Текст книги "Наша первая революция. Часть II"

Автор книги: Лев Троцкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 29 страниц)

16-го начался пробный артиллерийский обстрел Пресни. Дружинники ответили энергичным огнем и заставили артиллерию отступить. Но в этот же день стало известно, что Дубасов получил из Петербурга и Варшавы большие подкрепления, и настроение стало падать. Началось повальное бегство ткачей в деревню. По дорогам потянулись толпы пешеходов с белыми котомками за плечами.

В ночь на 17-е Пресня была окружена железным кольцом правительственных войск. В седьмом часу утра открылась жестокая канонада. Артиллерия делала до 7 пушечных выстрелов в минуту. Это продолжалось с часовым перерывом до 4-х часов дня. Разгромили и подожгли ряд фабрик и жилых домов. Палили с двух сторон. Пресня – вся в дыму и огне – походила на ад. Дома и баррикады объяты пламенем, женщины и дети мечутся по улицам в клубах черного дыма, под гул и треск выстрелов. Зарево стояло такое, что можно было далеко в окружности поздним вечером читать, как днем. Дружина до 12 часов дня успешно выступала против пехоты, но под ее непрерывным огнем вынуждена была прекратить боевые действия. С этого времени под ружьем оставалась лишь небольшая группа дружинников, за свой страх и риск.

К утру 18-го Пресня была очищена от баррикад. «Мирному» населению был открыт выход из Пресни; по неряшливости выпускали даже без обысков. Первыми вышли дружинники, некоторые даже с оружием. Дальнейшие расстрелы и насилия разнузданной солдатчины производились уже тогда, когда ни одного дружинника на Пресне не было.

Семеновцы-усмирители, действовавшие на железной дороге, получили приказ: «Арестованных не иметь, действовать беспощадно». Сопротивления они нигде не встречали. В них не сделано было ни одного выстрела, тем не менее они убили по линии около 150 душ. Расстреливали без следствия и суда. Извлекали раненых из санитарных вагонов и добивали их. Трупы валялись неподобранными. Среди расстрелянных петербургскими гвардейцами был машинист Ухтомский, который умчал на паровозе от преследований боевую дружину, развив под выстрелами пулеметов бешеную скорость. Перед расстрелом он рассказал палачам про свой подвиг: «Все спаслись, – спокойно и гордо закончил он, – вам не достать их».

Восстание в Москве длилось 9 дней – с 9-го по 17-е. Как велики были собственно боевые кадры московского восстания? В сущности ничтожны. 700 – 800 душ входили в партийные дружины: 500 социал-демократов, 250 – 300 социалистов-революционеров, около 500 вооруженных огнестрельным оружием железнодорожников действовали на вокзалах и по линиям, около 400 вольных стрелков из типографских рабочих и приказчиков составляли вспомогательные отряды. Были небольшие группы вольных стрелков. Говоря о них, нельзя не упомянуть четырех добровольцев, черногорцев. Отличные стрелки, бесстрашные и неутомимые, они действовали группой, убивая исключительно полицейских и офицеров. Двое из них были убиты, третий ранен, у четвертого погиб винчестер. Ему дали новую винтовку, и он стал один ходить на свою страшную охоту. Каждое утро ему выдавали 50 патронов, – он жаловался, что мало. Он был точно в чаду. Плакал по погибшим товарищам и мстил за них страшной местью.

Каким же образом небольшой отряд дружинников мог полторы недели бороться с многотысячным гарнизоном? Разрешение этой революционной загадки – в настроении народных масс. Весь город с его улицами, домами, заборами, проходными воротами вступает в заговор против правительственных солдат. Миллионное население становится живой стеной между партизанами и регулярными войсками. Дружинников сотни; но в постройке и восстановлении баррикад уже участвуют массы. Еще большие массы окружают активных революционеров атмосферой деятельного сочувствия и, чем могут, вредят правительственным планам. Из кого они состоят, эти сочувствующие сотни тысяч? Из мещанства, интеллигенции и прежде всего из рабочих. На стороне правительства оказывается, помимо продажной уличной черни, только верхний капиталистический слой. Московская городская дума, еще за два месяца до восстания блиставшая радикализмом, теперь решительно становится в свите Дубасова. Не только октябрист Гучков, но и г. Головин,[77]77
  Головин, Ф. А. – председатель II Государственной Думы. Был членом союза «Освобождение» и постоянным участником земских съездов. Один из организаторов кадетской партии. В 1904 г. был председателем Московской губернской земской управы. Во II Думу Головин прошел от Московской губ. и был избран председателем Думы. В III Думе Головин был уже рядовым депутатом и в политическом отношении ничем себя не проявил.


[Закрыть] будущий кадетский председатель Второй Думы, входит в совет при генерал-губернаторе.

Каково число жертв московского восстания? В точности оно неизвестно и никогда не будет установлено. По данным 47 лечебниц и больниц зарегистрировано 885 раненых, 174 убитых и умерших от ран. Но убитых принимали в больницы только в редких случаях; по общему правилу они лежали в полицейских участках и оттуда увозились тайком. На кладбище похоронено за эти дни 454 человека убитых и умерших от ран. Но много трупов вагонами вывозили за город. Вряд ли ошибка будет велика, если мы предположим, что восстание вырвало из среды московского населения около тысячи душ убитыми и столько же ранеными. Среди них 86 детей, в их числе грудные младенцы. Эти числа станут ярче, если вспомнить, что на мостовых Берлина в результате мартовского восстания 1848 г., когда прусский абсолютизм получил неизлечимую рану, осталось лишь 183 трупа… Число жертв, понесенных войсками, правительство утаило, как и число жертв революции. Официальный отчет говорит лишь о нескольких десятках убитых и раненых солдат. На самом деле их было несколько сот. Цена не слишком крупная, ибо ставкой была Москва, «сердце России».

Если оставить в стороне окраины (Кавказ и Прибалтийский край), декабрьская волна нигде не поднималась до такой высоты, как в Москве. Баррикады, перестрелка с войсками, артиллерийская стрельба имели, однако, место еще в целом ряде городов: в Харькове, Александровске, Нижнем Новгороде, Ростове, Твери…

После того как восстание было всюду сломлено, открылась эра карательных экспедиций. Как показывает это официальное название, цель их – не борьба с врагами, а месть побежденным. В Прибалтийском крае, где восстание вспыхнуло за две недели до московского, карательные экспедиции разбились на мелкие отряды, которые исполняли кровавые поручения подлой касты остзейских баронов, поставляющих самых зверских представителей русской бюрократии. Латышей, – рабочих и крестьян – расстреливали, вешали, засекали розгами, забивали палками, гоняли сквозь строй, казнили под звуки царского гимна. В течение двух месяцев в Прибалтийских губерниях – по крайне неполным сведениям – казнено 749 человек, сожжено дотла более 100 усадеб, засечено плетьми множество людей.

Так абсолютизм божьей милостью боролся за свое существование. С 9 января 1905 г. до созыва Первой Государственной Думы, 27 апреля 1906 г., – по приблизительным, но во всяком случае не преувеличенным расчетам – царским правительством убито более 14 тыс. человек, казнено более тысячи, ранено около 20 тыс. (из них многие умерли), арестовано, сослано, заточено – 70 тыс. человек. Цена не слишком крупная, ибо ставкой было существование царизма.

«1905».

IV. Совет и революция

1. Совет перед судом реакции

Л. Троцкий. ПРОЦЕСС СОВЕТА РАБОЧИХ ДЕПУТАТОВ

3-е декабря открывает эру контрреволюционного заговора арестом Совета Рабочих Депутатов. Декабрьская стачка в Петербурге и ряд декабрьских восстаний в разных частях страны были героическим усилием революции удержать за собою все те позиции, которые она завоевала в октябре. Руководство рабочими массами Петербурга перешло в это время ко второму Совету, который составился из остатков первого и из вновь избранных депутатов. Около трехсот членов первого Совета сидели в трех тюрьмах Петербурга. Их дальнейшая судьба была долгое время загадкой не только для них, но и для правящей бюрократии. Министр юстиции, как утверждала осведомленная пресса, решительно отвергал возможность предания рабочих депутатов суду. Если их совершенно открытая деятельность была преступной, то сплошным преступлением была, по его мнению, роль высшей администрации, которая не только попустительствовала Совету, но и входила с ним в прямые сношения. Министры препирались, жандармы вели дознание, депутаты сидели по своим одиночным камерам. В эпоху декабрьских и январских карательных экспедиций были все основания думать, что Совет попадет в петлю военного суда. В конце апреля, в первые дни Первой Думы, рабочие депутаты, как и вся страна, ждали амнистии. Так качалась судьба членов Совета между смертной казнью и полной безнаказанностью.

Наконец, она нашла свою равнодействующую. Думское или, вернее, антидумское министерство Горемыкина[78]78
  Горемыкин – см. прим. 180 в 1-й части этого тома.


[Закрыть] передало дело Совета на рассмотрение Судебной Палаты с участием сословных представителей^{17}. Обвинительный акт по делу Совета, этот жалкий продукт жандармско-прокурорской юридической стряпни, интересен как документ великой эпохи. Революция отразилась в нем, как солнце в грязной луже полицейского двора. Члены Совета обвинялись за подготовку к вооруженному восстанию по двум статьям, из которых одна грозила каторгой до 8, а другая – до 12 лет. Юридическую постановку обвинения, или, вернее, ее абсолютную невозможность, автор этих строк разобрал в небольшом докладе^{18}, переданном им из дома предварительного заключения в распоряжение социал-демократической фракции Первой Думы для запроса по поводу суда над Советом. Запрос не состоялся, так как Первая Дума была разогнана, и социал-демократическая фракция сама оказалась под судом.

Процесс был назначен на двадцатое июня, при открытых дверях. Волна митингов протеста прокатилась по всем заводам и фабрикам Петербурга. Если прокуратура пыталась представить Исполнительный Комитет Совета как группу конспираторов, навязывавших массе чуждые ей решения; если либеральная печать после декабрьских событий изо дня в день твердила, что «наивно революционные» методы Совета давно потеряли обаяние в глазах массы, которую обуревает стремление ввести свою жизнь в русло нового, «конституционного» права, – то каким прекрасным опровержением полицейских и либеральных клевет и глупостей были июньские митинги и резолюции петербургских рабочих, посылавших со своих фабрик клич солидарности своим представителям в тюрьму, требовавших суда над собою, как над активными участниками революционных событий, заявлявших, что Совет был только исполнителем их воли, и клявшихся довести работу Совета до конца!

Двор суда и прилегающие улицы были превращены в военный лагерь. Все полицейские силы Петербурга были поставлены на ноги. Несмотря на эти колоссальные приготовления, процесс не состоялся. Придравшись к нескольким формальным поводам, председатель Судебной Палаты, против желания обвинения и защиты и даже против воли министерства, как оказалось впоследствии, отложил слушание дела на три месяца – до 19 сентября. Это был тонкий политический ход. В конце июня положение было полно «неограниченных возможностей»: кадетское министерство казалось такой же вероятностью, как и реставрация абсолютизма. Между тем процесс Совета требовал от председателя вполне уверенной политики. Этому последнему ничего не оставалось, как дать истории еще три месяца на размышление. Увы! – дипломатическому кунктатору пришлось уже через несколько дней покинуть свой пост! В пещерах Петергофа направление вполне определилось: там требовали решительности и беспощадности.

Процесс, открывшийся 19 сентября при новом председателе, длился целый месяц, в самый острый период первого междудумья, в медовые недели военно-полевых судов. И тем не менее, судебное разбирательство, в отношении целого ряда, если не всех вопросов, велось с такой свободой, которая была бы совершенно непонятна, если бы за ней нельзя было нащупать пружину бюрократической интриги: министерство Столыпина, по-видимому, таким путем отбивалось от атак графа Витте. Тут был непогрешимый расчет: чем больше развертывался процесс, тем выпуклее он воспроизводил картину правительственного унижения в конце 1905 года. Попустительство Витте, его интриги на две стороны, его фальшивые заверения в Петергофе, его грубые заискивания перед революцией, – вот что высшие бюрократические сферы извлекли из суда над Советом. Подсудимым оставалось только в политических целях использовать благоприятное положение и как можно шире раздвинуть рамки процесса.

Было вызвано около 400 свидетелей, из которых свыше 200 явились и дали показания^{19}. Рабочие, фабриканты, жандармы, инженеры, прислуга, обыватели, журналисты, почтово-телеграфные чиновники, полицеймейстеры, гимназисты, гласные думы, дворники, сенаторы, хулиганы, депутаты, профессора и солдаты дефилировали в течение месяца перед судом, и под перекрестным огнем вопросов со скамей суда, прокуратуры, защиты и подсудимых – особенно подсудимых – они линия за линией, штрих за штрихом, восстановили столь богатую событиями эпоху деятельности рабочего Совета.

Пред судом прошла всероссийская октябрьская стачка, похоронившая Булыгинскую Думу, ноябрьская стачечная манифестация в Петербурге – этот благородный и величественный протест пролетариата против военно-полевого суда над кронштадтскими матросами и насилия над Польшей; затем героическая борьба петербургских рабочих за восьмичасовой рабочий день; наконец, руководимое Советом восстание все выносящих рабов почты и телеграфа. Протоколы заседаний Совета и Исполнительного Комитета, впервые оглашенные на суде, раскрыли пред страной ту колоссальную будничную работу, которую совершало пролетарское представительство, организуя помощь безработным, регулируя конфликты между рабочими и предпринимателями, руководя непрерывными экономическими стачками.

Стенографический отчет о процессе, который должен составить несколько объемистых томов, до сих пор еще не издан. Только изменение политических условий в России может освободить из-под спуда этот неоценимый исторический материал. Немецкий судья, как и немецкий социал-демократ, – были бы одинаково поражены, если бы попали во время процесса в зал суда. Утрированная строгость причудливо переплелась с полной распущенностью, и обе они с разных сторон характеризовали ту поразительную растерянность, которая все еще царила в правительственных сферах, как наследие октябрьской стачки. Здание суда было объявлено на военном положении и фактически превращено в военный лагерь. Несколько рот солдат и сотен казаков во дворе, у ворот, на прилегающих улицах. Жандармы с шашками наголо везде и всюду: вдоль всего подземного коридора, соединяющего тюрьму с судом, во всех помещениях суда, за спинами подсудимых, во всех оборотах, вероятно, даже в дымовой трубе. Они должны были образовать живую стену между подсудимыми и внешним миром, в том числе и той публикой, в количестве 100 – 120 душ, которая была допущена в зал заседаний. Но 30 – 40 черных адвокатских фраков поминутно разрывают синюю стену. На скамье подсудимых появляются непрерывно газеты, письма, конфеты и цветы. Цветы без конца! в петлицах, в руках, на коленях, наконец, просто на скамьях. И председатель не решается устранить этот благоуханный беспорядок. В конце концов, даже жандармские офицеры и судебные пристава, совершенно «деморализованные» общей атмосферой, начали передавать подсудимым цветы.

А затем свидетели-рабочие! Они скоплялись в свидетельской комнате десятками, и когда судебный пристав открывал дверь зала заседаний, волна революционной песни докатывалась иной раз до председательского кресла. Удивительное впечатление производили эти рабочие-свидетели! Они приносили с собой революционную атмосферу фабричных предместий и с таким божественным презрением нарушали мистическую торжественность судебного ритуала, что желтый, как пергамент, председатель только беспомощно разводил руками, а свидетели из общества и либеральные журналисты смотрели на рабочих тем взглядом уважения и зависти, каким слабые смотрят на сильных.

Уже первый день процесса ознаменовался замечательной демонстрацией. Из пятидесяти двух подсудимых председатель вызвал только пятьдесят одного. Он пропустил Тэр-Мкртчянца.[79]79
  Арам Тер-Мкртчянц – см. о нем в 1-й части этого тома (стр. 462) статью под заглавием «Памяти Арама Тер-Мкртчянца».


[Закрыть]

– Где подсудимый Тэр-Мкртчянц? – спросил присяжный поверенный Соколов.

– Он выключен из списка обвиняемых.

– Почему?

– Он… он… казнен.

Да, в промежутке между 20 июня и 19 сентября Тэр-Мкртчянц, выпущенный судом на поруки, был казнен на валу кронштадтской крепости как участник военного восстания.

Подсудимые, свидетели, защитники, публика, – все молчаливо поднимаются со своих мест, чтобы почтить память павшего. Вместе со всеми встают растерянные полицейские и жандармские офицеры.

Свидетелей вводили группами человек по 20 – 30 для присяги. Многие являлись в рабочих костюмах, не успев омыть рук, с картузами в руках. Они мельком взглядывали на судей, затем отыскивали глазами подсудимых, энергично кланялись на две стороны, где стояли наши скамьи, и громко говорили: «Здравствуйте, товарищи!». Казалось, будто они пришли за справкой на заседание Исполнительного Комитета. Председатель спешно делал перекличку и призывал к присяге. Старик-священник становился у налоя и разворачивал инструменты своего ремесла. Свидетели, однако, не трогались с места. Председатель повторял приглашение.

– Нет, мы присягать не будем!.. – отзывалось сразу несколько голосов. – Мы этого не признаем.

– Да ведь вы православные.

– Числимся православными в полицейских списках, а только мы этого всего не признаем…

– В таком случае, батюшка, вы свободны, ваших услуг сегодня не потребуется.

Кроме полицейских чинов, у православного священника присягали только рабочие лютеране и католики. «Православные» рабочие поголовно отказывались от присяги, заменяя ее обещанием говорить правду.

Эта процедура однообразно повторялась с каждой новой группой. Только иногда разнородный состав свидетелей создавал новую неожиданную комбинацию.

– Приемлющие присягу, – обращается председатель к новой группе свидетелей, – подойдите к батюшке. Неприемлющие, отойдите назад!

Небольшого роста старик-жандарм, состоящий при каком-то заводе, выделяется из группы свидетелей и молодцеватым маршем подходит к налою. Тяжело стуча сапогами и переговариваясь друг с другом, рабочие отступают назад. Между ними и стариком-жандармом остается свидетель О., известный петербургский присяжный поверенный, домовладелец, либерал и гласный думы.

– Вы присягаете, свидетель О.? – обращается к нему председатель.

– Я… я… собственно… присягаю…

– В таком случае подойдите к батюшке.

Нерешительными шагами с перекошенным лицом подвинулся свидетель к налою. Он оглянулся назад: за ним не было никого. Спереди стоял маленький старик в жандармском мундире.

– Поднимите руки для присяги!

Старик-жандарм высоко поднял три пальца над головой. Присяжный поверенный О. слегка поднял руку, снова оглянулся назад и остановился.

– Свидетель О., – раздался раздраженный голос, – вы присягаете или нет?

– Как же, как же, присягаю.

И либеральный свидетель, пересилив себя, поднял руку почти так же высоко, как жандарм. Вместе с жандармом он повторял вслед за священником наивные слова присяги. Если б такую картину создал художник, она показалась бы ненатуральной! Глубокий социальный символизм этой маленькой судебной сцены почувствовался всеми. Свидетели рабочие обменялись ироническим взглядом с подсудимыми, люди из общества смущенно переглянулись между собою, злорадство откровенно выступило на иезуитском лице председателя. В зале воцарилось напряженное молчание.

Допрашивается сенатор граф Тизенгаузен, гласный петербургской думы. Он присутствовал в том заседании думы, когда депутация Совета предъявила ряд требований городскому самоуправлению.

– Как вы, господин свидетель, – спрашивает один из защитников, – отнеслись к требованию об устройстве вооруженной городской милиции?

– Я считаю этот вопрос не имеющим отношения к делу, – отвечает граф.

– В тех рамках, в каких я веду судебное следствие, – возражает председатель, – вопрос защиты законен.

– В таком случае я должен сказать, что к идее городской милиции я тогда отнесся сочувственно, но с того времени я совершенно изменил свой взгляд на этот вопрос…

О, сколь многие из них успели за протекший год изменить свой взгляд на этот и на многие другие вопросы!.. Либеральная пресса, выражая «полное сочувствие» личностям подсудимых, в то же время не находила достаточно решительных слов, чтоб отвергнуть их тактику. Радикальные газеты с улыбкой сожаления говорили о революционных «иллюзиях» Совета. Зато рабочие оставались ему верны без всяких оговорок.

Многие заводы присылали в суд свои коллективные письменные заявления через свидетелей из своей среды. По настоянию подсудимых суд приобщал такие документы к делу и оглашал их во время заседания.

«Мы – нижеподписавшиеся рабочие Обуховского завода, – говорило одно наудачу выхваченное нами заявление, – убедившись в том, что правительство хочет произвести суд, полный произвола, над Советом Рабочих Депутатов, глубоко возмущенные стремлением правительства изобразить Совет в виде кучки заговорщиков, преследующих чуждые рабочему классу цели, – мы, рабочие Обуховского завода, заявляем, что Совет состоит не из кучки заговорщиков, а из истинных представителей всего петербургского пролетариата. Мы протестуем против произвола правительства над Советом, выразившегося в обвинении выбранных нами товарищей, исполнявших все наши требования в Совете, и заявляем правительству, что насколько виновен наш уважаемый всеми нами товарищ П. А. Злыднев, постольку же виновны и мы, что и удостоверяем своими подписями».

К этой резолюции было присоединено несколько листов бумаги, покрытых более чем 2.000 подписей. Листы были грязны и измяты: они ходили по всем мастерским завода из рук в руки. Обуховская резолюция далеко не самая резкая. Были такие, от оглашения которых председатель отказывался ввиду их «глубоко неприличного» по отношению к суду и к правительству тона.

В общем представленные суду резолюции насчитывали десятки тысяч подписей. Показания свидетелей, многие из которых, выйдя из судебного зала, сейчас же попадали в руки полиции, дали превосходный комментарий к этим документам. Заговорщики, необходимые прокуратуре, совершенно утонули в героической безыменной массе. В конце концов прокурор, совмещавший свою позорную роль с внешней корректностью, вынужден был в обвинительной речи признать два факта: во-первых, что на известном уровне политического развития пролетариат проявляет «тяготение» к социализму, и, во-вторых, что настроение рабочих масс в период деятельности Совета было революционным.

Пришлось прокуратуре сдать еще одну важную позицию. «Подготовка вооруженного восстания» была, разумеется, осью всего судебного следствия.

– Призывал ли Совет к вооруженному восстанию?

– В сущности, не призывал, – отвечали свидетели. – Совет формулировал только общее убеждение в неизбежности вооруженного восстания.

– Совет требовал Учредительного Собрания. Кто же должен был создать его?

– Сам народ!

– Как?

– Конечно, силой. Добром ничего не возьмешь.

– Значит, Совет вооружал рабочих для восстания?

– Нет, для самозащиты.

Председатель иронически пожимал плечами. Но, в конце концов, показания свидетелей и подсудимых заставили суд усвоить себе это «противоречие». Рабочие вооружались непосредственно для самообороны. Но это было в то же время вооружением в целях восстания – постольку, поскольку главным органом погромов становилась правительственная власть. Выяснению этого вопроса была посвящена речь, которую автор произнес перед судом^{20}.

Своей вершины процесс достиг в тот момент, когда наша защита передала суду ставшее столь знаменитым «Письмо Лопухина».[80]80
  Письмо Лопухина. – Бывший директор департамента полиции в 1905 г. Лопухин, в своем письме к председателю совета министров П. А. Столыпину, сообщил последнему о готовившемся в Петербурге в ноябре 1905 г. погроме и о том, что только благодаря энергичной деятельности Совета Рабочих Депутатов этот погром удалось предотвратить. Письмо Лопухина произвело сенсацию в общественных кругах России. Оно было зачитано в отрывках защитником Грузенбергом на процессе Петербургского Совета Рабочих Депутатов. Приводим отрывок из этого письма:
  «После издания манифеста 17 октября 1905 г., когда, благодаря последовавшим за этим законодательным актом во многих городах беспорядкам, в умеренных кругах общества появились признаки реакции, заведывающий политической частью д-та полиции, чиновник особых поручений при м-ре внутр. дел, Рачковский, с целью усиления реакции, предпринял издание соответствующих воззваний. Они печатались в то время жандармскими офицерами в помещении губернского жандармского управления на станке, отобранном по обыску у революционного кружка. У меня в руках было одно, напечатанное таким способом воззвание. Оно было обращено к рабочим, носило подпись: „Группа русских фабрично-заводских рабочих г. Петербурга“ и пыталось подорвать доверие рабочих к их крайним по направлению руководителям уверениями, что эти руководители расхищают деньги, собранные рабочими на политическую борьбу. Это было не единственное воззвание, отпечатанное в жандармском управлении. Производя исследование, я не мог получить других, так как они все уже разошлись. Затем, когда служивший ранее революционному кружку печатный станок оказался орудием недостаточным, на средства д-та полиции была приобретена усовершенствованная ручная печатная машина, отрабатывающая до 1.000 экземпляров в час. Она была поставлена в секретном отделении д-та полиции, заведывание ее работой было поручено ротмистру Комиссарову, при ней состояло два наборщика. На этой машине в декабре 1905 г. и в январе 1906 г. было отпечатано не одно, а значительное количество воззваний, различных по изложению, однородных по содержанию. В них, рядом с осуждением революционного движения, доказывалось, что виновниками его являются преимущественно инородцы, прежде всего евреи, к борьбе с которыми воззвания и возбуждали. В моих руках было 3 образца отпечатанных в типографии д-та полиции воззваний; ими, как я выяснил, не исчерпывались провокационные издания этой типографии; четвертый в то время (21 января) был только набран. Он заключал в себе самые уродливые обвинения против евреев и призывал к бойкоту их при выборах в Государственную Думу. Из отпечатанных же воззваний, виденных мной, одно представлялось наиболее преступным: в нем авторы его против „поляков, армян, жидов“ возбуждали армию, так как воззвание было обращено к солдатам; каждый образец воззваний отпечатывался в тысячах экземпляров. Только что упомянутое воззвание к солдатам было послано для распространения в Вильну с чиновником особых поручений при виленском генерал-губернаторе Шкоте в количестве около 5 тысяч экземпляров. Шкот частью их сам разбросал ночью по улицам города, остальные же передал виленскому полицеймейстеру, который около 15 января прислал в департамент полиции телеграмму с просьбой, ввиду успеха воззваний к солдатам, прислать новую партию их. Таковая была отпечатана вновь в количестве нескольких тысяч экземпляров и послана виленскому полицеймейстеру. Те же воззвания к солдатам были также в тысячах экземпляров посланы для распространения в Курск, командированному туда врачу Михайлову, состоявшему по приглашению д. с. с. Рачковского на службе в д-те полиции по вольному найму. Михайлов 19 или 20 января также потребовал из д-та полиции телеграммой присылки новой партии тех же воззваний, ввиду особого их успеха среди солдат. Кроме того издававшиеся д-том полиции воззвания распространялись в Петербурге через Дубровина и находящийся под его председательством „Союз русского народа“, а в Москве – через издателя-редактора „Московских Ведомостей“ Грингмута, которому транспорт воззваний был передан в декабре 1905 г. в Москве лично д. с. с. Рачковским. Провокационные воззвания д-та полиции распространялись и в других местах через полицию и жандармов».


[Закрыть]

Подсудимые и защита говорили:

– Господа судьи! Вы считаете, по-видимому, голословным наше утверждение, что органы правительственной власти играли руководящую роль в подготовке и организации погромов. Для вас, может быть, недостаточно убедительны свидетельские показания, которые вы здесь слышали. Может быть, вы уже успели забыть те разоблачения, которые князь Урусов,[81]81
  Разоблачение князя Урусова в I Государственной Думе – см. часть I-я этого тома, прим. 361.


[Закрыть] бывший товарищ министра внутренних дел, сделал в Государственной Думе. Может быть вас убедил жандармский генерал Иванов, который под присягой сказал вам здесь, что речи о погромах были одним предлогом для вооружения масс? Может быть, вы поверили свидетелю Статковскому, чиновнику охранного отделения, который под присягой показал, что он в Петербурге не видал ни одной погромной прокламации? Но смотрите! Вот засвидетельствованная копия письма бывшего директора департамента полиции Лопухина министру внутренних дел Столыпину^{21}. На основании расследований, произведенных им специально по поручению графа Витте, г. Лопухин удостоверяет, что погромные прокламации, которых якобы никогда не видал свидетель Статковский, печатались в типографии того самого охранного отделения, чиновником которого Статковский состоит; что эти прокламации развозились агентами охранного отделения и членами монархических партий по всей России; что между департаментом полиции и черносотенными шайками существует тесная организационная связь; что во главе этой преступной организации в эпоху Совета стоял генерал Трепов, который, будучи дворцовым комендантом, пользовался громадной властью, лично докладывал царю о деятельности полиции и, помимо всех министров, располагал огромными государственными суммами для своей погромной деятельности…

…И еще один факт, господа судьи! Многочисленные черносотенные листки – они имеются у вас в материалах предварительного дознания! – обвиняли членов Совета в расхищении рабочих денег. Жандармский генерал Иванов производил на основании этих листков специальное, разумеется совершенно безрезультатное, расследование на петербургских фабриках и заводах. Мы, революционеры, привыкли к подобным приемам властей. Но и мы, столь далекие от идеализации жандармерии, не подозревали, как далеко способно заходить это учреждение. Оказывается, что прокламации, обвинявшие Совет в расхищении рабочих денег, сочинялись и тайно печатались в том самом жандармском управлении, в котором служит генерал Иванов. Этот факт также удостоверяется г. Лопухиным. Г.г. судьи! Вот копия письма, под которой имеется подпись самого автора. Мы требуем, чтоб этот драгоценный документ был целиком прочтен здесь, в суде. Мы требуем, кроме того, чтоб действительный статский советник Лопухин был вызван сюда в качестве свидетеля.

Это заявление разразилось, как удар грома над головой суда. Судебное следствие заканчивалось, и председатель чувствовал себя после бурного плавания уже у тихой пристани, как вдруг снова оказывался отброшенным в открытое море.

Уже письмо Лопухина намекало на характер таинственных докладов, которые Трепов делал царю. Кто знает, как разовьет эти намеки под вопросами обвиняемых бывший шеф полиции, повернувшийся к полиции спиной… Суд в священном ужасе отступил перед возможностью дальнейших разоблачений. После продолжительных обсуждений он отказал подсудимым в принятии письма и в вызове Лопухина свидетелем.

Тогда подсудимые заявили, что им больше нечего делать в зале суда, и категорически потребовали, чтоб их удалили в их одиночные камеры.

Мы были удалены. Одновременно с нами удалились из суда наши защитники. В отсутствии подсудимых, адвокатов и публики прокурор произнес свою сухую и «корректную» обвинительную речь. В почти пустом зале палата вынесла свой приговор. Снабжение рабочих оружием в целях восстания было отвергнуто. Пятнадцать подсудимых, в том числе автор этих строк, были присуждены к лишению всех гражданских прав и пожизненной ссылке в Сибирь. Двое были приговорены к непродолжительному тюремному заключению. Остальные оправданы.

Процесс Совета Депутатов произвел огромное впечатление в стране. Можно с уверенностью сказать, что своим огромным успехом на выборах во Вторую Думу социал-демократия в значительной мере обязана агитационному влиянию суда над революционным парламентом петербургского пролетариата.

Процесс Совета Депутатов породил эпизод, который заслуживает здесь упоминания.

2 ноября, в день объявления приговора в окончательной форме, в «Новом Времени» появилось письмо вернувшегося из-за границы гр. Витте по поводу процесса Совета Депутатов, при чем, обороняясь от атак бюрократической правой, граф не только отказывался от чести быть главным зачинщиком русской революции, в чем он не был так уж неправ, но и начисто отрицал свои личные сношения с Советом. Показания свидетелей и подсудимых он с ясным лбом назвал «вымышленными в видах защиты», очевидно, не ожидая встретить отпор из стен тюрьмы. Но граф ошибся.

"Мы слишком отчетливо сознаем, – говорил коллективный ответ осужденных, напечатанный нами в газете «Товарищ» 5 ноября, – отличие нашей и графа Витте политической природы, чтобы счесть для себя допустимым выяснять бывшему премьеру те причины, которые делают для нас, представителей пролетариата, обязательным во всей нашей политической деятельности говорить правду. Но мы считаем вполне уместным сослаться здесь на речь г. прокурора. Профессиональный обвинитель, чиновник враждебного нам правительства, признал, что мы своими заявлениями и речами дали ему «без боя» материал обвинения – обвинения, а не защиты! – и назвал пред лицом суда наши показания правдивыми и искренними.

«Правдивость и искренность – это качества, которых не только политические враги, но и профессиональные хвалители никогда не приписывали графу Витте».

Далее, коллективный ответ документально выяснял всю опрометчивость запирательства гр. Витте^{22} и заканчивал строками, которые подводят итог суду над революционным парламентом петербургского пролетариата.

"Каковы бы ни были цели и мотивы опровержения гр. Витте, – говорило наше письмо, – каким бы неосторожным оно ни казалось, оно появилось очень своевременно, как последний удар кисти, чтобы вполне дорисовать облик правительственной власти, лицом к лицу с которой стоял Совет в те дни. Мы позволим себе остановиться на этом облике в нескольких словах.

"Граф Витте подчеркивает тот факт, что именно он предал нас в руки правосудия. Дата этой исторической заслуги, как мы уже сказали выше, – 3 декабря 1905 г. После того мы прошли через руки охранного отделения, затем – через руки жандармского управления и далее предстали пред лицом суда.

"На суде фигурировали в качестве свидетелей два чиновника охранного отделения. На вопрос, не готовился ли в Петербурге погром осенью прошлого года, они самым решительным образом ответили: нет! и заявили, что не видали ни одного листка, призывавшего к погромам. А между тем бывший директор департамента полиции, д. с. с. Лопухин, свидетельствует, что погромные прокламации печатались в то время именно в охранном отделении. Таков первый этап «правосудия», которому передал нас гр. Витте.

"Далее, на суде фигурировали жандармские офицеры, ведшие дознание по делу Совета. По их собственным словам, первоисточником их расследования по вопросу о расхищении депутатами денежных сумм послужили анонимные черносотенные листки. Г-н прокурор назвал эти листки лживыми и клеветническими. И что же? Д. с. с. Лопухин свидетельствует, что эти лживые и клеветнические листки печатались в том самом жандармском управлении, которое вело дознание по делу Совета. Таков второй этап на пути правосудия.