Текст книги "Ход белой королевы"

Автор книги: Лев Кассиль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 14 страниц)

После торжественной части были танцы. Здесь Тюлькин тотчас же подкатился к Наташе:

– Разрешите вальс-бостон?

– Нет, я уже обещала Степану Михайловичу, – ответила Наташа, поискав глазами в толпе Чудинова.

Тот, услышав, пожал удивлённо плечами, но, догадавшись, подошёл и, как заправский танцор, обнял Наташу за талию, шепнув при этом:

– Слушайте, какой я танцор! Вы же знаете прекрасно?

– Ничего, ничего, – шепнула ему Наташа. – Лучше всё-таки вы, чем этот Фитюлькин. Ужас, как надоел!

– Из двух зол, вероятно, я не худшее, это правильно, – смиренно согласился тренер.

Они кружились среди танцующих, а Тюлькин ходил в некотором отдалении по кругу, терпеливо выжидая. Физиономия его то и дело появлялась либо за колоннами, либо из-за плеч танцующих.

– А Тюлькин-то, смотрите, сопровождает нас, как луна в лесу, – заметил Чудинов. Потом он вдруг поглядел на часы, присвистнул: – Хватит, Наташенька, отправляйтесь домой. Завтра ведь такой день! Я вам дал нарочно передохнуть, но сейчас уже время.

– Ну, хоть ещё один танец! – жалобно взмолилась Наташа.

Чудинов был неумолим:

– Довольно, вам пора спать. Вы что, забыли, какой день вас ждёт завтра?

Наташа заупрямилась:

– А вы чем-нибудь ещё интересуетесь в жизни, кроме лыж?

– В настоящее время ничем. Всем другим начну, может быть, интересоваться после спартакиады. Ну-ка, живенько, марш!

Он повёл было её под руку к выходу, но Наташа высвободилась и одна вышла из зала. Чудинов минуту следил за ней, потом мрачно вздохнул. К нему подошёл Ворохтин:

– Что вздыхаешь, товарищ Чудинов?

– Да вот девушку опять обидел. Ей танцевать хочется, а я её спать отправляю. Режим.

– А как считаешь – завтра?..

– Считать нам нечего, – отвечал Чудинов, – за нас секундомер посчитает. – И он зашагал к выходу.

Вечер был чудесный, хотя мороз с каждой минутой становился крепче. Даже дышать было уже нелегко. Ледяной воздух тысячами мельчайших иголочек колол ноздри, как сельтерская.

Провожая Наташу, Чудинов поднялся с ней на холм, под которым начинался парк с дорожками, превращёнными в каток.

Здесь они остановились. Залитая лунным светом снежная равнина простиралась внизу под холмом, уходила к бледно высвеченным склонам далёких гор. Над стеной из елей стояли в небе редкие облачка, отороченные серебряной каймой. Слева подрагивали в морозной тьме огни города, и казалось, что они, мерцая, похрустывают от мороза. Иногда ветер доносил снизу, из парка, музыку. Чудинов и Наташа стояли рядом, невольно отдаваясь покою морозной ночи, вслушиваясь в него

. – Вечер сегодня какой дивный! Правда? – мечтательно проговорила Наташа.

– Да, хорошо. Чертовски хорошо!

Чудинов расправил плечи, глубоко вдохнул нестерпимо ледяной воздух, потом осторожно коснулся локтя Наташи, приглашая идти дальше.

Наташа попросила:

– Постоим ещё немножко… Как музыка хорошо здесь слышна!

Оба прислушались. Далёкий вальс то доплывал до них, то замирал.

– Тишина, – сказал Чудинов, – кругом тишина. И даль такая, словно сам плывёшь со звёздами из края в край Вселенной.

Луна, высвободившись из проплывавшего облака, серебряным светом своим коснулась лица Наташи. Девушка была очень хороша в эту минуту. Чудинов откровенно залюбовался ею. Вот она медленно повернула к нему своё лицо, которое, казалось, само светилось в полумраке, потянулась навстречу ему, полная открытой доверчивой прелести, и Чудинов невольно подался навстречу, но сдержался и даже отпрянул слегка, Наташа смотрела на него, чего-то ожидая.

– Волнуетесь? – спросил Чудинов.

– Нет. – Она тряхнула упрямо закинутой головой.

– Очень плохо. Надо волноваться.

– Ну, волнуюсь, волнуюсь. Успокойтесь.

– А мне чего успокаиваться? Я не волнуюсь. Наташа повела плечом.

– Ну да, конечно, вам всё равно. Лишь бы кубок «Маяку» достался.

– «Волнуюсь, волнуюсь. Успокойтесь», – передразнил её Чудинов.

Когда они подошли к интернату, какая-то тёмная фигура то расхаживала по крыльцу, то принималась подпрыгивать и яростно колотить себя руками крест-накрест по бокам и плечам, пританцовывая и крякая.

– Это ещё что за ночной сторож?

Чудинов, отведя рукой Наташу себе за спину, шагнул к крыльцу.

– Это я, Степан Михайлович, – раздался знакомый голос. У говорившего, видно, зуб на зуб не попадал.

– Тюлькин! Коля, добрый вечер. Ты зачем здесь?

Бедный Тюлькин продолжал хлопать себя по плечам:

– Гулял, понимаешь, замёрз немножко, дай, думаю, зайду погреюсь. Постучал, а там ребята перебулгачились, меня не пустили. Вот я и дожидаюсь. – Он энергично потёр ладонями замёрзшие уши. – Анафемская температура. А я, понимаешь, решил город посмотреть, побродить, помыслить в тиши ночной.

– О чём же это ты на старости лет решил мыслить?– усмехнулся Чудинов. – Непривычное для тебя занятие.

Тюлькин горестно вздохнул:

– Хорошо тебе шутить… Вот ходишь вдвоём, а я что? Один на всём белом свете, совершенно индивидуально. Мыкаюсь с этим инвентарём, а благодарности ни от кого. А все подай, все устрой. Коньки заточи, ботинки обеспечь, клюшки чтобы были, мазь чтобы была! За все я отвечаю. Да вот, кстати, товарищ Наташенька, вторично хочу вас просить насчёт мази, как обещались. Слышал я опять в народе, что у вас тут для лыж мазь особая какая-то: только навощи ею лыжи – сами побегут. Я к чему это настаиваю: думал, обойдусь, а тут со всех сторон слышу – будто слёг у вас какой-то ненормальный, так что к нему мазь не угодишь – особая, специальная нужна.

– Ну, насчёт снега не знаю, – возразила Наташа, – а мази у нас, правда, знаменитые есть.

– Знаменитые, да, между прочим, никому не известные, – вздохнул Тюлькин. – Народ их у вас в секрете держит. Ужас, до чего публика у вас тут скрытная! Мне вот рассказывали давеча, что вас тут лично вместе с мальчонкой один человек во время бурана от полного обмораживания спас, так скрылся, чудак, и до сих пор все темно и непонятно. Глупая голова. Да о нём бы в газетах написали, вполне бы и орденок мог схватить, а он… И неужели, между прочим, так до сих пор и неизвестно кто…

Чудинов решительно перебил его:

– Хватит тебе философствовать! Говори, что надо, а то я Наташу спать отправлю. Тюлькин заторопился:

– Товарищ Наташа сама знает, в чём дело. Извините меня за нахальство, конечно, я же опять насчёт этой мази. Обещались же. Я вас чистосердечно прошу. Ведь должность моя такая: за лыжи отвечай, за мазь отвечай. А где я её достану, раз секрет?

Чудинов испытующе-выжидательно смотрел на Наташу.

– Для Бабуриной стараетесь? – Наташа понимающе покачала головой. – Ну что ж, пожалуйста, охотно поделюсь. Мне отец сам изготовил. Он дело это никому не доверяет. Сам стряпает. Заходите, только чтобы тихо. Поздно уже.

Все трое осторожно поднялись в комнату, где обычно проводились музыкальные занятия.

– Тихо, тихо, пожалуйста, – шёпотом предупредила Наташа, – ребята спят. Сейчас я вам принесу, она у меня в чемоданчике.

Наташа на минуту вышла, вернулась со своим спортивным чемоданчиком, открыла его и поставила на стол перед Тюлъкиным.

– Берите любую. Вон та, где три креста, – эта на большой мороз. Рекомендую. А у меня ещё есть запасная. По-моему, как раз будет. Температура падает. Берите, берите.

Она пошла в переднюю, на ходу расстёгивая шубку. Чудинов помог ей раздеться, повесил шубку на вешалку.

Между тем Тюлькин жадными, быстролазными руками рылся в чемодане. Он увидел там три почти одинаковые баночки. Он пошевелил пальцами, осторожно прикоснулся к ним и собрался уже взять ту, на которой были синим карандашом нацарапаны три креста, но тут же заметил, что в углу чемодана, полуприкрытая шерстяным шарфиком, укромно задвинутая за зеркальце, стоит ещё одна баночка. Тюлькин воровато оглянулся, осторожно достал баночку и прочёл этикетку на ней: «Особая. Для резкого похолодания. Состав А. О. Дрыжика».

– «А-а, гигиена чёртова! Вот где твои секреты! Ох, хитры вы здесь все кругом, да не хитрее Тюлькина».

Он понюхал банку, покосился одним глазком в сторону передней, убедился, что Наташа и Чудинов ещё там, и быстро спрятал в карман мазь Дрыжика.

– Спасибо вам, товарищ Наташа, – торжественно поблагодарил он вошедшую Наташу. – Советский спорт и общество «Маяк» вам этого не забудут. Мировая вы девушка. Скажу по совести, я бы за такой не то что в пургу – в огонь и в воду кинулся при моей натуре. Приятных снов.

– А тебе что же, самому натирать приходится? – посочувствовал Чудинов. – Ох, и барыня же она, твоя Алиса! Разбаловали вы её без меня окончательно.

Тюлькин развёл руками:

– Что делать – талант! Ну, я отбываю. Мороз-то, мороз на улице! На термометре один только шарик видать. Тридцать два на завтра обещают, жуть!

Когда внизу хлопнула дверь, Чудинов крепко сжал в обеих ладонях руку Наташи:

– Молодец вы! Я просто гордился сейчас вами. Так великодушно отвалили ему мазь для соперницы. Вот это по-нашему!

– По-вашему?

– По-нашему с вами, – ласково сказал Чудинов.

Они должны были говорить шёпотом, так как весь интернат уже опал. И, хотя разговор шёл о вещах самых простых и обыкновенных, Наташе от этого шёпота казалось, что они делятся какими-то тайнами, известными одним лишь им. И это волновало их обоих.

– Вот хвалите сейчас, – шепнула Наташа, – а раньше сами говорили, что у меня мало спортивной злости.

– То другое дело. А вот сейчас прошу вас, наберитесь злости. Ну как, есть у вас злость? – Он внимательно посмотрел ей в самые глаза.

А Наташа весело сделала очень страшное лицо, хищно оскалила зубы, подтянула брови к вискам и даже зарычала, сверкнув на него глазами:

– У-у-у!..

– Хорошо, – тихо засмеялся Чудинов и зловещим, трагическим шёпотом продолжал: – Бросьте Бабурину далеко позади, обойдите её, откиньте, сметите с дороги. Нет, я, конечно, фигурально. Ну, Наташенька, покойной ночи. Набирайтесь злости!

Спал Зимогорск. И болельщики беспокойно ворочались с боку на бок, волнуясь за исход завтрашней гонки. Спала Алиса Бабурина. Ещё раз проверив составленный им график гонки, почивал тренер Коротков. Но ещё горел свет в нашем номере, где Чудинов ходил из угла в угол, круто поворачиваясь и что-то бормоча про себя.

Возвращаясь после телефонного разговора с Москвой к нам в номер, я услышал характерное пошаркивание в комнате, где обитал Тюлькин. Дверь была полуоткрыта, я заглянул в номер, заваленный всяким спортивным инвентарём. Тюлькин сидел за столом. На столе горела свеча. Тюлькин подогревал мазь над пламенем свечи и натирал лыжу, поставив её одним концом на пол и зажимая между коленями. На подножке великолепной гоночной лыжи, узкой, сверкавшей цветным лаком, я увидел металлическую дощечку возле крепления. На ней было выгравировано: «Чемпиону СССР А. Бабуриной».

Заметив меня, Тюлькин собрался было что-то сказать, чихнул, едва не загасив свечу, высморкался и подмигнул мне:

– Ишь, зимогоры! Хотела мазь не ту подсунуть. Припрятала заветную. Только Тюлькина не проведёшь!

ГЛАВА XVII
Лыжню! Лыжню!

Знаменитый приз сверкал всеми своими гранями, поставленный на маленький алый столик перед центральной трибуной. Возле него несли караул троекратные обладатели зимнего кубка – спортсмены московского клуба «Радуга» со своими семицветными знамёнами.

Как хорош был большой зимний стадион в день торжественного финала спартакиады!

Расположенный в естественном амфитеатре по склонам расходившихся воронкой гор, сверкая льдом хоккейного поля, весь в радужном блеске инея, стадион сам был похож на исполинскую хрустальную чашу.

Все, чем славится спортивная русская зима, было сегодня представлено здесь. На дощатых, освобождённых от снега скамьях сидели знаменитые лыжники, прыгуны с трамплина и конькобежцы, танцоры на льду и слаломисты из Карелии, из Боржоми, из Бакуриани [14]14
  Боржоми и Бакуриани – излюбленные места горнолыжников на Кавказе.


[Закрыть], с Уктусских гор [15]15
  Уктусские горы на Урале – район, где обычно проводятся состязания лыжников.


[Закрыть]и с Кукисвумчорра [16]16
  Кукисвумчорр – гора близ Хибин.


[Закрыть]. Над рядами лёгким частоколом вздымались цветные лыжи, торчали рукоятки хоккейных клюшек. А вдали, на озере, куда открывался отличный вид с трибуны, скользили по льду, взмахивая на поворотах белым парусом, буера.

Воздух искрился. Все исторгало радостный блеск, всё казалось хрустальным под лучами низкого зимнего солнца в этот погожий, крепко схваченный морозом уральский денёк.

В центральной ложе рядом с Ворохтиным, приезжими товарищами из Всесоюзного комитета и корреспондентами я увидел неизменного Ремизкина, который в этот день выглядел ещё более азартным и запарившимся, чем обычно. Он всё время пересаживался с места на место, допытывался и лихорадочно записывал услышанное в блокнотик, припадая к нему чуть ли не носом, щёлкая фотоаппаратом, и вообще проявлял самую неукротимую деятельность.

Чуточку ниже ложи целый ряд был занят ребятишками из интерната во главе с Таисией Валерьяновной. Башлычки всё время двигались. Ребятам от нетерпения не сиделось на месте. Бедная Таисия Валерьяновна, то и дело приподнимаясь, возвращала на скамью тех, кто был особенно непоседлив, так и норовя перелезть поближе к снежной дорожке. Я узнал Катюшу, но Сергунка почему-то среди ребят не нашёл.

Ещё ниже, неподалёку от прохода, расположилась семья Скуратовых. Фамилия их была представлена тут целиком: отец, мать, сын Савелий. Не было только самой Наташи, которая уже давно отправилась к месту старта.

Тут же, по соседству, я увидел парикмахера Дрыжика и нашу гороподобную комендантшу тётю Липу.

Я занял своё место у микрофона в небольшой стеклянной будке. Она давала превосходный обзор. Видна была даже часть огромной снежной равнины, куда уходила трасса гонки, отмеченная маленькими треугольными красными флажками. Как обычно, трасса была кольцевой. Отрезок лыжни, на которой должны были происходить соревнования, пролегал между трибунами и конькобежной дорожкой. Здесь, перед центральной ложей, был старт и финиш кольцевой гонки.

Я поставил возле термос с горячим чаем, включил микрофон, и рупоры во всей округе возвестили моим голосом, уже как бы отделившимся от меня и живущим самостоятельно во всём этом обширном морозном пространстве, что начинается большая финальная гонка, которая, по-видимому, решит судьбу хрустального кубка. Теперь, когда все подсчёты были уже уточнены по результатам предварительных состязаний, оказалось, что «Радуга» шла впереди всего лишь на семь очков. На огромном щите, чуточку в стороне от трибун, возле семицветного флажка в графе «Радуги» стояла цифра «310». Лишь на одну графу ниже сверкала эмблема «Маяка» – алая башня, мечущая в обе стороны снопы золотых молниевидных стрел. У «Маяка» было триста три очка. Далее, на третьем месте, находился клуб «Призыв», имевший двести семьдесят очков, и ниже были помечены ещё другие клубы, которые уже вряд ли могли претендовать на первое место и кубок.

Таким образом, сегодняшняя женская гонка на десять километров окончательно решала судьбу личного и командного первенства. Если бы гонку выиграли по сумме времени, перекрывающей по таблице подсчёта разрыв в семь очков, лыжницы «Маяка», они бы завладели кубком, которого были лишены уже три года. В случае победы представительниц «Радуги» зимний кубок остался бы опять у них. Зачёт вёлся командный, по общей сумме, и индивидуальный – для личного первенства. И все понимали, что речь идёт не только о кубке, но и о том, кому быть чемпионкой Советского Союза.

Чудинов, спускаясь с трибун из центральной ложи, подмигнул мне через стекло моей кабины и помахал рукой. Я скрестил над головой сжатые кулаки, вывернутые ладонями вперёд, и потряс ими в ответ. Степан кивнул. Это был наш условный старый знак, означающий пожелание победы.

Между тем лыжницы уже выстраивались на линии старта. Тридцать шесть лучших лыжниц страны. Гонщицы делали последнюю разминку. Кто приседал легокьвэ на лыжах, кто подпрыгивал, перебирая ими на снегу, другие, не сгибая ног, резко склонялись вперёд, доставая кончиками пальцев крепления. Зрители сразу увидели среди лыжниц своих любимых, шумно зааплодировали Наташе Скуратовой, Маше Богдановой.

Судья уже поднял в одной руке клетчатый флаг над головой, держа другой рукой его за уголок полотнища.

Алиса, как всегда, явилась на старт самой последней. Это была её обычная манера. Она любила заставить зрителей немного поволноваться. Её узнали на трибунах, зашумели, захлопали. Вот она, чемпионка Советского Союза, непобедимая, уверенная, прославленная!..

А Бабурина, сделав небольшую пробежку на лыжах, с беспокойством нагнулась и несколько раз одной ногой попробовала скольжение. Тюлькин был тут как тут.

– Ты с мазью не ошибся? – озабоченно спросила его на ухо Алиса. – Погоду учёл? Мороз сильный. С Коротковым советовался?

– Будьте уверены, – последовал ответ, – согласовано. Местная секретная. Проверял. Специально для похолодания в здешних условиях. Можешь быть спокойна.

Старт давали раздельный, парами. Судья взмахнул флагом, и тотчас со старта, срываясь с места, унеслась по лыжне первая пара гонщиц. Вот ушла в паре с чемпионкой общества «Призыв» Ириной Балаевой Маша Богданова. Ещё взмах флажка – и заскользила рядом с Авдошиной из Вологды известная гонщица «Радуги» Нина Гвахария из Бакуриани. На этот раз правила жеребьёвки были несколько изменены. Жребий определял лишь стартовый номер, по которому пара выходит на старт, а распределение лыжниц по парам делали заранее по собственному выбору сами участники.

И, конечно, было решено пустить в одной паре Наташу и Алису. Это ещё было известно накануне и делало сегодняшнюю гонку особенно волнующей. Им пришлось стартовать в числе последних. Но вот наступила минута, когда по взмаху клетчатого флажка обе соперницы рванулись из-под стартовой арки вперёд.

Под сплошной, все нараставший гул трибун прошли они прямую, вылетели на поворот и, идя почти вровень, канули за виражом, ведущим в снежные просторы.

Трасса, сложная, путаная, была проложена по горам и ложбинам. Она требовала огромной выносливости и специальной сноровки. Пролегая далеко по окрестностям Зимогорска, она образовывала десятикилометровое кольцо, которое замыкалось перед центральной ложей стадиона, где линия старта превращалась в черту финиша.

Всю эту неделю зимогорские и приезжие лыжницы, в том числе, конечно, и Алиса, не раз уже проходили по этой трассе, изучая её особенности. Сейчас на всех этапах дистанции стояли контрольные судьи, следившие за соблюдением правил гонки, контролировавшие движение лыжниц по строго размеченной дистанции. Они сообщали по телефону на стадион, как проходит гонка. Сведения эти немедленно поступали ко мне, в мою стеклянную кабинку, и я мог вести почти беспрерывный рассказ о ходе состязаний.

Мне показалось, что Наташа несколько, как говорят, засиделась на старте. Алиса же сразу с места взяла большую скорость и вырвалась вперёд. Уже перед поворотом расстояние между нею и поотставшей Наташей увеличилось заметно для глаза. Мне вообще показалось, что Наташа слишком медлительно развивает темп гонки. Она как будто и не спешила. Зрители с трибун понукали её, топали ногами, кричали вслед, что-то советовали. Наташа шла неспешным, пологим и просторным шагом. По сравнению с ней, все резче уходившая вперёд Бабурина казалась куда более подвижной и энергичной.

Тюлькин, поднявшийся на трибуну, уселся неподалёку от моей кабины. Он ёрзал от нетерпения, потирал руки, мотал головой и хихикал в предвкушении торжества, которое неминуемо ожидало его фаворитку. Вот он увидел шедшего по проходу Чудинова. Привстал, доверительно поманил его к себе:

– Ну, Степа, по-честному, за Кого болеешь?

– За тебя.

– Я серьёзно, – обиделся Тюлькин. – По старой привычке за Алису или по новой местной моде за Наташу?

– Больше всего за тебя душой болею, – сказал Чудинов. – Будет тебе сегодня баня, если Алиса проиграет.

Обе лыжницы уже исчезли из поля зрения. С трибун теперь мы могли их увидеть не скоро. Трасса уходила за холм. Оттуда мне вскоре сообщили, что обе лыжницы начали обходить гонщиц, вышедших до них. Бабурина уже обошла двух стартовавших перед ней. Скуратова тоже обошла шедших впереди, однако просвет между нею и соперницей не сокращался. Контроль сообщил мне по телефону с начала второго километра, что на равнине Бабурина даже увеличила просвет. Я сообщил об этом по радио.

– Видишь? – торжествовал Тюлькин. – Говорил тебе, что Алиса всех «привезёт».

– Положим, это не ты, а Карычев сейчас сказал, – отвечал Чудинов.

– Он сказал официально, а я присоединяюсь в частном порядке и советую тебе, пока не поздно. Куда ты?

Чудинов сделал мне какой-то знак и стал быстро сбегать вниз с трибуны, крикнув на ходу Тюлькину:

– Я на дистанцию! Встречу на седьмом километре!

Мне было видно, как он подбежал к аэросаням, ждавшим его у ворот стадиона. На борту аэросаней была укреплена пара гоночных лыж. Чудинов что-то крикнул водителю, махнул рукой. Взревел мотор, разлетелись облака взметённого снега, и аэросани унеслись. Я увидел, как они промчались по склону холма, на котором были расположены трибуны, пересекли снежную ложбину и пропали за леском.

Контроль второго километра сообщил мне, что картина гонки несколько изменилась. Бабурина снизила темп. Она идёт уже с предельным напряжением, и её начинает настигать Скуратова. Судья сказал мне, что Алиса беспокойно оглядывается и то и дело смотрит себе под ноги. Я включил микрофон.

– Внимание! – сообщил я. – Со второго километра сообщили, что первой и здесь прошла Бабурина. Однако она начинает заметно снижать скорость. Видимо, темп оказался ей не под силу. Скуратова начинает дожимать чемпионку Союза.

Такой поднялся рёв на трибунах, что я даже сам не слышал своих слов. Дрыжик ликовал:

– Сейчас она эту москвичку дожмет!

А Тюлькин, слыша это, подмигнул сам себе: «Думает, секрета я его не знаю. У Алисы мазь-то какая, спрашивается?»

Между тем на дистанции гонки разыгрывалась драма. Наташа была уже за спиной Алисы. Она шла своим широким, размашистым шагом, непринуждённо, как бы без всяких усилий, и все настигала, настигала неумолимо, бесповоротно. Тем временем Бабурина почувствовала, что лыжи у неё как будто не идут. На них стал налипать снег. Какое-то странное оцепенение начало находить на неё.

– Лыжню!.. – потребовала Наташа. Алиса, судорожно оглядываясь, делала тщетные усилия, чтобы уйти вперёд.

– Лыжню!.. – властно раздавалось уже над самым ухом её, И Бабурина была вынуждена свернуть немного в сторону, уступая на ходу накатанную лыжню. Наташа обошла её, даже не посмотрев в ту сторону.

Контроль кричал мне по телефону:

– У Тридцать первого номера очень усталый вид. Показывает на лыжи, скольжения нет. Видно, мазь подвела в связи с похолоданием.

Я быстро выключил у себя микрофон, над которым загорелся зелёный сигнал. Затем, кое-что записав для себя, я снова нажал кнопку. Вспыхнул красный сигнал: «Включено», и я объявил по радио, что Скуратова настигла и обошла Бабурину.

Овации сотрясали трибуны.

– У Бабуриной, по-видимому, неполадки с мазью или креплением, – сообщил я.

Тут в радиорубку осторожно, бочком, вошёл Тюлькин. Я тотчас выключил микрофон и предупредил вошедшего

– Ты только тихо. Видишь сигнал? Следи! Если красный – ни звука. Понял?

Тюлькин торопливо закивал и даже зажмурился. Минуту-другую я прислушивался к тому, что мне сообщали через мои наушники с дистанции. Затем я сделал знак Тюлькину и снова включил микрофон.

– С дистанции сообщают, что чемпионка теряет ход. Её начинают обходить уже другие лыжницы… Слышал? – обратился я, выключив микрофон, к Тюлькину. – Алиса-то выходит из игры. Это ты ей лыжи мазал?

Тюлькин в сердцах стукнул кулаком по столу:

– Мне мазь эту сама Скуратова дала, видно, нарочно подсунула. Вот чалдоны, жулье, зимогоры проклятые! Обманули, выходит, а я-то думал, у них тут по-честному…

Он захлопнул рот, зажимая его обеими руками, и в ужасе показал мне глазами на микрофон. Над ним ярко горел красный сигнал «включено». Очевидно, от удара руки Тюлькина о стол микрофон сам включился. Я тотчас нажал на кнопку, вспыхнул зелёный свет, но было уже поздно. Нас слышали. Я увидел, что страшное волнение охватило трибуны. Люди вскакивали, потрясали кулаками в мою сторону. Старик Скуратов поднялся со своей скамьи.

– Не поверю!—донёсся до меня его голос, когда я, выпроваживая Тюлькина, приоткрыл дверь своей кабины. – Убей меня, однако, не поверю, чтобы Наташа такое допустила. Понапрасну наговаривают.

Как узнал я потом, нас слышали не только на трибунах. Разговор мой с Тюлькиным прозвучал и в радионаушниках, которые надел на себя Чудинов в кабине аэросаней. Он разом схватил за плечо водителя:

– Давай сворачивай. Жми на третий километр… Давай полный газ… Прошу, гони, браток!

Водитель резко увеличил обороты мотора. Взревевшие сани набрали скорость. Стрелка спидометра перед глазами Чудинова, дрожа, дошла до восьмидесяти, потом, поёрзав на месте, дотянулась до девяноста.

Водитель, перегнувшись к Чудинову, сквозь рёв мотора крикнул ему в ухо:

– Там к дистанции не пройдём – перелесок!

– Стой! – приказал Чудинов.

Сани остановились, почти завертевшись на месте. Чудинов спрыгнул, сорвал с борта лыжи. Перед ним простиралась зеркальная гладь замёрзшего озера. У берега парень в толстом стёганом комбинезоне возился возле буера.

– Эй, друг!—крикнул, подбегая к нему, Чудинов. – Как бы быстрее на ту сторону?

Через мгновение он лежал вместе с гонщиком-буеристом на стремглав несущейся ледовой яхте. Ветер, до предела напрягши паруса, рвал с мачты узкий вымпел; из-под огромных и широких, как меч, коньков, казалось, вылетали искры, звенящий шорох скольжения и гром ветра в ушах почти оглушали. И вот буер подлетел к берегу. Чудинов прыгнул на откос, помахал гонщику рукой, благодаря его за помощь, торопливо надел лыжи и пошёл узкой просекой. Он спустился, разгоняя ход, с крутого холма, промчался между деревьями. Буерист смотрел ему вслед, покачивая от восторга головой: да, это был высокий класс горнолыжного хода.

Выскочив из лесочка, Чудинов промчался по косогору. И тут перед ним оказался небольшой овраг. Лыжник сделал крутой разворот, пронёсся, как с трамплина, по воздуху, но, приземлившись, почувствовал острую боль в раненом колене. Он повалился в снег. Страшная ломота свела всю ногу. Всё же он заставил себя встать и двинулся к трассе. Путь ему преградило полотно узкоколейки, которое шло от каменоломен к руднику. Пришлось перебираться осторожно через рельсы. До третьего километра дистанции оставалось ещё порядочное расстояние. Боль в колене становилась почти невыносимой при каждом шаге.

Когда Чудинов, вскарабкавшись на полотно узкоколейки, уже собирался перешагнуть через рельсы, он услышал справа за леском пронзительный свисток. И прямо на него вылетел ярко раскрашенный красно-синий локомотивчик, быстро вытягивавший из-за перелеска хвост из четырёх так же ярко раскрашенных вагончиков. Поезд показался Чудинову неестественно маленьким. Крохотным был этот паровозик, старательно пыхтевший паром. Совсем игрушечными выглядели прытко катившие вагончики – зелёный, красный, жёлтый и голубой. Но казавшийся карликовым пёстрый поезд мчался туда, куда как можно скорее надо было добраться Чудинову. Он замахал руками навстречу, сорвал с себя шапку, стал делать ею знаки, прося остановиться. Паровозик сперва несколько раз коротко свистнул, а потом, как бы обиженно, затормозил. Чудинов, превозмогая боль, бежал навстречу, стуча лыжами по шпалам. Вдруг ему показалось, что он слышит очень знакомый мальчишеский хрипловатый басок. Из окна будки машиниста высовывался Сергунок.

Тут только вспомнил Чудинов, что летом, как он слышал, под Зимогорском открылась детская железная дорога. Зимой она не работала. Но ради праздника её, видно, пустили.

Подбежав к паровозику, он легко заглянул прямо в будку. Там хозяйничал паренёк лет шестнадцати в большой фуражке железнодорожника и подпрыгивая, весь чумазый от угольной пыли, видно выполнявший добровольно обязанности кочегара Сергунок. Чудинов торопливо попросил, чтобы его подвезли поближе к трассе, а там уж он доберётся сам на лыжах.

Юный машинист был суров, вынужденная остановка нарушала ему весь график. Он покачал головой, но тут все решило вмешательство Сергунка.

– Давай, Семён… Пускай садится, подвезём, – упрашивал он машиниста. – Это же знаешь кто?.. – Он что-то шепнул на ухо машинисту, ткнувшись ему носом в щёку и оставив на ней след угля.

Юный машинист с уважением поглядел на Чудинова.

– Ладно, – разрешил он наконец. – Только с лыжами в вагон нельзя: краску поцарапают. Нам не велят. Вы залазьте тут, я подвезу куда надо.

Чудинов шагнул прямо с земли в низенькую будку локомотива, почувствовав себя великовозрастным второгодником, который втиснулся в маленькую парту. Локомотивчик посопел, шаркнул по снегу паром, дёрнулся и покатил.

Сергунок о чём-то расспрашивал Чудинова, но сунувшисъ из будки, не слушая, смотрел в сторону приближавшейся трассы. Там, где полотно узкоколейки, сделав полукруг, уходило в сторону стадиона, Чудинов попросил притормозить, соскочил на ходу, поблагодарил машиниста, встал на лыжи и понёсся навстречу вылетевшим из-за группы деревьев лыжницам. Он ещё издали узнал среди них Наташу.

Она шла широким, свободным шагом. Чудинову хорошо был виден издали номер «32» на её груди. Уже не чувствуя в эту минуту боли, он помчался наперерез, сделал, поравнявшись с Наташей, мастерский поворот и пошёл рядом с ней. Девушка словно летела над лыжнёй, так широко и плавно уносил её вперёд каждый взмах руки, каждый толчок палки, сопровождавший широкий посыл лыжи. Она расцвела, заулыбалась, увидев тренера, ожидая ободряющих его слов, тронутая тем, что он встретил её даже раньше, чем обещал, на трассе. Но Чудинов на полном ходу зло бросил ей:

– Что за притирку вы дали вчера Бабуриной?

Продолжая быстро скользить, не сбавляя хода, Наташа крикнула:

– Не притирку, а мазь отцовскую, при вас же.

– А лыжи почему у неё не скользят?

– Это уже ваша забота, а не моя, – возмутилась Наташа, продолжая мчаться рядом.

Он должен был напрягать силы, чтобы не отстать от неё.

– Одной мазью мазали.

– Одной?.. А весь стадион кричит и по радио я слышал, что Скуратова нарочно подсунула Бабуриной…

Наташа яростно застопорила, врезаясь в снег ребром лыжи, разом повернувшись поперёк лыжни.

– Что-о? Подсунула?!

Обе принялись перемазывать очищенные от снега лыжи.

Чудинов тоже стал. Заговорил отрывисто:

– Если нет, я вам верю, перемажьте ей. Вот мой совет. – Он выхватил из кармана секундомер. – Что делать! К чёрту арифметику. Честь дороже. Наверстаете.

За ними всё ближе и ближе прозвучало:

– Лыжню!.. Лыжню!..

Наташу обошли одна за другой две лыжницы «Радуги». Приближалась и Алиса. Наташа и Чудинов, не выдержав,побежали изо всех сил навстречу ей. Алиса шла, с трудом волоча лыжи, на которых уже налипло немало снегу. У неё были слёзы на глазах, когда она увидела Наташу и Чудинова.