Текст книги "Третий Рим"

Автор книги: Лев Жданов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 21 страниц)

Утопая в слезах, ниц припала царица пред киотом в углу.

Иван, сам глубоко растроганный, кинув еще несколько слов жене, вышел, чтобы при бабах не выдать своей грусти и слез, непристойной слабости, не подобающей царю.

Адашев, выждав, когда царь скрылся за дверью, подошел к царице.

– Государыня, слушай, что скажу! – твердо проговорил он, осторожно касаясь ее плеча. – Вот, святый крест порукой! Жив и цел вернется к тебе государь, или и меня ты в живых не увидишь! И не один я, тысячи за него жизнь отдадут! Не тоскуй, государыня… весела будь! Царевича-наследника нам подари. А мы тебе царя вернем.

Ободренная, укрепленная против воли твердым, уверенным тоном речей Адашева, Анастасия подняла голову и хотела было что-то сказать, как-нибудь поблагодарить постельничего, но тот, отвесив земной поклон царице, поторопился и ушел вслед за царем.

Как говорил Иван, так и вышло, словно по писаному. Через два месяца без малого, 16 июня, сел государь-полководец на коня и со всеми воеводами, с Шах-Али, вызванным из Касимова, выступил в поход, через село Коломенское на Остров-сельцо, где первая ночевка назначена. Неспроста поторопился царь. Вести смутные стали доходить, что хан крымский доведался, будто все силы русские уж под Казанью, и выступил в поход, большое войско на московскую окраину, на «берег» государства повел.

Только стали в селе Острове, на ночь Ивану шатер раскинули, а гонец от «берегового» воеводы, от Айдара Волжина Ивашко Стрелец, станишник путивльский, уж тут как тут:

– Крымцы и хан со своим царевичем Донец Северный перешли.

Усмехнулся Иван, говорит Шах-Али:

– Вот, брате-государе, советовал ты нам до осени не трогаться. Казань-де в лесах и озерах, в топях и блатах ржавых, непроходимых лежит… Только ее зимой и брать. И говорил еще: надо иных врагов летом ждать, на Русь приходящих. А мы раней срядились, глядишь: раней и с недругом сразились. Не он нас, мы его стоим да ждем к бою прямому: кому Господь счастье пошлет? Я так и хану крымскому сказать велю. Вот и умный ты советчик, Шах-Али, а не по-твоему, по-моему лучше…

Засопел толстый, трусливый, но хитрый татарин.

– Э-эх, царь-осударь! И у вас, и у нас говорится: на старуху проруха бывает. А ваша, русских государей, перед татарами правда, всем ведома, как солнце в тучах светит! Аллах тебе на помощь, осударь, а меня за плохой совет не осуди. Я тебе еще пригожуся!

– Знаю, брате-государе! Затем тебя и в поход звал с собой…

И немедленно послал разведчиков царь навстречу крымцам, полки отрядил… А царя Шах-Али – с нарядом, с пушками и запасами военными – по Волге поскорей к Свияге послал, где тот должен был привлечь горных князьков на русскую сторону, от Казани их переманить.

Не думал сначала Иван Владимира Андреевича, брата двоюродного, на войну брать, хотел в Москве его на свое место оставить. Но тут порешил, что вместе они дальше на Коломну пойдут. А против крымцев наспех двинулись полки, всего пятнадцать тысяч человек, с князьями Петром Щенятевым и Андреем Курбским во главе.

Пока царь у Коломны поле будущей битвы с крымчаками осматривал, войска ободрял, враги Тулу обложили. Подбежал ихний передовой отряд, тысяч семь человек, увидели татары, что туляки беззащитны, и следом за ними появился сам хан Девлет-Гирей, стал город ядрами калеными жечь, к сдаче вынуждать. Узнав, что он обманут, что Иван за Коломной, а не под стенами Казани, хан хотел вовсе вернуться с похода домой. Да свои князья его пристыдили:

– Вот, пошли ни по што, вернулись ни с чем! Нападем хоть на дальний город гяуров, на Тулу. В стороне она стоит, за лесами, за полями… Не поспеет к ней великий князь на выручку, хоть чем-нибудь да поживимся.

Но и тут неудача ждала татар.

Еще раньше Курбского со Щенятевым на выручку тулякам 23 июня подоспели князь Михайло Репнин с Прони-реки и воевода Федор Салтыков с Михаилова городища. Они отбросили татар при помощи тульского воеводы, князя Григория Темкина, который ободрился при виде своих и смелую вылазку из города произвел.

Тяжкий урон потерпел Девлет-Гирей и пустился наутек. А на другой день, 24 июня, подоспели Курбский и Щенятев и у Шиворони довершили поражение татар.

В этой битве Курбский был впервые ранен и в милость большую к юному царю попал за это… Много военной добычи, и верблюдов, и пленных досталось русским.

Дальше все без особой помехи пошло.

Огромное войско, до сих пор двигавшееся стройно, как на смотру, было под Коломной разделено на два отряда.

С царем через Владимир и Муром должны московские ратники, бояре, жильцы посадские и лучшие дети боярские идти, а также, главным образом, стройные полки новгородские. Других воевод еще раньше государь через Рязань и Мещеру на Алатырь послал. Там сборный пункт. И те полки самого царя от неожиданных нападений со стороны степей боронить должны.

2 июля, когда уж двинуться государю вперед надо было, вдруг донесли ему:

– Новгородцы замутились. В поход выступать не хотят.

Побледнел царь от взрыва давно забытой ярости, даже повело его, словно бересту на огне. Потом пятнами лицо пошло.

– Сызнова эти новгородцы проклятые… Мало они мне горя чинили? Рубить, стрелять велю мятежников! – вскричал ошеломленный Иван, чувствуя, что все планы, так хорошо задуманные и начавшие сбываться, могут рухнуть по милости этих вечных врагов и злодеев его, этой вольницы новгородской…

Царь готов был сейчас же привести в исполнение свой первый порыв, к чему бы то ни привело.

Но Адашев, бывший постоянно при царе, мягко заметил:

– А с кем же, государь, под Казань пойдешь? Все войска далеко ушли. Назад их ворочать, весь порядок надо переиначивать, значит, и все дело порушить.

Зубами заскрипел Иван, а молчит, понял, что правду сказал Адашев. Вздохнул, словно стон издал всей грудью, и наконец спросил:

– Что же делать?

– Жадны новгородцы. Спроси их: в чем ихние жалобы? Отчего не идут? Да пообещай льготы да награды… Обмякнут, гляди!

– Правда твоя. Надо попытаться. Не время теперь силу-власть свою показывать, сам вижу… Чего им, собакам? – обратился царь к боярину, доложившему о мятеже новгородцев.

– Да они только толкуют: служба-де не под силу! Сколько походом шли, обносились, издержались… Здеся сколько в Коломне стояли, харчились, расходовались. Казань повоевать два бы раза успели, мол, и домой вернуться, кабы прямо на нее шли. В боях с крымчаками и то пришлось-де им крови сколько своей пролить… А дележ-де неравный. Царским войскам и воеводам супротив вольных дружин чуть не вдвое! И опять идти на траты да на изъян они не согласны-де! Да мало ль чего болтают!..

И боярин запнулся.

– Все говори!

– Да бают: не для земли тяготу приходится принимать, а для славы царевой, для величанья Москвы и князя московского великого же… Так им не надобно…

– У! гады ядовитые… Раздавил бы их!

– Государь!

– Ладно, ладно, Алеша!.. Не ворчи! Сказал: потерплю… авось когда-либо еще сочтемся… А теперь… теперь, как думаешь? А, Алеша? Что им, собакам? Какую кость кидать?

– Да что, государь… Думается, как на Москве толковали мы, так и сделай… Переписать всех вели, кто за тобой пойдет, да пообещай на свой кошт их взять, как только под Казань дойдем Божиею милостью…

– Слышал, боярин? Ступай и объяви им так, этим лизоблюдам, земли своей предателям и погубителям, июдам окаянным!.. – срывая в проклятиях сердце, приказал Иван.

Средство повлияло. Все почти бунтующие снова сошлись в ряды и последовали за царем, как только узнали, что им пообещано.

И сколько потом ни косилось на них остальное войско, называя «дармоедами, прихлебателями», новгородцы шеляга своего не потратили больше на этой войне, все шло им из царской казны, из Ивановой.

Не медля ни минуты, двинулся царский отряд в поход. Не малое расстояние приходилось пробираться сухим путем, по неизвестной местности, где порой нельзя было и припасов купить для людей, а приходилось охотой и рыбной ловлей жить. Но в двадцать два дня – делано верст было до двадцати пяти ежедневно – совершили русские свой путь…

Медленно и неотразимо надвигалась грозовая туча на Казань с московской стороны… И все окрестные, горные и кочевые, племена зашатались, словно спелые колосья под грозой… То и дело являлись князьки, и сеиды, и мурзы городецкие, темниковские, черемисские и мордовские: с победой над крымцами царя Ивана поздравляли, верность свою обещали и помощь против Казани. Давно известно: татарину кто больше дал, тот его и брал!

Ему «теньга брат родной, а пожива матушка»!..

Все горные племена отошли от Казани, к свияжским воеводам с повинной явились…

Наконец и царь до Свияги дошел. За две версты вышли воеводы встречать Ивана.

В сверкающем вооружении, окруженный блестящей свитой, Иван увидал впервые тот город, который сам заложить приказал на гибель Казани, как оно теперь и выходило! На высоком холме, на самой вершине его и по скатам виднелись новые срубы жилищ и церквей среди густой еще, хотя и осенней зелени. У реки, внизу, на далекое пространство – шатры белеют, стан раскинут русский. Вот он, рубеж между Европой и Азией. Так, должно быть, некогда и любимый полководец Ивана, Александр Македонский, стоял на одной из вершин Рифея и собирался покорить весь мир, вслед за Азией, на которую ополчил свои непобедимые фаланги. Сладкое, глубокое волнение наполнило грудь царя… Забыты все тягости пути, все опасности и тревоги, минувшие и предстоящие впереди. Царь счастлив! Он совершенно счастлив! Он уверен, что его ждет победа и слава. Да как же иначе? Вон со всех сторон только и слышно что о чудесных знамениях… Даже в самом бурливом Новегороде чудо объявилося. Пономарь церкви во имя Зачатия святой Анны до заутрени в храме свет видел нездешний. Святитель какой-то предстал и звонить ему велел. Смущенный служака отвечал: «Как могу звонить без приказа Протопопова?» Но дивный гость отвечал: «Звони скорей, не бойся! Мне некогда! После службы торопиться мне надо под град Казань… на помощь царю и государю вашему, Ивану Боголюбивому всея Руси…» Сказал и исчез…

Значит, сами силы небесные идут на помощь замыслам царя. Чего же тут бояться?

И молча стоит, глядит Иван на Свияжский городок, глядит в ту сторону, где берег казанский синеется…

– Государь! – осторожно заговорил окольничий боярин Федор Григорьевич, отец Адашева. – Как пожалуешь? Ночлег тебе в городке изготовлен, в доме у протопопа соборного… Лучший двор, какой нашелся… Уже вечер близко.

– Мы в походе! – живо отозвался царь. – Шатер нам пускай размечут. Царь при войске живет. Какая воинам доля, так и вождю подобает!.. – невольно повторил Иван слова великого македонца, сказанные им, когда ему одному подали пить на виду умирающих от жажды солдат…

Одобрительный говор прошел между воеводами и князьями, блестящим кольцом окружающими державного вождя. Быстро и в войске весть разнеслась:

– С нами в шатрах царь стоять пожелал!

И позабыли свою усталь измученные люди; словно дети, утешенные новой игрушкой – любовью, вниманием к ним верховного вождя…

13 августа, в субботу, пропировав в шатрах накануне весь день с воеводами, вошел торжественно Иван в свой новый Свияжск-городок. Колокольным звоном, хоругвями и иконами, крестным ходом духовенство и горожане встретили царя.

А там, через неделю и за Волгу войска перевалили, за последний рубеж, отделяющий русскую рать от Казани.

Еще неделя прошла. Вызовами и переговорами обменялись казанский и русский цари… Обычай исполнили.

Русские стали места вкруг города занимать, окопы копать, валы насыпать… И немало еще недель затем прошло. Незаметно глубокая осень надвинулась, холодная, дождливая, какая всегда бывает в этих болотистых, дремучих лесах…

Крепко обложила Москва Казань-город. Да и татары упрямы: бьются, не сдаются.

А выхода им все-таки нет никуда! Где пробиться, если всех-то воинов тысяч тридцать в городе, в крепости казанской, а кругом полтораста тысяч облегло… И с большими пушками, с осадными орудиями… А царь, изменник казанский, Шах-Али, когда убегал из юрта, последние пушки татарские попортил, как Адашеву и пообещал. И обороняться татарам почти нечем. А осада без конца тянется…

Куда ни глянь – палатки, шатры русские белеют; ряды туров, корзин плетеных, землей набитых, видны. Словно змеи темные, извиваются они длинными изгибами. А за турами – неутомимые черти, гяуры со своими пищалями, да бердышами, да со всяким оружием…

Еще 23 августа полки разместились так, как Иван с воеводами установил. На Царевом лугу, против города, от Волги-реки – царь со своим Царским полком и с хоругвью священной, со знаменем царским, осененным тем самым чудотворным крестом, который был еще у Димитрия-князя на Дону.

Широко сначала стояли русские войска. Но понемногу все уже стягивалось кольцо…

Полтораста тысяч сошлось воинов, не считая челяди при служилых людях, не считая обозных и ремесленных людей. А с этими и все три сотни тысяч наберется. Целый полотняный и дощатый город, больше самой Казани, в ночь одну вырос у самой Волги, где раскинули свои лавки и склады приехавшие за войском купцы и торговцы провиантом.

Каждый десяток ратников должен был выставить по одной туре, наполненной землей, да все без исключения воины обязаны вытесать и принести на место по бревну для осады, для завалов и стен, для бесконечного тына, который второй стеной обежал все крепостные твердыни казанские, преграждая всякий доступ к осажденным.

В глухую ловушку попали казанцы…

А за тыном, словно кроты в земле, роются русские, все ближе к стенам подбираются… Ни вёдро, ни дождь не остановят их работы.

Да не много и видели светлых дней русские с тех пор, как под Казанью стоят.

Шаманы и дервиши мусульманские, которых много засело в осажденном городе, каждое утро стали на заре взбираться на городские стены и, на виду у русских, вертелись, заклинания громко выкрикивали, творили какие-то обряды таинственные. Словно накликанные этим чародейством, тучи вставали с Волги-реки, потоки дождевые с неба падали, заливая низкие места под городом, где раскинулись станом полки московские. Ров вокруг города переполнен водой… Даже в тех шатрах, которые расставлены осаждающими на более высоких местах, и там все мокнут до нитки под ливнями холодными, осенними.

Плохо в шатрах, особенно в бурные, ветреные дни. Холодная, дождливая осень царит, какая редко и бывала в этих местах. Бури начались… В одну ночь ветер был так силен, что опрокинуло даже большой, тяжелый шатер царский, и, вскочив в испуге, Иван остаток ночи провел в походной церкви, тоже в шатре устроенной, пока приводили в порядок его ставку.

Плохо в шатрах! А и того хуже в окопах, которыми окружили весь город русские, чтобы отрезать татар от целого мира.

Извилистой линией со всех сторон приближаются к самой стене траншеи осаждающих глубокие рвы, от дождей наполовину залитые водою, прикрытые большими корзинами с землей, турами, от пуль и стрел татарских.

В траншеях, не сменяясь порой по целым неделям, сидят ратники, не дают татарам частые вылазки устраивать, как те было начали сперва.

И три церкви здесь же, в шатрах больших, установлены. Не оставляет царь и на войне богомольных обычаев, являя пример войскам. У Кабана-озера, с ногайской стороны, Шах-Али с Передовым полком и с Большим полком стоит. Юрий Шемякин, князь Юрий Пронский, князь Федор Ярославский и Федор Троекуров, со своими стрельцами в «ертоуле», авангардом выдвинуты. Против Кайбацких ворот стали, по Казанке-реке.

Левой руки полк – левым крылом по Булаку протянулся, влево от царя. Казаки даже чрез Булак, под самые стены крепости вражьей перекинулись, здесь, в посадах, крепкие места и строения заняли.

А посады опустелые стоят. Как прослышали татары про нашествие русских, кто куда убежали, дома и добро покинули. Больше всего в «город», в крепости укрылись.

Сторожевой полк с князем Серебряным и Шереметевым Семеном подальше полка Левой руки, за Булаком, до другой реки, до Казанки, раскинулся, где башня Мурзалеева стоит при слиянье этих двух речек.

Щенятев с Курбским полк Правой руки ведут за Казанкой, с другой стороны города, между Горной стороной и дорогой Галицкой… Елабугины, Збойлевы и Щелские ворота им стеречь надо.

Князь Ромодановский с «запасом» с пушками у деревни Бежболды укрепился. И Правой руке и Сторожевому полку он всегда может помощь подать в случае опасности. Здесь, в этой стороне, дворец хана казанского. Сюда врагов гнать будут, если Бог даст одоление. Так здесь и встречу надо хорошую приготовить татарам!

В грязи, в воде целыми днями сидят люди, оберегая только пищали и порох от воды. Одежда вся промокла, пар идет от нее. Поесть некогда… К котлам уйти артельным нельзя из окопов. Вспомнят товарищи, принесут им горячего – хорошо! Нет – по целым неделям сухими сухарями, воблой да луком питаться приходится или репой печеной, благо лес под рукой – с трудом, но можно костры разжигать из мокрых сучьев.

И несмотря на то, работа продвигается. Роют новые рвы землекопы; воины попеременно в лес ходят, сучья рубят, плетут большие корзины для туров.

Вот человек двадцать, тяжело дыша, в намокшей одежде, от которой пар идет, тянут к окопам несколько больших бревен в самодельной тележке.

Устали, изнемогли ратники, купеческие дети, торговые люди московские. Бросили постромки, тоже самодельные, из лыка крученные… Кто присел, кто прилег на влажную траву луговую, отдохнуть хотят. Тяжело дышат усталые груди, все кости ноют. И желудок, далеко не полный, знать о себе дает.

– Э-э-эх! Домой бы теперь! – после первого молчания, словно угадав общее настроение, проговорил один.

– Да, славно бы!

– Щец бы горячих сейчас! Э-э! – смачно крякнул пожилой, полный десятник.

– Да бабу хорошую! – подхватил молодой парень недавно и повенчанный перед походом.

– Ишь, губа у тя не дура! Татарина не хочешь ли черномазого? Или ногайца?..

– Сам кушай… Да еще козла тебе на закуску… Ирод!

– Ну, не перекоряйтесь, черти! – прикрикнул десятник.

– Так чево ж он? Я и в скулы, вить…

– В скулы? Храбер! А даве, как татаре со стены скакали, вылазку делали, где был?

– Я? – смутился парень. – Я в стан бегал за хлебом…

– Ишь ты! Как оно приспело: в ту самую пору, когда татарове поспели из города, а ты про хлеб вспомнил.

– Ловок! Бабник, козодой поганый… Блудлив, как кошка, а труслив, что заяц…

– Эй! Молчи… Не то я те!.. – обозлясь, так и вскипел парень и даже, забыв про усталь, привстал, словно готовясь привести в исполнение угрозу.

– Буде, говорю! – прикрикнул десятник. – За дело. Навалялись, языки начесали, гляди! За дело!..

– За дело!.. – с ворчаньем поднимаясь, заговорили ратники. – Сам бы потянул… Приказывать да понукать легкое дело. Ишь, воевода какой выискался!

– Не воевода, а по государскому наказу приставлен за вами глядеть, за лентяями!..

– По государскому! Собака тебя оставила царева, а ты и величаешься…

– А хорошо, братцы, государю-батюшке! Вон мы тута пропадаем, а он у Волгушки себе в шатрах пирует и день и ночь… Сказывают, весело там царь с боярами живет.

– И полонянок, сказывают, и татарчат молодых туда немало нагнали! – опять свое стал поминать молодой новожен. – Потешают себя царь с воеводами!

– Ну, толкуй еще!.. Нешто можно при царе православном да погань такая!.. Татарчата!

– А что же? Люди сказывают, много там чего творится! Сызмальства осударь с пареньками потеху любил… Так не другой он ныне стал, все тот же.

– Ан и другой! Я лучше знаю… – вмешался молчавший до тех пор пожилой ратник. – У меня дядя не простого, духовного звания. Сказывает: совсем образумился царь молодой. Все больше Богу молится, службы правит церковные… Бывает, водят к нему баб… Да редко! А бояре-воеводы его, те, конечное дело, не все по царскому примеру живут. Оттого и соблазны… Да и врут много!..

– Врут?.. Ну, не! Сам ты врешь, а я не согласен… Сам я в Свияцком городке был, как грамоту митрополичью всем людям читали. А там явственно прописано было: за что Бог нас покарал, хворь наслал гнилую, тяжелую. «Блуд и непотребство и многое стяжание», так и сказано…

– Так то – воеводы… А сам царь…

– Што царь? Заладил одно! Царь да царь! А знаешь ли, каков поп, таков и…

Но говоривший не окончил.

– Царь едет, черти! Вставайте!.. Царь едет!.. – вдруг крикнул ратник, который лежал на бревнах, где было посуше, и глядел по сторонам.

Ратники вскочили, смотрят: из ближней рощи, где намокшие, потемнелые деревья стоят с повисшими, полуобнаженными ветвями, показались вершники царские, стрельцы с пищалями, дворяне охранные с бердышами. За ними на красивых, сильных конях несколько воевод, все больше пожилые, а впереди Иван, в полном боевом вооружении, на широкозадом могучем коне.

Завидя кучку ратников, стоящих на коленях вдали, с обнаженными головами, Иван поскакал к ним.

– Встаньте, люди ратные. Богу кланяйтесь… Вы – Божьи ратники. Откуда вы? Что за бревна? Куда их тянете?

Десятник, ободренный ласковым голосом царя, ответил, вертя шапку в руках:

– Да вот, осударь… не погневись… из окопу мы из ближнего… От головы, от Василия Шпыняева посланы по бревна… Чай, ведом тебе голова тот, осударь…

– Не помню что-то! – улыбаясь, сказал Иван. – По бревна? И вы сами их на себе волокете? Тяжело, чай?..

– И-и, как тяжко! Умаялись… Не ближний свет, сам видишь, осударь… Притомились… Вот и стали передохнуть, значитца… Помилуй, не казни, осударь… Не стало никакой силы-возможности без передышки, значитца.

– Ну, вестимо, как не вздохнуть?! Отдыхайте… Ишь ты, упарились как! Ровно от коней – от людей пар столбом! Да разве нет коней у вас, чтобы самим таку махину не тащить? Да еще на тележке, на смешной такой.

Иван стал внимательно осматривать тележку, особенно колеса ее из цельных обрубков, кое-как обтесанных в виде неправильного круга.

– Коней?! И-и, што ты, осударь! Мы – пешие. Наше дело простое… Все на себе да своими руками робим, своим горбом тянем… А што трудно – твоя правда, осударь. С непривычки, гляди. Дома все другим делом, торговлишкой займались… А тут вот… – начал было впадать в жалобливый тон десятник, но спохватился и замолк…

Иван огляделся, медленно повторяя:

– Торговлишкой займались?.. Што ж, дело хорошее. Конечно, трудно вам с непривычки. Так то помните: ни для меня, ни для кого стараетесь, муку принимаете, а для Господа Самого Распятого, за святую веру христианскую… Татар повоюем – Господь возрадуется. Полон наш русский у них отберем. Чай, и у вас есть кто близкий в полону у казанцев?

– У нас, осударь, – вступил в разговор молодой ратник, – есть родич один… И не ратник он был. Как напали на Коширу единова казанцы, тамо его и забрали… По торговому делу на Кошире жил…

– Вот видите! Так уж потерпите Бога для… И то сказать еще надо: Казань возьмем, заставы снимем, Волга свободным, вольным путем русским потечет. Как по-вашему, по-купеческому: к худу это аль к добру для вас?.. А?..

– К добру, осударь! – сразу ответили все ратники, хорошо понимающие свою торговую пользу.

– То-то ж! Так для себя постарайтеся, Божьи воины. А покудова… Эй, Петя! – крикнул Иван одному из своих стрельцов, сидевшему на здоровой рыжей лошади. – Слезай, Петруша!.. Дай им коня, бревна довезти. Подожди тута с ними, а там и догонишь меня… Ну, Бог на помочь, люди Божии!..

И, провожаемый громкими, восторженными приветствиями осчастливленных, ободренных, словно воскресших ратников, царь тронул поводья коня, дальше поехал осматривать, как осадные работы кипят, продвигаются под Казанью… Спрашивал о вылазках дневных и ночных, которыми татары беспокоили русских; ободрял, утешал больных и раненых… И везде восторженные клики неслись вслед царю:

– Жив и здрав буди на многая лета, осударь наш милостивец! Батюшка, светлый наш царь!..

Так за днями дни, недели за неделями тянутся.

С того дня, как первые осадчие, стрелецкие головы Иван Черемисинов, Григорий Жолобов, Федор Дурасов и дьяк Ржевский со своими сотнями первые туры подкатили вечером от Булака к стене городской, немало стычек и боев разыгралось вокруг осажденного города.

Особенно жестоки были первые вылазки. Не хотели допустить татары врагов с турами к стенам городским. Против князя Михаилы Воротынского и Ивана Федоровича Мстиславского, которые вели первый приступ, сразу, изо всех четырех ворот: Царских, Арских, Тюменских и Аталыковых – высыпали воины казанские.

Жестокая сеча началась. Чтобы помешать появлению новых сил из города, русские открыли пальбу по крепости изо всех орудий, стоявших против ворот. Татары отвечали тем же, хотя и мало было у них пушек и пищалей. Стрелы тучей летели… Крики, вопли сражающихся, сливаясь с гулом орудийных выстрелов, оглушали всех вокруг. Кони метались в испуге… В остервенении враги, бросив оружие, бились врукопашную, давили, грызли друг друга и сваливались с откосов крепостных прямо в ров, переполненный мутной, грязной водой… Так прошла вся ночь… Но к утру русские одолели. Татары кинулись назад. Ворота закрылись. И лихорадочно принялись свежие, вновь подошедшие московские ратники за установку туров, за рытье рвов и траншей… А казаки-смельчаки, первые пошедшие на приступ посадов под стеной, заняли большую каменную баню Даирову, под самой стеной крепостною, и расположились там безопасно и удобно, словно дома у себя.

Тянется осада недели и месяцы… Глубокая осень царит… Ливни, слякоть… Шесть недель уж прошло… Тоска стала одолевать русских. Тоска одолевает и царя. Сначала, пока еще опасности грозили при осаде, волновался Иван, но не тосковал, не чувствовал как-то всех лишений, которые даже ему пришлось испытывать среди этой лагерной суровой жизни.

А татары сильно оборонялись сперва.

Оказалось, что в крепости городской за стенами у них только половина войска – тридцать тысяч отборных людей. Другая половина была сокрыта в лесах, которые темной стеной обошли Казань со всех сторон.

И вот, бывало, видят русские: на стене городской взовьется, зареет зеленым пятном мусульманское знамя… Бьет его ветром, треплется оно… Вдруг появляются из лесов, все больше с Арской стороны, отряды татарские, нападают в тыл христиан. А в то же время из ворот высыпают казанцы, двойной удар обрушивая на осаждающих.

Ни попить, ни поесть не могли спокойно войска, которые с этой стороны находились: Большой да Передовой полки.

И так недели три шло.

Наконец, после долгих совещаний, решено было покончить с таким порядком вещей.

Тридцать тысяч всадников и пятнадцать тысяч пехотинцев-стрельцов, под начальством князя Александра Горбатого-Суздальского, разбившись на три колонны, засели в ловушку, скрылись в засаде.

В первый же раз, когда татары повторили свою хитрость, напали на русских с двух сторон, русские рати, встретившие натиск татар, выехавших из лесу, сделали вид, что смутились и побежали в лагерь обратно. Татары кинулись за ними с гиком, с победными криками… Вот уж все отряды ихние вышли из-под прикрытий, из лесу… Вот лавой мчатся на беззащитный лагерь… Из города долетают крики радости.

Может быть, настал час победы и отмщения гяурам, настал час освобождения от проклятой осады… Но… что это такое? Из лесу, где все было тихо, резко прозвучала военная труба… сигнал атаки… И с трех сторон, отрезая обратный путь, лишая малейшей надежды на спасение, черной тучей, вздымая вихри по пути, несутся три полка русской конницы… А еще с двух сторон, замыкая совсем полукруг, появились пешие тяжелые отряды, чтобы не проскользнули татарские всадники между городом и русскими шанцами, чтобы никто не ушел от гибели!

– Гибель!.. Гибель… Яман!.. Алла!.. Алла!.. – завопили со стен городских.

Окруженные враги тоже кричат… Но дико, вызывающе:

– Смерть гяурам! Смерть нечестивым!..

И, видя невозможность спастись, отчаянно кидаются в битву, чтоб подороже продать свою жизнь…

Каждый татарин, словно кабан, затравленный стаей ярых псов, умирая, старался только поразить кого-нибудь из ближайших к нему русских… Звон от скрещенного оружия, редкие пищальные выстрелы… Ржание коней… Кровь хлещет ручьями…

Сплотясь отдельными кучками, татары смело отстаивают если не жизнь, так месть свою. Однако перевес у русских слишком велик.

И так же стихийно, как мчались раньше за врагом, повернули к лесу татары, пробиваясь сквозь густые ряды ратников. Но в лесу их тоже ждут русские. Ловят, режут, снимают с деревьев, куда многие взобрались, надеясь укрыться от врага… А тех, кто просит пощады, вяжут крепко и сводят в одно большое стадо…

Много в этом стаде собралось народу, больше тысячи человек. Окровавленные, израненные, в изорванной одежде, измученные, многие полумертвые, они все дышат хрипло, тяжело, словно запаленные кони, и ждут, что с ними будет.

С победными кликами погнали русские воины все это стадо прямо в свой стан.

Ликуя душой, выслушал Иван донесение о победе.

– Спасибо, княже! – обняв и поцеловав Горбатого-Суздальского, сказал царь, тут же снял с себя дорогую цепь с золотой гривной и возложил на воеводу.

Велел наградить и всех бывших с князем воевод, сотников и воинов простых.

– А теперь – еще задача есть для тебя. Ступай к Арскому городку, по горячим следам, где в засеке укрепились было эти окаянные… Добей остатки татарские, сотри главу змиеву!

Через три дня, передохнув немного, в сопровождении князя Тверского, Семена Микулинского, Горбатый выступил в поход, а через неделю вернулся из Арска с огромной добычей, с провиантом, разгромив войско татарское, там засевшее…

Между тем пленников, взятых в последнем бою под самой Казанью, Иван велел на другой день привести к городской стене и привязать их к частоколу, укрывающему русские полки.

Из тысячи всего пятьсот человек еще на ногах держались. Их и привязали к тыну. И приказал Иван:

– Молите ваших, чтобы сдалися мне. Не то вам смерть сейчас будет! А сдадут мне город и царя казанского – всех пощажу, ни волоса единого, крохи малой вашей не трону, Бог порукой!

Не сразу покорились, молчали сначала пленные… Но под страхом мук, под угрозой смерти, почуяв на теле острие казацких пик, стали звать своих.

Высыпали на стены казанцы…

Зачернели, запестрели верхи башен и просветы между тарасами от татарок, которые приходят на стены, мужьям есть приносят, землю копать помогают…

А пленные, покоряясь насилию, повторяют, что им приказано:

– Сдавайтесь, братья! Ворота откройте городские, хана выдайте… Гяуры обещают за то, что ни крохи не возьмут из добра вашего… капли крови не прольют мусульманской… А иначе – муки и смерть ожидают всех нас, да и вас потом! Одумайтесь, братья!

Рокот пробежал по стенам городским… Вопли ненависти, крики проклятий донеслись до пленных и до русского стана.

– Предатели!.. Отщепенцы проклятые!.. Собаки перекрещенные!.. Пусть вам язык отсохнет за ваши слова… Пусть гниют души и тела ваши!.. Скорее Волга назад потечет, чем мы гяурам сдадимся, царя и веру предадим на поругание… Недолюдки поганые вы вместе с гяурами московскими!.. Да подыхайте вы лучше от наших рук, чем от необрезанных урусов поганых.