Текст книги "О, Солон !"

Автор книги: Лев Остерман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 13 страниц)

40)

По афинским представлениям и почитание богов, и воспитание юношества относились к делам общегосударственным. Философ обвинялся в государственном преступлении. Процедура афинского суда нам известна. Речи обвинителей не сохранились. О их содержании можно судить лишь по нескольким фрагментам, которые цитирует Ксенофонт, и защитительной речи Сократа, пересказанной Платоном. Обвинение в отрицании традиционных богов и введении новых базировалось на признаниях Сократа в том, что при всех ответственных жизненных ситуациях он слышит некий внутренний голос, который удерживает его от неверных поступков. О нем Сократ рассказывает и на суде: "Со мной приключается нечто божественное или чудесное... Началось у меня это с детства: возникает какой-то голос, который всякий раз отклоняет меня от того, что я бываю намерен делать, а склонять к чему-нибудь никогда не склоняет. Вот этот-то голос и возбраняет мне заниматься государственными делами".(Платон. Апология Сократа, 31, Д) Может быть, мы сейчас назвали бы это критическое "второе я", этот внутренний голос, – совестью. Но Сократ верил в его божественную природу, считал своим охранительным гением, или, как он его называл "даймонием". Сохранившиеся сведения о Сократе не оставляют сомнения в том, что даймоний вовсе не мешал ему почитать богов греческого пантеона. Быть может только молитвы, которые он обращал к богам, были несколько иного характера, чем у большинства его сограждан. Например, такая, о которой вспоминает Платон: "Милый Пан и другие здешние боги, дайте мне стать внутренне прекрасным! А то, что у меня есть извне, пусть будет дружественно тому, что у меня внутри. Богатым я считаю мудрого, а груд золота пусть у меня будет столько, сколько не унести, ни увезти никому, кроме человека воздержанного".(Федр, 279 C) И все же даймоний Сократа не случайно так раздражал его обвинителей и судей. В этой сугубо личной связи с божественным началом было нечто, противостоящее преимущественно общественному характеру тогдашней религии греков. Нечто, посягающее на устои государственной общности и единомыслия. Обвинение в совращении молодежи расшифровывалось в первую очередь как внушение презрения к существующим демократическим порядкам и законам, в частности к практике избрания государственных функционеров по жребию. Как видно из цитированного выше фрагмента, обвинитель Сократа утверждает, что юношей такие речи "располагают к насильственным переворотам". В пользу обвинения было то обстоятельство, что Алкивиад и Критий в молодости слушали Сократа. Обвинитель называет их учениками философа. Тезис о необходимости познания себя и окружающего мира, о преимуществе знающего перед незнающим трактовался как внушение юношам презрения к их несведущим родителям и согражданам. В своей защитительной речи Сократ опровергает предъявленные ему обвинения. По поводу попытки доказать его безбожие ссылкой на признание внутреннего гения, он говорит Мелету: "Итак, если гениев я признаю, с чем ты согласен, а гении – это некие боги, то и выходит, как я сказал: ты шутишь и предлагаешь загадку, утверждая, что я не признаю богов и в то же время признаю их, потому что гениев-то я признаю. С другой стороны, если гении – это как бы побочные дети богов, от нимф или от кого-нибудь еще, как гласят предания, то какой же человек, признавая детей богов, не будет признавать самих богов?" (Платон. Апология Сократа, 24) Сократ отвергает и обвинение в "совращении молодежи", настаивая на том, что он вообще не был чьим-либо учителем, а лишь собеседником в поисках истины. Он говорит: "Да я и не был никогда ничьим учителем, а если кто, молодой или старый, желал меня слушать и наблюдать как я делаю свое дело, то я никому никогда не препятствовал. И не то, чтобы я, получая деньги, вел беседы, а не получая, не вел, но одинаково как богатому, так и бедному, позволяю я задавать мне вопросы, а если кто хочет, то и отвечать мне и слушать, что я говорю. И если кто из них становится лучше или хуже, я, по справедливости, не могу за это держать ответ, потому что никого никогда не обещал учить и не учил".(Там же, 32, E) Этот тезис Сократа кое-кому из нас сегодня покажется не бесспорным. Мы иной раз склонны неугодные нам мысли, хотя и высказанные в свободной дискуссии, квалифицировать как пропаганду и "совращение". Сократ относил такую возможность только к авторитетному поучению, чем он никогда не занимался. И поэтому был вправе отвергать свою ответственность за последующие поступки себялюбца Алкивиада или кровавого тирана Крития. Да разве эти поступки соответствовали тому, что Сократ считал самым главным для государственного деятеля? Вспомните цитированную выше беседу с Калликлом: "... приступивший к делам города будет ли у нас иметь какую-нибудь иную заботу, кроме той, как бы нам, гражданам, сделаться наилучшими?" Но речь Сократа на суде отнюдь не сводится к защите от выдвинутых против него обвинений. Как это и подобает человеку мужественному, он использует суд для утверждения своей миссии, которую считает исполнением воли Аполлона. Он говорит: "Таким образом, афиняне, я защищаюсь теперь вовсе не ради себя, как это может казаться, а ради вас, чтобы вам, осудив меня на смерть, не лишиться дара, который вы получили от бога. Ведь если вы меня казните, вам не легко будет найти еще такого человека, который попросту – хоть и смешно сказать – приставлен богом к нашему городу, как к коню, большому и благородному, но обленившемуся от тучности и нуждающемуся в том, чтобы его подгонял какой-нибудь овод. Вот, по-моему, бог и послал меня в этот город, чтобы я, целый день носясь повсюду, каждого из вас будил, уговаривал, упрекал непрестанно".(30 E) Афинские судьи привыкли к тому, что обвиняемые умоляют их о пощаде и снисхождении. Сократ понимает, что его дерзкая речь раздражает их, что он играет со смертью, но верность своему призванию сильнее страха. Он говорит судьям: "Поистине афиняне дело обстоит так: где кто занял место в строю, находя его самым лучшим для себя, или где кого поставил начальник, тот там, по моему мнению, и должен оставаться, несмотря на опасность, пренебрегая и смертью, и всем, кроме позора. А если бы после того, как меня ставили в строй начальники, выбранные вами, чтобы распоряжаться мной, – так было под Потидеей, под Амфиполем и под Делием, – и после того как я, подобно любому другому, оставался в строю, куда они меня поставили, и подвергался смертельной опасности, – если бы теперь, когда меня бог поставил в строй, обязав, как я полагаю, жить, занимаясь философией и испытуя самого себя и людей, я бы вдруг испугался смерти или еще чего-нибудь и покинул строй, это был бы ужасный проступок. И за этот проступок меня в самом деле можно было бы по справедливости привлечь к суду..." (28 E) Мы уже знаем, что афинская гелиея признала Сократа виновным 280 голосами против 221. Поскольку случай был неординарным, путем нового голосования надлежало либо приговорить его к смертной казни, на чем настаивал обвинитель, либо принять ту меру наказания, которую предложит осужденный. Наверное, если бы теперь Сократ признал себя виновным и предложил изгнание или крупный штраф, то избегнул бы казни. Сократ выбрал смерть. Он заявил: "Итак, если я должен по справедливости оценить мои заслуги, то вот к чему я присуждаю себя – к обеду в Пританее".(37) Это была дерзость, насмешка над осудившими его – ведь обед в Пританее в качестве великой почести предоставляли победителям Олимпийских игр. Естественно, что рассерженные судьи, на этот раз с перевесом в 80 голосов, вынесли Сократу смертный приговор. После этого, в своей заключительной речи на суде Сократ сказал: "И вот я утверждаю, афиняне, меня умертвившие, что тотчас за моей смертью постигнет вас кара тяжелее, клянусь Зевсом, той смерти, которой вы меня покарали. Теперь, совершив это, вы думали избавиться от необходимости давать отчет в своей жизни, а случится с вами, говорю я, обратное: больше появится у вас обличителей – я до сих пор их сдерживал. Они будут тем тягостнее, чем они моложе, и вы будете еще больше негодовать".(39 C) Как видим, Сократ верил в бессмертие своего дела. Более того, добровольно выбирая казнь, он обеспечивал, утверждал это бессмертие. И не ошибся. Учение Сократа, рассказ о жизни и смерти философа, записанные его молодыми последователями, стали достоянием всего человечества. Из зала афинского суда через бесчисленный ряд просветителей и гуманистов до наших дней протянулась цепь преемственности идей умеренности, справедливости и добра. Сегодня с этими идеями, быть может, связан наш единственный шанс выжить... Но закончу рассказ о Сократе. Судьбе было угодно, чтобы приведение приговора в исполнение отложилось на 30 дней. Дело в том, что накануне суда из Афин на остров Делос для участия в празднике Аполлона отплыл корабль со священным посольством. Делии справлялись раз в четыре года и длились месяц. Смертные казни в Афинах на это время приостанавливались. В тюрьму, где находился Сократ, приходили его родственники и друзья, с которыми он вел обычные свои беседы – о жизни и смерти, добродетелях и пороках, богах и бессмертии души. Философ неизменно пребывал в своем обычном светлом и бодром настроении. Готовясь к смерти, он, по свидетельству Платона говорил им: "... никаких оснований для недовольства у меня нет, напротив я полон радостной надежды, что умерших ждет некое будущее и что оно, как гласят и старинные предания, неизмеримо лучше для добрых, чем для дурных".(Федон,

63 C)

Друг Сократа Критон подкупил стражников и убеждал философа бежать. Но Сократ отказался. Такой поступок опорочил бы и его, и дело его жизни. Кроме того, это было бы нарушением законов, которые Сократ всегда чтил. Он возражает Критону на его уговоры следующим оригинальным образом: "Тогда посмотри вот как, если бы, чуть только собрались мы отсюда удрать, – или как бы мы это там ни назвали, – вдруг пришли Законы и само Государство и, заступив нам дорогу, спросили: "Скажи-ка, Сократ, что ты задумал? Не замыслил ты поступок, который собираешься совершить, погубить, насколько это от тебя зависит, нас, Законы, и все Государство? Или, по-твоему, еще может стоять целым и невредимым то государство, в котором судебные приговоры не имеют никакой силы, по воле частных лиц становятся недействительными и отменяются?" (Платон. Критон, 50 B) Когда в назначенный час раб принес бокал цикуты, Сократ спокойно выпил чашу до дна. Он приветливо попрощался с друзьями, немного походил, а когда почувствовал тяжесть в ногах, лег на тюремную койку и закутался в гиматий. Потом раскрылся и сказал: "Критон, мы должны Асклепию петуха. Так отдайте же, не забудьте".(Платон. Федон, 118) Это были его последние слова. Сократ имел в виду жертвоприношение богу врачевания за освобождение своей души от бренного тела. Так закончилось столкновение бесстрашного поборника добра и справедливости, философа-одиночки с государственной властью и предрассудками толпы. Такое столкновение неизбежно кончается поражением, а подчас и гибелью одиночки. Но в процессе духовного развития человечества поражение может превратиться в победу. Суд истории пересматривает дело и выносит обвинительный приговор власти зла, несправедливости и невежества. Такой приговор (и не только в связи с казнью Сократа) заслужила на пороге IV века потерявшая свое лицо Афинская демократия. Вот и все. Наша история закончена. Надеюсь, дорогой читатель, что у Вас есть над чем поразмыслить.

* * *

... Конец лета. Тихая, безветренная ночь. За черной громадой Акрополя восходит луна. Четкая линия края храмовой площадки отделила посветлевшее небо от непроглядной тени обрыва скалы. Продолжением тени выступают над обрывом карниз и кровля Парфенона. Ясно очерчены дальний скат фронтона и профиль капители угловой колонны. Блестят отполированные камни Священной дороги. Город спит... На пороге слабо освещенной комнаты небольшого дома близ дороги стоят двое: мужчина и женщина. Он обнял ее сзади за плечи и задумчиво смотрит вверх на Парфенон. Она, отклонившись, подняла глаза к его лицу. Едва белеют тонкие колонки портика, окаймляющего внутренний дворик. Через проем двери виден еще один человек. Он сидит подле догорающего очага. Длинные седые волосы и борода позволяют угадать в нем философа. Красные отблески огня ведут свою безмолвную игру в неподвижных чертах строгого лица. Взгляд пристально и, вместе с тем, рассеянно следит за быстрыми перебежками языков пламени. Двое у двери разговаривают вполголоса, с долгими паузами. – Ты доволен сегодня мною, мой господин? – Не говори так, Аспасия, даже в шутку. Я доволен. Ты сумела немного рассеять мою тревогу. И наш молодой друг Сократ помог тебе в этом. – Он замечательно умен и заражает своей верой в людей... А что, война неизбежна? – Боюсь, что так. В этом году спартанцы не тронутся с места. но следующей весной... – Ты попробуешь еще отговорить Архидама? – Я уже отправил ему письмо. Но апелла и эфоры настроены решительно. Коринф угрожает выйти из Союза. А это – флот... Однако сейчас меня больше тревожит Фукидид и те, что с ним... – Закон о неверующих? Он принят специально против Анаксагора? – Да. И это только начало... – Ты говорил с учителем? (Взгляд на сидящего у очага.) – Я сказал, что готов защищать его в гелиее. Но не могу поручиться за успех. – Он уедет? – Не знаю... Наверное, так было бы лучше. – Фидию тоже грозит опасность? – Возможно... Но сейчас не время говорить с ним об этом. Он так счастлив, что закончил Парфенон. – Все-все окончено? – Все. Иктин установил последнюю метопу. Алкамен и Агоракритос закончили отделку фронтонов. – А Пропилеи? – Мнесиклу осталось доделать самую малость. – Как замечательно, что они закончили одновременно! – Да. Ансамбль Акрополя этим заложен. Он будет пополняться такими же шедеврами... Даже и без меня. – Не говори так. – Любовь моя, мне скоро шестьдесят. Мой срок близок. – Не говори так. – Я рад за Фидия и за Афины. Что бы не случилось, Парфенон будет стоять века. Любуясь им, люди будут вспоминать и нас. Наш опыт будет им полезен... Надеюсь, что Геродот о нем напишет. Талант его в расцвете, и он на пять лет меня моложе. – Он приедет? – Обещал. Прощаясь, сказал мне, что ты его очаровала. – Ты мне льстишь. – Нет. Это – правда. Да и кто может устоять перед обаянием самой умной и прекрасной женщины на земле? – Спасибо, милый. Хоть это и не так, но мне приятно... Геродот очень уважает тебя. – Надеюсь... Кто знает? Быть может пройдут века и века... В прах обратятся и Афины, и даже божественные творения Фидия, а сочинения великого историка будут жить... Наши отдаленные потомки создадут государство еще прекраснее и справедливее, чем наше. – И новые правители скажут: "Мы продолжаем дело Перикла!" – Теперь ты мне льстишь. Но мне тоже приятно. Так хочется верить, что смерть не унесет в безвестное ничто наши страдания и радости... То, пусть немногое, что мы сумели сделать... ................................... Полная луна поднялась над кровлей Парфенона. Испарения спящего города в ее лучах превратились в светлый туман. Он заливает подножье Акрополя, скрывает домик близ Священной дороги и бессмертные образы его обитателей...

Приложение 1 РЕЛИГИЯ Вера, обряды, оракулы, предначертания Вера. Весь в целом пантеон богов для древнего грека был не столько объектом поклонения, сколько системой миропонимания. Разумеется, Зевсу следовало отдавать дань почтения. Каждый город, в меру своих возможностей, воздвигал владыке богов более или менее величественный храм со статуей и алтарь, расположенный вне храма, под открытым небом. Прочие боги, если только их не связывали с городом особые отношения, довольствовались храмами поскромнее. Греческие храмы не были местом собрания и молитвы. Храм считался обиталищем бога, представленного в нем статуей, которую можно было почтительно созерцать. Молитвы возносились во время жертвоприношений на алтаре. В соответствии с их компетенцией, богам адресовали просьбы о содействии: Деметре и Дионису – об урожае, Посейдону и Главку – о благополучном плавании, Афродите – о взаимности в любви, сыну Аполлона богу врачевания Асклепию – об исцелении от болезни и т.д. Однако в повседневной жизни всему довольно обширному синклиту общегреческих богов большого внимания не уделяли. Достаточно было следить за тем, чтобы храмы и статуи были в порядке, а в предписанные дни наиболее влиятельные боги были уважены официальным жертвоприношением. Зато у каждого города среди небожителей были свои, особенные покровители, и отношения с ними носили куда более тесный характер. Каждый грек понимал, что всем прочим богам до него нет дела, что даже жертвами и молитвами есть шанс лишь на короткое время привлечь их внимание. А на покровителей города можно было положиться. Уже сама принадлежность к числу граждан города-государства гарантировала помощь и благосклонное участие бога или обожествленного героя, которые взяли город под свою опеку. Покровителями Афин, например, кроме самой богини, были: их основатель Кекроп – получеловек, полузмей, рожденный Землей, и один из первых афинских царей – Эрехтей. Впоследствии храм Эрехтейон был воздвигнут на том месте, где, согласно легенде, совет богов во главе с Зевсом судил спор между Афиной и Посейдоном за власть в Аттике. Было решено передать ее тому, кто принесет более ценный дар городу. Посейдон коснулся трезубцем скалы, и из нее забил источник соленой морской воды. Афина ударила копьем в землю, и на этом месте выросла плодоносная олива. Кекропу Зевс предложил решить, что полезней. Выбор был очевиден и город стал носить имя богини. Горько-соленый источник остался в пределах храма, так же, как и священная олива в его саду. Чтобы не обижать колебателя земли, храм Эрехтейон посвятили всем трем участникам знаменательного события: Афине, Посейдону и Кекропу. Над могилой Кекропа был поставлен и знаменитый портик с шестью девушками-кариатидами. Любопытно, что не только герой, но и общегреческие боги, если они считались покровителями данного города, приобретали своеобразную "прописку". Например, в Афинах почиталась Афина-дева (Парфенос), и храм ее на Акрополе, Парфенон, был закрыт для "иностранцев" – граждан других греческих городов. У противников афинян, спартанцев, была своя Афина "меднодомная", храм которой был обшит медью. В каждом городе были свои, особые молитвы и обряды, связанные с культом местных богов. От богов и героев-покровителей города ожидали помощи и защиты. Предполагалось, что они даже участвуют в сражениях. Если город терпел поражение и был захвачен неприятелем, это означало, что боги покинули его. Впрочем, Этеокл в трагедии Эсхила "Семеро против Фив" не слишком уповает на защиту богов. В ответ на плач хора девушек: "О милые божества, О города стражи, края оплот, Будьте верными в дружбе! Вы пожалейте город родной...". (174-177) он говорит: "Молите башню вражье задержать копье При чем тут боги? Боги, если город пал, Его и сами покидают, кажется". (216-218) Обряды. Стоявший неподалеку от храма алтарь, на котором приносили жертвы богу, почитался местом священным. В частности, он давал право убежища никто, даже враг, не мог быть силой отторгнут от алтаря, если он садился с ним рядом. Это считалось святотатством. С использованием такого средства спасения мы уже не раз встречались. Любопытно, что древний обычай защиты у алтаря любого человека, даже преступника, по-видимому, вызывал у афинян V века до н.э. определенное недоумение. В одной из поздних трагедий Еврипида "Ион" герой трагедии говорит: "Печально, что бессмертные законов Нам не дали разумнее. Алтарь Не должен бы служить защитой дерзким, И силой бы их надо отгонять... Нельзя руке преступной прикасаться До достоянья божьего, – одним У алтаря должно быть место чистым, Когда их обижают. Ныне ж всех И добрых и злодеев – осеняет Покровом одинаковым алтарь". (1309-1319) Еще любопытнее, что неприкосновенность сидящих у алтаря понималась сугубо формально.(Формализм имеет давнюю историю!). В трагедии Еврипида "Геракл" тиран Лик, желая уничтожить укрывшуюся у алтаря семью Геракла, приказывает: "Велите лесу натаскать сюда: Вкруг алтаря вы здесь костер сложите И всех как есть сожгите их живьем". (241-243) Алтари были и в богатых частных домах. По каждому серьезному поводу, будь то рождение ребенка, свадьба, начало какого-нибудь серьезного мероприятия или его успешное завершение, приносили жертву богу, сопровождая ее молитвой. Соответствующие обряды исполнял сам хозяин дома. Жрецы возглавляли только общественные церемонии религиозного характера. Обособленной жреческой касты не было. Большинство священнослужителей избирали по жребию: некоторых – на один, других – на четыре года. Приемы богослужения изучались на месте, перед вступлением в должность. Были, по-видимому, и пожизненные жрецы, но, опять-таки, в этом качестве они выступали только на время совершения обрядов и жертвоприношений, а в остальное время жили обычной "светской" жизнью. Кстати говоря, по этой причине жрецы в древней Греции существенной роли в политической жизни не играли (за исключением, быть может, жрецов в святилищах общегреческих оракулов – об этом ниже). Жертвоприношения и обряды имели строго разработанный ритуал. Были регламентированы текст и звучание молитв, процедура заклания жертвы, даже форма ножа и сорт дерева для жертвенного костра. Вероятно, некогда этот ритуал совпал с важным случаем благоприятного исхода жертвоприношения и с тех пор закрепился канонически. Во время общественных богослужений в жертву приносили быков, телят, коз или овец. Разукрашенное животное с позолоченными рогами, в уборе из цветов, подводили к алтарю. Жрецы с молитвой посыпали его голову ячменем и солью. В пылающий перед алтарем костер бросали клочок шерсти, вырванной со лба жертвы. Потом забивали ее ударом специального топора. Снимали шкуру и разделывали тушу. Бедерные части задних ног предназначались богу. Их обкладывали жиром и сжигали. Если пламя было высокое и дым поднимался прямо к небу, это считалось хорошим предзнаменованием. Остальные части животного резали на куски, раздавали народу и жарили на вертелах для священной трапезы. На землю проливали вино. По большим праздникам или во время жертвоприношений по особо важным поводам забивали много животных. Термин "гекатомба" обозначал принесение в жертву одновременно ста быков. В таких случаях простой люд мог вдоволь поесть мяса, которое в его повседневном рационе отсутствовало. Помимо торжественных молитв, произносимых жрецами от имени всего собравшегося народа, каждый человек время от времени обращался к богу с личной молитвой. Благоразумный и богобоязненный делал это ежедневно, утром и вечером. Мыли руки и окропляли себя водой. На голову возлагали венок. Совершали возлияние вином, курили благовония. Определенных формул личной молитвы не было. Как правило, молились молча. Иногда написанную на дощечке молитву (с приложением личной печати) относили в храм вместе с соответствующим подношением богу. Подношения имели целью умилостивить божество, заручиться его поддержкой, отблагодарить за помощь или искупить свою вину. Жертвователь произносил формулу отказа от владения подносимым предметом, жрец храма – формулу просьбы к богу принять его. Это сообщало подарку священный характер. В древние времена дарили животных, плоды, домашнюю утварь или деньги. Потом обычай отдал предпочтение вазам и статуям. В зависимости от достатка дарителя, они могли быть простыми и примитивными или же искусно изготовленными из золота и серебра. Разумеется, в храмовые сокровищницы поступали только эти последние. В специальном помещении храма хранились составленные из даров: утварь бога, его гардероб, драгоценные украшения и статуи. Время от времени их выставляли для всеобщего обозрения. Жертвы и подношения придавали взаимоотношениям между людьми и богами характер некоторой сделки. Благочестие людей не отличалось бескорыстием, но и боги ничего не давали даром. В трагедии Эсхила "Жертвы у гроба" Орест, сын убитого царя Агамемнона, в минуту опасности недвусмысленно адресуется к вседержителю: "Зевс, если ты погубишь и детей царя, Тебя так щедро чтившего, из чьих же рук Ты будешь дорогие получать дары?" Оракулы. Свою волю и распоряжения людской судьбой боги сообщали через оракулов и знамения, которым древние греки верили почти безоговорочно. Гадания по полету птиц и по виду внутренностей животных были очень популярны. Ни одно важное мероприятие, ни одно сражение не начиналось до тех пор, пока боги результатом гадания не подтвердят свое одобрительное отношение к намеченному событию. О характере гаданий можно рассказать словами титана Прометея из трагедии Эсхила "Прометей прикованный". Вот его монолог: "Я ввел разнообразные гаданья И первый распознал, какие сбудутся Сны и какие – нет. И темных знаний, И знаков придорожных объяснил я смысл. Полет когтистых птиц я людям тщательно Растолковал: какие предвещают зло, Какие – благо, каковы обычаи У каждого, как враждуют меж собой они, Как любят птицы, как летают стаями. Какого цвета, гладкости какой богам Угодны потроха и виды разные И печени и желчи – все открыл я им. Огузки в туке и огромный окорок Я сжег, чтоб смертных труднопостижимому Искусству вразумить, и знаков огненных Смысл, непонятный прежде, объяснить сумел". (484-499) Большую роль в древнегреческой истории играли предсказания оракулов, когда боги "отвечали" на вопросы полководцев и государственных деятелей. В Олимпии находился оракул Зевса. Жрецы расположенного здесь храма давали свои ответы, прислушиваясь к шуму листвы священного дуба.(Кстати, город Олимпия, где проводились также и Олимпиады, находился в южной части страны, далеко от обиталища богов – горы Олимп). Самым знаменитым и почитаемым, как мы уже знаем (см. Гл. 2), был Дельфийский оракул. Поскольку роль Дельфийского оракула в описанных выше событиях была весьма велика, любопытно выслушать рассказ Геродота о якобы имевшей место проверке оракула. Эта проверка напоминает столь популярные ныне опыты по парапсихологии. Произвел ее лидийский царь Крез. "Итак, царь послал лидийцев – говорит Геродот – для испытания оракулов с таким приказанием: со дня отправления из Сард они должны отсчитывать время и на сотый день вопросить оракула: "Что теперь делает царь лидийцев Крез, сын Алиатта?" Ответы каждого оракула на этот вопрос послы должны записать и доставить ему. Об ответах прочих оракулов ничего не сообщается. По прибытии лидийцев в Дельфы они вступили в священный покой, чтобы вопросить бога о том, что им было велено. А Пифия изрекла им такой ответ стихами в шестистопном размере: Числю морские песчинки и ведаю моря просторы, Внятен глухого язык и слышны мне речи немого. В грудь мою запах проник облаченной в доспех черепахи, В медном варимой котле меж кусками бараньего мяса. Медь распростерта под ней и медною ризой покрыта. Это изречение Пифии лидийцы записали и затем возвратились в Сарды. Когда же прибыли и остальные послы с изречениями оракулов, Крез развернул свитки и стал читать. Ни одно прорицание, однако, не удовлетворило царя, и только, услышав ответ Дельфийского оракула, Крез отнесся к нему с благоговейным доверием. По словам царя, единственно правдивый оракул – это Дельфийский, так как он угадал, чем он, Крез, был занят тогда один, без свидетелей. Отправив послов к оракулам, царь выждал названный день и замыслил вот что (его выдумку никак нельзя было открыть или о ней догадаться). Он разрубил черепаху и ягненка и сам сварил их вместе в медном котле, а котел накрыл медной крышкой".(История, I, 47) Однако доверие к оракулу подвело Креза. Тот его подвигнул на войну с персидским царем Киром, предсказав разрушение великого царства, за что Крез богато одарил оракула. Но Кир наголову разбил, пленил и заковал лидийского царя. Потом, за данный пленником хороший совет, расположился к нему, снял оковы и предложил просить о любой милости. По словам Геродота, Крез обратился к Киру со следующей просьбой: "Владыка! Ты окажешь мне величайшее благодеяние, позволив послать эллинскому богу, которого я чтил превыше всех других богов, вот эти оковы и спросить его: неужели у него в обычае обманывать своих друзей?" (Там же,

I, 90)

Так и было сделано. Но быть может под "великим царством" Пифия подразумевала Лидию – царство самого Креза? Впрочем, Геродот упоминает и два случая прямого подкупа жрецов Дельфийского оракула (V, 63; VI, 66) Предначертания. Как и в других религиях, перед древними греками стояла проблема предназначения, предрешенности или свободы выбора, а в связи с этим и меры ответственности человека перед божеством за свои поступки. Решения этой проблемы они не знали и не очень мучились его поисками. Отсюда – неизбежные противоречия. Например, в трагедии Софокла "Эдип в Колоне" царь Эдип, убивший, сам того не зная, собственного отца, которому это было предсказано, в ответ на попреки Креонта резонно отвечает: "Ты укорял меня, – а я невинен! Того желали боги... Может быть, То их старинный гнев на весь наш род... Во мне самом, поверь, не обнаружишь Преступности, да и с чего бы я Стал прегрешать во зло себе и близким? Сам посуди: коль предсказали боги Отцу погибнуть от своих детей, Что ж обвинять меня? Все предрешилось, Когда отец еще отцом мне не был, Еще и мать не зачала!" (1002-1012) Мы должны согласиться с тем, что Эдип был всего лишь игрушкой злонамеренного божественного промысла. А вот герой трагедии "Аякс" (того же автора) погибает в результате безумья, насланного на него Афиной, но при этом оказывается, что он сам, своей дерзостью, вызвал гнев богини: "Аякс и в путь пускался безрассудным, Внять не хотел внушениям отца. Тот говорил: "Сын, побеждай копьем, Но только с божьей помощью..." – А сын Ему ответил глупо, с хвастовством: "И жалкий трус с богами одолеет: А я завоевать надеюсь славу И без богов!.." Так похвалялся он. В другой же раз божественной Афине, Когда она Аякса поощряла Разить врагов кровавою рукой, Ужасно он ответил, несказанно: "Царица, стой за спинами других, Коль в сече я, так не прорвут нам строя!" Тем вызвал он вражду и гнев богини...". (781-796) О взаимоотношениях людей с богами речь впереди. Здесь я только хотел оттенить противоречие: Эдип убивает отца по воле богов, Аякс погибает – по собственной вине. Быть может, для себя это противоречие греки разрешали в простом предположении, что боги вмешиваются далеко не во все дела. Так что в большинстве случаев люди могут поступать, как им заблагорассудится, но, разумеется, должны остерегаться оскорбить и разгневать божество. "А судьба, мойры?" – спросит придирчивый читатель. Действительно. Греки верили, что все люди и даже сами боги подвластны таинственному и неумолимому року. Веления рока знают только живущие на Олимпе богини судьбы – мойры. Мойра Лахесис вынимает, не глядя, жребий, который выпадает человеку в жизни. Мойра Клото прядет нить его жизни. Оборвется нить умрет человек. Никто не может изменить этих предопределений, так как третья мойра, Атропос, заносит все, назначенное ее сестрами, в свиток судьбы, откуда стереть записанное невозможно. Если предопределено все, даже и "свободные" поступки, то предначертание переносится к року, и богам не за что наказывать людей! Кстати, у Гомера в "Илиаде" мы находим любопытные примеры того, как самим богам, вопреки желанию, приходится соглашаться с решениями рока относительно смертных. Например, в разгар битвы Зевсу становится жалко своего сына, героя Сарпедона, которого вот-вот убьет Патрокл, и он советуется с Герой, не вынести ли Сарпедона из боя, но... "Так отвечала ему волоокая Гера богиня: "Как ты ужасен, Кронид!"Зевс – сын Крона." Ну какие слова говоришь ты! Смертного мужа, издревле уже обреченного роком, Ты совершенно от смерти печальной желаешь избавить! Делай как хочешь! Но боги тебя тут не все мы одобрим". (XVI, 440) Но, быть может, записи в свитке судьбы человека тоже не слишком подробны? Ситуация с судьбой человека еще осложняется верой в действенность проклятия, особенно родительского. В одном из вариантов мифа об Эдипе несчастного царя изгоняют из дома собственные сыновья. Он их проклинает. И вот, в той же самой трагедии Софокла, старший сын Эдипа говорит сестре "Не уговаривай. Отцом я проклят, И гнев его Эриний неизбежен. Мне путь один – к погибели моей..." (1481-1487) Эринии – богини мщения. В трагедии Эсхила "Эвмениды" они преследуют Ореста за убийство матери. Звучит их леденящая кровь песня: "Он обречен. Выхода нет. Дух сокрушит, разум убьет, Ум помутит, душу изъест, Высушит мозг, сердце скует Чуждый струнам гневный напев Черная песнь Эриний". (329-334) Боги и люди Как уже упоминалось, древние греки полагали, что боги могут принимать непосредственное участие в сражениях людей. Посмотрим, как описывает Гомер участие богов в битве за Трою. В сражениях под ее стенами Гера, Афина и Посейдон помогают грекам (ахейцам), а Аполлон, Арес и Афродита – троянцам. Зевс содействует успехам то одной, то другой стороны. Вмешательство богов иногда ограничивается тем, что они вдохновляют своих подопечных, приняв облик одного из участников сражения. Например: "И закричала на них белокурая Гера, принявши Образ могучего Стентора, медноголосого мужа; Так он кричал, как зараз пятьдесят человек бы кричало: "Стыдно, ахейцы! Вы трусы! Лишь с виду достойны вы чести". (Илиада, V, 785) Иногда боги исцеляют раны, подбадривают, умножают силу кого-либо из героев. Иной раз наоборот – бог лишает врага своего подопечного способности сопротивляться. Аполлону, чтобы погубить героя Патрокла, приходится прибегать к "божественному рукоприкладству", и делает он это самым подлым образом, сзади: "Тут, Патрокл, для тебя наступило скончание жизни! Вышел навстречу тебе Аполлон средь могущего боя, Страшный. Но в давке Патрокл не узнал подходившего бога: Мраком великим укрытый, шагал он навстречу Патроклу. Стал позади и ударил в широкие плечи и спину Мощной рукой. Завертелося все пред глазами Патрокла. Сбил с головы его гривистый шлем Аполлон дальновержец. (XVI, 790) В свою очередь, Афина, тоже весьма неблаговидным способом помогает Ахиллу победить предводителя троянцев Гектора (песнь XXII). Подобных примеров в тексте Илиады множество. Сам Зевс ввязывается в сражение, если оно идет не так, как ему нужно. Например, решив дать временное преимущество троянцам: "Страшно с Идейской вершины Зевес загремел и ударил Молнией яркою в войско ахейцев. Увидевши это, Остолбенели ахейцы, и страх овладел ими бледный..." (VIII, 75) Только герой Диомед, сын Тидея, не сробел. Вместе с царем Нестором, на колеснице он бросился на троянцев. однако громовержец не дремал: "Гибель пришла бы тогда и свершилось бы тяжкое дело, Были бы загнаны в город троянцы, подобно баранам, Если б всего не увидел родитель бессмертных и смертных. Он, загремевши ужасно, блестящую молнию бросил, Пред колесницей Тидея ударила молния в землю. Пламя ужасное кверху взвилось от пылающей серы. Кони, подавшись назад, под ярмом задрожали от страха. Вон из Нестора рук убежали блестящие вожжи, В сердце он ужаснулся и так Диомеду промолвил: "В бегство, Тидид, лошадей поворачивай однокопытных! Или не чувствуешь ты, не тебе от Кронида победа?" (VIII, 130) В другой раз, следуя своему сценарию битвы, Зевс обращает в бегство троянцев, внушая страх Гектору: "Чтобы товарищ лихой Ахиллеса, Пелеева сына, Рать конеборных троянцев и Гектора в медных доспехах К городу снова погнал и дыханье отнял бы у многих, Гектору прежде всего малодушие в сердце вложил он. На колесницу взойдя, обратился он в бегство и прочим Крикнул бежать..." (XVI, 655) Но и герои, иной раз, отваживаются поднять руку на богов. И боги оказываются уязвимыми. Особенно свирепствует Диомед, находящийся под покровительством могучей Афины. Увидев, что Афродита пытается вынести из боя героя Энея, Диомед устремляется на нее: "Сын же Тидея Киприду преследовал гибельной медью: Знал, что она не из мощных божеств, не такая богиня, Что боевыми делами людей заправляет на войнах, Не Энио, города разносящая впрах, не Афина. Скоро богиню догнал, прорываясь сквозь толпы густые, Сын многомощный Тидея и острую пику наставил, И налетел, и ударил ей медью блестящею в руку Слабую. Пеплос бессмертный, самими харитами тканный, Медная пика пронзила и около кисти рассекла Кожу. Ручьем заструилась бессмертная кровь у богини, Влага, которая в жилах течет у богов всеблаженных..." (V, 330) Диомед грубо гонит богиню с поля боя, и бедняжка вынуждена отступить перед героем: "Удалилась она, вне себя от страданья. В болях ужасных Ирида ее увела из сраженья, За руку взяв. Почернело от крови прекрасное тело". (V, 350) Схватывается Диомед и с самим богом войны Аресом, даже одерживает над ним верх – на этот раз с непосредственной помощью Афины, которая стоит рядом с ним на колеснице: "После того, как идя друг на друга, сошлись они близко Первым ударил Арес над ярмом лошадей и вожжами Медною пикой, пылая желанием душу исторгнуть. Но ухватила рукой совоокая дева Афина Пику, толкнула ее, и она меж колес пролетела. После того Диомед размахнулся могучеголосый Медною пикой. Ее устремила Паллада-Афина В низ живота, где Арес опоясан был повязью медной: Пику туда он вонзил и, прекрасную плоть растерзавши, Выдернул пику обратно. Арес заревел меднобронный Так же, как если бы девять иль десять воскликнуло тысяч Сильных мужей на войне". (V, 850) Итак, между смертными героями Илиады и богами дистанция не так уж велика боги сражаются рядом с героями, а иногда даже претерпевают от них. Описания взаимоотношений между самими богами тоже не внушает особого почтения к бессмертным. Боги ссорятся и склочничают, как люди. Общеизвестно, что ревнивая Гера всячески преследовала многочисленных возлюбленных своего супруга. В Илиаде она коварно соблазняет громовержца, чтобы, утомленный любовью, он уснул. Этим должен воспользоваться Посейдон для помощи ахейцам. Гера пускает в ход весь арсенал женских уловок: наряжается, натирается маслом, красиво заплетает волосы, одевает серьги и драгоценные застежки. Мало того. Она просит у Афродиты соблазняющий талисман. Редкий пример женской солидарности: Афродита... "... у груди своей отвязала Пестроузорный ремень, всевозможные чары вмещавший: В нем и любовь, и желанье, в нем также слова обольщенья, Те, которые ум отнимают у самых разумных. Гере она его в руки вложила и так ей сказала: "На, положи этот пестрый ремень меж грудей своих Гера! В нем заключается все. И назад на Олимп, уверяю, Ты не придешь, не достигнув того, чего сердцем желаешь". (XIV, 215) Совсем недостойно выглядит и дошедшая до взаимных оскорблений и драки ссора богов: "Но меж другими богами тяжелая вспыхнула распря, Страшная. В разные стороны дух их в груди устремлялся. Сшиблись с шумом великим; земля застонала под ними. Небо великое гулко на шум отвечало. Услышал Зевс, на Олимпе сидящий. И сердце его засмеялось С радости, лишь увидал он богов, друг на друга идущих. Долго без дела они не стояли. Сражение начал Щитокрушитель Арес. На Афину он кинулся первый С пикою медной в руке и сказал ей обидное слово: "Снова ты муха собачья, бессмертных стравляешь на битву". (XXI, 385) Пробить щит Афины Аресу не удалось, а она, хоть и женщина, обрушила на бога войны огромный камень. Описания стычек между богами встречаются еще во многих местах Илиады (песни V, VIII, XIV, XVIII и XXI). И вообще искать в ней нравственного примера деяний богов не приходится. Боги ведут себя сугубо эгоистически, не гнушаясь интригами и обманом. Они коварны, завистливы, мстительны, пристрастны и сластолюбивы. Неудивительно, что у авторов греческих трагедий можно найти такие реплики в адрес богов, которые граничат с богохульством. У Софокла в "Антигоне" осужденная быть погребенной заживо за то, что, вопреки запрету, совершила погребальный обряд над телом своего брата, Антигона говорит: "Несчастная, лишенная друзей, Живая ухожу в обитель мертвых. Какой богов закон я преступила? Зачем – несчастной – обращать мне взоры К богам, их звать на помощь, если я Безбожной названа за благочестье? Я, пострадав, могу, богам в угоду, Признать вину, но коль ошиблись боги, Не меньше пусть они потерпят зла, Чем я сейчас терплю от них неправды". (936-945) В трагедии Еврипида "Ион" герой узнает, что был рожден смертной от Аполлона и брошен в лесу. В сильных и очень земных выражениях он осуждает своего божественного отца: "Я все-таки не понимаю Феба... Насиловать девиц, чтоб после бросить... А дети? Потихоньку сплавил их, И пусть их погибают. Что ему то... Нехорошо... Могуч, – так будь и честен. Кто из людей преступит, ведь небось Того карают боги... Как же нам Законы сочиняя, вы добьетесь, Чтоб их мы исполняли, если их Вы ж первые нарушить не боитесь?"