Текст книги "Суть жизни"

Автор книги: Лев Гунин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Гунин Лев
Суть жизни

Лев Гунин

Суть жизни

От автора:

Эта фантастическая повесть была написана мной на конкурс, объявленный польским еженедельником, называвшимся, если не ошибаюсь (не гарантирую точность), "Тыгодник тэхничны для млодзежы". К сожалению, моя рукопись так и не дошла до редакции. Позже я пытался принять участие в другом конкурсе тоже польском. Объявление военного положения в Польше генералом Ярузельским, предотвратившего ввод в страну оккупационных войск стран Варшавского Договора, лишило меня возмодности участвовать в конкурсе под анонимным, как я планировал, именем. Примерно в то же время мои друзья взялись показать рукопись одному из известных польских писателей, по-моему, Ежи Путраменту. По их словам, рукопись моя была изъята в поезде, на границе, в Бресте. Все эти события словно перекликаются с сюжетом повести, как будто еще раз, как и повесть, советуют призадуматься: над тем, что мир, в котором мы живем, может оказаться не таким, каким мы его видим, и , возможно, нам враждебен, над тем, что живем мы в очень тревожное время, спрашивая: как мы оцениваем ситуацию, что каждый из нас намерен делать?

Повесть была написана на польском языке, языке, которым я владею с детства.Перевод, боюсь, будет лишь слабым подобием, тем более, что я достиг неожиданно в работе именно на польском языке больших успехов. Стилистически мои польские повести, рассказы и стихотворения, по отзывам ряда друзей, более отточены, чем русские.

Итак, далее следует авторский п е р е в о д повести.

* * *

В послеобеденное время я вышел из бюро. В такую пору толчея на Леари Стрит сходит почти на нет. Возле тротуара были оставлены на стоянке несколько автомашин. Было уже почти четыре. Включив двигатель, я направил автомобиль вдоль улицы. Работники разных учреждений и магазинов еще не закончили в эту пору свой трудовой день и не высыпали на улицы. Машин также было немного. Я пересек Ка Авеню и дальше свернул направо. Замедлил бег машины.

Я бросил взгляд на часы. Было уже после четырех. Мы договорились на пол пятого. Мне оставалось ждать еще минут десять-двенадцать.

Я припомнил себе, как мы встретились. Было это два дня назад. Я собрался тогда в Гранд Хоспитал, в ту самую клинику, которая считается одной из крупнейших и лучших из такого рода больниц. У меня было приглашение придти сюда и поговорить с одним из администраторов от имени нашего бюро по трудоустройству. Когда я попал туда, я был удивлен гранднозности и шику, с которыми все тут было обставлено.

У противоположной стены целые фонтаны крови падали вниз почти отвесно как настоящие водопады. В двух концах огромного зала находились еще два фонтана с бьющей вверх кровью. Контур человеческого тела, представлявший собой вход в соседний зал, тоже гигантский, как все тут, был черным на фоне стен того, другого, помещения. Там на цоколе стояла абсолютно нагая женщина с немного вытянутыми чертами и острыми грудями, представляющая собой поражающе верную копию живой девушки. На потолке, прямо над ее головой, находился, тоже обнаженный, атлетичный мужчина с разрезанным животом, из которого выпадали внутренности. При виде его меня пронзил ужас, но именно это и должно было (так задумали) создавать рекламу этой солидной и знаменитой клинике...

Я осмотрелся вокруг – и внезапно увидел ее. Я еще не знал, что это о н а, но неожиданно почувствовал укоренное биение сердца. Это была она. А шла она тогда именно так, как теперь: длинные ноги, неспешная походка, легкое покачивание из стороны в сторону. И вот вижу ее теперь снова перед собой. Мы поприветствовали друг друга. Снова она захотела пойти в тот проклятый ресторанчик. Вечно перед его дверьми и внутри – толпа. Десятки зевак смотрели на тех, кто входил и выходил оттуда. Плата за вход была там чертовски высокой. Мы оказались там второй раз – и снова я должен был прокладывать дорогу локтями. Воздух в этом заведении был насыщен искусственными запахами женского тела, с некоторыми различиями и градациями. Всегда там все курили, и полно было таких физиономий, которых я не выношу. Мы улеглись у столика, как все тут делают, и попросили официанта принести томаты, абрикосы, вино и устройство для вдыхания паров, дополняющих удовольствие. Я стал говорить о чем-то – и вдруг увидел именно е г о. Он был уменьшен до размеров обыкновенного человека, углублен в свои мысли и наклонен над столиком. Всеобщая толчея задевала его, но как бы проходила квозь его тело. Вдруг я услышал и его голос. Звучал он тихо, но мне показалось, что у меня голова разорвется от этого голоса...

"Пространство, – говорил он, – не такое, каким его себе представляешь. Не похоже оно на муравейник, не похоже на что-то, что вообще существует. Не является ч е м – т о".

Я задумался над его последней фразой, но о н уже продолжал дальше. "Не можешь себе даже представить, как мир огромен, какие существуют разные миры, какой на самом деле свет звезд, свет пространства, все, что существует.

Но это ничто. Ты не в состоянии охватить все взором и увидеть, какое оно в целом, не можешь скзать, это фрагмент или целок, или также одно из целостей. Это – все, что нас окружает, – проходит также через людские тела, через людей, через их мозг, оно есть везде".

Я забыл обо всем, забыл, о чем я думал. Забыл о своем желании сказать ему, чтобы он оставил меня в покое со своей космологической теорией. Причина моей реакции не коренилась в его словах, хотя их непрошенно ворвавшейся в мое сознание охинеи было достаточно для того, чтобы шокировать, – нет. Я просто все глубже впадал в какое-то странное оцепенение, из которого у меня было недостаточно воли себя вырвать.

"Я есть везде, – услышал я дальше, – все есть во мне. Мир не является на самом деле миром, но миром есть мир. Только сознание способно определить, что мир существует; сам по себе мир не может себя обозревать, не может иметь знания о своем существовании"...

Он замолк, а я уже дал себе отчет в том, что не была это никакая космологическая теория и что эту чепуху даже нельзя было трактовать как ф и л о с о ф и ю.

"Вещи формой ни о чем не говорящей, бесцветные, неуловимые, которые не существуют в своем существовании, – это и есть первый разряд, из которого вытекают все остальные. Для того, чтобы подтвердить, существует ли человечество, нужен индивидум, чтобы он охватил взглядом всех: не будет о д н о г о, не будет и остальных. Думаешь, что ты существуешь, что находишься в ресторане на Гарнер стрит, но знаешь ли ты, что значишь в целом океане того, чего не можешь охватить взглядом? знаешь ли ты, каким может быть результат твоего существования и будет ли кто вне этого города, вне этой страны, за границами этой планеты знать, что существуешь?" Я растерялся. Никогда я не размышлял о таких вещах. Это были вещи простые, но такие, которые никогда не приходили мне в голову.

"Люди напоминают мне пленников, которые заточены в одной квартире, и там толкают друг друга, плутают среди своих приверженностей, осуждают либо восхваляют один другого, но оттого, что изменяют они расположение мебели в своей квартире, ничего не может измениться в городе, в мире, в галактике.

Это не только потому, что люди не могут влиять на то, что называется Вселенной, не только потому, что не обнаружено ими пока другой цивилизации космической, но и потому, что вообще не могут они ничнго знать о другом, ином пространстве, о п у с т о т е иной, часть которой есть каждый человек".

Он замолчал. Я был почти в отчаяньи и ощущал, что нечто необычное творится со мной. Я был как во сне. Я чувствовал что-то такое, что поглотило мою душу, и все сделалось иным. После чего зеленые огни промелькнули перед моим взором, и два римских легионера бросили какой-то предмет на землю рядом со мной. Я понял внезапно, что История не процесс развития человека и не представляет она вообще собой бег. Весь исторический процесс таится в подсознании каждого, и каждый вглуби своей души знает, что было миллионы лет назад, что будет и чем окончится. Сколько есть миллионов людей, столько есть путей Истории. Истории в сущности не существует, ибо требуется человек, чтобы "увидел" ее, и только тогда она становится тем, чем есть.

"Астрономическое время, – звучал голос в моих ушах, – не имеет ничего общего со временем историческим. Разные державы, разные люди живут в разных временах, в разных эпохах. Эпохи не связаны временем, но живут рядом".

Я увидел неожиданно залы клиники, в которой побывал недавно и в которой встретил Лауру.

"То, что было, может шествовать на горизонте где-то далеко впереди, в то время как то, что будет, может находиться сзади, а новый процесс начинается с оживления того, что уже было, тогда как то, что когда-то прошло в одной стране, у одного народа, отражается, как в зеркале, в исторической жизни других.

Цивилизация, развитость – они как эстафета, в которой этот факел переходит от одной государственности к другой, из одного географического места – в другое, и в которой последующий получает от предыдущего его этап отрезок в готовой целостности."

Внезапно я понял, что сплю – и во сне слышу этот голос. Я чувствовал, что глаза у меня расплющиваются и что я уже могу увидеть, что происходит вокруг. До меня дошло, что я лежу возле столика, и три женщины пытаются меня разбудить. Одной из них была Лаура. "Ты себя нормально чувствуешь? произнесла. – Что с тобой?"

Думала, что это обморок. Я ответил, что все в порядке, что просто не выспался и потому случилось это со мной. Попросил ее извинить меня за то, что случилось.

Мы вышли из ресторана и я отвез ее в клинику, где она лечилась. Больным запрещено было покидать ее территорию во время лечения. Стало быть, рисковала. Я проводил ее до первого зала, и мы договорились на завтра.

Стояла прекрасная погода. На небе уже загорались звезды; лазурь стала темней, но все еще была лазурью. Воздух был теплым и мягким. Я сел в машину – и вдруг осознал, что я что-то забыл. Что-то было "не так". Я забыл все, что происходило в том ресторане, тогда как с момента, когда я вошел туда, прошла, казалось мне, вечность. Я ощущал, что меня что-то изменило, что у меня как будто украли кусок жизни, но почему и когда это произошло, не помнил.

Добравшись домой, я направился прямо в кровать. Как только я лег, сразу услышал странные звуки, как будто кто-то постукивал в мою голову, а из головы доносился гул, как из железной бочки. Все вокруг посерело. Потом я осмотрелся, и увидел, что нахожусь в зеленой воде. Колыхалась и медленно двигалась ко мне в этой воде какая-то рыба. Не было в этом для меня ничего неожиданного, как будто так все и д о л ж н о б ы т ь. Я узнал его среди иных рыб, пребывающих тут. В ушах и далее звучал его голос:

"Решающей потребностью всего сущего становится жизнь. Нужно жить, творить новую жизнь и так далее. Жизнь одна, однако в глубине жизни разделяются две стороны одного явления: жизнь, которая существует только на периферии жизни, в то время как сама находится в борьбе с жизнью и является посланцем смерти, и жизнь, которая борется со смертью. Таким образом, есть две разновидности жизни. Только вторая является полной, ибо лишь она чувствует связь с жизнью Вселенной, с жизнью Жизни, с тем духом, который становится жизнью.

Но мы имеем еще третий вид жизни. Это жизнь – не жизнь, жизнь – смерть, жизнь, ориентированная на безмерную искусственность. Искусственность – это почва смерти. Н е ж и в у щ а я о с о б ь абсолютно подобна живущему – это и есть искусственность.

Люди встречаются соответствующих трех типов.

Жизнь, правдивая жизнь, которая в произведениях Палестрины и Баха, в образах Ван Дейка, в гармоничности, которую люди находят в искусстве только она – абсолютным выражением подлинной жизни – служит единственной формулой проверки типа жизни."

Я удивился не смыслу его слов, но тому, что он вообще говорит со мной (рыба ведь говорить не может), но голос его все продолжал звучать в моих ушах. Я с удивлением отметил, что под водой появилась карта, – и что он, подплывая к ней, снова не двигает губами.

"Земной шар, Земля не такая, какой ее вы себе воображаете. Не есть это в целом в а ш а земля. Какой ее видите. Чем больше знаний будете получать о Земле, тем больше будете задумываться над тем, что же живое и что неживое. Земля не подобна другим планетам. Не мертвое это космическое тело. Только Земля дала жизнь жизни Жизни. Жизнь не может появиться в пустоте. Уже знаете о магнитном поле Земли, о ребрах и о сторонах треугольников, о телах Платона всвязи со структурой Земли, знаете, что Земля не является сферой. Знаете, что появление великих цивилизаций античного и послеантичного мира тесно связано с внутренним строением Земли. Но это еще почти ничего."

Сообразно тому, как он водил указкой по карте, я видел странные, неясные образы. Никогда я не видал ничего подобного. Это было совсем не так, как во сне: скорей, я как бы смотрел фильм.

"Искусственность, – продолжал он, – побеждает на протяжении последних столетий, и уже почти очевидно, что вскоре больше нельзя будет говорить о живущем, что это живое, тогда как о мертвом нельзя будет сказать "мертвое". Однако, если так станет, это будет конец Человечества, конец людей, предел жизни, ибо жизнь на своей высшей ступени и является человеком. Другого уже никогда не сможете понять, ибо не смогли бы никогда достичь иных, не человеческих сфер Вселенной".

Тот час же я увидел внутренность той самой клиники, увидел помещение с людьми, увидел кровь в сосудах и людей в белых халатах, увидел преступные, жуткие эксперименты, увидел злодейства, которые совершаются именем человеческой жизни, человеческого доверия и гуманизма.

Я видел взрослых людей, которые живут в сферических сосудах и которые получают все, что необходимо для жизни, через огромную плаценту, видел мозг, "построенный" из раковых клеток, вечный, неуничтожаемый временем, видел человека, тело которого представляло собой одну клетку, видел также чудовищ с головой человека и телом зверя, видел искусственных людей, среди которых я открыл Лауру.

"Это все делает жизнь чем-то второстепенным, материалом для экспериментов, неустойчивым, зависимым от чего-то чуждого, подвластным нечеловеческим, ненатуральным тяготениям..."

Другая рыба задержалась возле него. Он замолчал, и внезапно я куда-то полетел; я ощущал свет и ветер, какие-то вихри, тени и поскребывания чем-то о что-то. Я остановился в абсолютной пустоте. И вдруг отворил глаза. Я увидел стены моей спальни, окно, картину на противоположной стене, услышал ровное биение сердца. Это был сон! Однако, внутренне я все еще не мог поверить в это.

Уже три недели как я интересовался клиникой. До меня дошли сведения, что за ее стенами делают какие-то таинственные операции, проводят какие-то странные эксперименты. Во время своего первого посещения клиники, когда я приехал туда как функционер Бюро по трудоустройству, я установил, что в клинике этой существуют помещения, куда не позволено никого впускать, даже обыкновенных врачей, и которые составляют автономую часть этого медицинско-лечебного учреждения. Клиника не офишировала назначение этих помещений, равным образом не заявляла и о том, что на ее территории расположены какие-либо научные лаборатории. Для научных исследований клиника имела отдельный корпус в другой части города, которым владела совместно с университетом Тоунхилл. Из небольшой заметки в университетской газете я узнал, что недавно был возобновлен договор между клиникой и университетом, по которому клиника не имела права создавать лаборатории за пределами этого корпуса. Итак, в клинике существовал целый отсек, на трех этажах, доступ куда преграждали не только двери с секретными кодами и замками, не только невидимые лазерные лучи, но даже вооруженные охранники, и назначение которого никому не было известно.

Я также узнал,что некоторые больные проходят тут необъяснимые процедуры, весьма удивительные, по словам моего приятеля, доктора Джонса, представляющие собой нечто фантастическое. Факты свидетеьствуют о том, что в этой клинике умерло в течение одного месяца множество молодых людей, которые оказались там либо с аппендицитом, либо с какой-нибудь ерундовой болезнью. В течение нескольких дней пребывания там они получали или заражение крови, или заболевание мозга, или еще какую-нибудь напасть. Но, когда в моем распоряжении оказалась более конкретная информация, она удивила меня еще больше – ведь все они умерли в течение совершенно одного и того же определенного времени: в течение пяти дней. И даже через одинаковое колличество часов с момента их помещения в клинику. Это выглядело уже слишком странным.

Если бы у меня кто-то спросил, зачем я этим занимаюсь – вместо "комнаты развлечений" или пребывания в виртуальной реальности, или просмотра фильмов в улучшенном недавно формате "реал моушьн", я бы не знал, что на это ответить. Возможно, в этом проявлялась тоска по тому короткому периоду, когда я работал в агенстве частного сыска, а, может, это не давало мне покоя мое обостренное чувство справедливости; не исключено также, что я просто расширенно понимал свои профессиональные обязанности: ведь не кому иному, как мне, в "Эстимэйтыд Эмплоймент Эдженси", где я работал, вменялось в обязанность проверять, какому риску на их новом месте работы могли подвергаться клиенты нашего бюро.

Вскоре я наткнулся на некого Хаксли, который сказал мне, что уже много лет интересуется этим делом. Он сказал, что смог получить любопытнейшие данные. По его словам. в Гранд Хоспитал вообще никого не лечат людей, а все так называемое "лечение" сводится к возможности для администрации клиники и нескольких засекреченных ученых использовать попадающих в клинику людей для производимых ими каких-то жутких экспериментов. По его словам, в клинике пытаются внедрить в сознание и тело подверннутых экспериментам людей чуждую физиологическую структуру, которая позволила бы управлять ими извне и заставляла бы их беспрекословно подчиняться. Те, кто проявляет строптивость, сталкиваются с бунтом собственного организма, в котором происходят вслед за этим серьезные нарушения, а наиболее строптивые вследствие этих нарушений умирают. Хаксли говорил еще, что некоторые больные, которых доставляют в клинику в безнадежном состоянии, через две-три недели выходят, бывает, оттуда цветущими и здоровыми, а бывает, что те, кто попадает сюда с каким-нибудь неопасным заболеванием, через несколько дней гибнут без всяких видимых на то причин. Он показал мне статью из газеты "Сайентифик Ворлд", в которой профессор Джеймс Морган обращается к общественным организациям и к медицинскому Совету с уверениями в абсолютной объективности обследования им больного, признанного затем Гранд Хоспитал тяжелым и "залеченным" там до смерти. Профессор божился, что, кроме незначительного невроза, у его подопечного не было абсолютно никаких других клинических нарушений.

Мы сидели тогда с Хаксли в кафе, на углу улиц 25-й и Парк-Роад,в удобных и мягких желтых кожаных креслах, и пили кофе. Я слушал этого человека и отмечал, как он быстро-быстро моргает своими глазками, подергивает плечами, странно и по-обезьяньи жестикулируя при этом, и речь его была странная, отрывистая и витиеватая. Я посмотрел ему прямо в глаза, а он увел свои глазки куда-то в сторону, облизнув губы, и прервал свое повествование. Мне показалось, что у этого человека не все дома, и я стал сомневаться, стоит ли его принимать всерьез. Он, словно угадав мои мысли, сказал, что администрация клиники возбудила против него дело после того, как он отправил в редакцию одной газеты письмо со сведениями о грязных экспериментах за стенами Гранд Хоспитал, после чего его признали душевнобольным и принудительно отправили на "лечение" в одну из клиник. Оттуда Хаксли через два дня совершил блестящий побег, его не поймали, а теперь у него создалось впечатление, что его как следует и не ловили, и с тех пор никто и не пытается водворить его обратно в психбольницу.

Мы ели вторую порцию мороженного, когда Хаксли принялся знакомить меня со своей теорией, "открывшей", что из клиники выходят искусственные люди, созданные по образу и подобию поступивших в нее безнадежных больных, а сами больные в течение двух недель (или раньше) умерщвляются, от чего кусок мороженого встал у меня в горле. Когда я откашлялся, Хаксли продолжал, не умолкая ни на минуту, тараторить о каких-то искусственных мозгах, о "статусе повиновения" и о прочей ерунде, усиленно помогая себе жестами. Яркое солнце, слепившее глаза, заливало своим светом весь перекресток, освещая Воздушные Дома и придавая выпуклость их и без того необычным формам, а желтые пятна лежали на одежде Хаксли и на его лице. Когда водопад слов, извергаемый ртом Хаксли, стал иссякать, его автор, измучанный своим красноречием, глубоко погрузился в кресло и вытирал свою вспотевшую лысину, я задал ему неожиданный для него вопрос: где я мог бы найти профессора Моргана. "Моргана? Какого Моргана? – переспросил недоумевающий Хаксли. – Я взял до сих пор лежащую на столике газету и, предупреждая побудительный жест Хаксли, опасавшегося за судьбу газеты, указал ему на статью и на подпись под статьей. "А, Джеймс Морган? Тот самый? Да он вчера отравился или повесился на своей даче. Подробностей печать еще не сообщала. Знаменитый был человек ..." – Потом мы с Хаксли прощались, и он усиленно просил меня позволить ему придти ко мне в гости, но я не собирался давать ему своего адреса.

Когда я приехал на дачу профессора, там все было оцеплено полицией, и к вдове Моргана никого не пускали. Я безуспешно пытался прорваться через кольцо полицейских, что не удавалось даже корреспондентам, и отправился восвояси. На обратном пути я заметил в автобусе Хаксли, спешащего туда, откуда я ехал.

В ближайшие дни меня неоднократно вызывали к шефу, и я просил, если будет такая возможность, побывать в Гранд Хоспитал – я мотивировал это тем, что заодно проконсультируюсь там у знакомого профессора. Все эти дни ко мне непрерывно звонил Хаксли. Я сразу же отключал телефон, – как только сенсорно-компьютерное устройство узнавало его голос и на дисплее зеленые буквы складывались в слово "Хаксли", – но это не прекращало попыток Хаксли дозвониться мне. Как-то вечером я увидел на улице странного человека, и мне показалось, что он специально забрел в старую часть города, где улицы не освещены дневным светом и где до сих пор существуют допотопные неоновые фонари и с их голубоватым, примитивным освещением. Он был одет слишком хорошо для обитателя этих музейных кварталов, доступ в которые и жилье там получали только мелкие музейные служащие или безработные, относящиеся к категории так называемых "государственных безработных"; жители эих домов не имеют права принимать гостей, иметь в квартире телефон, а посещение их домов посторонними лицами строго предупреждено. Так вот, этот человек не был похож на обитателя этих кварталов. Он шел, подняв воротник и прячась в тень. Когда он проходил мимо моего неподвижного, стоящего перед светофором, автомобиля, я внезапно увидел его лицо – и вздрогнул. Этого человека я знал как одного из врачей Гранд Хоспитал. Я видел его, когда приезжал туда. Я оставил машину у одного из домов и догнал этого человека пешком. Он шел я меня не оборачиваясь. Метр за метром я догонял его, и вдруг человек этот бросился бежать. Я пытался его догнать, но он забежал во двор, погруженный в непроглядную темноту. Я, не задумываясь, последовал за ним и услышал, как в отдалении хлопнула дверь. Я подошел к освещеной площадке, дернул дверь. Она была заперта. Тут к моим ногам откуда-то сверху упал клочок бумаги. Я поднял его и положил в карман. Он оказался обрывком разорванного письма.

Его содержание оказалось следующим.

..... то.............................................................. .............. вили меня подписать контракт. Дж.......................... ...............ло выше моих сил. Я взбунтовался.......................... да они решили сделать из м............ ...........енного человека. Не буду тебе опи.... ............ ................................. .................и что там произошло и поч............. ................. ..........................не получилось.Ты знаешь .............. ....... ..........................думаю, понимаешь, что таки............... ..... .....................е сходят с ума. Я в с..................... ......... .....................аявляю тебе,что это не... .............. .......... .........................я искусственный,они по................ ......... ............................али меня свидетелем.................. ....... ..............................х волосы на голове.................. ...... .................................и теперь скрываюсь от............. .....

Отправившись к моему другу Питеру Джонсгорну, я помощи его компьютера и самого Питера расшифровал это обрывок таким образом.

".......кому-то________________________________________ ________заставили меня подписать контракт. Джеймс, это____ (все)...было выше моих сих. Я взбунтовался,___________и тогда они решили сделать из меня________искуственного человека. Не буду тебе описывать, как_____________________________ _______и что там произошло, и почему____________________ ____________не получилось. Ты знаешь /меня очень хорошо/, и, я думаю, понимаешь, что такие, как я, люди, (моего типа и моей профессии) (как правило) ^–^ ^–^^-^-не сходят с ума. Я в своем уме, и (со всей ответственностью) ^ ^ ^ ' ^ ^^ – заявляю тебе,что это не /люди?/, а/ /Полагая,что/ я искуственный, они по сделали меня свидетелем /таких жутких вещей/, от которых волосы на голове становятся дыбом ^ ^–^ Я убежал (от них) /........./ и теперь скрываюсь от /них/..... .............................................................."

Безызвестный Джеймс, которому было адресовано письмо, вполне мог быть профессором Джеймсом Морганом, чья смерть еще до сих пор описывалась центральными еженедельниками и ежедневными газетами.

Назавтра я отправился к одной из моих бывших подопечных, которую когда-то устроил на работу – на телефонную станцию, – и с которой мы до сих пор были в приятельских отношениях. Я попросил ее соединить меня с абонентом, телефон торого может быть заблокирован, так, что на него "выходят" звонки только с тех телефонов, с каких они к е м – т о допущены. Моя знакомая успешно соединила меня с номером Моргана. "Вы помните того человека, который писал вашему мужу длиннющие письма? – спросил я игривым тоном. – Того, который работает в знаменитой клинике Гранд Хоспитал..." "Это вы, Дональд? – услышал я голос, надтреснутый старушечий голос вдовы профессора. Я положил трубку, слыша взволнованное "алло, алло!", и, не попрощавшись ни с кем, ушел с работы...

Дональда Станлея довольно просто удалось найти. Он оказался к тому же председателем клуба любителей античной литературы и вел прием с одиннадцати до двенадцати тридцати в воскресенье для тех, кто хотел стать членом этого клуба. Раньше он выступал с лекциями о древнеримских поэтах и был автором великолепной работы о поэзии Вергилия, но в последнее время он прекратил читать лекции и ограничился практическим участием в административных делах клуба. В воскресенье я отправился к нему на прием.

Войдя, я увидел перед собой деятельного человека лет сорока трех, его глаза из-за стекол очков смотрели внимательно и изучающе. Начавшие редеть волосы, обнажившие часть черепа, были аккуратно зачесаны. Мы обменялись несколькими фразами, при чем я изъявил желание стать членом их клуба и спросил, что для этого надо. " – "О, не более, чем формальность, – ответил Станлей.

– Ну, и что же это за формальность?

– А как ваше имя?

– Меня зовут Питер Болдинг. Питер Джеймс Болдинг.

– Хм, Джеймс... Хорошее имя... А знаете ли вы античных авторов?

– Да, конечно. Хотя мои знания не могут сравниться с вашими: ведь Дональд Станлей считается даже среди профессионалов одним из лучших знатоков античной литературы. Дональд Станлей польщенно заулыбался.

– И, все-таки, я не совсем согласен с вашим утверждением о том, что Овидий, изгнанный из Рима, продолжал все ту же линию римской поэзии, не заимствовав ничего из той среды, где он по изгнанию находился. Мне слышится в его стихах и предвосхищение Петрарки, и дантовский слог, и поэзия Пушкина. Что вы об этом думаете?

– А что я должен думать? Вы неплохо, как вижу, знаете предмет и можете, приготовив взнос, пройти в следующую комнату к секретарю, он вас внесет список членов клуба.

– И вы не хотите со мной побеседовать? Ведь я назвал вам лишь имя поэта. А вдруг я больше ничего не знаю? Вы не проэкзаменовали меня, мистер Станлей. Я прочитал устав и знаю,что ваша обязанность.

– Что вы хотите от меня?

– Я хочу, чтобы вы задали мне пару вопросов. Всего лишь пару вопросов по античной литературе.

– Каких вопросов?

– Любых вопросов. Любых, на ваше усмотрение.

За стеклом очков Станлея в его глазах зажглись огоньки беспокойства.

– Я не намерен вам задавать никаких вопросов. Проходите в соседнюю комнату и все вопросы получите там.

– А не скажете ли вы мне, мистер Станлей, чье это изречение начертано над вашей головой, на стоящей за вами псевдоантичной вазе:

Quis tamen exiguos elegos emiserit auctor,

Grammatiei certant et edhuc sub judice lis est.

– Это Вергилий, и оставьте меня в покое.

– Это Гораций, мистер Станлей!

И я вышел, хлопнув дверью.

В понедельник вечером ко мне торжественно явился Хаксли, и торжественно объявил, что Джеймс Морган не покончил жизнь самоубийством, а его отравили, искусственно вызвав смертельную психическую реакцию, которая привела к тому, что Морган повесился. Из чистого любопытства я спросил у Хаксли, откуда он это взял, а заодно, как ему оказался известен мой адрес. По словам Хаксли, после того, как с двадцатых годов нашего, двадцать первого, века (уже после отмены так называемой неограниченной демократии) в телефонных книгах перестали печатать адреса владельцев телефонов, а только имя, фамилию и занятие основного владельца, источником информации стали регистрационные книги автомобилей, которые имеются в каждой конторе по эксплуатации гаражей. Зная номер машины, нетрудно попросить секретарш, в руках которых находятся подобные книги, о передаче короткого сообщения владельцу машины с таким-то номером от друга. В двух гаражах, куда звонил Хаксли, номер моей машины не был зарегистрирован, зато уже в третьем девушка любезно взялась записать его сообщение для меня, а остальное уже было делом техники.