Текст книги "Доспехи бога"
Автор книги: Лев Вершинин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]
из которой читатель узнает, что иногда разговаривают и те, кому самим Вечным велено помалкивать
Степные люди заявились глубоким вечером, почти ночью, когда закат уже увядал; судя по тому, что темно-багровая полоса, обжигающая далекие лесистые холмы, уже понемногу начала выцветать, бычий час подошел к концу и до волчьего часа оставалось всего ничего. Их, вынырнувших из сумрака, было немного – человек восемь, одеты они были по-разному, кто во что: двое – по-степному, почти в лохмотьях, правда, из дорогой ткани, один, явно городской, – совсем по-господски. На остальных были вполне пристойные куртки и добротные рубахи со шнуровкой на груди, заправленные в широкие шаровары. Зато пояса у всех были одинаковы: широкие, лоснящиеся, схваченные крупными медными пряжками.
Они привязали коней к коновязи под плетеным навесом и долго плескались у колодца, вычерпывая ведро за ведром и не обращая особого внимания на хозяина, растерянно замершего у порога с коротким мечом в руке. Будь хоть немного светлее, Тоббо, пожалуй, нашел бы возможность мигнуть племяшу, и мальчишка, ужом скользнув за плетень, помчался бы в замок извещать кого следует.
А что?
Голова степного дорого стоит, тем паче что Тоббо нужны не сребреники; брат Эрро, взятый за порубку графской рощи, сгинул куда-то бесследно, а скажите на милость – куда? Восемь дюжин плетей положено за такой проступок, но шкура у Эрро дубленая, никак больше недели не стал бы отлеживаться. Видно, беда с братаном, не иначе доискались судейские ярыги и до вольной охоты, а это уже каторгою пахнет. Так что пускай в награду за степных выпустят сеньоры братана, вот и в расчете будем…
Но верховому не ускакать – незваные гости заметят и догонят. Значит, сперва – до тайной конюшни и уже оттуда – в замок. А до Баэля скакать четверть дня, и степь уже почти почернела. Трава в умирающем закатном мареве пока что отливает глубокой сочной прозеленью, но это лишь до той поры, пока самые последние блики не выцветут, а потом она станет темно-синей, как ряса капеллана, а еще чуть позже – фиолетовой, точь-в-точь как плащ орденского рыцаря. И когда совсем почернеет, над степью понесется долгая тоскливая перекличка.
Начнется время волков.
Ночью в степи нехорошо даже и взрослому опытному мужику, кое-каким заклинаниям обученному, да и он не всегда уцелеет, хоть и сидя меж трех костров. А уж мальчишку, пускай и при амулетах, может ни за что ни про что смерть за чуб ухватить. Лютая смерть, безвременная. Бывает, конечно, всякое. Случалось, не то что из волчьих клыков, даже и от самого Вылки уходили вживе. Тоббо слыхивал о таких, но самому видеть не привелось ни разу; да и то, старики говорят: кто выжил в ночной степи, тому самое дело в город уходить, в вельможном гареме ему самое место, евнухом…
Нет уж, жаль мальчишку. Пусть остается при своем, что в штанах болтается. Не так уж много радостей у виллана. Хотя и то сказать: мальчишка, как-никак, хоть и сын Эрмо-пахаря, а все ж таки и племянник Тоббо, каковой, благодарение Вечному, никак не виллан. Тоббо – бычий пастух. Бычьим же пастухом, худо-бедно, станет не всякий. Недаром же дозволено ему законом, обычаем и сеньором держать дома и пристегивать к поясу по праздникам короткий меч, за который любому из пахарей положена смерть на месте, без промедления и оправданий.
Именно этот меч, плохонький, но острый, обнажил Тоббо, сам не понимая: для чего? Степных – восемь, к драке они привычны, крови не боятся. Если со злом явились – не устоять. Лучше уж выказать покорность – тогда не станут бить, разве что ограбят… да много ли возьмешь у Тоббо?
А озлобишь – пожгут хижину, порежут семью, девчонок понасилуют. Не пощадят и слепенького.
Бывало уже такое, всякому ведомо.
Но и страх показывать нельзя ни в коем разе, потому как степь уважает храбрых…
Поэтому, когда один из пришельцев, тот, что в господском, устав плескаться, стряхнул с липких волос капли и шагнул к двери, Тоббо не поднял оружия, но и не посторонился. А просто встал попрочнее, широко расставив ноги и прикрыв вход в жилище, как и надлежит мужчине, даже если мужчина по рождению виллан.
Степной приблизился – вразвалочку, ничуть не спеша.
Щеголь: одежда совсем новая. Явно не с чужого плеча; покупная. Очень хорошая одежка, такую не всякий сеньор из мелких себе позволить может. Выше жесткого белого ворота – темная холеная бородка и мясистые губы. Глаз не различить. Темно.
– Не суетись, Тоббо, – послышался спокойный голос. – И не бойся. Мы хотим переждать ночь. Только и всего.
– Ты кто? Стой, где стоишь!
– Тоббо, я же сказал: не суетись.
– Ты кто?
Семеро, одетые попроще, отошли от колодца и, приблизившись, сгрудились за спиной чернобородого. Ни один не обнажил оружия, на лицах – спокойствие, похоже даже – не без насмешки. Бледнел закат, где-то вдали, совсем тонко, рванулся к звездам унылый волчий вой и, оборвавшись, завелся снова, но уже оттуда, где густилась ночная мгла. Под навесом беспокойно всхрапнули кони.
– Я – Вудри Степняк. Не слыхал?
Тоббо промолчал.
Понятное дело, слыхал. Кто же в степи этого имени не знает? Если парень не врет, самое умное дело – пошустрее спрятать меч, вежливо пригласить гостей к очагу и поменьше мелькать перед глазами. Этот шутить не станет. Но и понапрасну не обидит.
Может, и впрямь только ночь пересидят?
А ежели врет?
Да ведь наверняка врет! Что там прохожий намедни болтал?!
– Я Вудри сам не видал. Но, говорят, его колесовали в Вуур-Камунге.
Губастый хмыкнул.
– Обошлось, как видишь.
– Они не могли отпустить тебя, если ты – Вудри.
– Слушай, Тоббо, хватит, – губастый чуть повысил голос. – Нам нужно переждать ночь. Ты понял? Мы переночуем и поедем дальше. Уйди с порога.
Тоббо упрямо покачал головой.
– Нет. Там семья. Я буду драться.
– Дурак. Кому нужна твоя старуха? Им, что ли? – губастый коротко кивнул за спину. – Эти парни привыкли к свеженькому. Не говоря уж обо мне. Да ты что, парень, не знаешь, кто такой Вудри?
– Знаю…
Тоббо опустил меч в опоясанный кожей чехол и шагнул в сторону, пропуская степных.
– Эй, жена! Принимай гостей!
В хижине охнули. Ну и ладно. Жена все сделает как положено. А у хозяина еще есть дела, и пускай степные не думают, что их появление опрокинуло мир…
…Он думал управиться за час. А вышло почти вдвое против того.
Вычистить копыта единорогу – работа нелегкая, если на совесть. Если же кое-как, то пеняй на себя, зверь все чувствует, куда там человеку. Вот почему, когда Тоббо вернулся из бычьего загона, в хижине было дымно, пьяно и беспорядочно. Трое чужаков спали вповалку на полу, укрыв головы куртками, пятеро вольготно развалились у стола, сдвинув оба табурета и суковатые чурбаны, завезенные давеча из деревни для растопки. Куртки и плащи комком валялись в углу, чадил сальный светильник, моргая подслеповатым огоньком, потные лица и литые плечи под медленно высыхающими рубахами сдвинулись над столешницей. На неровно оструганной доске лежали шматы мяса, уж конечно, не с собой привезенного, и рваные куски хлеба – господского, белого, хотя и тронутого плесенью. А еще покачивался высокий кувшин и глиняные чары с резко пахнущим напитком. Вот это точно привезли с собой; у вилланов настоящей огнянки не водится. Не по карману, да и запрещено покупать, за самодельную же три шкуры спустят да вдобавок штраф несусветный наложат. Потому как мешает честно трудиться.
Тоббо беспокойно покосился на шторку, но там было тихо. Дети спят. Жену, похоже, никто и не пытался задирать. Это хорошо…
– Ага, вернулся! – хмыкнул Вудри, помахав рукой. В тускловатом свете сверкнули зубы, крупные и немного желтоватые. Подхватив кувшин, он щедро, через край, плеснул в чашу – спиленное конское темя. – Садись, пастух. Пей, сколько в пузо полезет. Кстати, привет тебе от Эрро… знаешь такого?
И сразу же, предваряя ненужные вопросы:
– На крытой пересеклись. Братана твоего, пастушок, на галеры погнали. Года три веревку потянет, не меньше. Все. Теперь пей. И не маячь.
Прежде чем присесть, Тоббо заглянул за шторку. Так, на всякий случай, заранее зная: все в порядке. Жена и дети, тесно прижавшись друг к другу, сидели на волчьей шкуре в дальнем углу; на лицах – не испуг, но напряженное ожидание; только слепенький улыбнулся: ишь ты, живность этакая, даже сквозь гам различил знакомые шаги и показывает изо всех сил: рад, мол. Тоббо улыбнулся в ответ. Что с того, что не увидит? Не увидит, так почувствует. Слепенького он жалел искренне, а пожалуй что и любил, если б знал, что это за штука такая – любить.
Ишь ты, как оно выходит. Главный-то сдержал слово, никого не тронул. Значит, вполне может статься, это и впрямь сам Вудри Степняк. Стало быть, не колесовали. Ну, на то он и есть Вудри, чтоб и на этот раз исхитриться…
Тоббо присел к столу, хлебнул, занюхал горбушкой.
Огнянка ошпарила глотку, провалилась в нутро и почти сразу зашумела в висках: вилланы непривычны к хмельному. Разве что черпак ягодного вина в День Всяких Радостей да ковш ягодного эля на праздник Четырех Светлых, но с такой малости разве разойдешься? А тут…
Тоббо поглядел на стол. Мяса жаль; окорока семье хватило бы, считай, дней на восемь. Но какой с ночных гостей спрос? У степных свои законы, да и, опять же, гости есть гости, никуда не денешься, сам пригласил. Он отрезал ломоть – щедрый, словно и сам был гостем, кое-как заел угли, обжигающие нутро, и попытался слушать.
Но слушалось плохо, голова кружилась и негромко гудела. Перед глазами вертелся белый бычок, которого Тоббо готовит уже почти год. Он щурил лиловый глаз, вскидывал остренький, поросший нежным пушком рог и высовывал длинный серо-синий язык, норовя дотянуться до руки и лизнуть. Еще не отучился, дурашка. Это плохо. Как ни жалко, а с завтрева придется бить. Единорог – зверь злобы. Он должен ненавидеть всех, даже воспитателя, иначе сеньор будет недоволен и, не приведи Вечный, решит заменить бычьего пастуха. Ведь молодой граф совсем недавно наследовал владенья отца и непременно захочет вскорости покрасоваться перед соседями, а значит, должен к турниру иметь настоящего, самого что ни на есть неподдельного бойцового единорога – быка, внушающего полную меру трепета…
Бычок щекотал щеку, ерошил волосы, временами расплывался, исчезал, появлялся снова, снова исчезал. В эти мгновения до Тоббо доносились обрывки фраз. Говорили о сеньорах, вроде бы что-то ругательное. О каких-то городских парнях, которые чем-то недовольны. И все время повторяли: Багряный, Багряный… и о том, что кто-то вернулся, а кто-то зовет, и опять: Багряный…
Усилием воли Тоббо отогнал бычка. О чем это степные?
– А что нам остается? – говорил лохматый, коренастый, сидевший вполоборота к Тоббо, так что видна была только щека, пегая грива и кончик хрящеватого носа. – Мы ж не лесные, мы на виду. Хоть и условились мы с Вудри совсем о другом, а все равно выхода нет. Теперь дело всерьез пошло, если что, так и бежать станет некуда, будьте уверены. А Багряный есть Багряный… если уж он пришел, значит, самое время. Уж он-то не подведет. Теперь так, братья: кто нам жить не дает? Сеньоры. Кто из нас их любит? Никто. Так за чем же дело, вожаки?
– Погоди, – рассудительно перебил худой, одетый по-городскому, чисто и непривычно. – Одно дело – пошарить по замкам. Это славно, спору нет, всякий подтвердит. О том мы с тобой и уговаривались. Но теперь-то ты уговор меняешь, разве нет? Ты ж теперь бунта хочешь! Большого бунта, чтобы заедино с серыми идти. А на такое моего согласия нет. Потому как их задавят. И нас тоже, если с ними свяжемся. А что до Багряного, так кто его видел?
Багряный, Багряный, Багряный… Ба-гря-ный…
Сознание медленно прояснялось, лица уже не расплывались и не кружились, бык обиженно махнул хвостом и ушел насовсем. Багряный? Что-то такое, знакомое, очень знакомое… сказка, что ли…
И – резко, точно хлыстом, напрочь вышибив хмель: Багряный!
– Ладно, хватит болтать! – Вудри положил на стол тяжелые кулаки и слегка пристукнул. В хижине стало тихо. – О старом уговоре нынче речи нет. Был и сгинул. Кто не хочет со мной идти, не надо. Только я тут говорил с людьми – и со своими, это само собой, и, уж извините, кое с кем из ваших. Так вот, они все готовы, и им наплевать на наши разговорчики. Не пойдете вы, они выберут других.
– Бунт? Опять… Сколько их было уже… – буркнул кто-то в темном углу.
– Я не сказал: бунт, – повысил голос Вудри. – Я говорю: война. Все вместе. И разом. И сеньоров – резать. Всех. Без разговоров.
Тоббо вздрогнул.
– Что?
О нем, похоже, успели позабыть. Во всяком случае, все замолчали и обернулись. В глазах семерых мелькнуло изумление – не обидное, но совершенно искреннее, словно взял да встрял в людскую беседу неструганый чурбан для растопки. И только Вудри, совсем не удивляясь, приподнялся, опираясь на кулаки, нагнулся, заглянул прямо в лицо Тоббо и медленно, очень внятно повторил:
– Сеньоров. Всех. Без разговоров.
Глаза – в глаза, не отрываясь и не опуская.
Но Тоббо не видел Вудри. Глядя сквозь степняка, бычий пастух видел другое. То, что не хотел помнить. То, что, казалось, забыл навсегда.
Вот стоит корова, пегая и худая. Рядом с ней, на коленях – мать. Она умоляет людей в железных шапках и кольчатых рубахах не забирать Пеструху. Те смеются. А вот – один из них, он уже не смеется, он стоит, растопырив ноги, у стены амбара, глаза полузакрыты, руки скрючены на животе, а под ними – красное; красное течет, капает на сапоги, а двузубые вилы, пробившие кольчугу, не дают воину упасть. И крик. И отец, и соседи, и брат матери: их лица искажены, они сидят на кольях – не очень тонких, чтобы не прошли насквозь слишком быстро, но и не очень толстых, чтобы не порвали утробу, позволив казненным истечь кровью раньше времени. Сеньоры искусны в таких вещах. И – захлебывающийся голос совсем седой матери: «Тоббо, Эрро, сиротки мои бедные… Не бунтуйте, детки, никогда не бунтуй…»
Да, бунт – дело скверное.
Но – если Багряный?
И снова давно забытое: на сей раз – круглое, лоснящееся лицо управителя. Он улыбается, стоя у входа в часовню Первого Светлого, и держит за руку девушку, которая сейчас должна стать женой Тоббо; у девушки зареванные глаза и огромный живот – она служила в замке, и старый граф вовсю пользовался своим правом, а теперь еще раз пользуется, ибо высокорожденная супруга потребовала наконец избавиться от девки, пригрозив в противном случае вернуться к отцу. Тоббо связан. Рядом с ним кольчужник, держит на поводке; бежать некуда. А управляющий улыбается все шире. И говорит:
– Тоббо, пойми…
Да, именно так: «Тоббо, пойми! Куда тебе деваться? Сам знаешь, воля сеньора выше неба, крепче камня. Приданое получишь всем на зависть. А твоя невеста найдет другого. Так что иди лучше сам, Тоббо…»; и Тоббо идет, и подает руку этой девушке, которую даже не видел раньше, и клянется быть с нею до самой смерти. Все будет без обмана: он получит приданое, действительно – завидное, и пропьет его, и, пьяный, придет буянить к дому управляющего, но управляющий не велит наказывать его. Жена станет угождать мужу во всем, а Тоббо будет бить ее смертным боем и спать с нею, и у них родятся дети, и снова станет бить, за то, что рожает одних девок, а она станет только вжимать голову в плечи и сопротивляться лишь плачем; и, распаляясь от тихого плача, он будет… топтать ее ногами, ее – а не управляющего. А управляющий… Вот он приезжает к хижине с десятком людей, и снова улыбается, и снова журчит негромко:
– Тоббо, пойми…
«Пойми, Тоббо, это необходимо, иначе никак нельзя. Мальчишка не имеет права расти обычным: в нем – кровь сеньора, а у сеньора, ты ведь знаешь, теперь есть законный наследник, и есть враги. Много врагов, да сгниют их души, и не дай Вечный, они приберут ублюдка к рукам. Так что, Тоббо, лучше отойди, ты ведь разумный виллан, Тоббо, отойди в сторону и не мешай».
И Тоббо отходит и стоит в сторонке, не мешая, а жена вопит, стелется по земле; ее пинают – несильно, жалеючи, куда слабее, чем бивал муж, но она почему-то сразу падает и лежит недвижимо, а люди из замка ловят старшего сынишку – как курчонка, с гыканьем и прибаутками, и распластывают на земле, и лишают мужского естества, а потом, словно этого мало, делают слепеньким…
Невозможно вытерпеть. Но нужно. Иного не дано. Если же совсем невмоготу терпеть, тогда нужно попытаться забыть. Если, конечно, получится. Забыть обо всем. О собачьей свадьбе, о жалобном визге слепенького… а теперь еще и об Эрро, потому что с галер мало кто возвращается.
Иначе нельзя жить. Нельзя!
Но ежели и вправду – Багряный?!
Тогда…
Вот он стоит, управляющий…
…он стоит у крыльца своего богатого дома, отчего-то забыв про улыбку, и я, Тоббо, разумный виллан, смирный виллан, никогда не бунтующий виллан, я беру его за подбородок и достаю нож… нет, не нужно ножа!.. руками, просто руками, медленно, медленно, чтобы глаза умерли не сразу, чтобы он, он, а не я понял…
И все.
Больше не нужно ни терпеть, ни забывать. И не надо возить в замок копчения, по десять туш в месяц. И не надо делать бычка злобным. И вернется Эрро, брат, потому что не будет никаких галер…
Конь. Дом. Отара тонкорунных. Все это – не чье-то, а свое.
Никаких податей. И никаких кольчужников.
И глаза жены. Он впервые разглядел ясно и отчетливо: они, оказывается, светло-синие! И в них нет больше ни привычного страха, ни въевшейся тоски…
Жена, одетая в вышитое, праздничное, почти что господское платье, стоит на пороге, протягивая навстречу руки. А кто рядом с нею? Да это же – слепенький…. но веселый! зрячий! С первым пушком на щеках! И поцелуй – тоже первый – за всю их корявую жизнь, и куда-то исчезла бессильная злоба…
Вот так.
Все просто. Даже очень просто.
Проще некуда.
Если действительно – Багряный.
Он уже не сидел, а стоял. И Вудри тоже встал. И остальные, сидящие, смотрели теперь только на него, но уже не сквозь, а с интересом, словно ожидая чего-то. Но Тоббо не знал, как пересказать свои видения, и потому просто вытолкнул сквозь зубы:
– Да. Резать… Всех. Без разговоров.
И добавил потише, словно извиняясь:
– Ежели Багряный…
Глава 4
В зоне особого внимания
Ну что ж, друзья мои, позвольте представиться: Йирруахиярр йир… Йирруахиэлл дан-Гоххо-и-Тутхо-и-Тамхо; можно, впрочем, и просто Ирруах, что, как всем известно, означает «Отзвук грозы». Прекрасное имя, не правда ли? Явно западное, но ведь я и не скрываю, что происхожу с Запада, из ничем особым не прославленных земель, прилегающих к Великому Лугу. Досужие глупцы сочиняют о моих земляках побасенки, подчас довольно забавные, чаще – пустые и глупые, но редко кто позволяет себе повторять их в присутствии уроженцев Запада. Если же и находятся неосторожные нахалы, то быстро умолкают; люди Запада отвечают на усмешку ударом!
Итак, я – Ирруах дан-Гоххо, костоправ и лекарь. Имею диплом Борсоннского коллегиума и патент на практику в обеих столицах. Возможно, кого-то удивит, отчего столбовой тон-далайский дворянин, презрев традиции рода, уподобился низкорожденным, превращая знания в презренный труд за плату? Что ж, скрывать нечего. Никаких мрачных тайн. Все очень просто: после кончины деда сыны его разделили наследство по справедливости, как исстари заведено; Тутхо и Тамхо достались моим дядьям, Гоххо – батюшке. Замок небольшой, порядком обветшалый, вилланов – сотня-другая и обчелся, угодья, мягко сказать, невелики, да и то, что есть, порядком заболочено; денег же на осушение нет и не предвидится. А вдобавок ко всему перед самой смертью батюшки вышел указ о майорате; дескать, во избежание дробления уделов все наследство – старшему. И хотя спустя два года указ отменили, как вредный, закон обратной силы не имеет. Так вот и вышло: братцу Биббу – замок с землями, братцу Кикле – родовое серебро, братцу Айве – коняга с полным доспехом, а мне, последышу, как императорским указом определено, «достаточно средств для достойного обустройства жизни».
Ничего не скажу, не поскупились братцы. Тринадцать златников и шесть десятков сребреников отсыпали – аккурат на оплату полного курса Борсонны. Жаль, конечно, что по медицине, но тут уж деваться было некуда: факультет юриспруденции стоит вдвое дороже; так что на родню я обиды не держу, хотя и домой наведываться не собираюсь…
И то сказать, грех жаловаться: неизвестно еще, кто в накладе остался – я или братцы. Какие доходы с Гоххо? Никаких. А хорошему лекарю – везде почет и уваженье, лекарь же я, скажу не хвалясь, хороший. Во всяком случае, лучше многих, чему порукой нагрудный знак – ящерка зеленого нефрита. Знающий пациент, на эту ящерку глянув, тотчас гонорар удвоит, да и от дорожных неурядиц она отменный защитник: никто, в здравом уме пребывая, не обидит целителя, хранимого лично Четвертым Светлым. Да и гербовая цепь на шее прибавляет клиентам уважения, особенно ежели пациент – из мнящих о себе купчишек. Как же, не побродяжка какой пользует, пусть и с дипломом, а их высокое благородие столбовой дворянин. Так что на заработки пенять не приходится; изредка, с верной оказией, удается даже и переслать кое-что матушке и братцу Биббу, который, на беду свою, родился раньше всех и ныне обречен возиться с убыточным поместьем.
Легенда как легенда, вполне достойная, а главное – достоверная. Даже жаль немного, что воспользоваться ею вряд ли придется, поскольку личный контакт с туземцами в мои планы не входит. А входит в мои планы всего лишь добраться до места и разобраться с увечным кибером. Ничего сложного. Судьба, на наше счастье, застигла горемыку «Айвенго» в месте диковатом и от жилья людского отдаленном, где-то в самой гуще лесного массива, покрывающего весь север континента. К тому же перед безвременным успением автоматика все же сработала, и бедняга успел-таки выдать в эфир аварийный сигнал, безукоризненно записанный датчиками орбитала.
Координаты есть. Район поиска, учитывая все возможные погрешности, определен с радиусом до километра. Осложнений не предвидится: все зверье в округе разгонит пугалка, а на случай встречи с местными хомо я – бродячий лекарь Ирруах дан-Гоххо.
Суток, отведенных на операцию планом, хватит с лихвой, тем паче самое сложное уже позади: я добрался; остается найти и уничтожить.
Хотелось бы, конечно, забрать утиль с собой. Хомяк, вполне возможно, рассказал не все, а наши очкарики, дай им бог здоровья, даже по горстке праха смогли бы определить поставщика. На предмет розыска и обстоятельной беседы – не корысти ради, а исключительно потомству в пример, чтобы потенциальное жулье раз и навсегда зарубило на длинных хитрых носах: не нужно обманывать щедрый и великодушный Департамент; Департамент умеет и обижаться.
Да, очень хотелось бы, но – нельзя.
Ни в коем случае.
В космослужбах Федерации мой полет, естественно, задокументирован самым что ни на есть благопристойным образом, но в секретариат Совета Земли информация, столь же естественно, не поступала; Маэстро, мой друг и начальник, почти всемогущ, но связи связями, а всему есть предел. Так что, вполне возможно и даже наверняка, где-то на орбите меня притормозят рейдеры Поднебесной. Или Лиги. Или Халифата. А вовсе не исключено, что и Кагала. И досмотр будет произведен хоть и безукоризненно учтиво, но самым тщательным образом.
Не стоит подставляться по мелочам.
Ассамблея простит солдату Федерации все, кроме ошибки.
А жуликоватых поставщиков ребята Ромео все равно отловят, так или иначе…
Ну что ж, придется разлагать калеку на атомы, не отходя от кассы. Не самое легкое дело, между прочим. Суперпласт, даже бракованный, он и есть суперпласт; низкие сорта могут при определенных условиях не выдержать удара атмосферных разрядов, но полностью испепелить его практически невозможно, разве что прямым попаданием двух-трех «Сургутов», каковых на Брдокве нет и в ближайшем будущем не предвидится. Или направленным лучом «Мурзилки», а вот как раз «Мурзилка» на Брдокве имеется. В единственном экземпляре и, волею случая, как раз у меня…
Я провел ладонью по лицу, стирая совершенно неуместную улыбку.
Когда я вернусь, меня, безусловно, снова засунут в стационар. Но до того никак не обойтись без сабантуя. Настоящего, без подделок, с цыганами, тройками, очень желательно – с мордобоем. Пусть Смуглянка притащит потрепанный аккордеон в антикварном, безумно дорогом футляре из настоящего дерматина, а Ромео – дутар, а Маэстро станет дирижировать, как бывало раньше, и пусть под утро Кузнечик, приподняв обгорелую рожу из миски с салатом, произнесет: «Помни Кашаду!»
И станет тихо.
Мы нальем стаканы дополна, всклень; алый рассветный луч прыгнет в окно, но мы не заметим его; каждый из нас в этот миг увидит одно и то же: пляшущий закат над руинами посольского квартала, срезанные осколками верхушки пальм и прогоревший насквозь остов бронемашины, взгромоздившейся на полусплющенный автобус; это был самый конец весны, мутный прибой грыз бурый от крови и мазута пляж, и девятнадцать парней затерялись в паутине переулков, давно уже не выходя на связь. Глаза Маэстро по-кошачьи светились в сумраке; где-то справа бежал Ромео, чуть впереди, цинкуя дорогу, Смуглянка, а я волок Кузнечика; я тащил его, обвисшего, уже на две трети неживого, почти зубами, как кошка котенка; Кузнечик тихонько стонал, а с выпотрошенных коробок отелей стреляли по мне, движущейся мишени, бестолковые, но неприятно настойчивые снайперы Бубахая.
«Помни Кашаду!» – повторит мой первый зам.
«Кашада не будет забыта!» – негромко отзовемся мы.
И выпьем последнюю стоя, не чокаясь.
Все пятеро; весь личный состав группы «Тэта» – за себя и за всех, кто незримо стоит рядом; за тех, кто не вернулся.
Я – вернусь.
…Шагнув за порог, я оглянулся.
За моей спиной высился темно-серый, шершавый на вид валун в два с половиной человеческих роста, густо усеянный оспинками вмятин и мшистыми бархатными лишаями. Тяжелый, основательный, почти правильной сферической формы, камень-гигант всем видом своим внушал почтение; еле ощутимым запашком гнили тянуло от него и еще чем-то совсем чуждым, непонятным, не сегодняшним; тьму тем веков тому неведомая буря, оторвав от далекого горного кряжа, зашвырнула его сюда, вмяла в мягкую землю и оставила, наскучив забавляться; впрочем, уже и тогда он был тяжек, невозмутим и невообразимо дряхл…
И только очень внимательно всмотревшись, можно обнаружить в самом низу валуна, там, где буро-зеленый лишай сливается с зелено-бурым ковром палых листьев, микроскопическое, едва заметное клеймо: «HAMELEO. Made in League».
Вот так-то. Ни больше ни меньше.
В принципе, Лигу мало кто уважает. Не за что ее уважать. Сытые, вечно полусонные суслики-однодневки жируют на проценты с прадедовского капитала, не желая замечать, что капитал понемногу истаивает. Они любят читать нотации всем подряд, они велеречивы, занудливы и напыщенны, но, в сущности, Лига, вопреки всякой логике, еще существует лишь потому, что Поднебесной она совершенно неинтересна, а Халифат и Федерация, имея определенный опыт, стараются не слишком сильно нарушать status quo.
На месте умников, придумывающих штуки вроде «Хамелео», я давно бросил бы их тусклое, однообразно благополучное болото. Мир велик; даже хмурые халифатские шейхи умеют ценить мозги вплоть до предоставления владельцам таковых права распивать спиртное в общественных местах. Умники, однако, рассуждают иначе; из Лиги не эмигрируют, во всяком случае, я о таком не слыхал. Вполне возможно, что прав Маэстро, и суслик, даже самый башковитый, все равно остается сусликом и ничем больше…
Я приложил ладонь к полукруглой вмятине и ощутил слабенький укол.
Включился ужастик.
Мера, конечно, жесткая, ибо всякий туземец, испытавший воздействие поля, рискует поехать мозгами до конца жизни, но и неизбежная. Поскольку рано или поздно информацию о Брдокве придется огласить, и, когда это случится, державы-конкуренты неизбежно попробуют оспорить законность прав Федерации, а свежие сплетни о свалившемся с неба валуне – крайне лакомая кость для экспертов.
Ну, поехали!
На браслете загорается тускло-желтая искорка. По мере приближения к искомой точке она будет разгораться ярче и ярче, понемногу наливаясь багрянцем, – совсем как в детстве: холодно, теплее, еще теплее, совсем тепло… жарко! – а в непосредственной близости от объекта в запястье начнет покалывать.
Но пока что искра совсем никакая, словно опивки вчерашней заварки…
Старое правило: если не знаешь куда – иди прямо.
Тем более что разницы никакой: со всех сторон одни и те же деревья, густющий кустарник, трава в пояс, кое-где бурелом. Пройду с полкилометра, если браслет не оживет – сверну вправо. Или влево. Пеленговать всегда лучше вкруговую.
А здесь хорошо!
Как всякий уважающий себя отец, я вывозил своих девчонок на каникулы в ручные, воспитанные лесопарки Лиги. Там светло и просторно, там вкусно пахнет смолой и невозможно заблудиться. Мне там было скучно.
По долгу службы заносило меня в дикую сельву юга Поднебесной и волглые джунгли Халифата. Там не соскучишься, но тамошний воздух отравлен ненавистью.
А этот лес – такой, какими, наверное, были бы леса Федерации, доживи они до нашего времени. Тут сказочно, даже с перебором, как на лубке: запахи и шорохи, свист и гомон, внимательные, цепкие, оценивающие взгляды, устремленные на пришельца из-за кустов, из-под травы, из переплетения ветвей в высоких кронах…
Я иду по заросшей, уже почти незаметной тропинке, изредка раздвигая преградившие дорогу кусты, и все ярче, все жарче, все увереннее разгорается искорка-проводник; сейчас она густо-розовая, с алым заревым отсветом.
Прохладно.
Теплее.
Еще теплее.
Речка.
Вернее, ручей, хотя и довольно широкий.
Время от времени – запруды; зверьки, похожие на мультипликационных бобров, высунувшись из-за поваленных стволов, встречают меня настороженно-любопытными взглядами остреньких выпуклых глазок, но вовсе не собираются нырять.
Не умеют бояться.
Глушь.
Ручей чуть слышно звенит.
Очень чистая вода, прозрачная, как на совесть протертое стекло, быстрая и почти бесшумная; совершенно четко видны тоненькие нити водорослей, мелькающие серебристые тени рыб, время от времени – россыпи камней на дне.
Камни некрупные и гладкие, самых разных оттенков серого, зеленого и голубого; очень редко попадаются и полосатые; еще реже – в крапинку; в лучах розоватого солнца камни сияют и взблескивают, выстреливая снопиками отсверков.
Когда-то моя Старшая собирала разноцветные камушки, но сейчас у нее другие увлечения; все давно передано в пользование Младшей, которая сперва была в восторге, ибо давно зарилась, но, заполучив заветные ящички, умозаключила, что раз сестре не нужно, значит, и ей проку нет, после чего коллекция быстро разошлась по подружкам.
