Текст книги "Том 7. Произведения 1856-1869 гг. "

Автор книги: Лев Толстой

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 35 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

* № 3.

<– Аль свѣтъ? Куды лѣзе? – прогнусилъ сквозь сонъ старикъ Ермилъ, натягивая за плечи армякъ и поворачиваясь на лавкѣ, съ которой только что встала отъ него его хозяйка.—[52] «До вѣтру пойти», отвѣчала старуха, ошаривая рукой печку, чтобы отыскать сернички, которые она сама вчерась наколола изъ сухой лучины и намокала въ сѣру. Ермилъ пробурчалъ что-то и замолкъ, а Осиповна нашла <таки> серничекъ, раскопала вчерашнюю золу въ печи, и дождавшись, чтобы синее пламя покраснѣло и охватило сухое дерево, зажгла лучинку и стала убираться.

– Эки бабы, эки бабы! – ворчала старуха, сбирая со стола невымытыя чашки, горшки и снимая съ лавокъ разбросанныя платья, сапоги, коты, кушаки, – нѣтъ чтобъ прибрать, нѣтъ чтобъ прибрать... Вишь дѣвка, какъ сняла, такъ и бросила, – говорила она, поднимая и складывая праздничную красную паневу, обшитую галуномъ.

Однако старуха не разбудила дѣвку, которая, раскидавшись навзничь въ чистой, праздничной рубахѣ, лежала на лавкѣ. Напротивъ, она мимоходомъ поправила ей подушку подъ голову и неслышно, не останавливаясь, убирала за бабами и не будила никого. Вчера былъ Петровъ день. Извѣстно, праздничное дѣло. Люди молодые, завалятся, спятъ, особенно съ мужьями <блохи не чуютъ,> дополденъ проспятъ. «А я вотъ до пѣтуховъ своего старика ублаготворяла – хмѣленъ дюже былъ – а вотъ до зорьки вскочила, ни въ одномъ глазѣ сна нѣтъ», думала старуха, доставъ кадушку и собираясь мѣсить хлѣбы.>

* № 4.

Наканунѣ былъ Петровъ день, народъ гулялъ. Самъ старикъ Ермилъ былъ выпимши, что съ нимъ рѣдко случалось. Еще было темно въ избѣ, когда поднялась старуха, его хозяйка. Съ вечера она ублаготворяла старика почти до пѣтуховъ, а утромъ поднялась, что еще изъ ночнаго не пріѣзжали. —

Шелепиныхъ богатый дворъ въ деревнѣ Хабаловкѣ, не первый дворъ, а живутъ исправно: одинъ сынъ на станціи, старшій братъ хозяйствуетъ, другой на почтѣ съ тройкой.

Далеко за полночь, передъ свѣтомъ затихли на улицѣ пѣсни и прошли по домамъ загулявшіе для Петрова дня мужики и бабы.

III.

[ОТРЫВКИ РАССКАЗОВ ИЗ ДЕРЕВЕНСКОЙ ЖИЗНИ.]

* 1.

Все говорятъ: не дѣлись, не дѣлись. Терпи, а не расходись. Что подѣлился, то разорился. Такъ и старики говорятъ, въ старину не дѣлились – богаче жили; и[53] миръ судитъ, чтобы больше двойниковъ или тройниковъ было; – было бы кому мірское дѣло потянуть; такъ и господа начальство судятъ. Особенно старые господа. Какъ кто дѣлиться вздумаетъ, посѣкутъ обоихъ, да и велятъ опять вмѣстѣ жить. – А опять придешь, опять тоже будетъ. —

А настоящее дѣло, другой разъ дѣлежъ баловство, а другой разъ не миновать дѣлиться, брату ли съ братомъ или отцу съ сыномъ. Что больше вмѣстѣ жить, то грѣха больше. Все больше отъ бабъ, говорятъ, дѣлежъ бываетъ. Другой разъ и не отъ бабъ, да не миновать дѣлиться. Такъ-то съ Сергѣемъ Резуновымъ было.

Остался Сергѣй послѣ отца сиротой, всего годочковъ 6 отъ роду. Прозвище его настоящее Трегубой; такъ его отца звали, а ужъ Резуновымъ онъ по вотчиму называться сталъ. – Отчего Трегубой померъ, Богъ его знаетъ; говорили старухи умныя (они все знаютъ, старухи), говорили, что его въ Саламатинѣ баба испортила, только[54] не вѣрю я что-то бабамъ, а должно простудился, горячка или[55] другая болѣзнь отъ Бога была. Мужикъ онъ былъ одинокой, бедный, остались послѣ него молодайка вдова, да трое сиротъ, Сережка, да двѣ дѣвочки. И померъ то въ самое голодное время передъ осѣнью. Хоть по міру иди. Спасибо, господскіе были, хоть плохи-плохи, а сходила къ прикащику, велѣлъ отсыпное выдавать, на вдову два пуда, да на дѣтей полтора.

[56]Кто Сергѣя Резунова зналъ большимъ, старымъ, тому трудно подумать, какой онъ былъ маленькимъ Сережкой. Старый Сергѣй былъ мужикъ акуратный, невысокой не малый, и не худощавый не толстый, а середка на половинѣ. Волосы на головѣ были русые, не курчавые, такъ мочалками висѣли, все въ глаза попадали; бородка была небольшая клиномъ, на щекахъ вовсе волосъ не росло, и когда я его зналъ, то ужъ много сѣдыхъ волосъ было; носъ былъ загнутой крюкомъ, и поперекъ и подъ глазомъ шрамъ былъ, еще мальчикомъ[57] топоромъ разрубили; ротъ былъ небольшой, акуратный: какъ засмѣется, <бывало, такъ всѣмъ весело станетъ;> зубы бѣлые, ровные. Только смѣялся онъ не часто, нешто когда выпьетъ, а то больше мужикъ серьезной былъ. Засунетъ, бывало, персты большіе за кушакъ: – «ну что, милый человѣкъ», – такая у него поговорка была, и что ему не скажи, всякое дѣло разберетъ и докажетъ.

Рукопись отрывка рассказов из деревенской жизни: „Это было в субботу“.

Такъ кто его такимъ то зналъ, тому трудно подумать, какой такой былъ Сережка сиротка, когда его еще отъ земли не видать было.

А былъ онъ маленькой, бѣлоголовый, пузатый парнишко, и повѣса былъ, за то и много его тогда мать била. Нужда, горе, а тутъ еще дѣти. Прибьетъ, бывало, съ горя, а потомъ и самой жалко. —

Вотъ въ тѣ то поры, когда еще его отъ земли не видать было, помнитъ онъ, что пришелъ къ нимъ разъ въ избу сосѣдъ, дядя Θедоръ. – Дѣло было осѣнью, съ хлѣбомъ убрались, народъ дома былъ. – Пришелъ дядя Федоръ пьяный, ввалился въ избу: «Марфа, а Марфа, – кличетъ, – иди угощай меня, я женихъ пришелъ». – А Марфа на выгонѣ замашки стелила. Сережка игралъ съ ребятами на улицѣ, увидалъ дядю Федора, за нимъ въ избу пошелъ, черезъ порогъ перешагнулъ, а самъ руками за него прихватился, – такой еще малый былъ.

– Кого тебѣ, дядюшка?

– Гдѣ мать?

– На старой улицѣ замашки стеле.

– Бѣги, покличь ее, я тебѣ хлѣбца дамъ.

– Не, не дашь, ты намеднись Ваську побилъ.

– Бѣги, кличь маму, пострѣленокъ, – да какъ замахнется на него. – О! убью, трегубое отродье! – да какъ закотитъ глаза, да къ нему. Пошутить что ли онъ хотѣлъ, только Сережка не разобралъ, вывернулъ глаза, глянулъ на него, да опять на четверенькахъ черезъ порогъ![58] да въ переулокъ задворками черезъ гумно, да на выгонъ, только босыя ножонки блестятъ, какъ задралъ, а самъ реветъ, точно козленка рѣжутъ. – Что ты, чего, сердешный, – бабка встрѣтила, спрашиваетъ; такъ только глянулъ на нее, еще пуще взвылъ, прямо къ матери; подкатился къ ней клубочкомъ, уцѣпился зa панёву и хочетъ выговорить – не можетъ, какъ что душитъ его. —

Марфа глянула на него, видитъ плачетъ.

– Кто тебя? Что не сказываешь? Кто, говорю?

– Мамушка!... Трегубой... сказалъ... убить хоче... пьяный такой... къ намъ... намъ въ избу зашелъ... – А самъ панёву не пущаетъ. Она его отцѣпитъ, а онъ зa другое мѣсто перехватитъ, какъ колючка какая. Разсердилась баба, ей немного ужъ достелить оставалось,[59] пошла къ пучку, а онъ на ней виситъ. Прибила опять. – Кто тебя, сказывай, – говоритъ.

– Дядя Федоръ... въ из... избу пришелъ... – ужъ насилу-насилу выговорилъ.

Какъ поняла мать, недославши толкнула его отъ себя, бросила, одернула паневу и пошла въ избу. —

A дѣло такъ было. Федоръ Резуновъ[60] прошлой осенью сына женилъ и на него землю принялъ, а въ зиму свою хозяйку схоронилъ. Вотъ онъ и ходилъ къ прикащику, что, молъ, тяжело безъ бабы землю нести, да и что годовъ ему много, не сложутъ ли землю. «Я, – говоритъ, – и безъ земли вашему здоровью радъ стараться. Какая плотницкая работа будетъ, все могу сдѣлать». – Мужикъ на рѣчи ловкой былъ, хоть кого заговоритъ. Да не поддался на этотъ разъ прикащикъ, говоритъ: «Ты еще молодъ, всего 42 года, а что жены нѣтъ, такъ у насъ невѣстъ не искать стать, вонъ Трегубая Марфутка вдова, таковская по тебѣ старику». – Такъ-то дѣло и порѣшили, и Марфу призывали, и старики сказали, что дѣло. Вотъ Федоръ то съ утра, замѣсто на работу, въ кабакъ пошелъ съ проѣзжимъ извощикомъ, а теперь самъ сватать пришелъ. – Какъ у нихъ тамъ дѣло было, Богъ ихъ знаетъ; Марфутка поплакала, поплакала, походила, покланялась, а конецъ дѣлу былъ, что передъ Покровомъ повѣнчали. —

Какъ пошла отъ него мать, Сережка легъ на брюхо и все кричалъ, до тѣхъ поръ, пока мать было видно; какъ зашла она зa плетень, онъ пересталъ, повернулся на бокъ и началъ[61] обтирать слезы. Руки всѣ замочилъ. Обтеръ объ землю и опять зa глаза – все[62] лицо вымазалъ. Потомъ взялъ сухую былинку и сталъ ковырять ей по землѣ:[63] выкопаетъ ямку, да туда слезъ, а не достанетъ, – поплюетъ. – И долго тутъ на выгонѣ лежалъ Сережка и думалъ свою думу о матери и дядѣ Федорѣ и о томъ, зa что его дядя Федоръ убить хотѣлъ и зa что мать прибила. – Онъ припомнилъ все, что зналъ о матери и дядѣ Федорѣ, и все не могъ ничего разобрать. Помнилъ онъ, что мать ѣздила въ Троицу къ обѣднѣ и изъ церкви вывела его и сѣла у[64] богадѣльни подъ навѣсъ съ кумомъ и говорила многое о Федорѣ, о мужѣ, о дѣтяхъ. Помнитъ онъ, что кумъ все приговаривалъ одно: «Тетушка Марфа! сводныя дѣти – грѣхъ только», – и что мать говорила: «чтожъ, коли велятъ». – Потомъ помнитъ, что мать ходила на барской дворъ, пришла оттуда въ слезахъ и побила его за то, что онъ на лавкѣ лежалъ, и въ этотъ же вечеръ сказала ему, что вотъ, дай срокъ, Федоръ Ризуновъ тебя пройметъ, – и тутъ же стала цѣловать его и выть. —

Потомъ помнитъ, что дѣвчонки дразнили его Ризуновымъ пасынкомъ, и хотя онъ не понималъ, къ чему клонило, онъ плакалъ, слушая ихъ. А тутъ еще самъ Федоръ убить хотѣлъ. Во всемъ былъ Федоръ, и онъ ненавидѣлъ его. Онъ сталъ думать, какъ бы ему извести Федора; убить? отравить? испортить? – Тутъ дѣвчонки съ хворостинами, загоняя скотину, вышли изъ подъ горы. – «Что, али вотчимъ Федька побилъ?» – Онъ молчалъ, они потрогали его. Онъ схватилъ камень и пустилъ въ нихъ – дѣвки стали прыгать и кричать.[65] Онъ бранился, потомъ заревѣлъ. Бабы прогнали дѣвочекъ. Старшая, Парашка прошла съ скотиной. – «Чего ты?» – Сережка разрѣвелся и разсказалъ, какъ хочетъ погубить. Парашка сказала, что испортить надо. «Пойти къ дѣдушкѣ Липату». Странница пришла. Они ей открылись, она научила терпѣть. Мать погнала скотину загонять. Уложила спать, за нее завалился. —

Послѣ Покрова женили. Сережка видѣлъ, какъ одѣли мать, какъ она выла, какъ пили мужики, и его къ нимъ перевели. Дѣвчонка злая Ризуновыхъ, мокрая. – Разъ пришелъ домой пьяный Ризуновъ. – «Зачѣмъ обѣдъ не готовъ?» – «Ты не велѣлъ ждать, и мы поѣли». – «Ахъ ты такая-сякая, трегубое отродье накормила. Извѣстно, такъ вотъ я убью его», – схватилъ топоръ, да на С[ережку]. Сережка обмеръ: «батюшка, дай помолиться». Терпѣть [?]

** 2.

«Али давно не таскалъ!» – сказалъ мужикъ съ обмерзлыми сосульками на бородѣ и усахъ, входя вечеромъ въ избу и обращаясь къ бабѣ. Онъ только что поскользнулся въ сѣняхъ и едва удержался о притолку. – «Опять налили сѣнцы, идолы!» – «А ты ушатъ починилъ, чтоли?» – сказала баба. – «Нонѣ бабы 5 разъ за водой ходили, что принесутъ, половина вытечетъ». – «Начинишься на васъ, чертей. Космы повыдергаю, такъ не потечетъ». – Мужикъ пріѣхалъ изъ лѣсу не въ духѣ: караульщикъ засталъ его накладывающимъ молодые дубочки, которыя онъ срубилъ въ господскомъ лѣсѣ, и содралъ съ него на косушку. Кромѣ того онъ поскользнулся. Баба видѣла, что дѣло плохо, и лучше молчать.

[66]Мужикъ молча раздѣлся, поужиналъ съ семьей. Сынъ, пришедшій съ господской молотьбы изъ села, за ужиномъ разсказалъ новость. Въ ригѣ сказывали – баринъ пріѣхалъ. – «О!» – сказалъ старикъ. – «Мужики гутарили, опять хочетъ землю отрѣзать. Къ Посредственнику ѣздилъ. Михайла говоритъ, ничего не будить». – «Какой Михайла?» – «Сидоровъ – грамотный что ли онъ, – сказывалъ, ничего не будеть, потому, – мужики свово планту не покажуть, а когды царская межевка придеть, годы пущай рѣжуть, – отъ Царя землемѣръ все укажеть, всю землю отхватють господсткую»...

[67]Старикъ внимательно слушалъ, и бабы замолкли. Василій слылъ зa голову. – «Потому, говорить, комедатраная [?] межевка пойдеть, а на эвту согласія не сдѣлають...»

Старикъ радостно усмѣхнулся. – «Съ весны тожъ пріѣзжалъ, – сказалъ онъ, – какъ маслилъ, небось дураковъ нашелъ, – съ чѣмъ пріѣхалъ – съ тѣмъ уѣхалъ»... Василій продолжалъ: «Михайло сказывалъ, баринъ-то старшину чаемъ поилъ, – слышь, хочетъ тапереча всю землю въ пруценту укласть. Старшина сказывалъ, міръ очень обиждается». – «Охъ, Господи, сказалъ [старикъ], рыгая и крестясь – «креста то нѣтъ на людяхъ», – и онъ вылѣзъ изъ за стола. «Завтра сходку собрать велѣли», – прибавилъ Василій. – Черезъ 5 минутъ лучина затухла, и 12 душъ Семеновой семьи (такъ звали старика) захрапѣли въ 7 арш[инной] избѣ.

Семенъ жилъ на хуторѣ, поселенномъ лѣтъ 15 тому назадъ въ 5 верстахъ отъ села и состоящемъ изъ 4 дворовъ. Баринъ же остановился въ усадьбѣ, въ селѣ. Баринъ нѣсколько мѣсяцевъ тому назадъ[68] неожиданно получилъ это имѣнье въ наслѣ[дство]. [Онъ служилъ][69] по другому имѣнію (за 100 верстъ отъ этаго) посредникомъ, и посредникомъ заслужившимъ негодованіе дворянства. Онъ пріѣзжалъ въ первой разъ весною съ тѣмъ, чтобы облагодѣтельствовать крестьянъ и доказать, что, проповѣдуя уступки крестьянамъ, онъ самъ и на дѣлѣ готовъ ихъ дѣлать, – что ему было въ особенности легко, такъ какъ онъ былъ богатъ, никому не долженъ, одинокъ, и имѣнье это свалилось ему съ неба. Онъ предлагалъ крестьянамъ перейти съ барщины на оброкъ, оброкъ съ излишней сверхъ надѣла землей полагалъ навсегда ниже Положенія и, для того чтобы крестьяне всегда могли заплатить оброкъ, предлагалъ оставить барщинскую работу, только оцѣнивъ ее въ деньги, такъ что при этой оцѣнкѣ мужикъ съ бабой, ходя на барщину, зарабатовалъ весь оброкъ меньше чѣмъ въ полгода трехдневной барщиной. Мужики отказались и съ радостью проводили уѣзжавшаго и ничего не сдѣлавшаго помѣщика. – «Что взялъ? Съ чѣмъ пріѣхалъ, съ тѣмъ и уѣхалъ...»

Теперь баринъ пріѣхалъ опять съ тѣмъ, чтобы покончить дѣло съ этимъ имѣніемъ, и воспользовавшись

* 3.

Прежде всѣхъ вернулись въ деревню плотники. – Это былъ сборный народъ: рядчикъ былъ изъ города, а ребята, кто дальнiе, кто сосѣдніе, двое было изъ этой деревни. —

Плотники подошли къ Родькиному двору (Родивонъ держалъ чай, вино, и на квартиру пускалъ), поклали въ амбаръ топоры и пилы и вышли на крыльцо и на улицу. Одинъ только <высокой, плечистый малый> Лизунъ не входилъ въ сѣнцы, не вытаскивалъ своего топора изъ за кушака и не убралъ своей поперешной пилы и полусаженя, а прислонилъ ихъ къ углу иструба. Лизунъ сѣлъ на низкую завалину у избы, <такъ что высокія колѣни его доходили почти до плечъ>, взялъ въ свои загорѣлыя и поросшія волосами руки соломинку, сталъ ломать ее и запѣлъ пѣсню, такъ складно, громко, что двѣ старушки у сосѣдей высунулись посмотрѣть, кто поетъ. Ребята ждали хозяина къ разчету, кто хотѣлъ домой идти на праздникъ, кто такъ деньжонокъ попросить хотѣлъ, а кто такъ посчитаться только. Лизунъ же поутру на работѣ повздорилъ съ хозяиномъ и вовсе хотѣлъ разсчета. Наканунѣ хозяинъ къ начальству зa деньгами въ городъ ѣздилъ, а ребятъ Лизуну приказалъ; въ суботу пріѣхалъ, работа непоказалась ему, сталъ ругаться: «ты, молъ, съ ребятъ магарычь взялъ, вы де мнѣ 25 рублей въ день стоите, а ничего не сработали, да дерево перерѣзали, оно мнѣ 5 рублей стоитъ». Все это было правда, ребята всѣ знали, что они половину дня провели въ кабакѣ, куда ихъ свелъ Лизунъ: —

– Коли ты рядчикъ, такъ самъ смотри, а я твоей работы не испортилъ. Самъ тебѣ укажу, какъ работать надо, – сказалъ Лизунъ. Да тутъ же про кашу сказалъ, что ребята голодные отъ обѣда встаютъ. – Давай разсчетъ; не хочу у тебя работать.

[70]Лизунъ былъ малой молодой изъ Мисоѣдова, только второй годъ женатъ и въ первой на сторонѣ работалъ, a дѣла своего такой мастеръ, что хозяину указывалъ, и топоромъ ли, долотомъ, пилой всякую работу могъ сдѣлать и потому въ хозяинѣ не нуждался. – Одинъ из ъплотниковъ сѣлъ подлѣ Лизуна. Лизунъ кончилъ пѣсню и подмигнулъ.

– Такъ то. Аль взаправду разсчетъ возьмешь?

– А ты какъ думалъ, – сказалъ Лизунъ, – кланяться стану? —

– Чтожъ, домой пойдешь?

– А что мнѣ домой идти. Аль свѣтъ клиномъ сошелся, что окромя на мосту работы нѣтъ.

– Вишь, мужикъ строиться хочетъ, – сказалъ онъ, показывая на Ермилину избу напротивъ, подлѣ которой лежалъ заготовленный лѣсъ, – ужъ какъ просилъ, подряжусь, да и поставлю избу мужику, плотниковъ найму. Я гляну, такъ знаю, какъ работу начать.

– Что и говорить, – сказалъ плотникъ. – Однако видно было, что мудрено это ему показалось, чтобы Лизунъ могъ обнять такое дѣло. —

Старикъ Ермилъ вмѣстѣ съ рядчикомъ подходили къ Родькѣ.

– Вишь кособрюхой чортъ, – сказалъ Лизунъ, отвернувшись, но когда мужики подошли ближе и пок[лони]лись, плотники тоже приподняли шапки, а Лизунъ свою[71] новую поярковую шляпу. —

Ермилъ рядилъ плотника построить ему маслобойню. Лизунъ проворно всталъ и толкнулъ локтемъ мужика; «не кончай, дядя Ермилъ, я дешевле возьму». – Дядя Ермилъ оглянулся на Лизуна и на рядчика, который входилъ въ избу. – «Да вѣдь ты на мосту подряженъ?» – «То на мосту, а теперь маслобойню построю, своихъ ребятъ Мисоѣдовскихъ приведу, противъ его дешевле возьму и какъ должно произведу». – «Дѣло такое – извѣстно, – сказалъ Ермилъ, вглядываясь въ новаго рядчика. Онъ недовѣрялъ ему, видно было. – Только не рядись, а я къ тебѣ приду, спасибо скажешь». —

– Ну что, Федюха, или деньжонокъ попросить хочешь? – сказалъ рыжій рядчикъ, когда Лизунъ, помолясь Богу, подошелъ къ столу и положилъ на него шляпу. Рядчикъ былъ въ хорошемъ духѣ, и ему не хотѣлось отпустить лучшаго работника. Онъ сидѣлъ за столомъ въ переднемъ углу и, снявъ обѣ руки съ стола, запустилъ большіе персты за кушакъ, чтобы не мѣшать хозяйкѣ, собиравшей ему самоваръ и соскребавшей ножемъ передъ нимъ. Онъ думалъ себѣ: «Малый молодой – пошалилъ. Ну, побранилъ, да и будетъ. А такого плотника не скоро найдешь». Но Лизунъ сейчасъ смѣтилъ, что можно понатянуть хозяина. Онъ, не глядя въ глава хозяину, взялся за кушакъ, повертѣлъ его на тѣлѣ. —

– Что слѣдуетъ отдай, Кузьма Кирилычъ, съ Миколы 5 не– дѣль и 6 дёнъ.

– Вотъ вы все такъ то, – сказалъ Кирилычъ, – чѣмъ бытебѣ соблюсти хозяйское дѣло, чтобы прибавку получить, а вы какъ бы похуже; вѣдь обидно, – прибавилъ онъ, обращаясь къ Ермилу. Онъ все еще хотѣлъ умаслить Лизуна.

– Дѣло хозяйское, – отвѣчалъ Лизунъ. – Худо, такъ не надо. А на мой разумъ, лучше нельзя, какъ я работалъ. Какъ еще тебѣ работать? Ужъ я ли не мастеръ, я ли не старался, какъ для себя, такъ и для хозяина, такъ и ребятамъ говорилъ. Какъ работа спорится, такъ и работникамъ и хозяину весело.

– Извѣстно, коли хозяину барышей не будетъ, то и работникамъ платить нечѣмъ. – То-то глупъ ты бываешь!

– Нѣтъ, братъ, я не глупъ, а я такъ уменъ, такъ уменъ, что поищешь.

– Мягко стелешь, жестко спать. Намеднись отъѣхалъ по дѣльцу въ городъ, безъ себя этому молодцу приказалъ, – говорилъ рядчикъ, обращаясь къ Ермилу, – такъ вѣришь ли, въ цѣлый день только и добра издѣлали, чтобы два дуба перерѣзали, – я ихъ на сваи готовилъ, а они на перемета разрѣзали.

Еще двое ребятъ плотниковъ вошли въ избу, помолились образамъ, и сѣли на лавку подъ полати, дожидаясь своей очереди. Ермилъ всталъ и вышелъ. – «Считайтесь, считайтесь, а я ребятъ провѣдаю, съ пахоты не пріѣхали-ль». —

– Молись Богу за 40, – сказалъ рядчикъ, останавливая его и подставляя руку. Лизунъ подмигнулъ. – «Видно будетъ, завтра праздникъ», – сказалъ Ермилъ и вышелъ. —

– Такъ-то, – сказалъ рядчикъ, разглаживая полотенцо, которое постелила хозяйка. Лизунъ при ребятахъ сталъ говорить иначе. —

– Вотъ что, Кузьма Кирилычъ, твое дѣло, извѣстно, хозяйское, а того ты не подумалъ, что съ меня спрашиваешь, а жалованье мнѣ наравнѣ съ другими платишь. Развѣ меня съ Мишкой али Петрухой сравнять? Онъ плотникъ, и я плотникъ. А ему не прикажешь смотрѣть. Что онъ день проработаетъ, то я до завтрака сдѣлаю. – Платить хочешь по 7 гривенъ на день, а тоже спрашивать хочешь. Давай 10 цѣлковыхъ на мѣсяцъ, я тебѣ одинъ всю работу издѣлаю, – какъ скажешь, такъ и сдѣлаю. Хошь въ мѣсяцъ разъ[72] наѣзжай – ничего не испорчу. Такъ то. Давай 10 цѣлковыхъ, а по той цѣнѣ я жить не стану.

[73]Рядчикъ просилъ Лизуна остаться по дешевле, хотѣлъ его словами закидать, но Лизунъ его закидалъ еще ловчее. Рядчикъ сердился, и Лизунъ сердился еще больше. Рядчикъ ругнулъ его разъ (сукинымъ сыномъ), Лизунъ тотчасъ же отвѣчалъ: «самъ съѣшь». – Наконецъ стали считаться. Хозяйка принесла счеты, но Лизунъ уже въ головѣ разсчелъ все по днямъ,и все было такъ точно вѣрно. Только споръ былъ о томъ, что рядчикъ хотѣлъ за прогулъ вычесть два дня. – «Э! братъ, Кирилычъ, – говорилъ Лизунъ,—[74] грѣхъ тебѣ будетъ, нашего брата обидѣть можно. – Не для заду, а для переду, придется еще поработаю у тебя». – Рядчикъ согласился, но Лизунъ еще просилъ[75] на водку. «Сослужу еще службу и Лизуну спасибо скажешь, ужъ двугривенничекъ прикинь, Кирилычь. Право. Ну! ребятамъ на меня глядючи веселѣй у тебя жить будетъ». – Кирилычь на двугривенный не согласился, но такъ какъ всѣхъ денегъ слѣдовало 16 р. 70 к., то 30 к. онъ далъ на водку для ровнаго счета. И это онъ сдѣлалъ отъ того, что Лизунъ такъ его окрутилъ словами, что при ребятахъ ему хотѣлось показать, что онъ разсчитываетъ безъ прижимки. – «Давай деньги». – У Кирилыча была только 50 р. бумажка. Онъ повѣрилъ ее Лизуну, и тотъ, завязавъ ее въ уголъ платка и положивъ платокъ въ шляпу, пошелъ въ кабакъ размѣнять. —

– Что топоромъ, что языкомъ, куды ловокъ малый, – сказалъ рядчикъ хозяину, когда Лизунъ ушелъ. Другіе ребята тоже стали считаться. Они не были такъ ловки, и съ ними хозяинъ совсѣмъ иначе обратился; однаго онъ вовсе обсчиталъ на три двугривенныхъ, а другому вовсе не далъ денегъ. Хоть у него зажитыхъ было 25 рублей и нужда была крайняя. —