Текст книги "Дневники и дневниковые записи (1881-1887)"

Автор книги: Лев Толстой

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 8 страниц)

[7/19 апреля.] Поздно. Лихорадка. Читал драму Северной. Прекрасное знание народа и языка и углубление в самую жизнь, но психолог[ически] слабо. Иду на выставку. Прекрасно Крамского. Репина – не вышло. Говорил с Третьяковым порядочно. Дома. Страхов. Пошел к Дмоховской. Высказал, что надо. Толпы бегут к заутрене. Да, когда будут бегать хоть не так, но в 1/100 к делу жизни! Тогда не могу представить жизни. Переставлять это – задача -радостное дело жизни. Страшно трудно – невозможно и одно только возможно. С Страховым разговор о дарвинизме. Мне скучно и совестно. Он – бедный -серьезно, разумно опровергает – бред сумашедших. Напрасно и бесконечная работа. Напрасно п[отому], ч[то] они безумны тем, ч[то] не верят разумным доводам, и бесконечная работа потому, что сумашествиям нет конца.

Сидел дома с женой и читал Психиатрию. О подражательности. Когда проскочет через машину колос, то он колос. Когда попадет в машину, то он зерно, потом мука, потом хлеб, потом кровь, потом нервы, потом мысль, и как только он мысль, то он всё, т. е. уже не колос, а то, из чего и рожь и хлеб, и свинья, и дерево, и добро, и всё, т. е. Бог. Попадет в корковое, мозг оттуда может попасть в Бога, в источник всего. В человеке, в жизни его, в мозгу, в разуме источник всего. Не источник, а а часть, к[оторая] соединяется, сливается с началом всего. Всякое жизненное явление, впечатление, получаемое человеком, может пройти по человеку, как по проводнику, и может дойти до его сердцевины, и там слиться с его началом. Задача и счастье человека образовать из себя центр начальный, бесконечный, свободный, а не вторичный, ограниченный, подневольный проводник. – Неясно другим, но мне ясно.

Лихорадка, заснул в два!

[8/20 апреля.] Поздно. Читал Great Learning и Doctrine of the Mean.

Всё яснее и действительнее. Пошел к Олсуфьевым, Сереже и Фету. У Олсуфьевых хорошо, передал благодарность. Обедал Кислинский. Не мог сказать и не мог быть спокоен. Приехал Ге звать к отцу. Поехали с Страховым. Там хорошо, прямо говорил с Зоей. Дома Сухот[ны], Волк(онский?), Сережа–винт. Гадко, грязно, гнусно. Поздно лег. Лихорадка.

[9/21 апреля.] Поздно читал Страхова статью. Праздно, на все глупости не надоказываешься. А анализировать приемы науки не нужно, кто любит науку, тот их знает, как знает законы равновесия человек, к[оторый] ходит. Начал Менгце. Очень важно и хорошо. "М[енг]ц[е] учил, как recover (возвратить), найти потерянное сердце". Прелесть.

Очень важно. Стал выговаривать Тане, и злость. И как раз Миша стоял в больших дверях и вопросительно смотрел на меня. Кабы он всегда б[ыл] передо мной! Большая вина, вторая за месяц. Всё ходил около Тани, желая попросить прощения, и не решился. Не знаю, хорошо или дурно. Пошел к Фету. Прекрасно говорили. Я высказал ему всё, что говорю про него, и дружно провели вечер. Вечером Ад[ам] Вас[ильевич]. Играли в винт. Глупо. Опять захватывает поганая, (Написано поверх вымаранного: сладкая) праздная жизнь.

Письмо от Чертк[ова] – прекрасное.

[10/22 апреля.] Поздно. Даже не помню утра, – так оно не важно. Да, утром зашел узнать адрес. За обедом Кислинский. После обеда ушел к Армфельд. На Петровке почувствовал страшную слабость. Это смерть и дурная. -Вспомнил. Я писал письмо Черткову, и пришел Третьяков. Он спрашивал о значении искусства, о милостыне, о свободе женщин. Ему трудно понимать. Всё у него узко, но честно. Я спрашивал его о многом, но не спорил о главном, о его вере. Она всё определила бы. У нас катали яйца, пошел за адресом к Дмохов[ской]. Обедали, потом к Армфельд. У ней: сидел, как шальной, от слабости. Дома Ан[на] Мих[айловна], Страхов, Кисл[инский]. Разговор Стр[а-хова] интересный. Я его понял. –Читал до 4 процесс Армфельд. Понял я тоже, что деятельность революционеров воображаемая, внешняя – книжками, прокламациями, к[оторые] не могут поднять. – И деятельность законная. Если бы ей не препятствовали, в ней не было бы вреда. Им задержали эту деятельность – явились бомбы.

[11/23 апреля.] Поздно, Читал переписку Н[атальи] Арм[фельд]. Высокого строя. Тип легкомысленный, честный, веселый, даровитый и добрый. – Нельзя запрещать людям высказывать друг другу свои мысли о том, как лучше устроиться. А это одно, до бомб, делали наши революционеры. – Мы так одурели, что это выражение своих мыслей нам кажется преступлением. Утром же ходил к Страхову. Хорошо говорил с ним и Фетом. Пришел Соловьев. Мне он не нужен и тяжел, и жалок.– За обедом два шурина. – Петя противен, Саша сноснее. Ушел к Сереже. Опять слабость смертная. Дома шил сапоги. Но вышел пить чай и присел к столу, и до 2 часов. Стыдно, гадко. Страшное уныние. Весь полон слабости. Надо как во сне беречь себя, чтобы во сне не испортить нужного на яву. Затягивает и затягивает меня илом, и бесполезны мои содрогания. Только бы не без протеста меня затянуло. – Злобы не было. Тщеславия тоже мало, или не было. Но слабости, смертной слабости полны эти дни. Хочется смерти настоящей. Отчаяния нет. Но хотелось бы жить, а не караулить свою жизнь.

[12/24 апреля.] Поздно. Та же слабость и тот же победоносный ил затягивает и затягивает. Почитал Mencius'а и записал за два дня. Бродят опять мысли о Записках не сумашедшего. Пошел ходить. Прошел с тоской по балаганам. Дошел до Тверской, вернулся, болел живот. Насилу дошел. Лег и лежал до ночи. Пришел Васнецов. Он говорит, что понял меня больше, чем прежде. Дай Бог, чтобы хоть кто-нибудь, сколько-нибудь. Ночь спал тяжело. Приходил Дмитрий, поправил сапог.

[13/25 апреля.) Утром убрали комнату до меня. Присылала Алчевская. Думал, что буду нездоров, но стало получше. Читал какие-то пустяки (не помню даже). За обедом пришел Васильев с Яковым Сирянином – молоканом-пашковцем. Тяжелая беседа. Самоуверенная и профессиональная невежественность. Потом пришел Орлов. Они два раза молились. Называли меня "мальчишкой", и я был в сомнении, так ли я поступал. Скорее – так. Потом с Орловым и Сережей. Орлов б[ыл] очень слаб в разговоре. Сережа тот же, но он больше понимает меня. Как важно разумение друг друга. Зло от недоразумения, от неразумения друг друга. За что и почему у меня такое страшное недоразумение с семьей? Надо выдти из него. Орлов остался ночевать. Его поразило то, что революционеры сами себя делают революционерами. Играют в революцию. -

Мысль эта оказывается мне очень нужна, в связи с китайской мудростью и с вопросом о том, что же делать. – Вчера другое письмо от Мирского – хуже.

[14/26 апреля.] Не спал ночь. Орлов "подмахнул" без меня комнату, другие вычистили. С детьми играли. Орлов говорит: неужели не может быть счастливой жизни? Я ставлю? Я не знаю. Надо в несчастной быть счастливым. Надо это несчастье сделать целью своей. – И я могу это, когда я силен духом. Надо быть сильным, или спать. Пришел Алчевский. Потом я пошел к Вольфу. Прикащик обижается, что я не снимаю шапки. А у меня зубы болят. Я не извинился (1). Пошел к Алчевской. Умная, дельная баба. Зачем бархат и на птицу похожа? Я напрасно умилился. (2) Дома тяжело. Заснул после обеда. Пошел к Арм[фельд]. У нее Орлов В. И. и учительница. Живые люди, хорошо говорили. К Машеньке Трифоновской. Ее надо лечить от душевной болезни. Дома упреки. Но я промолчал. – Бессонница. Да еще С. И. сообщила приятное.

Только бы люди перестали бороться силой. Смешно и трогательно, что революционеры наши (кроме бомб), борющиеся законным вечным оружием света истины, сами на себя наклепывают, что они хотят бороться палкой. А они и не могут этого по своим убеждениям.

[15/27 апреля.] Встал поздно, убрал. С детьми. Миша рассказал. Это художник. Почитал книгу Алч[евской]. Прекрасно. Леонид зашел. Нынче назвались профессора и А. М. Иду к Ге, Мамонтову и Прян[ичникову. Но застал Ге. С Пряничн[иковым] хорошо беседовал. Сказал ему неприятную правду. Дома обедал – тихо. Пошел на балаганы. Хороводы, горелки. Жалкой фабричный народ – заморыши. Научи меня, Б[оже], как служить им. Я не вижу другого, как нести свет без всяких соображений. Пришли Усов, Сухотин, Хом[яков]. Усов говорил интересное до 3-го часа. Таня больна, значит не лучше. -

[16/28 апреля.] Поздно. Всё нездоровится. Ничего не могу делать. Написал Урусову. И получил письмо Черткова с возмутительной запиской англичанина for their own dear saves [ради собственной их пользы.] Все преступники сумашедшие. Судья лечит. Зачем же он судит, а не свидетельствует? Зачем он наказывает? Прочел Тане и Сереже. Как он либерально жестоко туп. Мне очень больно было. Пошел к Мамонтову. Дешевые товары – дикие, страшные женщины и кучера старцы, их рабы, ждут и принимают свертки. У пассажа смертная слабость. С трудом одолел. После обеда пошел к Олсуфьевым. Был экзамен – Ад[ам] Васильевич] не выдержал. Распеванье – не чисто. Ан[на] Вас[ильсвна]

настоящая. Дома Сережа – сердитый. Они меня с Соней называли сумашедшим, и я чуть было не рассердился. Пошел в баню. Сидел за чаем -тяжело. Лег спать раньше. Попытки не курить – глупы. Бороться не надо. Надо очищать, освящать ум. Всё бродит мысль о программе жизни. – Не для загадывания будущего, к[оторого] нет и не может быть, а для того, чтобы показать, что возможна и человеческая жизнь. Да, Лелька рас– сказал, что Лукьян хочет бросить щеголять, пиво пить и курить, как Чертков, и давать бедным. Боюсь верить. -

[17/29 апреля.] Раньше встал, написал письмо Толстой. Прошение с высочайшими священными особами, отношения с высочествами уже невозможны для меня. Просить священную особу, чтобы она перестала мучить женщину!

За чаем она что-то как будто хочет сказать, но я боюсь ее. И тотчас заговорила не то. Правда, что смерть мне теперь скорее радостна. Ходил с Усовым в собор. У[сов] спорил с солдатом. Слабость. Живопись прекрасна. Философы в церкви с своими изречениями. – Дома, пришла Дмохов[ская]. Принесла кучу матерьяла. Я поехал верхом, читал рукописи Дмох[овской]. Стихотворения Бардиноц тронули до слез. Всё это мне становится ясно. Они играли в революцию, верили, что они преступники и враги, все prenaient au mot [брали на слово]. Из них ясно выделяются организаторы убийств – это то же, что жандармы и палачи по отношению к честным консерваторам. Пришел Сережа злой. И они вместе с женой и Костинькой два часа разрывали мне сердце. Я был порядочен, но вовлекся в разговор (1). "Возненавидели меня напрасно". Да, приходила учительница. Очень трогательная – спрашивала: а что же цивилизация – наука, искусство?

[18/30 апреля.] Поздно. Перечитывал рукописи, потом свою рукопись о переписи. Хочу ее напечатать в пользу несчастных. Я сомневался, нужно ли помогать политическим заключенным. Мне не хотелось, но теперь я понял, что я не имею права отказывать. Рука протянута ко мне. "И в темнице посети". Пошел к Юрьеву. Но дошел только до театра (Далее вымарано одно слово). Слабость хуже всех дней. Много думал на обратном пути. И в слабости надо найти силу, не бояться ее. Попытаюсь. Да, приходил Озмидов. Полон планов добра. Боюсь за него, но верю в него. Обедал мирно, заснул. Пошел ходить. Львов рассказывал о Блавацкой, переселении душ, силах духа, белом слоне, присяге новой вере. Как не сойти с ума при таких впечатлениях? Шил сапоги, напился чаю, пошел к Сереже до 2-х часов. Незначительная, но мирная и грязная беседа. Письмо от Черткова и ответ[ил] ему на правдивое признание.

Я ослабел в прямоте – признак, что я ослабел в нравственно ной жизни.

[Апрель. Повторение.] Общая слабость и упадок духа. Праздность физическая и умственная. Условия жизни безумные – которым я потакаю. Движение к худшему. Попытки разных работ, из к[оторых] ни на какой не остановился. -

[19 апреля/1 мая.] Поздно. Пришел Орл[ов] В. И., пока я убирал комнату. Он хороший, умный и трудовой человек; но у него нет еще своего пути. Он в общении думает найти его. Он пошел ходить по деревням и составил статистику. Я лишнее говорил с ним. Потом Долгор[уков], поговорил при жене – как будто хорошо. Написал дневник и грустный вывод и иду к Юрьеву. -

Пошел дать телеграмму и встретил Черткова. Пошли на телеграф. Я или не понял его письма, или он не хотел говорить о нем. Но это б[ыло] разделение. Пришли домой. Обед, после обеда хорошо. Я устал. Он тверд. Вечером Писарев. Слишком долго сидели праздно.

[20 апреля/2 мая]. Поздно. Две классные дамы – просить Евангелие. Приедет Юрьев, статья о переписи складывается – ясно. Напишу. Начал писать, но нездоров. Поеду верхом. Ездил за город. Не даю в себе подниматься чувству радости жизни. И по вижу весны. И рад – лучше. После обеда прошел с Стаховичем к Олсуфьевым – смотреть лошадей. Там Александр Олсуфьев. Нехорошо, что определенно не выразил ему презрения (1). Рассказывал А[нне] М[ихайловне] свой план помощи карийским. Не нужно. Тщеславие (2). Вечером сел за сапоги. Пришел Юрьев. Ему говорил о помощи (3). Они болтали в роде сумашедших. Поздно лег. Жена всё не в духе. Я спокоен довольно. Затеял кончить статью о переписи. Не знаю, хорошо ли?

[21 апреля /З мая.] Поздно. Нашел статью (была черновая). Немного поправил. И понес в типографию. Я сам не верю в эту статью. Встретил Самарина. Был холоден, но недостаточно (1). Дурная привычка – ценить в шляпах и колясках дороже. Самарин для меня то же, меньше, чем Петр лакей. Петра лак[ея] я не знаю, а Петра] С[амарина] уже знаю. Тоже и с Захарьиным, я доехал с ним до Твер[ского] бульвара (2). Дома обед. Ужасно то, что веселость их, особенно Тани – веселость, наступающая не после труда – его нет, – а после злости, веселость незаконная, – это мне больно. Пришел Фет и слабо болтал до Г 9. Поехал к Армфельд. Дочь писала, что просьбы за нее оскорбляют ее. Это так и должно быть. Там Успенская. Об Отечественных Зап[исках], что хорошо (2). Дома жена – лучше. Но говорить и думать нельзя. Письмо от Урусова. Он хочет печатать – пускай. Да, зашел к Олсуфьевым. А[нна] М[ихайловна] хочет поправить литографированное. Она тоже не совсем здорова, но ее пункт–милый. -

[22 апреля/4 мая.] Поздно. Выспался. И как будто проснулся. Я спал больше месяца. Опять всё ясно и твердо. Вспоминаю, не сделал ли дурного во сне? Немного. Взялся за статью. Поправил немного, но дальше описания дома не идет. Надо перескочить к выводу. Всё не верю в эту работу. А казалось бы хорошо. Веселье детей – жалко. Иду ходить без цели. Тянет к Ржановке. -Получил из Ясной письма – от какого-то немца "Dencker" и от какого-то Колесова – сердится, что я не вернул ему его статью. Пошел к нему – не застал. Оттуда к Об[оленскому] и Нагорнову. Дома никого. После обеда, читал статью Иванцова. Нехорошо. Принесли письмо от Армфельд, ответил ей. Прошелся уныло по Смоленск[ому] и Девичьему полю. И сел шить. Было хорошо, но собрались гости – Ге, Сухот[ин], Волх[онский], Сережа. Они сели играть. Мне бы продолжать шить, но я вышел и сел с ними. И тяжело, стыдно. До 3-го часа. Сережа брат очень слаб.

[23 апреля/6 мая.] Очень поздно. Живо убрался. Читал газету. Потом сел за работу – не идет. Пошел к Урусовым. Племянница интеллигентная консерваторка. – Как не противиться злу? Всё то же. Хочется знать истину и осуждать других, но делать ее не хочется. Дома обед. Решительно нельзя говорить с моими. Не слушают.Им неинтересно. Они всё знают. Книга Араба от Сухотина. С большим усилием прочел ее. Кое-что выписал – против Троицы. -Пошел к Дмоховской, к колодочнику и Сухотину. У колодочника трое на одной постели. Как далеко нам до них. От Черткова телеграмма – отец умер. Шил сапоги весь вечер. Дмоховские решительно хотят революционировать меня. Как жалко, поздно, 3-й час, ложусь спать.

[24 апреля/6 мая]. Поздно. Письмо от Энгельмана очень хорошее. Попробовал писать. Не могу. Поехал верхом к Юрьеву. Он очень свеж. Мне внушал мое учение о Христе, но прекрасно. Говорит: надо пойти проповедовать Христа. Мне пришла в голову мысль об издании Нагор[ной] Пр[оповеди]. Оттуда на Николаевский вокзал. Чертков, Писарев, Голицын. Чертков также тверд и спокоен. Сказал, что он мало огорчен. Говорили хорошо. Писарев близок (боюсь, что заблуждаю[сь]), но как бы я желал! Приехал, дома все в сборе, веселы. Шил сапоги. Лег поздно.

Отчего я не поговорю с детьми: с Таней? Сережа невозможно туп. Тот же кастрированный ум, как у матери. Ежели когда-нибудь вы двое прочтете это, простите, это мне ужасно больно.

[2-5 апреля/ 7 мая.] Раньше. Поехал к Озмидову. Проехался хорошо. Но у Озмидова было неприятно. Опять он говорил: платить оброк. Не понимаю. Ему надо кормить семью – не отступая от правды. Что-то неясно. Устал. Дома сначала хорошо, потом разговор о том, как бояться кори – не видаться. Я сказал свое религиозное воззрение и пошло. Как люди, лишенные религиозного чувства, ненавидят проявление его и чутки. Им ненавистно упоминание, как о важном, о том, чего они [не] видят. Пошел работать сапоги. Потом читал Иванц[о]ва статью. Много детски глупого о социализме и много прекрасных мыслей о значении христианства, но вот образец того, как компром[и]ссы губят. Столько оговорок, что ничего не осталось. А самые мои мысли.

Письмо от Урусовой. Vogue велит ждать "Войны и мир". Смешно. Надо ответить.

[26 апреля/8 мая.] Не поздно. Пошел на почту. Бр[ат] Сергей, встретили Иверскую. Он ругает, но кланяется. "Всё лучше, говорит, чем что-то ему страшное". Странная болезнь. Дома читал святую Наг[орную] Пр[оповедь] и пробовал писать введение к ней. Нельзя. Пошел в книжн[ые] лавки, но не доехал, никто в конке не разменял 10 р. Все считают меня плутом. Вернулся, один обедал. Борис и его жена, сделанная очень похоже на женщину. Неопытный человек не узнает. Остался дома. Ходил в лавку, зачем-то купил сыру и пряников (1). Как во сне – слабость. Дома разговаривал с m-me Seuron и Ильей. Он искал общения со мной. Спасибо ему. Мне б[ыло] очень радостно. Потом приехали наши. Мертво.

[27 апреля/9 мая.] Раньше. Пытался продолжать статью. Не идет. Должно быть, фальшиво. Хочу начать и кончить новое. Либо смерть судьи, либо записки несумашедшего. Пошел ходить, в банк и разные книжные лавки. Об издании Нагорной Пр[оповеди]. Есть выбранные места. Соблазнительные. Ослабел, но поднялся. Пришел домой поздно. Обедал один, заснул. Читал Renan. Хорошо. Письмо Толстой. Она хочет сожалеть, но не может. – Пришли Юрьев и Бахметев. Я враждебно к Бахметеву, и убедился, что неправ. Он наивен и хорош. Юрьев милый больной. Говорит по рефлексу.

[28 апреля/10 мая.] Утром опять попытался. И решительно – не могу продолжать свою статью. Тонкости, и потому будет ложь. Прекрасное письмо от Черткова. Хочу пойти в Петр[овские] линии (Зачеркнуто: Был в банке потому). Не дошел. Обедал. Поехал верхом. Встретил Орлова, а потом Васильева. Вернулся домой. Говорил досадливо на его таинственность с Васильевым. Сошел вниз, там свящ[енник] Терновский. Вошли наверх, и Васильев напал на Терновског[о]. Он церковный революционер. Он борец против попов. Тут искренние ноты. А о христианстве фальшиво. Дети принимали участие, и все на стороне Терновского. Потом пошел к Анне Михайловне за женой. Там играют в винт. Скучно и совестно, особенно перед Лукьяном. Васильев хорошо говорил о царской кухне, как там похоже на христианскую жизнь, а у нас не похоже.

Орлов хорошо объяснил свою любовь к золоторотцам. – Правда, это дети – неиспорченные рефлексами люди – на добро и зло искренно способные.

[29 апреля/11 мая]. Поздно. Не могу писать. С Орловым говорил. Пришел Ал[ександр] Петро[вич]. Я выговаривал ему без сердца. Всё до обеда ходил около Ржанова дома. Совсем не жалко. Заходил в квартиры. Моют бабы ужасные и ругаются. Сидят на бревнах оборвыши. Всё это было в субботу. После обеда ушел к себе, пришел Орлов. С ним к Сомовой. Дитман проповедует. – Кое-что хорошо. Но лицемерно. Я ушел от молитвы. Дома А[нна] М[ихайловна]. Скучно и поздно.

[30 апреля/12 мая.] Утром барышня от Ге принесла письмо молодого Николая к брату. Письмо удивительное. Это счастье большое для меня. Пробовал писать – нейдет. Смерть Ив[ана] Ильича достал – хорошо и скорее могу. Пошел в банк, к Ге и к Боткину хлопотать об Озмидове. Боткин – что за кроткое спокойствие – совсем мертвец. Разумеется, ничего. Дома–не в духе жена, но не поддался своей досаде. После обеда к Щепкину и Собачникову. Щепкин очень мил – обещал. Сережа из окна рассказывал, как Ш. критикует меня. И я вижу, что я решен для него. Вечер хотел шить, пришла Дмоховская и потом Полонский. Вот дитя бедное и старое, безнадежное. Ему надо верить, что подбирать рифмы серьезное дело. Как много таких.

[1/13 мая.] Раньше. Стал поправлять Ива[на] Ил[ьича] и хорошо работал. Вероятно, мне нужен отдых от той работы, и эта, художественная, такая. Потом пришел Озмидов. Я проводил его. Обедал. Письмо Урусова. Он возится с Копан напрасно. Пошел за колодкой и к В. Орлову. Многословно объяснялся, но правдиво. Целый вечер шил и устал. Стараюсь бросать курить.

(2/14 мая.) Поздно. Начал читать Kingsley. Пришел Озмидов. Я поговорил и услал его. Стал заниматься – не пошло. Написал письма Ге, Черт[кову], Урусовым, Мирскому, Толстой – всё дурные. Пришел Полонский, Озмидов обедать. Полонский интересный тип младенца глупого, глупого, но с бородой и уверенного и не невинного. Минор пришел. Этот умен, по крайней мере. Стал шить, сходил на Смоленской, опять шил. Пришел Писарев, Юрьев. Писарев -неподвижен. Кажется, таким и останется. Мне опять тяжело. Писать не могу.

[3/15 мая.] Встал тяжело. Почитал вздор, т. е. проснувшись спал. Искал письмо Памят[ки| и нашел письмо жены. Бедная, как она ненавидит меня. -Господи, помоги мне. Крест бы, так крест, чтобы давил, раздавил меня. А это дерганье души – ужасно не только тяжело, больно, но трудно. Помоги же мне! Попытки тщетные писать. То ту, то другую статью. О переписи важно, но не готово в душе. Пошел в музей. Никол[ай] Федорович добр и мил. Походил с ним, потом купил табаку (1) и к Урусовым. У них был обыск. Дома тихо. Один шил. За чаем дети, Кислинской, разговор о брезгливости.. Злоба. Ушел к Усову. Хороший разговор о городе и деревне. Можно говорить о выгодах города, как выгоды, но как только поставить вопрос, что нравственнее, так всё кончено.

Мне тяжело. Я ничтожное, жалкое, ненужное существо и еще занятое собой. Одно хорошо, что я хочу умереть. Было письмо от Юргенс. Хочет моих советов, а что я могу?

Была девушка из Вологды, очевидно, революционерка. Я поговорил с ней хорошо, но мало. Я всегда боюсь сцены.

[4/16 мая.] Взялся за работу. И опять с одной статьи перескакивал на другую. И бросил. Пошел к Давыдову и Захарьину. Прокурорство Давыдова невыносимо – отвратительно мне. Я вижу, что в этих компромиссах всё зло. Я не сказал ему (1). Он рассказывал невероятные гадости и глупости их службы и отношения с губернатором. Вернулся поздно. Ел много (2) и курил (3). Вечером шил. Пришли Писаренко и Лапатин. Старшие дети грубы, а мне больно. Илья еще ничего. Он испорчен гимназией и жизнью, но в нем искра жизни цела. В Сергее ничего нет. Вся пустота и тупость навеки закреплены ненарушимым самодовольством. – Разве это не мученье – беседы с Пис[аренко] и Лап[атиным]. Хуже, чем мученье – разврат. Господи, избави меня от этой ненавистной жизни, придавливающей и губящей меня. Одно хорошо, что мне хочется умереть. Лучше умереть, чем так жить.

Раздражился на грубость детей (4).

(5/17 мая.) Во сне видел, что жена меня любит. Как мне легко, ясно всё стало! Ничего похожего наяву. И это-то губит мою жизнь. И не пытаюсь писать. Хорошо умереть.

Пошел в библиотеку. Ник[олай] Фед(орович) всё так же добр ко мне. Оттуда к Юргенс. На бульваре встретил Иванову племянницу. Едва ли она серьезна. Она слишком женщина. Вошел к Юргенс и не постучался. Зачем? Дома все та же всеобщая смерть. Одни маленькие дети – живы. Какой-то за чаем опять тяжелый разговор. Всю жизнь под страхом. Пошел ходить и встретил Лапатина и Чупрова. Чупров – хорошая, светлая голова и прямое сердце. Одного типа с Озмидовым. Да, был Ягн. Серьезный и наивный человек. Я верю его искренности.

[6/18 мая.] Поздно. Неожиданно уяснилась статья о переписи и работал утро. Потом пошел к Олсуфьевым. Рассказ о Поливанове, сидящем в дыре и получающем хлеб сверху. Христиане! Платят в Сибири 50 руб[лей] за живого и 25 рублей за мертвого беглого. Христиане! Потому Сережи под окном. Он ненавидит меня за мою веру. Также и Толстая. Комическое письмо от нее. Опять проскочила ненависть. Дома треск Кислинских. Тоска, смерть. Письмо от Урусова о Блавацкой. Орлов. Я всегда рад ему. Шил сапоги –кончал. Пришли Самарин и Ад[ам] Вас[ильевич]. Тоска. Чужие. Да, утром приехала Оболенская, жалкая, добрая. – Самарин хорош. Вся его умственная машина на то только нужна, чтобы оправдывать ложь.

[7/19 мая.] Поздно. Сел за работу. – Медленно подвигалось. Пришел Чупров. Тоже очень хорошее впечатление. Пробежался до обеда. После обеда поехал верхом. Встретил Барановского. Как мне трудно мое положение известного писателя. Только с мужиками я вполне простой, т. е. настоящий человек. (Зачеркнуто: Вечером) Орлов и Облов. Как-то неловко было и излишне. Пошел к Лапатину с намерением не болтать. Но самым праздным и пьяным образом болтал до 2-х. Освободился от обязательного писания к маю. Написал Толстой – боюсь, неприятное письмо. Но тяжело то, что возненавидели меня напрасно.

[8/20 мая.] Очень поздно. Письмо от Озмидова с Наумом. Ему нечем мать похоронить. Сначала б[ыло] неприятно. Напомнило Ясенскую раздачу денег. Что-то не то. Хотел собирать. Но тут случились Олс[уфьев] и Мороз[ова?], дали по 5, Seuron рубль, няня 20 [копеек], и собрали 18 р[ублей]. Я сказал, что надо отдать бедным. Очень хорошо. Может быть, так надо. – Мои все ухом не повели. Точно моя жизнь на счет их. Чем я живее, тем они мертвее. Илья как будто прислушивается. Хоть бы один человек в семье воскрес! Ал[ександр] Петр[ович] стал рассказывать. Они обедают в кухне, пришел нищий. Говорит, вши заели. Лиза не верит. Лукьян встал и дал рубаху. Александр] Петр[ович] заплакал, говоря это. Вот и чудо! Живу в семье, и ближе всех мне золоторотец Ал[ександр] Петр(ович) и Лукьян кучер. – Пошел к Усову за книгой. Ключ к Усову: тщеславие и большой, здоровый ум. Он похож на Тургенева. Менее (Зач.: даров[ит]) изящен, (Зач: и пожалуй) но гораздо умнее. Оттуда к Лазареву. Добрый, нежный старичок. Очень любовен. Был рад мне. – Дома всё то же -ничего. Пошел к Сереже, – Кост(енька), Машинька. Элен. Оттуда странствие по необыкновенному дождю. Читал о Кравкове и Ист(орическом) вестн[ике]. Важно.

[9/21 мая.] Ночью страшная боль живота. Прикинул, как умирать. Показалось не радостно, но не страшно. Почитал Исто(рический) вестник и пошел к Усову, снес книжки к Юргенс и к Лазареву. Лазар[ев] тоже хорош. Дай Бог согласия. Юргенс больная, слабая, замученная, ищущая женщина. Попорчена революционерством. Дома пришел Городецкой. Чиновник, вышедший в помещики, не отказывающийся помудрствовать. Смерть. Оболенская, Иванова. Племянницу не одобряет. Сама хорошая, но как ей неловко, трудно. Письмо от Урус[ова]. Он увлечен индейцем. Я думаю, что правда. У Дмоховской Дубровина. Тоже попорчена революцией, честная и чистая натура. Юргенс поучительна была своим отчаянным ужасом перед развратом. Женщине должно это казаться ужасно. Зашел к Олсуфьевы[м], напился чаю. Приятно поговорили.

[10/22 мая.] Не спал ночь. Поздно. Ходил в банк, на почту и к Урусовым. Они – милые, слабые женщины. Эмерсон – self reliance [доверие к себе] прелесть. Дома после обеда Лазарев и Дмохов[ская]. Лазарев – прелестная натура – доброта, ум, вера, но боюсь, что писанье будет слабо. Проводил его. Он ужаснулся на истребление плода. Во мне упрек.

[11/23 мая.] Читал Danton и Robespierre. Чудо. Строгий и глубокий ход мысли во мне. Пошел к Стороженко, Олсуф[ьевым], Бугаеву. Бугаев, Ковалев -математик. Вечер отдыхаю. Пришел Стороженко. Не нужно религии – свобода. Что за удивительные люди! Сережа-брат, Машков. Я пошел с ним к Армфельд. Сидели вечер. Разошлись дружно. Смертельная слабость.

[12/24 мая. Я. П.] Рано. Пытался не курить. Подвигаюсь. Но хорошо видеть свою дрянность. Ехал спокойно. Я ни с кем не говорил. Читал Михайл[овского] о себе в Оте(чественных) Зап[исках] 75 года. Очень испортил меня город. Тщеславие стало опять поднимать голову. Хорошо в Ясной – тихо, по слава Богу, нет желания наслаждаться, а требованье от себя..

Эмерсон хорош. Довольно тихо прошла дорога.

[13/25 чая.] В 10-м комната убрана. Я сказал, чтобы не убирали. Стал поправлять статью. Нейдет. Читал Эмерсона. Глубок, смел, но часто капризен и спутан. Всё попытки сердиться.

Не говорить, не курить, не разжигаться.

Пришла вдова Анна Крыльц[овская], сама пята. День не емшы, а два дня так. Среди разбиранья наших вещей, она стояла перед крыльцом с мальчиком. Есть нечего. Надо поехать к ней и помочь.

Пошел ходить. И хожу, гуляю скверно. Зашел в деревню. Беседовал с Евдокимом и Серг[еем] Резуновым. Я пытался предложить общую работу с тем, чтобы излишек шел на бедных. Как слово "бедных" и "для Бога", так презрение и равнодушие. "Нет, не согласятся на это". Но я не отчаиваюсь. Надо быть наивным, как Чертков. После обеда пришел Петр Осипов. Он перед смертью просил прощенья у отца.

Было большое сомнение – идти на тягу. Пошел – так же, как продолжаю курить. Пошел к девочкам. У них спасаюсь от холодности и злобы. Теперь какое-то сумашествие убиранья и жаловаться на усталость и болезнь.

[14/26 мая.] В 10. Убрал комнату. После кофея занимался и хорошо. Здоровье лучше, и вдруг всё ясно. Пришло письмо от "Памятки". Тип сумашествия хорошего – христиански-русского, на современных журналах. Походил до обеда. Просители: мужик Щекинской больной – плачет – слезы настоящие. Две бабы, погоревшие. Что я могу сделать? Даю гроши, и совестно, больно. Потом Тарас жалуется на Николая. Потом Михеев жалуется на него же. Ненависть у них друг к другу, к соседям. Пошел с маленькими и Машей гулять. Набрали сморчков. Приятно. В лесу стоял. Стал гадать – влияние огромное, большое, среднее, ни то, ни, се, малое, очень малое, ничтожное. Два раза вышло очень малое. Я уже пережил гаданье –привычка. Но очень малое заняло меня. Ведь это лучшее, что я могу желать. Самое огромное дело ведь всегда очень малое. Для Бога всякое дело очень малое. И оно-то дело. И целый ряд хороших мыслей о том, как хорошо желать и делать очень малое: приятное детям, Власу, жене, если бы можно было. Та же злость. Я как во сне, как Хлудова, когда знаю, что ходит тигр и вот, вот.

[15/27 мая.] Поздно. Просители – нищие. Мне совестно и мучительно перед ними. Писал хорошо. Всё уясняется. Пошел ходить и думал так, как давно не было. После обеда чинил часы и читал. Дождь лил. Эмерсон сильный человек, но с дурью людей 40-х годов.