Текст книги "Идем на восток! Как росла Россия"

Автор книги: Лев Вершинин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 33 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

Чет и нечет

По сути, ничего удивительного. Подавляющее большинство башкирских старшин (а значит, и всех башкир, поскольку традиция согласования действий с кланом и племенем еще была жива) сделало свой выбор задолго до смуты, выступив против сторонников Батырши. Разумеется, из карьерных и меркантильных соображений. Но не только. Судя по документам, таких, которые просто рвачи и взяточники (куда ж без того?), типа некоего Валиши Шарипова, было среди этого поколения не столь уж много. Большинство так или иначе хотело странного. В частности, осознавая себя частью некоего единства, куда более масштабного, чем клан, племя или даже башкирский народ. Когда в декабре 1766 года Екатерина II, еще не укатанная крутыми горками и надеявшаяся одолеть пропасть одним прыжком, издала Манифест о созыве Уложенной Комиссии («…дабы лучше нам узнать было можно нужды и чувствительные недостатки нашего народа»), в башкирских землях новость выслушали с не меньшим интересом, чем в коренных губерниях, с удовольствием отметив, что, выходит, признаны «культурным» народом. Поскольку, согласно Манифесту, «номады» к выборам не допускались, а вот оседлые «инородцы» имели право избирать и быть избранными, по одному депутату от каждой провинции. И выбирали всерьез, понимая ответственность, сперва – 85 «выборщиков» из почти трех тысяч кандидатов, а затем из этих 85 – полтора десятка депутатов.

Что интересно, Кинзя, при всем огромном к нему на всех дорогах уважении и заслугах, в список не попал: всем было ясно: вовсе уж замшелым ревнителям «жалованных грамот» в столице делать нечего. Зато, в частности, Туктамыша Ижбулатова, свободно владевшего русским языком, выбрали и даже поручили составить наказ. Очень толковый. 47 страниц, 35 пунктов, и ничего не забыто, но все аргументировано документами и фактами. Именно автору наказа доверили коллеги выступать все пять раз, когда слово предоставлялось депутатам от башкир, и он выступал, требуя отмены монополий, юридического оформления прав промышленников, конкретизации отношений башкир с русским дворянством и даже, трудно поверить, облегчения условий труда русских крепостных. То есть того, что считала актуальной башкирская элита и за что она потом билась. К слову сказать, билась, по ходу дела (понятно, что случайно) сжигая «неправильные» заводы как бы не круче пугачевцев, до суглинка, – так, что потом их и восстанавливать-то не стали.

И вот теперь самое время задаться вопросом: а за что, собственно, бился Салават? За народ? Нет. До конца, осознанно за ним пошла только часть народа. А кто-то против. А кто-то бегал туда-сюда. Даже Юлай, судя по материалам следствия, пошел к Пугачеву, «не хотя быть низше сына» плюс поддавшись уговорам Кинзи, имевшего на него огромное влияние. За «угнетенных»? Тоже не получается. Русские села он жег только так, и крепостные работяги защищали от него свои заводы, как от чумы. Своему клану? Опять не-а. Шайтан-Кудей никаких оснований для обид на власти не имел, был ими, в общем, обласкан, а проблемы с Твердышовыми можно было куда надежнее решить, верно послужив Матушке. За веру? Не похоже. Во всех его воззваниях – ни одного призыва к «священной войне», ни одной ссылки на «Воззвание Батырши», которое он, конечно, читал. За самостийность, за титул хана? Ни в коем случае. Этого ему не шили даже на следствии. За «настоящего государя»? Не верю. Даже если допустить, что сам он по молодости жулика распознать не мог, так Юлай-то, бывавший в и в столице, и в Европе, видывал начальство всех рангов и не мог не понимать, что к чему. Может быть, пацана (19 лет все-таки 19 лет, хотя уже и женатый, и с детьми), ласково принятого «государем» и назначенного аж «бригадиром», просто понесло? Не исключено. Тем более что возраст объясняет и неумение (нежелание?) лавировать: ему сам Потемкин предлагал сдать Пугачева в обмен на полное прощение, а он отказался. Но опять-таки опытный папа мог бы одернуть. А не одернул. Непонятно. Но будет понятнее, если вспомнить проигранный суд. Вот Исмагил с Туктамышем, разбираясь в законах и денег на адвокатов не пожалев, своего добились и, даже уступив земли, получили от этого прямую выгоду. А шайтан-кудейцы, живущие по старинке, просто-напросто ударили по рукам, не проверив документы, и пролетели. Обидно, ага. Тут уж неважно, истинный царь или нет, главное, что свой.

Короче говоря, если уж по совести, то в башкирских землях Пугачевщина спровоцировала гражданскую войну. Не классовую, ибо и элита, и низы были по обе стороны баррикад, не племенную, а, скажем так, «мировоззренческую». Отбросив «болото», которое везде колеблется и выжидает, и говоря лишь об активных лидерах, приходится признать: лоб в лоб столкнулись два понимания жизни, державное и ордынское, два осмысления себя в этой жизни. Тасимов, Балтачев и другие – «государственники», умевшие смотреть дальше границы родового стойбища, Кинзя и Юлай (про пацана Салавата говорить вряд ли стоит) – «индейцы», желавшие затормозить ход времени и навсегда остаться в уютном, но безвозвратно уходившем прошлом. Что, мерси Аллаху, не под силу никому…

Глава XV. Волкоголовые (10)

Особенности национального ego

Подводя итоги всему, что мы уже знаем: основная проблема России в отношениях с башкирами заключалась в перпендикулярности мироощущений. Добровольно войдя в подданство «белому царю» на основе жалованных грамот Грозного, башкиры исходили из того, что договоры должны выполняться. Или, если возникает настоятельная необходимость их пересмотреть, пересматриваться совместно, а потом опять-таки исполняться. Они, в общем, не возражали даже против ограничений и ущемлений, но при условии, что ограничивают и ущемляют по закону, а не по желанию левой пятки даже не царя, с которым заключен договор, а мелкого местного самодура. Власть падишаха? Замечательно. Но пусть не позволяет холуям нарушать свои, падишахские клятвы. Заводы? Раз без них нельзя, пускай. Но по-честному, с договором, отчислением части прибыли и без мошенничества. Города? Не очень хорошо, угодий все-таки жалко, но тоже можно уладить. Только не ломая сходу, без предупреждения родовые поселки, не равняя с землей святые места и кладбища, как поступили с родовым гнездом Кильмяк-Абыза в 1735-м, не оставив ему иного выхода, кроме как воевать. И если уж мы, башкиры, честно служим и честно сдаем ясак, Аллаха ради, не воруйте наше жалованье и не отбирайте коней сверх оговоренного, потому что вы ведь тоже защищаете свое, разве нет?

По сути, трагичность ситуации заключалась в том, что Россия, развиваясь, переставала нуждаться в «договорных» народах. Вернее, даже не в этом, а в том, что разрывала договоры явочным порядком, по мере возникновения целесообразности. А в результате «договорные» народы зависали в своего рода невесомости, оказываясь (при наличии скольких угодно жалованных грамот) никем и ничем, докучливыми, мешающими «дикарями», с которым разговор короток. Нечто вроде того, что случилось в США с «пятью культурными племенами» или с казаками (тут чуть иное, но, в данном случае, разница не очень существенна) в Речи Посполитой. С той лишь разницей, что чероки и их друзья по несчастью были культурны уже настолько, что оказать сопротивления не могли. А башкиры, как и казаки, – могли, и даже очень. Тем паче что вовсе обойтись без их службы, в свою очередь, не могла Империя, а охраняемая законом вотчина для башкир была примерно тем же, что и реестр для казака: гарантией социального статуса, соответствующего исполняемой службе, но статуса для всех, а не для избранных.

По тонкому льду

Именно поэтому не удалась административная реформа, проведенная после бунта 1735–1740 годов, на которую так надеялся Петербург. Можно было сколько угодно менять наследственных биев на выборных старшин, вводить какие угодно кадровые регламенты, но элита все равно вынуждена была подчиняться обществу, потому что ополчение – клановое, и основа существования ополчения – общинные земли. А пойти против общины означает либо погибнуть от руки своих же, либо потерять место, поскольку тебя никто не будет слушать, и на фига ты тогда властям? Именно поэтому в эпоху Пугачевщины «верные» башкиры, как уже говорилось, жгли «незаконные» заводы не менее активно, чем «неверные», а основная масса старшин, вне собственного желания, колебалась туда-сюда в зависимости от пожеланий сородичей.

И потому-то от массовых репрессий после разгрома самозванца отказались, в отличие от прежнего времени, ограничившись минимальной искупительной жертвой в лице Салавата и Юлая. Тонкий политик и мудрая женщина, Матушка предпочла «предать все забвению», осознав, что если карать по принципу формальной причастности, то в петлю придется посылать всех, в том числе и тех, кто, по гамбургскому счету, является опорой Империи, что никак не совместимо с государственным интересом. Это понимал Петр и, понимая, предпочел ситуацию заморозить, уступками спустив пар. Этого не сумели понять при Анне, предпочтя рубить наотмашь, тем самым взвинтив давление по максимуму и получив в ответ Батыршу и 1774 год. И вот теперь котел был перегрет так, что оставалось только одно: срочно искать принципиально новое решение.

Кое с чем все было уже вполне ясно. Скажем, с религиозным вопросом. Поскольку курс на христианизацию провалился – а что он провалился, было ясно и ежику, – решили зайти с другого конца. И после длительных обсуждений в 1789-м учредили в Уфе муфтият. Здраво рассудив, что от обычая избирать мулл башкиры не откажутся, стало быть, этих мулл, дабы не дичали и не трактовали Коран кому как заблагорассудится, превращаясь в потенциальных Бепень, нужно держать под контролем, а сделать это лучше, нежели повышая им квалификацию в татарском, ханафитском духе, самом мягком из исламских мазхабов, невозможно. А раз так, то пусть профессионально растут. Еще раньше, в 1784-м, порешали насчет интеграции «туземной» знати в нормальную имперскую элиту. Дабы комплексами не маялись и державе служили, татарским мурзам и башкирским старшинам было даровано уравнение в «вольностях, выгодах и преимуществах, российскому дворянству принадлежащих». В том числе, безусловно, и право владеть крепостными (формально, правда, только мусульманского вероисповедания и язычниками, но на нарушения запрета смотрели сквозь пальцы). В крае появились мусульмане-помещики и даже мусульмане-магнаты. Однако, учитывая сказанное выше, башкиры вновь оказались камнем преткновения. Слегка постаравшись, можно было закрепостить татар. Наверное, и мишарей тоже. Но закрепостить башкир было просто невозможно, да и старшины, против поместий как таковых ничего не имевшие, не могли (слишком сильны еще были связи «верхов» с «низами») о таком помыслить. А тянуть время и дальше было крайне нежелательно.

Рукописи не горят

В общем, Матушка попросила решить проблему лично Григория Александровича, Григорий Александрович сотворил очередное чудо, и из сусеков на свет Божий, кроме бумаг Кирилова, лежавших на столе у Государыни, выполз всеми забытый проект Татищева, представленный Анне Ивановне 22 февраля 1739 года, но невостребованный в связи с опалой автора. По прочтении которого стало ясно: будь этим бумагам дан ход тогда, когда они были написаны, многих неприятностей можно было бы избежать. Ибо Кирилов полагал, что башкиры «народец озорной, вредный», и раз уж их истребить нельзя, то щемить надо по максимуму. Чтобы «вовеки, а не на время безопасными и прямыми, как другая татара, данниками учинить». С moralite в том смысле, что «токмо так, без сумнения, к тому приведены быть могут, что сравняютца с казанскими, и с сибирскими, и протчими татарами». А вот Василий Никитич подходил к вопросу без эмоций, государственно. Башкиры, рассуждал он, народ военный, вооруженный, воюющий за Россию. Но чаще против. А это неправильно. Причем – в этом он, беседуя со старшинами и допрашивая пленных, убедился, – когда против, то только по крутой необходимости, и с куда большим удовольствием делать этого не будут. Но лишь в том случае, если государство прекратит их унижать и грабить. Однако «служилый народ», анахроничная каверна в монолите, которым становится Россия, изжил себя, а значит, следует подумать о новом, органичном для обеих сторон статусе башкир в рамках Империи.

И вот тут-то Татищев являет всю мощь своего немалого интеллекта. В его рассуждениях появляется упоминание о казачьем устройстве. То есть – развивая идею, – о преобразовании «ненужного» племени в нужное сословие. И далее Василий Никитич расписывает по пунктам, что и как следует делать, предлагая переформировать «древнее ополчение» в государственное иррегулярное войско, возглавляемое, как и казачьи, полковниками, назначаемыми правительством, и включающее «подначальных им» хорунжих, писарей, есаулов и сотников. Оставив право избирать всех, кроме полковников, – при «должной аттестации» от местных воевод, – за башкирами. Такой порядок, полагал Татищев, обеспечит возможность «их в большей верности содержать и о числе их всегда обстоятельнее знать, понеже сотники всегда должны будут обстоятельные списки иметь и полковников, хотя погодно, о числе репортовать, полковники же воевод репортовать будут». Конкретные предложения (сколько полков формировать, где локализировать, на кого следует обратить внимание, подбирая кадры) к проекту прилагались.

Я сегодня не такой, как вчера

Обсудив со Светлейшим «татищевские пропозиции», Матушка распорядилась пустить их в работу. Времени, правда, за избытком проблем и относительным покоем в крае, потребовалось немало, но улита ползла, и 10 апреля 1798 года, уже Павлом («по личном ознакомлении»), был издан Указ об учреждении Башкирско-Мещерякского войска. По сути, слегка измененный, дополненный и отредактированный в соответствии с реалиями времени проект Татищева. Отныне башкиры и мишари официально, а не по факту, как ранее, становились военным сословием, равным казачьему, со всеми полагающимися правами, привилегиями и обязанностями, большинство которых, впрочем, они исполняли и ранее, не имея никаких социальных гарантий. Нести службу обязаны были все здоровые мужчины 25–50 лет, но это было привычно, почетно и никаких возражений не вызывало, тем паче что указом учреждалась «очередь» (ротация) из расчета один человек от 4–5 дворов с мая по сентябрь, а порядок в хозяйствах очередников поддерживался общиной. Вместо старых, клановых волостей край был разделен на кантоны – 11 башкирских и 5 мишарских, – границы которых не совпадали со «старыми рубежами», а названия ограничивались нумерами, без поминания племен, что было непривычно, однако и не оскорбительно. Кантоны делись на юрты, каждый из юртов считался «воинской командой», причем глав кантонов назначал военный губернатор Оренбурга из особо достойных местных старшин, а они уже сами, по своему усмотрению, определяли юртовых. Содержание кантонных и юртовых канцелярий возлагалось на общественные фонды, но это никаких возражений не вызывало, как и обязанность приобретать оружие, амуницию и лошадей за свой счет, тем более что речь опять-таки шла не о личных деньгах, а о «подмоге» (общаке). Некоторые льготы начальству и муллам народ тоже принял спокойно: дескать, шефам положено, а досадная и неприятная обязанность участвовать в ремонте дорог и укреплений смягчалась разрешением присылать вместо себя своих припущенников и «бродяжий люд», причем каким образом этот «бродяжий люд» возьмется, никого не интересовало – лишь бы ослушания не было.

Короче говоря, башкиры перестали быть «дикарями», бесправным придатком к Оренбургскому казачьему войску, но обрели статус полноправного российского сословия, наконец-то официально став теми, кем, по сути, были с самого начала. Параллельно, правда, прошло и генеральное межевание земель, закрепившее за помещиками угодья, явочным порядком украденные у казны и башкир, но в огромной бочке меда крохотную каплю дегтя предпочли не заметить. И вот на этом действительно кончилось все. Началась новая история. В которой башкиры законно владели большинством рудников в своих краях (только на Юговских заводах – 234 из 310), «записаться в Башкирь» было заветной, практически неисполнимой мечтой русских крестьян, а башкирские лучники, наконец-то не оглядываясь, все ли дома в порядке, сражались не под Самарой, Уфой и Казанью, но под Тильзитом, Гельсингфорсом, Данцигом, Лейпцигом, Кронштадтом и Адрианополем. Под знаменами своей Империи, «не раз, – по оценке Дениса Давыдова, неоднократно подтвержденной лучшими полководцами России, вплоть до графа Паскевича-Эриванского, – проявляя подлинный героизм и отвагу», коллекционируя ордена, вырастая в званиях. Никогда более не бунтуя и не конфликтуя с иноверными поселенцами, которых, наоборот, зазывали на свои земли, поскольку земледелием умели заниматься далеко не все, а свой хлеб иметь хотелось. Если же в ставшем островком мира и спокойствия крае и случались какие-то – как в 1835-м – мелкие волнения, то скорее на уровне местных хулиганств по недоразумению. О чем говорить нет ни смысла, ни желания, поскольку это, повторюсь, уже совсем другая история…

Глава XVI. Повелители великих долин (1)

Рай второй свежести

Есть в России народ-загадка. Ясно, что самые северные тюрки. Ясно, что самый, по всем фенотипическим признакам, «монголоидный» народ на Земле. Ясно, наконец, что имена его – и свое («саха»), и полученное от соседей («экот»-«якот»-«якут»), – означают «крайний», «пограничный», «чужой». То есть тот, кто пришел откуда-то, а там, где жил раньше, обитал на самой границе кого-то с кем-то. Здесь точное знание кончается и начинаются версии. Которых три. Самая древняя, скажем так, «мифологическая». Более поздняя – «генеалогическая». И позднейшая, возникшая с подачи землепроходцев-казаков, – «ордынская». То есть что народ сей всего лишь осколок Золотой Орды. Это, конечно, чушь, внимания не заслуживающая, о генеалогии чуть позже, а вот из мифов извлечь крупицы истины можно прямо сейчас. Согласно сказаниям, саха – первые люди на земле, ибо небожитель Эр Соготох Эллэй, сойдя с облаков и женившись на дочери землянина Омогоя, дал начало роду человеческому. Причем, чтобы их потомство владело твердью, убил тестя и всю его семью. В связи с чем саха по сей день в торжественных случаях называют себя «айыы аймаа» (полубоги). Но это, понятно, совсем сказки, а если ближе к реальности, то все сказания саха, вне зависимости от того, чьими потомками себя считали те или иные кланы, повествуют о «старой родине». О некоей запредельно счастливой стране, где «никогда не заходило солнце, месяц был без ущерба, кукушки не переставали куковать, трава не желтела, деревья никогда не валились, и никуда не улетали стерхи…». Короче, о рае земном, откуда по разным причинам пришлось уйти в края тоже счастливые, но не настолько, ибо «с валящимся недолговечным лесом, с недолговечными людьми, с поздно рождающимся скотом, со жгучим морозом, с вечной вьюгой и слякотью, с пургой и метелью».

Первым, кому выпала такая доля, стал некто Омогой Бай, никакой не бог, а якобы знатный монгол, бежавший на север, не желая ни поддерживать юного Темучина, ни препятствовать ему. Вот он-то, добравшись до берегов Лены, осел в великой долине Туймаада, где, отбивших от не знавших железа местных, процвел, а много лет спустя выдал дочь Сыппай за очередного пришельца с юга, Эллэй Боотура, информации о котором в легендах гораздо больше. Историки в основном считают, что этот сюжет отражает воспоминания о резне Темучином татар, виновных в смерти его отца, но, если уж следовать мифам, то якобы в некий голодный год велел хан монголов подданным убивать лишние рты, стариков и младенцев, и один лишь Эльдей-батор (Эллей), решив во что бы то ни стало спасти любимого отца, Татар-Тайма, посадил старика в суму и ушел в «горячую пустыню», где мудрый старец (сын не прогадал!) помог ему мудрыми советами, подсказав, как не умереть от жажды и как обмануть погоню. А главное, открыл, что на севере, «в великих долинах на великих реках, есть прекрасные места, изобильные водой и травами, удобные для жизни», где живет «много людей, бежавших туда давным-давно». В том числе богач Омогой, которому Эллей должен приглянуться усердным трудом, а в награду попросить руку дочери-уродицы, которая «никому не нужна». Далее было предсказано, что сам старец «не ступит на счастливую землю», зато «весь скот Омогоя станет скотом Эллея, красавицы-сестры удавятся от зависти к дурнушке, а братья жены, невзлюбившие Эллея, сгинут неведомо куда, превратившись в леших». Так и сталось. Затем родилось шесть сыновей, ставших предками шести улусов саха, и наконец, в итоге, Эллей не умер, а «вознесся на небеса». В последнее не верю, а прочее, видимо, что-то отражает. Не так, видимо, все было мирно (вспомним, что и в мифе небесный Эллей убил тестя). Однако геноцида не было: просто хозяев заставили потесниться, как те ранее потеснили «прежних людей». Вскоре очередной мигрант с юга, некий Хара-Хула, отбил и себе местечко, и на том заселение великих долин завершилось.