйвол будет идти в предгорья, хотим мы того или нет. И вот мой первый вопрос, братья: под силу ли нам остановить его? Или унсы умрут все до единого и само имя наше сгинет навеки?

Загнув большой палец на левой руке, вуйк Остап вызывающе оглядел собратьев, понимая: каждый из шестерых, кроме спящего старика, сейчас лихорадочно складывает в уме.

– Не трудитесь, братья, я помогу вам. Двадцать сотен комбатантов выставят роды. Или двадцать пять, если поставить в строй голощеких. Но на парубков не хватит «брайдеров», а с тесаком не пойдешь против автомата. Вижу, вижу! Уважаемый вуйк Сергий собрался напомнить о слободских… – ошарашенный Чумак откинулся на спинку кресла, разинув рот и округлив глаза, – … но это еще сотни две, не больше, хотя вооружены они неплохо. А дикари с равнины пригонят сотню или три сотни. Или сто сотен, если велит тот, кому нужен Железный Буйвол. И даже если мы убьем всех, с равнины придут еще столько же, но этих уже не будет кому убивать…

Очень складно говорил он, с надрывом и болью; даже старейший Мамалыг вдруг ощутил смутное беспокойство, а еще не сказавший слова вуйк Ищенок хмурил брови, и щурился еще не сказавший слова вуйк Збырей; и вот уже и старшой Артеменок блудливо отводит взгляд от Тараса…

В запасе у созвавшего сбор оставался один удар, он готовил его для завершения беседы, но вышло так, что бить следовало немедленно.

– А если унсам помогут дикари с гор? – резко перебил Тарас, улыбкой прося простить нарушение обычая.

Но вуйк Мельников даже не подумал сердиться.

– Я отвечу тебе, – усмехнулся он, – и ответ будет вторым моим вопросом. Скажи, слыхано ли, чтобы горные вмешивались в чужие дела?

Теперь вуйк Ищенок, на которого крепко рассчитывал Тарас, уже не хмурился; глядя в рот старейшему Мельнику, он часто-часто кивал, словно завороженный.

И внезапно Тарас Мамалыга почувствовал себя мухой, угодившей в хитро расставленную паутину.

– Но если все же помогут? – повторил он, просто чтобы не молчать.

– А если у бабуси вырастут яйца? – отозвался Мельник.

И уже иным, жестким тоном продолжил:

– Верно сказал уважаемый вуйк Евген! Много больше, чем шесть миллионов кредов, стоит обжитая нами земля. Верно и то, что трижды по шесть миллионов тоже малая цена. Но если Великий Отец согласится дать не трижды по шесть, а трижды по десять миллиардов кредов, тогда следует соглашаться…

Он умолк, гулко прокашлялся, и на сей раз никто не пожелал перебить его, даже упрямый вуйк Чумак.

– И вот почему. Все мы знаем: у Великого Отца есть большой сейф с кредами. И у нас, братья, есть большой сейф… Это редколесье – вот наш сейф! Мы должны потребовать тридцать миллиардов за нашу землю. Пусть эти креды положат в какой-нибудь банк, так, чтобы на проценты мы могли снарядить экспедицию и подыскать себе новую планету, такую, какую выберем сами; и если Великий Отец утвердит такой бюджет, тогда, я думаю, нельзя упорствовать. Лучше новая планета, чем гибель наших детей, потому что о ней никто не споет…

Нет, вовсе не даром род Мельников завел торговлю с равниной. Иные из слов, легко брошенных вуйком Остапом, казались старшинам унсов попричудливее, чем камлания горных шаманов, хотя о том, что такое «креды», знали все…

Креды дает Великий Отец за то, что унсы возделали здешнюю землю; их выдают товарами, и товары можно заказывать дважды в год, когда прилетает большой корабль.

Миллион – это много кредов, ровно столько, сколько положено получать унсам в год; это так много, что невозможно себе представить; товаров на миллион не вмещает корабль.

Сейф… трудно сказать наверняка, но, кажется, это тумба из металла, откуда Великий Отец берет миллионы; он хранит их там вместе с самыми дорогими товарами.

Но смысл известных вуйку Остапу слов банк, процент, миллиард, не говоря уж о страшновато звучащем бюджет, оставался для мудрейших из унсов мутным, как зимний туман…

Однако не следует выхваляться перед собратьями тайным знанием, и последние слова говорящего просты.

– Я сказал приходившему ко мне: передай хозяевам Железного Буйвола, что тридцать миллиардов – вот наша последняя цена. И креды мы возьмем авансом, – еще одно волшебное словцо уже никого не удивило. – Тот, кто приходил ко мне, сказал, что понял и передаст. Еще он сказал, что долго ждать ответа не придется…

Теперь вуйк Остап сказал действительно все, что хотел.

Один против многих, он сумел все же одолеть их, и ему есть чем гордиться, если даже в глазах заносчивого Мамалыги зреет согласие, хоть и перемешанное с неприязнью. Ну что же, пусть Тарас бесится. Мамалыги чванились своей Книгой из поколения в поколение, они прожужжали всем уши рассказами о своем Незнающем, но никто даже не догадывался, что род Мельников тоже сохранил Книгу, большую и толстую. Знание – сила; его следует хранить под спудом. И сегодня для Мельников нет неясного в основах политэкономии; им, и только им ведомо, что такое капитал и в чем отличие дохода от прибыли, и таинство образования прибавочной стоимости тоже постигнуто родом Мельников ценой упорного труда…

Остап Мельник, сказав многое, о многом умолчал, и это было правильно. Разве смогут понять собратья, что натуральное хозяйство ведет к регрессу и благородные унсы за полтора века деградировали, почти сравнявшись с местными дикарями? Нет, не поймут, как ни разъясняй. Как не поймут и того, что уход с обжитых земель (разве он, старейший Мельников, рад этому?) объективно неизбежен…

Ничто не доставляло вуйку Остапу такого наслаждения, как понимание своей избранности. И он любовался сейчас собою, хотя суровое лицо его, обрамленное аккуратно подстриженной клинообразной бородой, оставалось непроницаемым.

Угодно это кому-то или нет, но не может завтрашний день быть таким же, как день вчерашний, милый сердцам почтенных, но не по-умному упрямых вуйка Тараса и вуйка Сергия. Остап Мельник, никто иной, знает наверняка, каким следует быть будущему унсов, и если собратья доверят ему – а они доверят, им просто не остается ничего иного! – он сумеет позаботиться обо всем. Он найдет экспертов, подыщет юристов, определит приоритеты, и на новой родине жизнь унсов ничем не будет похожа на нынешнюю стагнацию, вот только контрольный пакет останется за родом Мельников, потому что из всех восьми родов только Мельники достаточно динамичны и коммуникабельны, и никому, кроме них, не под силу, возглавив совет акционеров, добиться экономического бума!