Текст книги "Нет памяти о прежнем..."

Автор книги: Лев Аскеров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

4

Дальше я ничего не слышал. Все потонуло в восторженных криках многочисленных сотрудников Базы и ребят моей команды.

Они радовались так, будто в телеграмме речь шла об их мамах, а не о моей. И вдруг я поймал себя на том, что ревную ее к ним. Она теперь не вся моя. Она стала чужеватой… Такое, между прочим, я испытывал однажды. Давным-давно. В детском садике…

Курируя в ведомстве Здоровье медицинский персонал детских учреждений, она как-то пришла в наш детский сад. Дети обступили ее, и каждый тянул к ней ручонки. Мама брала на руки то одного, то другого, трепала их по головкам и говорила им что-то ласковое и хорошее. А я, оттесненный детворой, стоял в сторонке. Взрослые – воспитатели, доктор и медсестра – не знали, что она моя мама.

Мне было обидно и горько. Глаза мои набухли, как почки по весне. Еще чуть-чуть, и они лопнули бы. Брызнули бы жгучими слезами.

Мама, моя мама, всех обнимает, всем смеется, а меня не видит. Обо мне не помнит. Забыла, что я здесь, в этом же детском садике…

Я смотрел на нее из-за спин ребят и очень-очень любил ее. Какая она была красивая! Какая родная-родная! И не моя. А ихняя… И тут ее глаза остановились на мне. И в них я прочел свою боль.

Они страдали вместе со мной. И мама крикнула, как застонала:

– Сынок, любимый мой! Что ты забился в угол?! Hу-ка, беги ко мне!

И все кругом затихли. Потом расступились. А когда мама, поцелавав, опустила меня на пол, все любили меня. И я любил всех.

… Теперь почти то же самое. Только я уже не маленький. Хотя чувствую себя точно так же…

Они радуются. Они говорят о маме. И хотя поздравляют меня, сами на все лады повторяют ее имя. Моя любовь к ней сейчас не имеет никакого значения. И я вообще – ничто… И все из-за этого сенсационного сообщения.

Событие, действительно, из ряда вон. Ведь назначения на первые должности Служб Всевышнего происходят не каждый день и даже не каждый год. А единственный раз за многие сотни лет. Есть и такие посты, которые замещаются новым лицом через тысячу лет. Вот почему это большое событие. А руководитель медицинской Службы Главы Великого Круга Миров – одна из двух должностей, которая может заниматься сколько угодно лет. Затем он по собственному желанию, как и все, уходит в Кругооборот. Исключительно по своей воле. Устает и понимает, что ему нужно обновиться. И начинает добиваться отставки. Глава же, по его собственному признанию, с неохотой отпускает своих помощников. Очень привыкает к ним. А к главврачу особенно. Ведь он, по существу, является его личным врачом.

Мама, моя мама, – личный врач Всевышнего. Потрясающе! В недослушанном тексте пришедшего на мое имя сообщения говорилось, что мне разрешено вылетить Домой для участия в церемонии инаугурации.

Прихватив с собой депешу, я направился было к себе в каюту, но голос из транслятора попросил меня пройти в зал связи. Hа разговор вызывал отец.

Отец сидел перед компьютером и, заглядывая в записи, что-то сосредоточенно набирал.

«Пишет отчет», – догадался я.

Потом он оторвался и глянул в то место, где должно было появиться мое изображение. И наши глаза встретились. С минуту мы молча смотрели друг на друга.

– Ты что-то грустный, малыш, – сказал он.

– Есть немного… Казалось бы, радоваться надо. А вот…

– Ты безнадежный эгоист и маменькин сынок.

– Папенькин тоже, – согласился я.

– Нет, малыш, ты со мной в контре, – возразил отец.

– Я был не прав. Теперь я это хорошо понимаю.

– Спасибо. Hо если по справедливости, и я был не прав.

Мы весело рассмеялись. Признавшись в своей неправоте, мы как будто сбросили со своих плеч тяжелую ношу. Мы помирились.

– Кстати, ты прекрасно выглядишь.

– Нет устал я что-то, малыш.

– Hе дай, Бог! Тебе еще рано уставать, – с искренней тревогой в голосе оборвал его я.

Когда Там кто-либо говорит об усталости, значит, он расписывается в том, что ресурсы его истощены и для омоложения и коренной встряски ему необходимо в Кругооборот.

– Hе в том смысле, – успокоил он меня. – Просто замотался. По моей нудной дотошности, известной тебе, я не успел раньше срока выполнить задание… Придется возвращаться и доделывать.

– Да, а где ты?

– В Седьмых Гроздьях.

Седьмой Гроздью мы называли недавно освоенный Млечный путь в Седьмом Канале Пространства-Времени. Чтобы добраться Домой, папе придется нырять из канала в канал семь раз.

– Hу тебя занесло, старик, – выдохнул я. – Ты уж будь осторожен на стыках.

– Все будет в порядке, малыш. Hе беспокойся… Зато как здесь интересно!

– Надо полагать, – согласился я и, сделав паузу, спросил: – Ты когда будешь дома?

– Послезавтра. Дождитесь меня. Все втроем пойдем на презентацию… Да, – спохватывается он, – ты когда вылетаешь?

– Скоро. Приведу в порядок бумаги, поставлю задачу заместителю и…

– Значит, завтра ты уже будешь с ней.

– Ага! – радостно, не без подначки, сказал я.

– Как прилетишь, сразу иди к ней на службу.

– Я всегда так делаю.

– Если она будет в больничной униформе, – продолжал отец, – обязательно скинь с нее шапчонку.

– Я всегда так делаю, – засмеялся я.

– А теперь давай, малыш, готовься и лети Домой. До встречи!

– До встречи!

И пока сигнал не пропал, мы еще долго-долго смотрели друг на друга. Зная, что он меня не услышит, я сказал:

– Я люблю тебя, старик.

По моим губам он догадался, что я что-то сказал ему, чего он слышать никак не мог. Развел руками и показал на уши. Мы улыбнулись друг другу. Это был последний в моей жизни разговор с отцом. Hо я тогда еще не знал об этом.

5

В челноке, уносящем меня Домой, я был не один. Чтобы не отвлекаться и работать над своей частью отчета, я взял с собой пилота. Работал я с упоением и уснул далеко за полночь. Однако, прежде чем уснуть, связался с пилотом, чтобы уточнить время, когда мы подлетим к границе Каналов.

– Я вас предупрежу, шеф, – назвав точное время, заверил пилот.

И я спокойно уснул. Спал хорошо. Без снов. Проснулся сразу, без ворочаний. Настроение было преотличным. Ведь вчера я помирился с отцом, а сегодня увижу свою знаменитую мать. Утро тоже было подстать моему настроению – солнечное и пронзительно ясное. Солнца я не видел, но окаймленный радугой солнечный зайчик, что свернулся калачиком поверх моих бумаг, дрожал так, будто над ним зависла волчья пасть. Я было снова закрыл глаза, чтобы поблаженствовать в остатках сна, как вдруг, уколовшись о страшную мысль, невольно вскочил на ноги.

«Зайчик дрожать не должен, – сказал я себе. – Если он так отчаянно трепещет – стало быть, вибрация. А вибрация – первый признак катастрофы… Значит, челнок пошел в разнос».

Я заставил себя успокоиться. Посмотрел на часы. Без четверти одиннадцать. По вчерашней информации пилота, к стыку мы должны были подойти ровно в половине одиннадцатого. Cтранно было и то, что пилот меня не предупредил, хотя и обещал. Hе ответил он и на мой вызов по внутренней связи. И только тут я почувствовал недомогание. Как будто что-то внутри оборвалось.

Я бросился в рубку. Легко сказать бросился. Тело мое отяжелело, словно его набили мокрой, гнилой ватой. От нее дурно пахло, и меня тошнило. Во рту, горле и груди вспыхнул жгучий огонь. Словно кто по глоточку вливал в меня расплавленный свинец. Классические признаки надвигающегося коллапса живого существа. Они так и описывались в литературе.

В рубку я не вошел, а упал. Пилот, закрыв собой заклинивший рычаг ускорения, лежал на пульте едва живой. Он в панике таращился на меня, не в силах произнести ни единого слова. Я сдвинул его в сторону и… понял, что наша с ним жизнь повисла на секундах. Какая-то невероятно чудовищная сила, ворвавшись вовнутрь, бросила меня на стену и завертела по рубке. Мне было страшно больно. Я кричал и звал маму. И она появилась.

Меня все быстрей и быстрей кружило по периметру рубки, но я находил в себе силы тянуть к ней руки. Мама тоже протягивала их мне и, бегая за мной, пыталась поймать меня.

Я видел ее глаза. Я видел в них свою боль. Я видел в них ее любовь ко мне. Я видел ее горе…

Часть третья

1

Солнце медленно и неотвратимо падало за алый шарф неба. Скоро, уже скоро оно сорвется туда… И померкнет свет. И родится ночь. И она поблекнет к утру. Станет серой усталой старухой. А когда с востока проклюнется солнце – канет в небытие и она. И родится день…

Это обреченное Солнце, с обреченным восторгом жизни, совершит свой навсегда намеченный ему Кем-то путь. И в этом необъятном обруче солнечного пути идут обреченные, каждый на свою дорогу, люди. Идут не одно тысячелетие. И в этом Обруче, по пустыни, бредет только ему предназначенной тропой одинокий странник. И не в песках утопают его ноги, а во прахе. Все глубже и глубже.

Это, конечно же, я – ничтожество, которое почтил Он над Мирами.

– Что было, то и будет, – говорю я, стряхивая с ног своих прах, – и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем.

Я стою и смотрю то на полыхающий закат, то на маму, в глазах которой стоят светлые слезы, то на скифские шапки несметных барханов.

Мама уже не торопит. Она тихо вторит мне. И тоже стихом Екклисиаста. И со значением.

«Нет памяти о прежнем, – горячо, как молитву, шепчет она, – да и о том, что будет, не останется в памяти тех, которые будут после».

– Разве виноват я в том, что не помню?

Она качает головой. А потом надевает медицинский колпачек, тщательно заправляя под него волосы.

– Hе надо, – прошу я и после короткого молчания спрашиваю: – Выходит, что женщина, которая, как птицу изловила меня, и стала моей матерью?

– Hо не она тебя родила, сынок… Я с разрешения Всевышнего смогла тебя вживить в тело умершего у этой женщины мальчика. Он умер от тяжелого отравления. Она этого даже не заметила.

– Как это? – невпопад выпалил я.

– Ребенок выпил поташ. Ему шел четвертый годик, – уклонилась она от ответа.

– Бедная женщина. Она и не подозревала, что воспитывает кукушонка.

– Тебе конечно хотелось бы тысячу лет пребывать в небытие, – сказала она так, как сказала бы Снежная Королева, с леденящей иронией.

– Извини меня, пожалуйста. Я не хотел тебя обидеть. Наверное, здесь, на Земле, я поглупел. А может, не отличался умом и Там.

Мама всплеснула руками и с явной досадой на себя сказала:

– Мальчик мой, это я сошла с ума. Вздумала обижаться… Для тебя теперь это все так далеко и так непонятно…

– Объясни все-таки. Может, пойму. Может, не такой уж балбес.

– Изволь! – охотно согласилась она. – Попытаюсь попроще… От принятой отравы у ребенка возник резкий болевой шок. Это как взрыв. И вот от этого «взрыва» та самая наиважнейшая частица, делающая человека существом живым и мыслящим, то есть душа, отлетела от неокрепшего тела. В этот момент душа в панике. Летит, как говорится, сломя голову. Остановить ее можно, но успокоить и вернуть на место – не рекомендуется. Для блага же самого ребенка.

– В хилом теле – хилый дух, – говорю я уверенным тоном знатока.

Мама улыбается.

– Можно сказать и так, – говорит она. – Только хилый дух делает тело никчемным.

– Почему это? – уже как знаток вскидываюсь я.

– Дух травмирован. Внутренняя встряска, происшедшая в нем, и пережитый импульс страха вводят его в состояние летаргии. Человек жить будет, но тех функций и того предназначения, какое в него закладывалось, – он не выполнит.

– Ты смотри! – искренне удивился я такой очевидной вещи, о которой, если бы задумался, то наверняка бы догадался.

– Тело мальчика нам было бы не нужно, если бы не ты. То есть твоя душа. Это тело можно было использовать для нее. Чем я, с соизволения Всевышнего и воспользовалась… Иначе ты вернулся бы в мир живых только после моего прихода туда. Кроме меня тебя никто не произвел бы на свет.

– Кто же тогда был бы мой папа? – со святой наивностью спрашиваю я.

– Твой отец. Без него ты – не ты. Правда, он успел бы сделать один Кругооборот, прежде чем мы с ним одновременно пришли бы на землю.

– Как он, кстати?

– Хорошо. Переживал за тебя.

– А что он не прилетел?

– Позволили только мне.

– А-а-а, – понятливо протянул я. – Совсем забыл. Я же летел к тебе на инаугурацию. Поздравляю… Лучше поздно, чем никогда.

– Hе так уж и поздно, – сказала мама. – После той трагедии у нас прошел всего месяц с небольшим.

– Роскошно живете, – позавидовал я. – А мне уже тридцать три.

– Нет. Тебе еще нет тридцати, – уверенно говорит она.

– Запомни, ты пришел на этот свет в теле почти четырехгодовалого ребенка.

– Наверное, поэтому я такой закомплексованный.

– Да, поэтому. Ты пошел в школу, когда всем было семь лет, а тебе едва исполнилось три годика. И эта разница, о которой никто не знал, и была причиной твоего поведения с одноклассниками и взрослыми. Твое поведение и плохую усвояемость материала относили на счет инфантильности. Ты часто попадал впросак и становился мишенью для насмешек и своих сверстников, и взрослых. Тебе было обидно и больно. Hо ты ничего не мог поделать. Ты не понимал, почему остальные, как тебе внушали, лучше тебя. А ты просто-напросто находился в поле времени другого возраста. Тобой руководили чувства и инстинкты. Разум твой еще не созрел… Ты помнишь, когда осознал себя мыслящим?

– Я понял, что такое думать, где-то в десять лет. И мне это понравилось. Именно тогда каким-то своим суждением – не помню каким – удивил дворовую ребятню. Поэтому мне запомнилось ощущение этого процесса, и я понял, что такое думать. И как это хорошо. Это как глаза, которые вдруг прозрели.

– Мой мальчик, на самом деле, тогда тебе еще не исполнилось и семи лет. В тот день проснулся мозг твой. Или, как мы говорим, ты – включился. И быстро стал нагонять своих сверстников.

– И нагнал я их. И многих обогнал. А комплексы, как были, так и остались со мной. Эта робость и неуверенность в себе, наверное, никогда меня не покинут.

2

Мама ласково посмотрела на меня.

– Как жаль, что я не могу тебя обнять, – говорит она. – Нам пора прощаться. За тем «Скифом», – мама показала на бархан, что кряхтел в метрах ста от меня, – кладбище. А от кладбища до кишлака – рукой подать.

Потом она сказала, что у меня уже никакого перелома ключицы нет.

Я посмотрел на плечо и не увидел той страшной гематомы с торчащей из нее костью. Все было так, как было всегда. Как было до того, как рухнула на меня вышка. Я медленно, с опаской, поднял руку. Никакой боли… Повел ею в сторону. Все хорошо… Осмелев, покрутил всем плечом. Никаких неприятных ощущений.

– Мама, ты волшебница! – воскликнул я.

Она молчала и пристально, с несказанной нежностью смотрела на меня. В глазах ее стояли слезы, черты лица едва заметно помутились. Наверное, потому, что слезятся мои глаза, подумал я, и потер их.

– Hе поможет, – сказала мама. – Я ухожу… Hе удивляйся, если обнаружишь в себе необычные способности.

– Ты зачем приходила? – внезапно осенило меня. – О чем-то хотела предупредить? Или просто посмотреть на меня?

– Для «просто посмотреть» Всевышний не позволил бы… Ты был в большой опасности.

– Я мог погибнуть здесь?

Мама кивнула. А потом сказала:

– Понимаешь ли, в чем дело. Ты оказался здесь раньше своих прямых предков – меня и папы. И в случае преждевременной смерти душа твоя не могла бы быть принятой на Промежуточных, то есть на планетах Молодости Разума, откуда прямой путь к нам, в Миры Великого Круга Миров. Ее обязательно задержали бы и погрузили в летаргию. Hо летаргическое состояние души имеет свой срок. Он небольшой. А тебе надо ждать тысячелетия. И все эти тысячелетия ты либо, как неприкаянный, блуждал бы по Вселенной. Либо, из раза в раз повторяясь, периодически рождался бы на Земле. А многократные повторы ведут к деградации души. Мы не можем этого допустить. Мы думаем, как тебе пройти шлюз из Пространства-Времени, где находится Земля, в канал Пространства-Времени, где располагаются планеты Молодости Разума… То есть в промежуточную среду жизни, после которой Мыслящие и возвращаются Домой.

– Понял, – сказал я.

Мама рассмеялась.

– Hу и хорошо, – похвалила она.

И тут словно что всколыхнулось. Перед мамой и ее кабинетом пробежала легкая рябь. Казалось, я общался с ней сквозь прозрачную толщу воды.

Изображение исказилось. Все, что я видел, раздвоилось, скосилось и потеряло четкость… Прямо у меня на глазах, по закатному свету солнца, оплавляясь, таял милый мне мамин образ. Я еще успел увидеть ее прощальный взмах руки. И все.

Я опять был один. Вокруг меня, куда ни глянь, стояли похожие на желтые скифские шапки барханы. Hа каждом из них тупой «афганец» выписал один и тот же рисунок – до нудности длинные и извилистые полосы. Словно следы от проползших здесь змей.

Я подошел к бархану, который мама назвала «Скифом», и сел. Мне нужно было собраться с мыслями и перевести дух. Усталости я не чувствовал, хотя отмахал пятнадцать километров. Да в самую жарищу, по сыпучему раскаленному песку и с поломанной ключицей. Пить хотелось, конечно, но не так, чтобы я не мог терпеть.

Странно все это было. Странно. Кто поверит в такое? А впрочем, плевать, поверят или нет. Мне самому надо было в этом разобраться. Сломанная кость ключицы, торчащая из-под гематомы… Появление мамы… Эпизоды из какой-то другой, но моей жизни…

Ключица у меня в норме. Мама моя живет в пятистах километрах отсюда. За Каспием. Она никогда не была врачом. И внешне она ничего общего не имела с той женщиной, которая говорила со мной…

Или какие-то там «систематики», «субъективисты»… Чушь какая-то!.. А как она, эта чушь, могла прийти мне в голову? Я инженер-геолог, не верящий ни в какие «летающие тарелки», на дух не воспринимающий фантастическую литературу и потому не знающий терминов, которые на меня обрушились здесь, в пустыне, – и вдруг все это! И разом.

Я пощупал плечо и нажал на ключицу… Hо не могло же привидеться?!.. Потрогал голову. Никаких ран на ней нет. Боли не чувствую. Гудит немного. Hо это понятно. Весь день под пеклом… А жажда меня не мучила… Интересно, черт возьми!

Симптомов солнечного удара я тоже не ощущал. Голоса чужого наречия больше мне не слышались. Хотя я помнил, о чем они, эти голоса, говорили. Насколько я понял, умерла от родов женщина. Только не помню, сделала ли ей фельдшерица кесарево. Мужчина-заика, кажется, отец роженицы, давал акушерке нож…

Откуда все это?.. В безлюдье. В глухой пустыне… Hу не нелепица ли?.. Если и не было удара, так он хватит…

Может, все-таки что-то с моей крышей? В ней что-то гудит и стонет. Я закрываю глаза. Я сосредоточиваюсь и прислушиваюсь к себе. Действительно, я слышу стон. Он стоит у меня в ушах.

«Наверное, старый Скиф сетует на свою болезность,» – предполагаю я, проводя ладонью по горячему склону бархана.

Вот-вот, наверное, дунет «афганец». Старик беспомощен перед ним. Он устал противостоять этому тупому дикарю, который из века в век чуть ли не каждый день развеивает его по песчинке. А потом по песчинке же собирает вновь.

«Скиф» бунтует, но ничего поделать не может. И потому гудит и постанывает.

– З-з-за ч-что-о-о?! – протяжно взывает Скиф.

«Молодец, старик, – подумал я о Скифе. – По-туркменски жалуется Богу. А если возникнет ближе к Ирану, наверное, воззовет к Нему на фарси… Научился-таки!..»

– Уб-б-бей и м-ме-ня! – надрывно, с нечеловеческой мольбой в голосе, ударив мне по сердцу своей живой, еще кровоточащей и ни с кем не разделенной болью, снова возвопил Скиф.

Мольба его рвалась из самых отчаянных и самых ранимых глубин. Откуда-то из недр. Голос был приглушенным, но донельзя сильным. Опять мне слышатся чужие голоса. Верней, один, и уже знакомый. Заикающийся… И тут до меня стало кое-что доходить.

Это не Скиф! Это кричит и просит сострадания человек. Меня просто сморил сон. И все под моей крышей поплыло и спуталось.

«Он за барханом. Там, где кладбище,» – догадываюсь я.

Ошеломленный еще не оформившейся в мозгу догадкой, я вскакиваю и бегу туда.

3

Пребывая в беспамятстве под вышкой, и, находясь в полузабытьи в ногах Скифа, я слышал именно этого человека. Это он слезно просил повитуху спасти либо роженицу, либо ребенка. У него повитуха попросила нож. Он тот самый заика…

И я бегу. Бегу к нему. К убитому горем человеку. Человеку, просящему участия… А моего ли участия?.. И моей ли помощи?.. Hо я не задаюсь этими вопросами. Я пру напролом. И пытаюсь непрошенным ворваться в его пораненную душу.

Hа кладбище он один. Все давно порасходились. Уходил, видимо, и он. Hо улучив момент и оставив поминающих, опять вернулся к этому свеженасыпанному могильному холмику. Он, как и принято у мусульман в дни траура, был не брит. И был он не намного старше меня.

Он стоит на коленях, глаза его закрыты, и из них текут слезы. Он молится. И молится в голос. Ему трудно произносить молитву – и потому, что он плачет, и потому, что он заикается. И давясь слезами, он начинает петь молитву. Чтобы не заикаться.

– Как, вы не веруете в Аллаха?! Вы были мертвыми, и Он оживил вас, потом Он умертвил вас, потом оживит, потом к Нему вы будете возвращены.[1]1
  Коран. Изд. СП ИКПА. 1990 г. Пер. с араб. акад. И. Ю. Крачковского. Сура 2. Корова, с. 30.


[Закрыть]

Он поет упоенно. Самозабвенно. Он разговаривает с Богом. Он жалуется Ему. Он просит Его.

… – И сказали: «Взял Аллах для себя ребенка». Хвала Ему! Да, Ему принадлежит все, что на небесах и на земле. Все Ему покоряются…[2]2
  Там же. с. 39.


[Закрыть]

Он замолкает и, не открывая глаз, припадает щекой к свеженасыпанному бугру. Как на плахе лежит его голова. Он будто ждет удара топора. Да он жаждет его.

Я подхожу и кладу ему руку на плечо.

– Вставай. Hе убивайся, – говорю я.

Мое внезапное появление приводит заику в смятение.

– О, Аллах! – кричит он. – К-к-кто т-т-ты?! А-ат-т-ткуда?

Hу что мне было ему сказать? О картах, за которыми я приезжал на брошенную буровую? О том, как на меня свалилась вышка? О сломанной ключице? О встрече с мамой и о том, как я шел сюда?.. Hу о чем, чтобы сразу объяснить, кто я и откуда? И чтобы это успокоило его.

– Оттуда, – небрежно махнув рукой на небо, нахально говорю я. – Он послал, чтобы я успокоил тебя.

Ошарашенный столь неожиданным сообщением, он с минуту молчал, разглядывая меня, а потом с неприязнью процедил:

– Ты – сумасшедший? Или просто дурак?

Hе отвечая на его вполне резонные вопросы и, как подобает супер-Пришельцу, не придавая значения их оскорбительности, я коротко спросил:

– Ты ничего не заметил?

Hе поднимаясь с колен, он снова окинул меня недоверчивым взглядом, а затем стал озираться по сторонам.

– Ты меня не понял… В самом себе, – уточнил я.

– Слушай, незнакомец… – он по всей видимости хотел бросить что-то резкое, но раздумал и с грустью сказал: – Кроме боли и горя, во мне ничего нет.

– Ты не заикаешься, – тихо, как бы между прочим и о чем-то обычном, сообщил я.

Я сам, по правде говоря, оторопел. Прозвучавшая из моих уст эта новость для меня самого была более чем неожиданной. Поначалу, вероятно, он меня тоже не понял, а потом, переварив услышанное, растеренно заморгал, облизал пересохшие губы и, словно проверяя правильность моих слов, стал произносить одну за другой отнюдь неодносложные фразы.

– Вы надо мной издеваетесь? – на всякий случай он перешел со мной на «Вы». – Я заикаюсь всю жизнь. Меня ребенком возили в Ашхабад и Баку. Я лежал там в больницах и меня смотрели самые лучшие профессора. Hо я как был заикой, так и остался…

Говоря все это, он не споткнулся ни на одной букве. Все слова произносил четко и ясно. Он был явно обескуражен, потому что, умолкнув, так и остался с разинутым ртом…

Как вы понимаете, и моему удивлению не было границ. Я не узнавал себя. Я, который с неуверенностью мог говорить об аксиомах и усомниться в них, если кто нагло, с видом знатока-профессионала, опровергал их, – тут вдруг вести себя совсем по-другому. Самоуверенно. С непререкаемым авторитетом. Будто я действительно посланник небес и мне дано, как знахарю, исцелять и, как цыгану, знать, что было и что будет.

«Я же тебя предупреждала, сынок. У тебя могут появиться необычные способности», – довольно громко прозвучал во мне мамин голос.

Заика, теперь уже бывший, оправившись от шока, смотрел на меня, как на Его посланника. С доверием. Подобострастием. И наивной надеждой.

«Аллах послал его, – думал он, – не для того, чтобы исцелить меня. Может, и дочку оживит. И все забудут, что она умерла…»

И, имея в голове эти мысли, он жалобно и не без упрека стал спрашивать:

– За что Он меня так наказал? За что Он взял мою девочку?.. Ей не было и шестнадцати лет.

– Hе бери грех на душу! – резко оборвал его я. – Hе бросай камень в невинного. Загляни в себя… Hе ты ли повинен в своем несчастии? Hе ты ли продал девочку грязному и развратному животному. Своему ровеснику. Ты позарился на богатый калым и променял дочь на подержанный автомобиль, двух верблюдов, двадцать овец, две пары яловых сапог… – я не на шутку распалился и с неприязнью и гневом выкрикнул: – Перечислять дальше?!

Он замотал головой.

– Она просила тебя не отдавать ее замуж, – продолжал я добивать его. – Hо ты был непреклонен… Она просила забрать с собой свои куклы. Hо ты расхохотался ей в лицо и не позволил… А ей было всего пятнадцать лет.

По-волчьи надрывно и безысходно взвыв, он ткнулся лбом в могилу и затрясся в неудержимо горьком плаче. Ругая себя последними словами, он просил у дочери прощения. Он молил Аллаха забыть его гнусные попреки. И опять же упрекал:

– Меня надо было стереть с лица с земли! Меня! А не ее. О, Господи, как ты не прав! – кричал он.

Все это, правда, произносилось им не в голос. А в его голове. И вырывалось из сердца, как из жерла вулкана.

Извержения Везувия и Этны, катастрофические тайфуны, трагические землетрясения и цунами – пустяк в сравнении с воплями горя, какие исторгает человек внутри себя. Hи одна дикая стихия не обладает такой силой, такой мощью. Если бы можно было озвучить отчаянный крик человеческой души, покидающей тело, и дать возможность осужденным судьбой на убийство, услышать его, не одна рука остановилась бы, так и не нанеся рокового удара. Кинжал вернулся бы в ножны, а ствол – в чехол. Впрочем, обреченны на убийство – убивают…

Если бы… Если бы они слышали и видели так же, как я слышал и видел этого человека. Я чувствовал его отчаяние. Оно было моим…

Я видел его глазами весь полученный им калым. Вот почему я так безошибочно называл самое ценное из всего, что он получил. И мог перечислить остальное… Я видел самодельную безбровую куклу с зелеными бусинками глаз. Это была любимая кукла дочери заики…

Я видел, как он захохотал ей в лицо и швырнул Безбровую в кошару, за навозную кучу.

– Hе переживай уж так. Что случилось – случилось. Ничего не поделаешь, – посочувствовал я, но, понимая, как ему трудно унять свои рыдания, добавил: – Я знаю, чего ты боишься. Поверь мне – не стоит. Тебе всего-навсего пошел тридцать шестой год. Бездетным ты не останешься.

Он поднял голову.

– Женщина, с которой ты живешь…

– Это моя жена, – говорит он.

– Да, – соглашаюсь я. – Она родит двух детей. Мальчика и девочку.

Через жижу серого раствора, замешанного на песке и слезах, лицо его прямо-таки осветилось. Хотя слезы лились и лились. Hо это были уже другие слезы. В них текла светлая струйка хрупкой надежды. И одухотворенный ею, он с восторгом прошептал:

– Хвала Аллаху, Господу миров, Милостивому, Милосердному, Царю в день Суда!.. Велик Аллах, царь истинный, нет божества кроме Него! Господь трона честного!

И говорю я: «Господи, прости и помилуй! Ты – лучший из милующих!»[3]3
  Коран. Изд. СП ИКПА. 1990 г. Пер. с араб. акад. И. Ю. Крачковского. Сура 1. Открывающая книгу, с. 27 и Сура 23, Верующие, с. 288


[Закрыть]

Я смотрел на благодарно и искренне молящегося, а видел другое.

Пройдет не так уж много времени, и он снова охотно уступит свою дочь почти за такой же калым. Единственное, чего он не сделает, так это не выбросит в навозную кучу овчарни игрушки своей девочки. Он позволит ей взять их с собой. А судьба ее будет не лучше той, что лежит сейчас под свеженасыпанным холмиком.