Текст книги "Месть невидимки"
Автор книги: Лев Аскеров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Великое начинается с позора
Караев обмер. «Где это я?» – пронеслось в голове.
В нос ударили знакомые запахи йода, витаминов и тошнотворная вонь нечищеной уборной… На стене – две «люськи». Одна блаженствовала, усиками почёсывая потолок, а другая, вихляясь, скользила по трубочке кислородного устройства прямо к его изголовью. Он покосился вправо… Швабра… Настоящая половая швабра. Её приспособили вместо штатива. На её горизонтальной перекладинке висела перевёрнутая вниз горлышком бутыль с бурой жидкостью. Капельница… Больница… Палата… Но почему? Караев никак не мог понять.
Очнулся он, видимо, от боли, что причиняла ему медсестра. Паршивка неумело всунула ему в вену иглу. Практикантка, наверное. Опыта – ноль. Слишком долго возится с лейкопластырем – оклеивает им иглу, чтобы та не сорвалась с руки. Неумёхе невдомёк даже, что игла ковыряет ему стенки сосуда. Наконец справившись, медсестра поднимает голову.
Ну, конечно, практикантка. Совсем девчонка, подумал он. И их глаза встретились.
– Господин профессор, – в полуиспуге вышептала она, – вы… как? Хорошо себя чувствуете?
– Вашими стараниями, – красноречиво глядя на изгиб руки, морщится он и просит сделать ему одно маленькое одолжение – смахнуть «люсек»…
– Каких? – таращится сестра. – Здесь никого нет, кроме вашей жены.
Мика только сейчас увидел её. Свесившись со стула, Инна положила ему голову под левый бок и мирно посапывала.
– Есть и кроме нее, – возразил он. – Я так называю тараканов. Вон одна «люська» загорает на стене, – показал Караев, – а вторая фланирует у кислородной маски… Я их брезгую до тошноты.
– Сейчас, – пообещала медсестра, – схожу за тряпкой.
– Милая, – остановил он её, – который час?
– Четверть четвёртого, – не глядя на часы, сказала она.
Караев посмотрел в окно. Кромешная тьма.
– Ночи? – последовал ей вдогонку недоуменный вопрос.
– Скорее, утра, – уточнила она, притворяя за собой дверь.
И опять, паршивка, сплоховала: оставила дверь приоткрытой. И в палату ворвался сквознячок, напитанный рвотными запахами больничного коридора. И тот же сквознячок донёс до него её грудной голосок.
– Доктор! – позвала она кого-то. – Профессор Гриффин пришёл в себя, – сообщила она и ехидно заметила: – А Гриффинша спит.
«Гриффин…» – повторил про себя Караев и невольно подумал: «О ком она, интересно?» Подумал и… всё вспомнил. И понял – почему оказался здесь.
…Актовый зал казался пустым. Для него, рассчитанного на пятьсот человек, восемьдесят пришедших на его лекцию, – аудитория, конечно же, жидкая. Сплошь свободные кресла. Все расселись в первых трёх рядах. Референт президентского аппарата из отдела просвещения сидел рядом с одним из работников МНБ, курирующим медицинские учреждения.
Первого Караев не знал. Он был из молодых. А с другим ему не раз приходилось сталкиваться. Тот работал давно. С тех самых времён, когда МНБ именовалось КГБ. Его за глаза называли «Попечителем ГэБэ-угодных заведений». Он и сейчас опекал некоторых ГэБэ-угодных пациентов, помещённых в психиатрические клиники.
Сразу за его спиной сидел Главный психиатр республики, представляющий министерство Здравоохранения. Приникнув к самому уху гэбэшника, он что-то ему шептал. Скорей всего, докладывал о состоянии кого-нибудь из тех, кто был охвачен заботой этого чуткого господина.
– Из власть имущих – раз-два и обчёлся, – сообщила Инна.
Караев отмахнулся: плевать! Главное – здесь весь цвет азербайджанской науки. И это заслуга Инны. Дело всё в том, что за её спиной стоял могущественный дядя Зия – академик и Герой Советского Союза. Собственно, кровным родичем он ей никаким боком не приходился. Но он один стоил сотни самых родных дядь и тёть. Он стал опекать Инну, когда та ещё училась в десятом классе. Именно тогда скоропостижно скончался её отец – Борис Ефимович Марголис. А дядя Зия с Марголисом дружили с детского сада. Вместе до самой войны учились в одном классе и вместе поступили в одно и то же военное училище. Оттуда они ушли на фронт. И тут их судьба развела.
Бориса Ефимовича определили в одну из дивизий, что противостояли гитлеровцам на западном направлении. Там его часть попала в окружение. И лейтенант Марголис с горсткой бойцов пробивался к нашим несколько месяцев. Удалось это сделать всего четверым… Измождённых и полуживых, служба Смерша пропустила их через жестокие допросы, а затем, осудив, отправила в сибирские лагеря… Оттуда он вернулся пять лет спустя после войны.
Фронтовая судьба дяди Зии складывались не легче. Ему пришлось командовать штрафниками. Сначала взводом, потом ротой. Всегда в пекле боёв. Всегда в аду.
Штрафники смывали свои провинности кровью. Их держали впереди войск. И они шли на прорыв. И когда это было фальш-прорывом, чтобы ввести противника в заблуждение, и когда это было первым броском перед решающим наступлением…
Их иначе называли смертниками. И к ним на всех фронтах – от солдата до генерала – относились с уважением.
Командирам штрафников приходилось несладко. Личный состав комплектовался, как правило, отпетыми уголовниками. Но у дяди Зии они не рыпались. Во-первых, он шел под пули вместе с ними, а во-вторых, говорил с ними на том языке, какой они понимали.
«Среди них, – бывало, вспоминал он, – были чудесные ребята. Не чета нам, оставшимся в живых…»
Караев однажды стал невольным свидетелем того, как он всего лишь словами вселил страх в двух распоясавшихся блатяг.
Мика как сейчас помнит – то был День Победы. И дядя Зия с женой пришли к ним поздравить Елену Марковну и его с Инной.
Тогда Караевы жили в центре города. Через открытую балконную дверь долго доносилась площадная брань тех подвыпивших блатных ребят. Дядя Зия не то что не обращал внимания – он словно не слышал их. Рассказывал анекдоты, подшучивал над Микиной тёщей, прикалывался к своей жене. И только когда Елена Марковна перепуганно ойкнула: «Они, кажется, к соседу задрались…», дядя Зия медленно поднялся из-за стола и, тоном, не терпящим никаких оговорок, попросил женщин удалиться в дальнюю комнату и заткнуть уши.
Мика после испуганной реплики тёщи успел выскочить на балкон и видел, как два битюга наскакивали на тщедушного и малорослого соседа… Дядя Зия вышел вслед за ним и одним рыком приостановил петушиные наскоки.
Блатные вскинули нахальные рожи кверху, и дядя Зия смачно, многоэтажной отборной лексикой тюремного жаргона обрушил на них такие ругательства и угрозы, каких Мика никогда не слышал и какие были поубойней самых увесистых кулаков.
Блатных это просто ошеломило. Они остолбенев смотрели на балкон… Там стоял широченный в плечах человек, ростом под два метра, с безжалостно кромсавшими их глазами из серой стали. Они подумали, видимо, – к ним вышел человек из «высшей касты» их круга. Такого ничто не остановит. И они по дури побеспокоили его. Ребятки поджали хвосты и ретировались…
Харкнув в их сторону, дядя Зия вернулся в комнату, плеснул в стакан водки и залпом осушил его.
– Смотри, – улыбнувшись, погрозил он Мике, – сколько я выпил – ты не видел. Понял? А то жена начнёт выступать, и не будешь знать, где от неё спрятаться…
Предупредив, он попросил женщин вернуться к столу.
…С войны дядя Зия пришел с золотой звездой Героя Советского Союза. Ходила молва, что ему дважды присуждали это звание. Но подписанный указ аннулировали. Из-за того, что он у всех на глазах пару раз вломил командиру дивизии…
Любопытная Инна приставала к нему, мол, так ли было на самом деле – что и вторую Звезду Героя давали, а из-за драки с начальством он лишился её? Вместо ответа дядя Зия хмурился, мрачнел и отмалчивался… Но как-то всё-таки сказал:
– Не дай Аллах тебе видеть войну. В ней и думаешь по-другому и видишь по-другому… Тогда я думал, что правда – на моей стороне. А теперь кажется – я не совсем был прав…
Многолетнее общение со смертниками, когда глаза в глаза смерть, конечно же, выковало в его характере крутые черты. Он не признавал авторитетов. Ему не раз указывали на это. И дядя Зия всегда говорил:
– Откройте Библию. Там писано: «Не сотвори себе идола…»
Его выпады подчас шокировали грубостью. Шла она не от отсутствия культуры, а, скорей всего, от избытка чувства справедливости. Вскипев, он невзирая ни на какие авторитеты рубил правду-матку, вкладывая в неё всю душу. И не за глаза. А в открытую, прямо.
Борис как-то упрекнул его: «Помягче надо, Зия». А он, набычившись, произнёс:
– Самая чистая правда – окопная правда. В светских салонах она, при всей ее грубости, – самая убедительная.
Больше никогда по этому поводу Марголис ему не выговаривал. Да и сам дядя Зия к своим зубодробительным доводам прибегал крайне редко. Когда донельзя допекало.
…Был случай, когда в этом же зале, а он был забит до отказа чуть ли не всей учёной публикой Азербайджана, дядя Зия с места так осадил одну из залётных пташек, что и весь зал, и президиум от неожиданности онемели. Но он был прав…
У Мики, разместившегося на «камчатке» и слушавшего ту, вмешавшуюся в ход обсуждения, женщину, что восседала в президиуме, у самого возникало смутное чувство неуютности и неприятия. Он не мог ни объяснить его, ни сформулировать…
А дядя Зия смог. И, как разгневанный Зевс, метнул гром с молнией.
Это произошло в самый разгар военного конфликта, развязанного Арменией против Азербайджана. В момент, когда армянские боевики при поддержке русской армии оккупировали Нагорный Карабах. И в связи с этим сюда, в Баку, прибыл академик Сахаров, чтобы вместе с научной общественностью и интеллигенцией обсудить и постараться общими усилиями найти разумный выход из создавшегося положения.
Вместе с академиком в президиуме заняла место и его супруга Елена Бонэр, урождённая Алиханян. Сначала на выступления учёных она позволяла себе отпускать короткие реплики и замечания, к которым присутствующие относились снисходительно. Потом, приняв интеллигентную вежливость за благосклонность аудитории, поднялась и стала излагать свою точку зрения на проблему… Безапелляционно. Как истину в последней инстанции.
Эмоциональная речь госпожи Бонэр резала зал почти четверть часа. Пока тишину обескураженного зала не разорвал мощный, властный голос:
– Одну минутку! – потребовал он.
Оратор осеклась.
– Мы оказали уважение академику Сахарову и позволили вам как его супруге занять место в президиуме. Но мы не давали права поучать нас. Кто вы такая, помимо того, что жена?! Здесь сидят учёные, которые известны науке и имеют своё собственное имя. Они знают историю и историю вопроса по источникам более серьёзным и добросовестным, чем те, которые муссировались в семье Алиханян вашими дедушкой и бабушкой…
Зал взорвался аплодисментами. Говорившим был дядя Зия.
– …Кого ты выискиваешь? – отвлекла его от воспоминаний Инна.
– Дядю Зию… Его нет, – не без сожаления заметил Караев.
– Знаю. Он меня предупредил, что в это время будет в Москве.
– Ну хорошо! – тряхнул он головой. – Ты готова?
Она кивнула.
– Бисмиллах ир-рахман ир-рахим… Приступаем, – выдохнул он и вышел к кафедре.
– Добрый вечер, господа, – начал он. – Позвольте поблагодарить вас за то, что пришли послушать меня, оставив в стороне важные дела. Постараюсь быть кратким. Считаю своим долгом предупредить: моё сообщение выходит за рамки тех проблем, которыми я занимаюсь повседневно как врач психиатр. Речь пойдет о Пространстве-Времени, его функциональном значении для жизнедеятельности любого существа, и прежде всего – мыслящего. Речь также пойдет о человеческой душе, имеющей таинственно действующий механизм жизнедеятельности и связанной с космическим Пространством-Временем. Я попытаюсь рассказать сначала о предполагаемой, а затем и об установленной мной взаимосвязи между человеком и Пространством-Временем…
Оглядев аудиторию, он продолжил:
– Да, я понимаю возникшее в вас недоумение: где психиатрия, которой занимается доктор Караев, и где такие нематериальные понятия, как Пространство-Времени и Душа… А собственно, кто сказал и на каком основании, что они нематериальны?
Нам это внушила не наука, а идеология. Коммунистическая идеология. Воспитанные на безбожии, мы, на практике и в исследованиях сталкиваясь с необычным, догадывались и с робостью позволяли себе думать о присутствии факторов, стоящих выше человеческого понимания.
Свободные от подобных догм зарубежные ученые не очень утруждали себя изучением Души и понятия Времени. Мало что делали для этого и служители культа. Хотя блестящие умы богословии очень давно не только обращали наше внимание на этот аспект проблемы, но старались конкретно объяснить её. Возьмите Библию, Коран, Талмуд… В массе наносного там мы найдём россыпь драгоценнейших истин. Таких истин, в которых мы видели либо бытовую, либо политическую прикладность и отказывались видеть их в приложении к мирозданию, человеку и человечеству…
«Всему своё время и время всякой вещи под небом», – сказал Екклессиаст. Кто не знает этих слов. Мы декламируем их подчас всуе. И, как правило, пропускаем мимо себя безграничную глубину научной мысли, скрытую в этих словах… Именно эта фраза подвигла меня искать радикальные методы излечения душевнобольных в плоскости взаимоотношений живой мыслящей особи со средой Пространства-Времени, которую в лучшем случае принято считать нематериальной, поскольку её наличие не подтверждено экспериментом, а в худшем – несуществующей.
– Кстати, о времени, – перебил его с места директор НИИ биохимии. – Давайте уважать его. Хотя бы наше. Допустим, что Пространство-Времени и Душа имеют материальную основу.
– Допустить – не доказать… – возразил Караев. – Тем не менее мною найдены неопровержимые доказательства материальности этих понятий и их взаимосвязь. Мне невольно пришлось вторгнуться в сферу самых разных научных интересов. В том числе и в те, которые находятся в вашей компетенции. Поэтому ваше мнение будет иметь, пожалуй, решающее значение…
С этого момента выступление профессора приобрело более предметный характер. Искорка неподдельного интереса, вспыхнувшая в биохимике, воодушевила его. И он делал всё, чтобы раздуть эту искру.
Биохимик, внимательно слушавший Караева, всем своим видом грозил: «я те покажу, как садиться не в свои сани». Он готов был в любую минуту перебить зарвавшегося психиатра и, если надо, посадить на место.
Наступило то самое напряжение, когда все присутствующие становились невольными участниками назревавшей дуэли. И определяясь, чью взять сторону, они вникали в суть вопроса и с головой уходили в поток довольно необычных и не лишённых смысла объяснений психиатра…
Он не спорил – он объяснял. Он не навязывал – он растолковывал. И видение проблемы, и то, как он её понимал, и как к ней подходил.
– Биополе человека, – говорил Караев, – исследованием которого вы занимаетесь, по вашему же утверждению, не однородно. С этим невозможно не согласиться. А что, спрашивается, составляет компонент его неоднородности?
– Почему вы полагаете – один компонент? Их целый букет, – не выдержал биохимик.
– Я говорю об основополагающем компоненте, – поправляется Караев. – Каковым является Время. И ничто кроме него. А потому-то термин «биополе» – не совсем точный. Правильнее было бы это состояние в человеке называть «бихроновым полем». То есть термином, состоящим из двух слов: «биология» и «хронос».
Взяв в руки мел, Караев нарисовал на доске круг и заключил его в спираль, внешне напоминающую пружину. Круг он назвал земным шаром, а пружину, в которой оказался этот шар, назвал спиралью Времени Земли.
– Наша планета, – пояснил он, – плавает в Пространственной среде Времени. Я изобразил её в форме спирали. Сама же спираль, на мой взгляд, представляет собой жгут волокон. Каждая из волокон имеет прямое отношение к отдельно взятой мыслящей особи. То есть человеку. Поскольку именно на нем, на том волокне, записана программа жизнедеятельности того или иного человека.
Потом Караев, не отрывая руки от доски, начертил человеческую фигуру. Ниже лба, у переносицы, нарисовал маленький кружочек, который он запеленал в пружинку, похожую на ту, коей окутал изображённый им «земной шар». Ткнув пальцем в кружочек, он назвал его «отрицательной частицей» по отношению к биоформе человека, или Душой.
– Кому как удобней, пусть так её и называет, – сказал он. – А вот эта паутинка, запеленавшая её как бабочку в коконе, является волокном индивидуального времени человека. Физическая, или материальная, основа этих паутинок аналогична нитям жгута спирали Пространства – Времени, на которых та или иная из паутинок замыкается и на которых записана программа всей жизни той «бабочки» – от рождения до биологической кончины. Паутинка кокона и волокно спирали планетного Пространства-Времени, принадлежащее этому кокону, находятся в обоюдном приёмопередаточном режиме…
Таким образом, нарушение такого контакта по причине, положим, обрыва волокна в планетной спирали Времени или её слабины, вызывающей замыкания на другие волокна, дают сбои в психике человека. Делают его душевнобольным. Образно говоря, это эффект застрявшей на пластинке иглы, которая требует механического толчка, чтобы она заскользила по нужной дорожке.
– Стоп, дорогой Микаил Расулович, – вскинув двойной подбородок, пророкотал сидевший в третьем ряду действительный член Академии наук СССР Марк Исаевич Суздалев.
Он руководил Институтом космических исследований и среди учёной братии имел репутацию вредного брюзги. Многие недолюбливали его. Но не было такого, кто бы не считался с его мнением. Суздалев тоже мало кого жаловал. Держался он всегда обособленно. И на всё имел свою, особую точку зрения.
На всякие там защиты докторских диссертаций или научные сообщения старался не ходить. Но если проблема сулила быть оригинальной и каким-то образом его интересовала, Марк Исаевич мог явиться без приглашения. Садился в стороне и молча слушал. Иногда демонстративно храпел – дескать, тоска зелёная! Случалось, уходил, не проронив ни слова. Никогда не перебивал выступающего и не вмешивался в возникающие между учёными перепалки. В голосовании присвоить степень доктора или нет, – если работа ему не нравилась, – не участвовал. А если что-то в прослушанном реферате находил достойным своего внимания, голосовал непременно. Открыто бросал белый шар – «за». Но всё это делал молча.
Практически никто не удостаивался его вопроса или вслух высказанной положительной оценки. Что же касается мнения противоположного, Суздалев, как правило, выражал его громогласно. Никого не стесняясь.
«Серая чушь!» – рычал он, покидая собрание.
Коль он заговорил, обрадовался Караев, значит, излагалось им всё не зря. Попасть в такую мишень – уже достижение.
– Стоп! – с ворчливой повелительностью повторил вредный брюзга. – Меня не интересует эффект громофона. О нём судить психиатрам, биологам и прочим… Я о следующем: о многоволокнистости жгута Пространства-Времени, о нитевой одёжке отрицательной частицы и ещё – об их контактности…
Перечислив всё это, Суздалев умолк, а затем сумрачно, исподлобья спросил:
– Эти штуки – ваша гипотеза? Или у вас есть основание утверждать наличие столь любопытных факторов?
– Спасибо, – вдруг заволновался Караев. – Вы…, – судорожно глотая воздух, он ещё дважды повторил «вы» и, с восхищением глядя на двойной подбородок весьма симпатичного брюзги, громко объявил:
– Я с полным основанием могу утверждать, так сказать, наличие столь любопытных факторов. И готов проиллюстрировать…
– В таком случае, – сварливо скрипнул Суздалев, – вам естественней было бы говорить об ином эффекте – эффекте перемещения во времени.
– Как вы догадались?! – непроизвольно сорвалось у него с губ.
И смутившись, и стукнув себя по лбу, мол, дурацкий вопрос, Караев добавил:
– Извините, Марк Исаевич… Это-то я и хочу показать. В эксперименте, – объявил он аудитории, – мне ассистирует преподаватель университета, биолог, моя жена Марголис Инна Борисовна.
Инна выкатила на тележке прямо к кафедре аппаратуру и тут же принялась надевать на Караева контур, прикрепляя концы его проводов к четырём точкам тела испытуемого. Пока она делала это, профессор объяснял присутствующим все её действия.
– Эксперимент проводился нами тринадцать раз, – информировал он. – Все тринадцать – успешно. Под контур попеременно становились то я, то жена. Мы исчезали. Становились невидимыми…
– Насколько я понимаю, вы становились мистером Гриффиным, а супруга – миссис Гриффиной, – не без подначки, громко, на весь зал, пошутил чекист.
Пропуская мимо ушей задевавшую его за живое иронию чиновника, Караев тем не менее не позволил себе прерваться.
– То есть мы перемещались во времени. А если точнее, преломлялись во времени. Записи по этому поводу я вам зачитаю после проведённого сейчас публичного испытания…
– Готово? – спросил он Инну и ненароком обратил внимание, что грани бриллианта на «розетке», что прилегала к подвздошью, имели явно грязноватый вид. Как будто на них лёг налёт сажи.
– Что это такое? – встревожился Караев.
– Наверное, от фланельки. Я ею протирала камушки, – предположила она.
Увидев этот странный налёт, Инна пришла в замешательство. На душе отчего-то стало нехорошо. Её так и порывало сказать, что, наверное, следует воздержаться от эксперимента.
– Поздно, милая, – догадавшись, о чём подумала жена, шепнул он и уже твёрдо, тоном не терпящим возражения приказал:
– К аппарату!
Когда пальцы жены коснулись тумблера пуска, он коротко и резко скомандовал:
– Старт!
И всё. Больше он ничего не помнил. Сознание покинуло его. Напрочь.
Пока на стене и у изголовья не увидел ненавистных ему «люсек» и от души не вдохнул специфического запаха родной бакинской больницы. А когда профессор услышал ехидную шпильку медсестры, пришёл в себя окончательно.
Караев припомнил всё до мелочей. Вплоть до того, как крикнул: «Старт!»
А вот как он умудрился «стартануть» в больницу – вопрос. На него могла ответить только жена. Он положил ладонь на её голову, упирающуюся ему в бедро. Видимо, долго ему пришлось парить между небом и землёй.
Почувствовав ласковое прикосновение Микиной руки, Инна вскинула гриву густых волос и растерянно, не зная что сказать, уставилась в улыбающиеся глаза мужа.
– Спи, милая. Спи, – попросил он.
– Наконец-то! – выдохнула она. – С тобой всё в порядке? Как чувствуешь себя?..
– Превосходно! – искренне отозвался профессор. – Сейчас со швабры снимем эту никчемную клизму и потопаем домой.
– Ни в коем случае, – замахала руками Инна.
– Милая, я ведь знаю, как чувствую себя. Всё прекрасно!.. Просто меня выкинуло в безвременье. И я там немного понежился. А здесь меня посадили под швабру.
– Да ты, Микуля, восемь часов кряду находился в беспамятстве, – взглянув на часы, сказала она.
– А что всё-таки произошло? – поинтересовался Караев.
– Не знаю… Я включила тумблер – и вдруг брошь на твоём подвздошье ярко-ярко засветилась. Она загорелась. А по контуру пробежало пронзительно синее пламя. Как лезвие. Как молния… И ты, Микуля, не подгибая колен, в рост грохнулся на пол.
– Не сломал? – хитро улыбаясь, спросил он.
– Кости твои целы, – успокоила она.
– Я не о том, – засмеялся Караев. – Пол не проломил?
Инна всхлипнула. Ей было не до шуток. Мика нежно провёл ладонью по её щеке, утёр выступившие слёзы и, не выдержав, спросил:
– Почему? Откуда взялась эта вспышка?..
– Суздалев сказал, что всё произошло из-за алмазов. Они оказались плохого качества. А камушек, вправленный в «брошь», по его мнению, вообще ни к чёрту не годился. Тринадцать испытаний выдержал, а на четырнадцатом – сгорел. Сфокусированный на нём пространственный луч времени превратил его в графит, а тебя в полутруп…
– Он так и сказал – пространственный луч времени?
– Угу, – подтвердила Инна и стала рассказывать, как этот колобок Суздалев быстрее всех оказался возле кафедры у бездыханно лежавшего Караева. Сорвал с него «брошь» и, оттолкнув Инну, рявкнул: «Выключай механизм!».
– А что он сказал об аппарате?
– Гениальная самоделка.
– Так и сказал?! – восторженно переспросил профессор.
– Да. А потом, понаблюдав за бригадой прибывшей скорой помощи, он отдёрнул от тебя врача и эдак с ленцой, но уверенно проговорил: «Не суетись, доктор. Волноваться нечего. Если он не витает в другом времени – значит, очухается… А если там ему хорошо… Зачем ему возвращаться в эту говённую компанию…»
– Это в его стиле, – расхохотался Караев.
– Официальные лица, кстати, тоже выразились в свойственном для них стиле. Чекист провозгласил солдафонскую шутку: приложил свою красную пятерню на лоб и, повернув её на девяносто градусов, сказал: «Факир был трезв, но не в себе. И фокус не удался». А президентский посланник сказанул похлеще: «Гиперболоид профессора Гриффина не сработал. Потому что не работал…» Мерзкие циники. Только Марк Исаевич, когда я садилась в машину скорой помощи, веско, так, чтобы все слышали, пробасил: «Ваш муж сделал великий шаг. Но что поделаешь – нет пророка в своём отечестве…»
– Вот это мнение! Вот это оценка! – восторженно отреагировал Караев.
Внимательно посмотрев на мужа, как бы раздумывая – сказать или нет, Инна всё-таки решилась. Пусть знает. Это его ещё больше подстегнёт к работе.
– Да кого интересует его мнение, Мика? – надсадно выкрикнула жена. – Никаких денег нам не видать! Мы провалились… Срам!
На что Мика, наклонившись к её уху, прошептал:
– Запомни, милая: великое начинается с позора, но венчается триумфом. А рано это происходит или поздно – не имеет значения. «Всему своё время и время всякой вещи под небом…»
