Текст книги "Полное собрание сочинений. Том 7. Произведения 1856–1869 гг. Тихон и Маланья"

Автор книги: Лев Толстой

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

[ВАРИАНТЫ НАЧАЛ «ТИХОНА И МАЛАНЬИ»]

** № 1.

Много мнѣ нужно разсказывать про Мисоѣдово, много тамъ было разныхъ исторій, которыя я знаю и которыя стоить описать; теперь начну съ того, что разскажу про Тихона, какъ онъ на станціи стоялъ, а на мѣсто себя на покосъ работника изъ Телятинокъ нанялъ – Андрюшку, и какъ онъ со станціи домой пріѣзжалъ, и какъ съ Маланьей, съ Тихоновой бабой, грѣхъ случился, и какъ Андрюшка самъ отошелъ, и сапоги его пропали, и какъ Тихонъ въ первой разъ свою молодайку поучилъ.

Первый разъ Тихонъ пріѣхалъ на Петровъ день, въ самыя обѣдни. Выѣхалъ онъ чуть зорька занялась – раньше его не отпустили со станціи, – но хоть и невидался онъ съ Николы 6 недѣль съ молодайкой, хоть хотѣлось ему поспѣть къ обѣднѣ, на могилки сходить – онъ не гналъ лошадей, a ѣхалъ шажкомъ, кое гдѣ рысцой подъ изволокъ, такъ что только коренная чуть подъ хомутомъ запотѣла, когда онъ подъѣхалъ къ деревнѣ. За то и похвалили мужики, – въ Мисоѣдово ямщиковъ много, – когда онъ прокатилъ по улицѣ и подъѣхалъ къ своему двору на своей сытой, прибранной тройкѣ, съ заплетеными хвостами и гривами. Весной выѣхалъ, кое какую тройку собралъ, a пріѣхалъ – охотницкая тройка стала. На всякое дѣло Тихонъ былъ мужикъ, хоть молодой, но степенный и акуратный. Такъ всѣ сосѣди и мужики объ немъ понимали.

Кое кто подошли къ нему поговорить въ то время, какъ онъ отворялъ ворота и отпрягалъ, и Тихонъ разсказалъ имъ, что карего онъ промѣнялъ на пѣгаго кореннаго, a лѣвую у цыгана купилъ за три цѣлковыхъ – рѣзать хотѣли, а что саврасинькую у него сколько покупать хотѣли, да онъ за 50 цѣлковыхъ не отдастъ, потому что она дюже для фельдегерской работы хороша, только съ мѣста тронь, такъ навскочь; разсказалъ еще кое что про мисоѣдовскихъ ямщиковъ, которые пріѣхать хотѣли, которые нѣтъ, какъ живутъ; но до этаго намъ дѣла нѣтъ. Тихонъ поговорить былъ охотникъ и говорилъ складно, но все больше разсказывалъ и про себя говорилъ, а про другихъ не спрашивалъ, главное-же то, что говорить онъ говорилъ, a дѣла своего ни на минуту не забывалъ. Какъ онъ вынулъ изъ передка узелокъ, изъ котораго торчали баранки, вошелъ въ избу, поклонился образамъ, отдалъ матери, которая одна оставалась въ избѣ у печи и еще на крыльцѣ вышла навстрѣчу ему, – какъ потомъ вынулъ запоръ, прислонилъ къ углу, такъ чтобъ не упалъ, откинулъ ворота, подъ уздцы провелъ пристяжныхъ, чтобъ не зацѣпили, какъ, заткнувъ <рукавицы и кнутъ за поясъ, сталъ снимать петли постромокъ и захлестывать за шлеи, какъ разсупонилъ, вывелъ, нигдѣ ни стукнулъ, ни дернулъ, какъ будто все намаслено было, такъ и спорилось у него подъ руками, нигдѣ не зацѣпится, не повалится, не соскочитъ, и когда онъ убралъ лошадей подъ навѣсъ, кинулъ имъ сѣнца изъ ящика и, сдвинувъ шляпу напередъ и оттопыривъ далеко большіе пальцы (такая у него привычка была), нескоро, не тихо, поглядывая по сторонамъ, пошелъ въ избу, такъ и казалось, что вотъ ему еще чтóбы схватить да сработать. Но работать было ему нечего>. Онъ снялъ шляпу, повѣсилъ на гвоздь, смахнувъ мѣсто, снялъ армякъ, свернулъ его и въ александрынской рубахѣ, которую еще не видала на немъ мать, сѣлъ на лавку. Партки на немъ были домашніе, материной работы, но еще новые, сапоги были ямскіе, крѣпкіе, съ гвоздями; онъ на дворѣ отеръ ихъ сѣнцомъ и помазалъ дегтемъ. Голова была масляная, и онъ теперь еще пригладилъ ее гребешкомъ, который нашелъ на окошкѣ. Онъ зналъ давно этотъ гребешокъ и мѣсто, на которо[е] его клалъ старикъ. Онъ умылъ руки, оправилъ рукава смявшейся рубахи и сталъ разбирать гостинцы. Для жены былъ ситецъ большими розовыми цвѣтами, для матери платокъ белый съ коемочкой, бубликовъ было три фунта для всѣхъ домашнихъ.

* № 2.

Всю ночь напролетъ слышны были пѣсни, крики, говоръ и топотъ на улицѣ. Ужъ пѣтухи пѣли четвертый разъ, ужъ звѣзды[10]10
  Зачеркнуто: стали изчезать, рѣдѣть


[Закрыть] только коѣ гдѣ, рѣдкія и яркія, виднѣлись на небѣ, уже за лѣсомъ свѣтлѣе стало, заря занималась и[11]11
  Зачеркнуто: свѣжая, какъ будто густая


[Закрыть] холодная роса опустилась на[12]12
  Зачеркнуто: крыши, пыль и листья подорожной травы.


[Закрыть] землю, а еще кое гдѣ слышались шаги, говоръ или пѣсня загулявшихъ для Петрова дня мужика или бабы. Петровъ день веселый лѣтній праздникъ, праздникъ, который служитъ срокомъ при наемкѣ и праздникъ, съ котораго начинается самое спѣшное рабочее время. <Не скоро послѣ Петрова дня придется ночку прогулять мужику или бабѣ, не скоро опять пріѣдутъ изъ работы къ празднику мужья и привезутъ гостинцы и прогостятъ двѣ ночки, не скоро ужъ дождешься цѣлаго дня безъ барщины и своей работы.

Коли бы одинъ молодой народъ былъ въ деревнѣ, пожалуй бы и другой день прогуляли. Съ похмѣлья да съ веселья проспали бы до обѣденъ, опять похмѣляться бы стали, ни лошадей бы въ ночное не погнали, ни косъ не отбили-бы, ни дровъ не накололи бъ, хлѣбушки бы не замѣсили, холсты бы и рубахи забыли, такого бы дѣла надѣлали, что въ мѣсяцъ бы не справили, но на то старые люди живутъ, праздникъ, не праздникъ, а свое дѣло помни.> Не одинъ молодой парень вчера съ вечера стукнулъ послѣдній разъ въ пристѣнокъ, собралъ свои ладышки за пазуху и печально пошелъ отъ ребятъ домой, куда его давно уже строго зоветъ отецъ, оброталъ лошадей, пустилъ жеребятъ и мимо хоровода на прогулкѣ проѣхалъ въ ночное, не останавливаясь пошутить съ заигрывавшими бабами. Поѣхалъ одинъ мимо потемнѣвшихъ ржей, прислушиваясь къ топоту отставшаго стригуна и къ дальнимъ пѣснямъ хоровода, и кричалъ: кояшка, кояшка! кояшка! и прислушивался, какъ чуть слышно изъ за бабъ ржалъ сзади его жеребенокъ, забѣжавшій въ барскіе ржи. Не одна молодайка, не доводивши «борша», вышла изъ хоровода, треснула на послѣдкахъ по спинѣ парня, который хотѣлъ остановить ее и, топая котами и шурша новой паневой, побѣжала черезъ улицу къ свекрови, которая звала ее становить хлѣбушки. <Не все и старые люди умнѣй молодыхъ. Другой молодой своего дѣла не забылъ, а старый еще два дня не опомнится.>[13]13
  Зачеркнуто: Праздничное дѣло – и веселья и грѣха много. Случилось много событій въ этотъ день, но ли


[Закрыть] Много было пьяныхъ и много грѣха случилось въ этотъ день. Старикъ Лизунъ жену чуть не убилъ досмерти, Ефимъ съ братомъ подрался, Матрюшка съ Настасьи платокъ сорвала, солдатъ Митюшихиныхъ дѣвку осрамилъ, Макарычевъ его оглоблей убилъ. Грѣха и веселья, какъ всегда, много было; но утро пришло, у каждаго было свое дѣло, и каждый взялся за него; вспоминать, да разбирать, <да серчать> – некогда.

<У[14]14
  Зачеркнуто: Копыловыхъ


[Закрыть] Ермилиныхъ вчера старикъ крѣпко загулялъ и всю ночь своей старухѣ и невѣсткѣ солдаткѣ спать не давалъ, все бурчалъ, только передъ зарей угомонился. Старикъ рѣдко гулялъ, но>,[15]15
  Зачеркнуто: зато какъ загуляетъ, то бѣда – всѣхъ замучаетъ.


[Закрыть] когда бывалъ пьянъ, то уже никому въ домѣ не давалъ покоя; <начнетъ разсказывать, какъ его обижали, какъ его мучали, и все подноси, все подноси. Вчера же и случай такой вышелъ. Кромѣ того, что праздникъ, въ этотъ день старшій сынъ женатой со станціи пріѣхалъ, деньги привезъ, тутъ же сѣнокосъ въ казенномъ лѣсу наняли и работника въ сосѣдней деревнѣ сговорили. До вечера еще ничего, а какъ запили магарычи съ Телятинскимъ мужикомъ, съ отцомъ, за Андрея (такъ звали работника, котораго онъ нанялъ), и пошелъ причитать. – Хорошо, что еще старшій сынъ Яковъ дома былъ, такъ егo посовѣстился, а то бы еще хуже бабамъ досталось. —>

Самъ старикъ съ старухой спалъ въ избѣ, тутъ же спали два солдата, прохожіе, которыхъ вчера поставили имъ. Солдатка, сестра <старухи>, постелила себѣ въ сѣнцахъ, младшій сынъ[16]16
  Зачеркнуто: Поликашка.


[Закрыть] Гришутка въ ночное уѣхалъ, а Яковъ съ хозяйкой ночевали на дворѣ въ троичныхъ саняхъ, сбитыхъ съ капыльевъ, которыя стояли подъ навѣсомъ.

Какъ ни замучалась вчера Афромевна съ старикомъ – старымъ людямъ не спится, – она прежде всѣхъ поднялась въ Копыловомъ дворѣ. Потихоньку откинула армякъ, который покрывалъ ихъ вмѣстѣ съ мужемъ, укрыла старика, который пробурчалъ на нее, сотворила молитву, ошарила на печи серничекъ (въ избѣ еще темно было), раскопала золу, вынула синемъ пламенемъ горящую лучину, вышла на дворъ въ сѣнцы, разбудила невѣстку солдатку и, шагая черезъ ноги солдатъ, начала убираться и готовить хлѣбушки, и начался день, заботы о будущемъ днѣ. Скоро ужъ не нужно стало лучины, свѣтъ повалилъ изъ горящей печи, и сквозь закоптѣвшее оконцо свѣтилась заря, солдаты поднялись, одинъ закурилъ трубку въ печи и щипнулъ солдатку; старикъ поднялся <и, сидя на кровати,> покашлялъ, поругалъ старуху зa то, что она его лапти забила подъ лавку, и сталъ вслухъ молиться Богу.

<Только на дворѣ еще спалъ Яковъ съ молодайкой.> Только что послышался лошадиной топотъ и щелканье кнута подъ окнами и старуха хотѣла бѣжать, какъ старикъ[17]17
  Зачеркнуто: послалъ невѣстку отворить ворота и разбудить Якова. На дворѣ ужъ


[Закрыть] ужъ началъ ругаться:

– Заснули, дьяволы бабы, хороводы водить, чтоль, аль не слышите. Я вамъ праздникъ то выбью изъ головы.

Домашніе уже знали, что когда старикъ самъ пьянъ бывалъ, такъ на другой день всѣхъ попрекалъ. <Кто самъ виноватъ, тотъ всегда легко другихъ винитъ.> На дворѣ ужъ было свѣтло, куры ужъ скочили съ насѣсти и хотя еще не очнулись хорошенько, но пѣтухъ ужъ началъ кричать, посторонился отъ солдатки и докричалъ таки свое колѣно. Корова, <которая лежала у воротъ и> лѣниво взмахнувъ хвостомъ, поднялась отъ воротъ, когда солдатка замахнулась на нее вынутымъ запоромъ. Въ саняхъ подъ армякомъ зашевелилось <и молодайка высунула голову въ красномъ платкѣ>. Ворота заскрипѣли, солдатка стала къ сторонѣ, и Гришутка <младшій сынъ Копыла> въѣхалъ на каремъ меринѣ съ четырьмя лошадьми и жеребятами, которые замѣшкались въ воротахъ и испуганной рысью, болтая наѣденными животами, проскочили[18]18
  Зачеркнуто: въ глубь двора.


[Закрыть] подъ навѣсы.[19]19
  От начала абзаца и до слов: лошади, поперек текста написано: Вышла на дворъ осмотрѣла


[Закрыть] Лошади и жеребята сытые, глянцовитые и отъ росы мокрые <по колѣны>, калясь зеленой травой, разбрелись по очищенному двору – дни три кончили навозъ; перебирая оттопыренными губами соломинки и сѣнцо, корова замычала, ожидая стада, овцы откликнулись ей, пѣтухъ съ курицами придвинулись къ порогу и уже принялись за дѣло дня, подрагивая ожерельями и отыскивая чего то на голой землѣ. Гришка щелкнулъ посрединѣ двора еще два раза кнутомъ какъ будто для того, чтобы показать всѣмъ, что началось утро, что довольно ему одному не спать, пора и всѣмъ просыпаться. И вдругъ свѣтлѣе стало на дворѣ, виднѣе стала роса на соломѣ и навозѣ, воробьи закопошились подъ застрѣхой, листья зашевелились на ракитѣ изъ за навѣса, небо поголубѣло и изъ подъ кафтана высунулась въ красномъ платкѣ <румяная> голова молодайки <и бѣлая рука изъ подъ заворотившагося рукава рубахи>.[20]20
  Зачеркнуто: Хотѣлось бы ей еще поспать, да ночи днемъ не будетъ, а днемъ не спятъ. Надо подниматься. Да и весело ей отъ чего [то] на душѣ было. Она <живо> разомъ вскочила, оправила сбившійся платокъ, надѣла паневу, занавѣску и подпоясалась и не пошла, a побѣжала босыми ногами къ колодцу умыться.


[Закрыть] Она оправила рукой платокъ на <русые, густые> волосы, потерла рукавомъ глаза и, скинувъ ноги, поднялась. Красавица была баба, чернобровая, румяная, складная. <Какъ двѣ черныя звѣздочки засіяли ея глаза и какъ заря зарумянились щеки.> Она потянулась такъ, что сани затрещали и зѣвнула, <открывъ свои бѣлые мелкіе зубы и такъ и сложила румяныя губы въ такую улыбку, что какъ будто только радость и <счастье> здоровье живутъ на этомъ свѣтѣ>. И какъ будто никогда не спала, вскочила босыми ногами и такъ и закипѣло дѣло; надѣла занавѣску на высокія груди, продѣла въ паневу широкія бедры и крѣпко на крѣпко перетянула кушакомъ <гибкую> спину, что даже грудь выставилась, и такъ, потряхивая паневой, прошла къ колодцу <умыть свои лицо и руки>, что ноги въ спину влипали, какъ говорятъ мужики. Одинъ изъ солдатъ, котораго старикъ Копылъ выгналъ изъ избы за трубку, такъ съ разинутымъ ртомъ и остался, глядя на молодайку, когда она бойко глянула на него со стороны. Только когда она зашла за уголъ, онъ качнулъ головой, плюнулъ рѣшительно.

– Такъ баба! – сказалъ онъ самъ себѣ, – въ Польшѣ такихъ не видалъ. Кабы поручику нашему, да онъ не разстался бы съ ней, – подумалъ солдатъ. И еще подумалъ: – И іорникъ же этотъ поручикъ нашъ! <А баба такъ баба.>

<И не одинъ этотъ солдатъ въ Маланьѣ вкусъ нашелъ. Много, много и очень много другихъ всякихъ и мужиковъ, и дворниковъ, и солдатъ, и офицеровъ, и господъ, и портныхъ, и офень заглядывались на эту бабу. «Кабы да эту бабу да въ холю взять, – говорилъ одинъ изъ господъ, – а то сиволапому мужику досталась». Однако и сиволапый мужикъ въ ней цѣну зналъ, да и всѣ цѣну знали. Для этаго въ университетахъ учиться не нужно. Старикъ Копылъ сосваталъ ее для сына, за родню, отецъ ее человѣкъ хорошій. Своихъ дѣвокъ не было, онъ ее за 20 верстъ въ Соловкахъ взялъ. 105 рублей зa нее отдалъ. Это было 4 года тому назадъ, тогда ей 16 лѣтъ было. Шустрая, черноглазая дѣвочка была и къ работѣ <куда> ловкая была, только <вотъ> жидка старику казалась. И точно, первое время худа была, такъ дѣтенокъ, ничего не смыслила и мужа не любила, боялась его, била, щипала. Только теперь раздобрѣла и мужа любить стала, какъ пріѣдетъ, такъ ужъ не знаетъ, чѣмъ угодить. А все еще гуляла, дѣтей не рожала. Баба молодая, красивая баба, много къ ней всякаго народа подлипало, да только плохого ничего не слышно было. И мужъ что дальше, то больше любилъ бабу, особенно теперь, какъ ка станціи стоялъ. Какъ въ недѣлю разъ заѣдетъ, такъ въ охотки и самъ не знаетъ, какъ порадовать. Когда баба, покачиваясь, но не колыхаясь плечами, пронесла мимо него съ солдаткой ушатъ съ водой, онъ посмотрѣлъ на нее и посмѣялся себѣ въ бороду; весело ему[21]21
  Зачеркнуто: вспомнить было, что это его жена и что онъ съ ней спалъ. —


[Закрыть] видѣть при дневномъ свѣтѣ и при народѣ свою хозяйку. Какъ будто ночь еще веселѣй показалась.>

Старикъ вышелъ самъ на дворъ, покричалъ на Гришутку, зачѣмъ онъ мерина не распуталъ, тутъ же пришелъ староста, повѣстилъ мужику косить, а бабамъ гресть, и пошла забота. <Кабы глянулъ на нихъ всѣхъ, кто обихода мужицкаго не знаетъ, ничего бы не понялъ, – подумалъ, что ничего не дѣлаютъ, такъ суются, а однако всѣ дѣла, не торопясь, разбирались, каждый зналъ свое дѣло. И сколько тутъ сразу дѣловъ было.> – Бабамъ надо хлѣбы ставить, портки мыть, на барщину сбираться, скотину выгонять, къ сосѣдямъ за гущей сбѣгать, поговор[ит]ь еще съ сосѣдкой, къ другой сосѣдкѣ забѣжать мертваго младенца посмотрѣть и еще мужа провожать нужно было Маланьѣ. Мужикамъ Тихона справлять въ дорогу, запрягать, на барщин косы сбирать, веревокъ взять въ лавочкѣ, <скотъ>

* № 3.

<– Аль свѣтъ? Куды лѣзе? – прогнусилъ сквозь сонъ старикъ Ермилъ, натягивая за плечи армякъ и поворачиваясь на лавкѣ, съ которой только что встала отъ него его хозяйка.—[22]22
  Зачеркнуто: «Изъ ночнаго народъ ѣдетъ, должно скоро свѣтъ»,


[Закрыть] «До вѣтру пойти», отвѣчала старуха, ошаривая рукой печку, чтобы отыскать сернички, которые она сама вчерась наколола изъ сухой лучины и намокала въ сѣру. Ермилъ пробурчалъ что-то и замолкъ, а Осиповна нашла <таки> серничекъ, раскопала вчерашнюю золу въ печи, и дождавшись, чтобы синее пламя покраснѣло и охватило сухое дерево, зажгла лучинку и стала убираться.

– Эки бабы, эки бабы! – ворчала старуха, сбирая со стола невымытыя чашки, горшки и снимая съ лавокъ разбросанныя платья, сапоги, коты, кушаки, – нѣтъ чтобъ прибрать, нѣтъ чтобъ прибрать… Вишь дѣвка, какъ сняла, такъ и бросила, – говорила она, поднимая и складывая праздничную красную паневу, обшитую галуномъ.

Однако старуха не разбудила дѣвку, которая, раскидавшись навзничь въ чистой, праздничной рубахѣ, лежала на лавкѣ. Напротивъ, она мимоходомъ поправила ей подушку подъ голову и неслышно, не останавливаясь, убирала за бабами и не будила никого. Вчера былъ Петровъ день. Извѣстно, праздничное дѣло. Люди молодые, завалятся, спятъ, особенно съ мужьями <блохи не чуютъ,> дополденъ проспятъ. «А я вотъ до пѣтуховъ своего старика ублаготворяла – хмѣленъ дюже былъ – а вотъ до зорьки вскочила, ни въ одномъ глазѣ сна нѣтъ», думала старуха, доставъ кадушку и собираясь мѣсить хлѣбы.>

* № 4.

Наканунѣ былъ Петровъ день, народъ гулялъ. Самъ старикъ Ермилъ былъ выпимши, что съ нимъ рѣдко случалось. Еще было темно въ избѣ, когда поднялась старуха, его хозяйка. Съ вечера она ублаготворяла старика почти до пѣтуховъ, а утромъ поднялась, что еще изъ ночнаго не пріѣзжали. —

Шелепиныхъ богатый дворъ въ деревнѣ Хабаловкѣ, не первый дворъ, а живутъ исправно: одинъ сынъ на станціи, старшій братъ хозяйствуетъ, другой на почтѣ съ тройкой.

Далеко за полночь, передъ свѣтомъ затихли на улицѣ пѣсни и прошли по домамъ загулявшіе для Петрова дня мужики и бабы.

Комментарий А. С. Петровского

ИСТОРИЯ ПИСАНИЯ «ТИХОНА И МАЛАНЬИ».

Рассказ «Тихон и Маланья» и по сюжету и по действующим лицам неотделим от «Идиллии», являясь по существу лишь началом новой, более пространной редакции ее. Из этой новой редакции написана только первая вступительная глава, содержащая картину деревенской жизни в праздник, приезд Маланьина мужа, Тихона, со станции в деревню на побывку в Петров день и характеристика действующих лиц; в самом конце ее вводится новое лицо – знакомый нам по «Идиллии» работник Андрюшка, здесь только еле намеченный. В конце рукописи стоит цыфра «2» – приступ ко второй главе, оставшейся ненаписанной, в которой—по аналогии с «Идиллией» – можно было ждать дальнейшего развития отношений с Андрюшкой, появления гуртовщика и развязки рассказа.

Возможно, что большинство дневниковых записей, приведенных нами в истории писания «Идиллии», относятся к работе над «Тихоном и Маланьей». Исключение – запись 28 октября 1860 г., которая не может относиться к рассказу «Тихон и Маланья», как не имевшему еще в своих первоначальных черновых набросках деления на главы. Рисунок пером в конце рук. № 4, похожий на изображение Н. П. Охотницкой, намекает, может быть, на то, что этот вариант был написан в Ясной поляне.

Деление на главы намечается только в последнем, наиболее законченном варианте (рук. № 4). Этот вариант, обрывающийся на первой главе, написан после 23 сентября 1862 г., дня женитьбы Толстого на Софье Андреевне Берс и вряд ли мог быть написан позднее декабря 1862 г. В истории писания «Идиллии» мы упоминали, что прототипом Маланьи послужила яснополянская крестьянка Аксинья Аниканова, предмет очень сильного увлечения Льва Николаевича; длительная связь с ней была оборвана только перед женитьбой. С. А. Толстая, как известно из ее дневника, знала об этом увлечении и об этой связи. «Через несколько месяцев после свадьбы, – пишет один из биографов Толстого,[23]23
  В. Жданов, «Любовь в жизни Льва Толстого». Кн. I, М. 1928, стр. 78. Этот эпизод описан С. А. Толстой в ее неопубликованной автобиографии «Моя жизнь» ч. II, глава, Мария Герасимовна и Воейков».


[Закрыть] – эта женщина вместе с другой крестьянкой была прислана в барский дом мыть полы. Софье Андреевне ее показали. Мучительная ревность поднялась в жене Льва Николаевича, она вспомнила записи его дневника и долгое время не могла освободиться от этого тяжелого чувства». Встреча эта и вызванный ею взрыв ревности произошли, вероятно, в первой половине декабря 1862 г.,[24]24
  Ср. «Дневники Софии Андреевны Толстой 1860—1891». М. 1928, стр. 58. Запись от 16 декабря 1862 г.


[Закрыть] он-то и оборвал, как мы можем догадываться, дальнейшую работу над рассказом о Маланье. Много лет спустя, в 1889 г. Толстой возвращается к той же героине в рассказе «Дьявол», но пишет его втайне от жены, которая случайно нашла и прочла его только в 1909 г. В первые годы женитьбы такое писанье втайне было невозможно.

Если, таким образом, верно наше предположение о датировке последнего варианта «Тихона и Маланьи» последней четвертью 1862 г., то первые четыре варианта мы считали бы наиболее правильным придвинуть ближе к «Идиллии» и отнести таким образом к концу 1860 – началу 1861 г. За это говорит и тожество бумаги, на которой написаны все черновики как «Идиллии», так и «Тихона и Маланьи». Вариант № 1 (рук. № 3) представляет собой начало предпоследней редакции рассказа, отброшенное Толстым. Варианты №№ 2—4 (рук. № 1—2) являются, повидимому, наиболее ранними, в них Толстой упорно все снова и снова нащупывает приступы к рассказу и всякий раз отбрасывает их, как неудовлетворяющие его. Для суждения о последовательности их у нас нет точных данных. Ноябрь 1860 г. – декабрь 1862 г. – вот предельные даты, между которыми укладывается начало и конец писания «Тихона и Маланьи».

Впоследствии Толстой никогда больше не возвращался к этому рассказу. Д. П. Маковицкий рассказывает в своих неопубликованных еще Записках, что 28 октября 1906 г., выбирая из своих старых неизданных произведений что-либо для чтения на благотворительном вечере в Туле, Лев Николаевич перечитал и этот рассказ. «Удивительно, что я это написал, – сказал он. – Как я тогда размазывал на нескольких страницах то, что можно было сказать в двух словах. Приятно было читать. Там видна моя любовь и хорошее отношение к народу». Однако он не согласился дать этот рассказ для вечера: «так наивен, многословен».[25]25
  H. Н. Гусев, «Толстой в расцвете художественного гения». М. 1928, стр. 281.


[Закрыть]

Рассказ «Тихон и Маланья» (рук. № 4) был напечатан впервые только после смерти Толстого, по невполне исправной копии, во II томе «Посмертных художественных произведений Льва Николаевича Толстого», под ред. В. Г. Черткова. Изд. А. Л. Толстой. М. 1911. стр. 139—152; вариант № 1 (рук. № 3) напечатан там же, стр. 241—246. Варианты №№ 2—4 (рук. № 1—2) вообще не были напечатаны. По подлинным рукописям рассказ, со всеми вариантами, печатается впервые в настоящем издании. Из рукописи № 3 печатаем лишь начало текста, кончая словами: «бубликовъ было три фунта для всѣхъ домашнихъ», т. к. остальной текст этой рукописи был включен целиком с поправками в текст рукописи № 4.