Текст книги "Малые Звоны"

Автор книги: Лев Кузьмин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Лев Кузьмин
МАЛЫЕ ЗВОНЫ

Малые Звоны – это Катина деревенька. За деревенькой в кузнице пылает горн, у горна – Катин отец. И вот как только он выхватит из огня жаркую подкову или раскалённый лемех для тракторного плуга да начнёт бить по ним одноручным молотом, так сразу и становится понятно, откуда у деревеньки такое название.

– От кузнечной музыки! – подтверждает отец, если у них и дома с Катей да с матерью заходит об этом разговор. – От моей музыки, от дедовой, от прадедовой… Ну и, конечно, оттого, что деревенька наша в самом деле маленькая. Была бы побольше, называлась бы погромче. Скажем, Большие Звоны или даже Великие.

Катя смеётся:

– А зачем нам Великие? Нам хорошо в Малых!

И начинает объяснять, как ей в родной деревеньке хорошо. Она рассказывает про корову Бурёнку с телёночком, которые по утрам из тёплого хлева выходят: «Мы-ы тебе рады-ы, Катя!» – на весь двор мычат; рассказывает о быстрых стрижах и стрижатах, которые вьются над здешней речкой; говорит про кота Ваську, про его ласковое на крыльце, на солнцепёке мурлыканье; вспоминает даже отцовских приятелей-трактористов.

– Они вон какие заботливые! Лишь где встретятся, обязательно спросят: «Как жизнь, Катя Кузнецова?» Да ещё и скажут: «Передай твоим папе с мамой наш привет!»

Тут Катя делает передышку, взглядывает на отца, на мать, добавляет:

– Нет, я когда вырасту, и то отсюда не уеду ни за что.

– Не уедешь, так скоро уйдёшь, – ласково, но чуть с подвохом улыбается мать. – В интернат уйдёшь, в школу. А школа в посёлке за рекой, отсюда за четыре километра. А в интернате – друзья, подружки… Поживёшь с ними, поживёшь, да родную-то деревеньку вдруг и забудешь. Что тогда нам делать?

– Ещё слышней названивать! – отвечает за Катю отец. – Если случится такое, я так трезвонить в кузнице примусь, что долетит и до школы, и Катя нас мигом вспомнит… Ну, а если нет – корову на верёвочку, дом на трактор, кота в охапку, да и сами двинемся за Катей. Были жителями деревенскими, станем – поселковыми, чуть ли не городскими. Чем плохо? Может, так сразу и сделаем в первое сентября?

Катя смотрит изумлённо на отца, потом хохочет:

– Тогда выйдет уморушка: все в школу бегут на своих двоих, а я верхом на избе, на тракторе, да ещё и с Бурёнкой… Нет, я же говорю, что не забуду!

И вот наступает день, когда Катя и в самом деле отправляется в школу. Идут они вместе с матерью, и настроение у Кати – прекрасное. Она в новом платье с белым фартуком, у неё новенький портфель, а мать повязалась розовой косынкой и вся стала от этой косынки ещё моложе, ещё красивей. В одной руке у матери пёстрая сумка с Катиными запасными платьишками, а другой рукой она крепко держит Катину тёплую ладонь.

Дорога вьётся по скошенным лугам. Утро синее. Ивы у речки начали кое-где желтеть, но стрижи на юг ещё не улетели. Они, как бы провожая Катю, проносятся низко над дорогой, а сама Катя всё оглядывается на только что пройденный мостик, на крутой обрыв над речкой и на деревеньку.

Чем дальше они с матерью уходят в луга, тем обрыв с красно-жёлтыми рябинами наверху кажется ниже, деревенька – меньше. А скоро не стало заметно даже крыш. Только в том месте, где стоит кузница, поднимается тонкий дым. Он слабый, лёгкий, и Катя говорит:

– Папка горн разжёг, а не работает. Наверное, стоит и смотрит нам вслед. Видит он нас теперь или не видит?

– Видит, – отвечает мать. – Тут раздолье!

– А правда, если он по мне соскучится, то сразу так начнёт названивать, так названивать, что я этот звон и в школе услышу?

– Может, и услышишь. Если постараешься… Панкину кузницу по хорошей погоде слыхать далеко. Я сама, бывало, уйду за чем-нибудь в посёлок, а как про дом вспомню, так тут же мне и чудится, что слышу звон в нашей кузнице… Слабенько, издалё-о-ка-издалёка, но – различаю, и мне уже спокойнее.

Так, разговаривая и крепко держась за руки, они шагают всё дальше.

Гладкая дорога ведёт их сначала опустелым, тихим лугом, потом через холмистые, в молодой озими поля. Навстречу им, как белые гуси, облака плывут; вокруг, тоже медленно, по голубому воздуху скользят серебряные паутинки, и светлое настроение у Кати не убывает.

А когда наконец показалась окраина районного посёлка со старым парком, когда открылась из-за осенних, словно оплёснутых золотом, берёз шумная школа с просторными окнами, то и тут всё у них пошло замечательно.

Заведующая Елена Петровна, плотная, невысокая, не старше Катиной матери женщина в коричневом под цвет глаз платье, быстро, через весь свой кабинет простучала каблуками навстречу и прямо так и сказала:

– Вот как славно, что Катюша теперь тоже у нас! С днём первого сентября, с праздником!

Катя сначала удивилась, откуда заведующая знает её, но тут же догадалась: «Это она маму знает, а я очень похожа на маму!» – и от удовольствия зарумянилась, а мама за Катю и за себя с поклоном ответила:

– И вас с праздником, и вас…

Елена же Петровна как начала со слова «славно», так потом это «славно» говорила всё время.

Она говорила его и тогда, когда шли по коридору сквозь весело глазеющую на Катю мальчишечью и девчоночью толпу. И тогда, когда показывала маме на распахнутые двери классов. И когда зашли в комнату для тех девочек, которые так же, как Катя, станут здесь жить от выходного до выходного дня.

– Вот видите, все ребята у нас очень славные… Вот, гляньте, как славно мы нынче успели всё покрасить, всё подготовить в классах к началу занятий… Посмотрите, какая у нас тут славная, очень удобная спальня для девочек. Я думаю, Кате понравится.

А Кате действительно всё тут понравилось, только вдруг почему-то пригорюнилась мать.

Она опустила на тумбочку сумку с платьишками, провела тёмной, почти дочерна загоревшей на солнце, на полевой работе рукой по светлому покрывалу, вздохнула:

– Надо же! Такие несмышлёныши, и уже – в общежитии. Прямо не могу… Елена Петровна! Миленькая! Вы уж за Катей-то присмотрите. Она лишь с виду шустрая, а на самом деле ничего ещё не видывала, нигде не бывала. Затолкают её ребятишки.

– Не затолкают, – успокоила Елена Петровна. – У нас все точно такие же, как Катя. А в классе я к ней подсажу Иванову Манечку, девчушку славную, рассудительную. Да и сама всегда буду тут. Катин класс – мой класс, так что ни себя, ни Катю не расстраивайте.

Мать, чтобы Катю не расстраивать, заторопилась, заизвинялась, да тут грянул и колокольчик на школьной половине.

Мать обхватила, небольно стиснула тёплыми ладонями Катино лицо, поспешно чмокнула в губы один раз, другой, третий:

– Что это я в самом деле сбиваю тебя с толку? Беги с Еленой Петровной, беги, старайся, учись…

И Катя осталась в школе, стала стараться, и старание это ей сразу показалось ничуть не трудным.

Весело было учиться приветствовать Елену Петровну, когда она входит в класс. Она специально для этого опять вышла за дверь, опять вошла, и все как надо вскочили, и все как надо покричали, хотя и вразнобой, да зато громко, словно стрижи на Катиной речке:

– Здравствуйте!

Интересно было рассматривать вместе с Еленой Петровной букварь. Слушать, как на учительском столе в маленьком проигрывателе вдруг зашуршала пластинка и там кто-то запел песенку: «То берёзка, то рябина…», и все стали песенке подтягивать. Не очень трудно было срисовывать с доски в тетрадку косые палочки, а потом в классе произошло даже смешное. Елена Петровна сказала, что если кому что надо спросить, если кому что срочно понадобится, то для этого сначала полагается поднять руку, – и руку сразу поднял Лёша Пухов. Он сказал:

– Мне надо скорее доесть пирожки с морковкой. Мне их бабушка назавёртывала целую сумку, сказала: «Ешь, пока горячие!», а я их сразу все съесть не успел, а они уже чуть тёплые. Так давайте, пока не совсем остыли, доедим их вместе.

Лёша тут же полез было в парту за пирожками, но Елена Петровна остановила его:

– Погоди, Лёша! Вот когда пойдём в столовую, тогда твоих пирожков и отведаем. Да не только отведаем, а ещё скажем спасибо тебе и твоей бабушке. Пирожки с морковкой, если остынут, всё равно очень славные на вкус. Потерпишь?

И Лёша ответил, что потерпит, заулыбался, и весь класс тоже заулыбался, потому что всем очень и очень понравилось, что Елена Петровна так вот хорошо потолковала с Лёшей.

А Катя тронула соседку Манечку, шепнула ей на ухо:

– Нам бы тоже о чём-нибудь Елену Петровну спросить. А то она с Лёшей поговорила, а с нами ещё нет.

И рассудительная Манечка ответила очень рассудительно:

– Будем на уроке шептаться – поговорит. Да ещё как!

Но Елена Петровна сказала:

– Я вижу, все устали, всем хочется побеседовать, так давайте побеседуем. А ну, кто знает какие загадки?

Тут мигом подняли руки все. Весь класс зашумел:

– Я знаю! Я!

И все теперь по очереди вставали, все говорили свои загадки. А ответы кричали опять хором, потому что загадки-то были простенькие, давным-давно каждому знакомые.

– Над бабушкиной избушкой висит хлеба краюшка… – начнёт торопливо загадчик, а класс уже радостно шумит:

– Месяц!

– Без рук, без топорёнка построена избёнка, – скажет другой, а класс уже опять шумит:

– Гнёздышко!

– Зимой и летом одним цветом! – выкрикнет третий, но и ему ответ готов:

– Ёлка!

И только, когда Катя загадала свою загадку, класс притих, потому что никто в классе не знал, что ответить.

Катя сказала складно:

 
Стоит высоко,
Видать далеко,
И звенит весь день:
«Динь-ди линь-день-день!»
Что это такое?
 

Кто-то неуверенно произнёс, что это, может быть, школьный колокольчик. Кто-то ещё неувереннее возразил, что это больше смахивает на птичку жаворонка, да тут же от своей догадки и отказался. Даже сама Елена Петровна пожала плечами:

– Нет, я тоже такой загадки никогда не слыхивала.

– Её никто ещё не слыхивал! – засмеялась Катя. – Мы её с папкой придумали. Это, знаете, что? Это наша деревенька Малые Звоны с папкиной кузницей… Понятно? Это она:

 
Стоит высоко,
Видать её далёко,
И звенит в ней весь день:
«Динь-дилинь-день-день»…
 

– Теперь понятно! – обрадовалась Елена Петровна. – Молодцы вы с папой. Сочинили не только загадку, а и настоящую песенку.

И тут, конечно, все ребятишки в классе загалдели, что и они могли бы рассказать немало интересного про свои сёла, деревеньки и даже, может быть, тоже сочинить песенки. Но Елена Петровна замахала:

– Верю! Уймитесь. Времени у нас в году много, послушаем всех.

Уроки пролетели незаметно, а потом был обед, где кроме супа, каши, киселя да молока ели ещё и Лёшины пирожки с морковкой. Правда, целиком пирожков на всех не хватило. Каждый пришлось резать на три части. Но то, что пирожки – вкусные, распробовали все: даже нянечка, которая помогала накрывать столы, даже толстая весёлая повариха на кухне за раздаточным окном и, конечно, сама Елена Петровна.

И все сказали:

– Спасибо тебе, Лёша! Спасибо тебе и твоей бабушке. Передай ей от нас самый сердечный привет.

Большеухий, волосы ёжиком, Лёша сидел именинником, улыбался:

– Передам, передам… Обязательно передам! Завтра ещё пирожков принесу.

А когда Елена Петровна объявила, что тот, кто живёт в посёлке, может идти домой, а для интернатских наступил тихий час, то интернатские мальчики пошли в свою спальную комнату, девочки – в свою, и скоро всё стихло.

Стихло в спальне, в коридоре, даже на улице. Елена Петровна осторожно затворила за собою дверь, ушла к себе в кабинет, а Катя лежит калачиком под одеялом и – не спит.

Не спит она, во-первых, потому, что спать в такую пору не привыкла. Комната хотя и полутёмная, над окнами с воли хотя и нависают жёлтые ветви берёз, но за берёзами – день, солнце, высокая в просветах листвы синева.

А во-вторых, Катя лежит и видит: рядом с койки из-под одеяла на неё посматривает Манечка. Глаза у Манечки шустрые, чёрненькие, весёлые – сразу понятно: спать она тоже не думает.

– Ка-атенька… – шепчет она тихо. – Тебе тут хорошо?

– Хорошо-о… – ещё тише отвечает Катя. – Хорошо, да вот не сплю.

– И я не сплю, – выпрастывает голову из-под одеяла Манечка, опирается на руку, на подушку. – Я всё, знаешь, про что думаю? Про то, что давай, Катенька, теперь дружить. Давай так, чтобы и тут в школе всегда вместе, и по выходным дням и по всем праздникам тоже вместе.

– Не получится, – отвечает шёпотом Катя. – По праздникам папы-мамы нас домой будут забирать.

– А мы попросим, чтобы они нам разрешили ходить друг к дружке в гости. Сначала ты ко мне, в мою деревню, на Октябрьские праздники, потом я в твою на Новый год… Я знаю, тебя отпустят. Папа у тебя вон какой, загадки помогает тебе придумывать, да и мама, наверное, очень добрая.

Слышать хорошее про своих мать-отца куда как приятно.

Катя негромко, так, чтобы не разбудить в спальне других девочек, смеётся:

– Папа-то с мамой у меня – чудаки! Говорят: если соскучимся по тебе, так сразу дом на трактор, корову на верёвочку, и подкатим сюда, к школе. Скажем: «Стук-постук! Где наша Катя тут? Не желаем жить от неё вдалеке, желаем жить рядышком!» Правда, обсмеёшься?

– Правда! – улыбается Манечка. Но тут же добавляет: – И всё-таки жить всем вместе, конечно, лучше… Вон Лёша Пухов – раз! – и дома. Сидит теперь со своими, хвастается, как пирожками нас угощал.

– Про школу рассказывает, – соглашается Катя.

Потом вдруг вздыхает:

– Я бы вот тоже так посидела, я бы вот тоже с папой, с мамой сейчас поговорила хотя бы чуть-чуть…

И девочки смолкают, каждая думает о своём. Но у спокойной Манечки и думы спокойные, она мало-помалу начинает задрёмывать, а вот у Кати желание спать пропало совсем.

Ей видятся Бурёнка с телёночком, стрижи над речкой, кот Васька на лавке; она припоминает и тот весёлый разговор с отцом, когда он сказал, что если чуть что, так сразу начнёт звенеть в наковаленку. Так начнёт, что Катя даже и здесь, в интернате, даже вдали от дома его услышит.

И Катя медленно поднялась, медленно натянула платье, тихо пошла меж узеньких коек к окну спальни.

– Ты куда? – сонно, не открывая глаз, спросила Манечка, но Катя лишь молча показала рукой: «Лежи, лежи, я сейчас…»

У подоконника она привстала на цыпочки, прислушалась. Потом перешла к другому окну, опять прислушалась. Ни там, ни тут дальнего звона было не слыхать.

«Деревья мешают… На улицу надо…» – подумала Катя, а Манечка опять, но теперь во весь полный голос спросила:

– Да куда же ты? Елена Петровна увидит, заругается.

Но и вновь Катя показала рукой: «Лежи, лежи!»

Она отворила дверь, прошла по пустому коридору, открыла осторожно вторую дверь и оказалась на крыльце. Только не на том широком крыльце, через которое они входили утром с матерью, а на запасном, рядом с кухней.

Окна кухни были раскрыты настежь, затянуты белой марлей. Оттуда слышались негромкие женские голоса. Там плескалась вода, брякала посуда. Потом что-то звонкое упало, все на кухне рассмеялись, опять заговорили неразборчиво.

Оттого, что голоса доносились как бы с расстояния, школьный двор показался Кате удивительно пустынным, совсем тихим. В этой тиши хорошо был слышен слабый шелест роняющих листву берёз, робкий треск запоздалого кузнечика в примятой траве, воробьиная возня под окнами кухни, а вот дальний звук папкиной наковаленки, сколько бы Катя ни прислушивалась, сюда не прилетал.

«Да что это такое? Почему же папка не звонит? То, говорил, названивать буду, а теперь не звонит и не звонит… Неужели сам про меня позабыл?»

Кате стало тревожно.

Катя шагнула вниз на одну ступеньку, на другую ступеньку, спустилась с крыльца, всё быстрей да быстрей пошла через двор к калитке.

За спиной у неё, уже не на кухне, а в самой школе, в гулком и, наверное, всё ещё пустом коридоре вдруг хлопнула какая-то дверь, вдруг кто-то закричал, заговорил – похоже Манечка, похоже Елена Петровна, – но Катя выскочила на просторную за берёзами улицу, понеслась во весь дух.

Она теперь не думала, догоняет её кто или не догоняет. Ей казалось теперь, что если и там, за окраиной посёлка, за покато уходящим вверх огромным полем наковаленка не звенит, то, значит, произошло что-то совсем непоправимое. Испуганной Кате мерещилось: если кузнечного звона не слышно за посёлком в поле, то, значит, больше нет нигде и самого папы, нет мамы, и вся их деревенька вместе с речкой, вместе со стрижами, вместе с белыми облаками куда-то сгинула.

И Катя на бегу, чуть не плача, всё приговаривала:

– Ой, папонька, позвони! Ой, миленький, возьми молоточек, стукни скорей по наковаленке!

Топот собственных ног мешал ей слушать. Она приостанавливалась, на миг замирала и опять ударялась по тропке вверх.

А сзади кричат, стараются настичь Катю Елена Петровна и Манечка:

– Постой! Куда ты? Постой!

Мчаться за Катей им пришлось бы долго, да тут на полпути к высокому гребню холма тропка вдруг раздвоилась. Один поворот вильнул влево, другой вправо, и Катя замешкалась.

Елена Петровна обхватила Катю, даже подняла:

– Что хоть случилось-то?

– Мне вон туда надо! Мне надо там наверху постоять, на свою деревеньку посмотреть!

– Зачем? – удивилась Елена Петровна, да лицо у Кати было такое, что тут же Елена Петровна и сказала:

– Тогда давай скорее вместе поглядим!

И они прямо без тропки, прямо по молодому, осеннему клеверу побежали ещё выше.

Шустрая Манечка семенила рядом. Она-то уже давно всё поняла и теперь торопливо объясняла Елене Петровне про тот разговор в спальне и про то, как Катя пустилась наутёк.

Елена Петровна Манечку не перебивала, лишь всё поглядывала на неё:

– Не отставай, Манечка, не отставай…

Катя Манечку торопила тоже. Она спешила подняться на макушку холма, и вот поднялась, всплеснула руками, счастливо крикнула:

– Стоит моя деревенька! Стоит! А ну, тише, Манечка… Давай поглядим, послушаем.

И они все трое примолкли, стали глядеть. И хотя через всю долину, которая теперь лежала у них под ногами, до Катиной деревеньки было не близко, они увидели и узенькую вдали речку, и стрижиный обрыв над речкой, и даже, как показалось Кате, дымок над папкиной кузницей.

А когда ещё и прислушались, то всем яснее ясного почудилось, что мчится к ним по синему воздуху и тонкий звон кузнечной наковаленки:

– Динь-дилинь! Динь-дилинь!

_{Художник А. Борисенко}