Текст книги "Звонок"
Автор книги: Лев Гунин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)
Гунин Лев
Звонок
Лев Гунин
Звонок
Поэма
Весь день был пуст. И телефон молчал. Молчала часть утраченного света. И диск крутился медленно, хоть это не помогало разорвать овал.
Тревожно бился колокол сердец. И мысли часть остатком голубела. И однозначность еле – еле пела, и молотом железо мял Кузнец.
Сидели птицы в ряд на проводах. Вводил мгновенья взгляд в окно за руку. И человек в окне внимал такому стуку, что раздается даже в поездах.
Дождь уже кончился. Блестели провода. Блестел асфальт. Блестело все неярко. И становилось в доме как – то жарко, и даже душно было иногда.
И диск крутился, но еще стоял как солнце на безбрежием небосклоне. Срывались с места розовые Кони, храпели и кусали свой металл.
Бледнела розовость заката и грубела * как кровь, запекшись в небе голубом, и на ступеньках женщина сидела, одна и здесь, и не входила в дом.
Ег халат был светлым и волнистым. А руки были где– то впереди. В ней что – то дрогнуло, как будто отделившись, и замерло, себя опередив.
Диск, вздрогнув, стал. Вертеться больше он не мог, и вот, теперь, остановился. Но колокол все также глухо бился и жаждал обрести высокий звон.
Но звон молчал. Возможно, где-то спал. Рука, устало трубку опустив, повисла в жесте. И, соединив себя с собой, нащупала металл.
Металл был холоден. /Железо мял Кузнец/. Кружились мысли в голове, как пули. В висках – взбежав – мгновения уснули, и провод спал, свернувшись в ряд колец.
На улице кричали звонко дети. Их голоса кружились в виде брызг и жили тоже отделгнно. Диск уже клонился книзу в красной сети.
И облака, окрашенные в кровь, неспешно плыли в воздухе крылатом, и солнце, отделяясь от заката, свое лицо от туч отмыло вновь.
Твердели сумерки. И улица синела, серела, превращалась в синеву. И отворялись тайного отдела немые створка, дернув тетиву.
И бился колокол – уже о край бокала ? Бокал был пуст – и заполнялся вновь. И улица, пресытившись, молчала, в себя вместив всего заката кровь.
И голова уже к руке клонилась, не к той, в которой был металл, к другой. И птица в клетке белых ребер билась, рождая низкий колоколаный бой.
"Приди ко мне, – одна рука сказала. "Нет, нет, ко мне, – другая встряла в зов. И голова – абрис ее овалом клонилась,– и руки коснулась бровь.
Нет, голова не круг. Но, опускаясь, как и светило, мягко, плавно вниз, она, как солнце, с темнотой смыкаясь, стремилась от предлага "в" до "из".
Клонилось солнце – череп с высоты, и, лоб горячий там с рукой сомкнувши, вдруг зашипело, холод зачерпнувши руки на трубке – холод пустоты.
Глаза открылись. Вздох прошел ло телу. Зрачки расширились в слелящей темноте. И время циферблатом желтым спело о том, что солнца-черные – не те.
Зажегся свет. Глаза к нему привыкли. День оборвался. Телефон молчал. И холодел в другой руке металл, теплея постепенно долгим циклом.
Диск закружился, дырочки – и свет. Отверстия зрачка и циферблата. Отверстие в металле будто вжато в зрачок, и вот: его – без глаза – нет.
Диск – дырочки на диске – дула диск, глядящий прямо в смерть зрачком бездонным. Опасны слишком сильные наклоны, клонящие устало солнце вниз.
Блестел металл. И солнце закружилось, своей оси придав значенья смысл. И птица в клетке о решетки билась, ускорив пульс и замедляя мысль.
/Сидели птицы в ряд на проводах/. Одна рука с другой рукой шепталась. И пальцы отделялись от металла. Но солнце приказало; никогда!
И диск опять движенья повторял заученные: семь – ноль – ноль – и точка. И дыры, отделяясь от кружочка, стояли все, но диск о том не знал.
Но знал о том, что время отделенно преградою; для диска – рубежом. Он знал, что одному не вызвать звона ни в этом аппарате и ни в том.
А Время необъятней. И. однако, оно все так же цифры кружит врозь. И стала тут стираться эта ось, вокруг которой Солнце плыло знаком.
Клубился запах лака и ковров, и трубки телефонной от дыханья, и диски неподвижные зрачков смотрели в черноту без колебанья.
И руки спорили друг с другом и, дрожа , друг друга обвиняли – и дрожали. Они ругались – а удел лежал одной – на трубке, но другой – на стали.
И высь гудела, вскрывши полотно пространства, словно брюхо белой рыбы . И в трубке телефонной лишь одно: гудки, гудки – немые звуков сгибы.
"Ну, хватит, – солнце вдруг произнесло, почувствовав немую боль в затылке. И – словно тучи – вдруг заволо его пятно на истины развилке
А истина осталась, не запев в гудках – гудках, что тишины немее. И отразилось солнце, голубея в овальных звеньях, вспыхнуть не успев.
Качнулся лев крылатый у виска, грозя своей рызъяренною пастью, но палец не спускал ещг курка свою решимость в целом сделав частью.
Дрожали пальцы. Телефон молчал. Молчала плоть, где жизнь все так же билась. Нагретым был рукой немой металл, тепло это в нем что – то оживило.
Щелчок. Осечка. Телефон молчал. (Молчала плоть, где жизнь все так же билась). И револьвер, издав щелчок, упал, живой, нагретый – в нем душа ожила.
Глаза закрыли руки. Револьвер упал как будто плотью, частью плоти. И – как свидетель– плыл двойной торшер на фоне стен и потолка – и прочих .
Колени глухо стукнули за ним о пол,и тело на тахту припало. И – кажется – крылатый херувим, тахта, пружины – все вокруг рыдало.
Рыдала плоть. Рыдала – и трясла худые плечи, руки, мир с бокалом. Рыдала, как орган, как часть весла, что в воду – слгзы горе погружало.
И комната рыдала вместе с тем наплывами какими – то из стонов; в наружном мире сотни тихих вен катили кровь, кровь медленных наклонов.
И телефон отчаянно звенел. Звенел, сорвавшись с неподвижной точки. Но диск был в этом звоне не у дел и стопки цифр, и дырочки – кружочки...
Рука могла бы трубку приподнять, ее соединить с намокшим ухом, нащулать голос и ответ связать с дыханием чужим набрякшим слухом.
Но поздно... Поздно. Вечер голубой на улице, качаясь, бил о стены. И Времени уже набухли вены, оставив часть покоя за собой.
Везде обои... Телефон ... Тахта... И человек, телерь лежащий навзничь. И дверь теперь, и комната не та, не та острастка разъясненных разниц.
Не тот металл, хоть он уже остыл он холоден теперь на так, как прежде. И вместо вен – тугая связка жил умершей плоти – вот ответ надежде!
Звонок... Курок...Осечка... Смерть...Ответ... Поставленные так, а не иначе, они всю жизнь и смерть переиначат, но, кроме них, иного больше нет.
Другого нет. Лишь вещи: телефон,
стекло, тахта. Клеймгный мир предметов .
И в нем напрасно ожидать ответа
и обвинять – ведь виноват не он.
Он – по себе. Все по себе детали. сам по себе не ставший смертью звон. И все на фоне их мы как вуали, закрывшие действительность и сон.
Пусть будет стол. Пусть будут две скрижали. Пусть будет неизменчивый уклон. И вот – мы ничего не разделяли пусть будет этот телофонный звон.
