Текст книги "Посредник"

Автор книги: Лесли Поулс Хартли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

ГЛАВА 23

Обед почти всегда растягивался до трех часов, поэтому прогулку в экипаже назначили на четверть четвертого. Но небо снова затянуло облаками. Теперь вид у них был зловещий: белые переходили в серые, серые в черные, все в воздухе присмирело, того и гляди, грянет гром. Друг за другом мы выходили из дому, разглядывали небо, возвращались и оглашали приговор.

Впервые мы попали в зависимость от погоды, и впервые я видел миссис Модсли в нерешительности. Выражение ее лица было, как обычно, усредненное, портретное, но движения выдавали ее. Наконец она предложила: подождем четверть часа и посмотрим, что будет.

Все стояли в зале, не зная, куда себя деть – без ясного плана всегда так, – и тут Мариан сказала:

– Лео, пойдем со мной, расскажешь, что задумала погода.

Я последовал за ней на улицу и добросовестно уставился в нависшее над головой небо.

– По-моему... – начал я.

– Не трудись, – перебила меня она. – Как насчет прогулки, если не удастся прокатиться?

А лицо при этом – сама невинность, какую теперь, пожалуй, и не встретишь.

– Конечно! – горячо воскликнул я. – Вы пойдете со мной?

– Я бы с удовольствием, – последовал ответ, – но я имею в виду другую прогулку, вот какую. – Рука ее коснулась моей, я разжал ладонь и увидел письмо.

– Нет! – наотрез отказался я.

– А я говорю да.

Сейчас она ничуть не сердилась, наоборот, смеялась, и я начал несмело сопротивляться. Письмо в руке мешало, сковывало движения. Наверное, мы подняли страшный шум, потому что я тоже смеялся, громче ее, громче, чем допускают хорошие манеры, как какой-нибудь ухажер на набережной, смех рвался из меня, и сдерживать его не хотелось. Глазами мы вызывали друг друга на бой и бросались друг на друга, увертывались, пригибались. Кажется, она требовала, чтобы я обещал отнести письмо; я совсем забыл, из-за чего мы начали беситься, и уже не знал, защищаюсь или нападаю.

– Мариан! Лео!

Заслышав голос миссис Модсли, мы прекратили возню. Мариан все еще смеялась, а я стоял пристыженный и запыхавшийся.

Миссис Модсли медленно сошла по ступеням.

– Вы что-то не поделили? – спросила она.

– Просто я решила преподать ему урок... – объясниться далее Мариан не удалось, ибо в эту секунду я совершил нечто в духе Дэниса – выронил злополучное письмо. Смятое, отталкивающее, оно лежало на земле между нами.

– Не это ли яблоко раздора? – спросила миссис Модсли.

Мариан подняла письмо и сунула его мне в карман.

– Да, мама, – сказала она. – Я хотела, чтобы Лео отнес записку Нэнни Робсон, сказать бедной старушке, что я навещу ее сегодня немного позже. И представляешь, Лео отказался! Говорит, у него какие-то дела с Маркусом. Да, отказался! – не скрывая улыбки, повторила она, когда я стал протестовать и кричать, что отнесу.

– Стоит ли из-за этого так беспокоиться, Мариан? – задала вопрос миссис Модсли, по очереди одаривая нас инквизиторским взглядом. – Ты сама говоришь, часто она вообще не помнит, была ты у нее или нет. Лучше мы с Лео прогуляемся по саду. Ехать в Бистон сейчас рискованно. Пойдем, Лео, ты ведь толком не видел сада. Маркуса цветы пока не интересуют – это придет позднее.

Она была права – сада я толком не видел. Откровенно говоря, мне больше по душе была мусорная свалка, там чувствовалась какая-то романтика, а в саду – нет. Вообще-то мама рассказывала мне о цветах, и ботанику я уважал. Цветы, как отвлеченное понятие, восхищали меня – поля цветов где-то там, вдалеке, обязательно присутствовали в моих фантазиях. Мне нравилось думать о них и знать, что они есть. Нравилось читать о них, особенно о диковинных, например, насекомоядных: росянка, жирянка и ворсянка, которые потребляют насекомых, будто суп. Но просто ходить и любоваться на цветы – такой привычки у меня не было, а в обществе миссис Модсли это, наверное, и вовсе мука. Я никак не мог отдышаться после борьбы; смутно чувствуя, что хорошо бы как-то защититься от миссис Модсли, я спросил:

– Может быть, вы хотите, чтобы с нами пошел Маркус?

– Нет, ты был в его распоряжении все утро, пусть хоть на час уступит тебя другим. Он так привязался к тебе, Лео, и Мариан тоже. Все мы к тебе привязались.

От этих слов душа запела, но что сказать в ответ? Школьный опыт тут не помощник: в школе такого не говорят. Я вызвал образ мамы и попытался ответить на ее языке.

– Вы все так добры ко мне, – отважился я.

– Правда? А я боялась, что мы уделяем тебе мало внимания, то Маркус болен, то еще что-нибудь. И сама я свалилась. Надеюсь, без меня за тобой присматривали?

– Конечно, – ответил я.

Мы прошли мимо кедра; дальше начинались клумбы.

– Ну, – сказала миссис Модсли, – вот мы и в саду. Немного кособокий, правда? Из-за этой г-образной стены? Возможно, я бы поставила ее иначе, зато сюда нет доступа восточным и северным ветрам, потому и растут такие очаровательные розы. А тебя и вправду интересуют цветы?

Я ответил, что да, особенно ядовитые. Она улыбнулась.

– Думаю, здесь таких найдется не много.

Чтобы показать свою осведомленность, я начал было рассказывать ей о красавке, но вдруг остановился. Оказалось, что говорить о ней я не хочу. Впрочем, миссис Модсли все равно почти не слушала.

– В одном из сараев? Там, где был огород?

– Да, где-то там... но... скажите, пожалуйста, как называется эта роза?

– Русалка. Красивая, правда? А ты часто ходишь к этим, как ты их называешь, сараям? Мне казалось, там сплошные заросли.

– Да, зато там могут быть правонарушители.

– Настоящие правонарушители?

– Да нет, понарошке.

Мы остановились возле розовеющей магнолии, и миссис Модсли сказала:

– Эти деревья всегда напоминают мне о Мариан. Очень мило, что ты согласился отнести ее записку Нэнни Робсон. Мариан часто передает с тобой что-нибудь?

Мозг заработал с немыслимой быстротой.

– Нет, передавала раз или два.

– Я тебя задержала, – сказала миссис Модсли, – а теперь тревожусь, что напрасно. Может, ты все-таки отнесешь записку? Дорогу, конечно, знаешь?

Вот она возможность вырваться на волю – дверь открыта. Но как ответить на вопрос?

– Не совсем, но я могу спросить.

– Ты не знаешь дорогу? А я поняла, что ты уже носил туда записки.

– Да, да, носил.

– И до сих пор не знаешь дороги?

Я не ответил.

– Послушай, – заговорила миссис Модсли. – Наверное, записку все-таки нужно доставить. Она ведь у тебя в кармане? Сейчас я позову кого-то из садовников и попрошу его отнести записку.

Я похолодел.

– Не стоит, миссис Модсли, – возразил я, – это не так уж важно, пожалуйста, не беспокойтесь.

– Видишь ли, по-своему это важно, – не согласилась миссис Модсли, – потому что Нэнни Робсон захочет подготовиться к ее приходу... старые люди не любят, когда их застают врасплох. Стэнтон, – крикнула она, – подойдите сюда на минутку.

Ближайший к нам садовник опустил на землю инструменты и направился к нам, как и полагается садовнику, не спеша и чуть вразвалку. Можно было разглядеть его лицо – это было лицо палача. Я машинально убрал руки в карманы.

Садовник притронулся к фуражке.

– Стэнтон, – обратилась к нему миссис Модсли, – у нас тут записка для мисс Робсон, довольно срочная. Вы не отнесете ее?

– Конечно, госпожа, – ответил Стэнтон и протянул руку.

Пальцы вжались в материю кармана. Стараясь не шелестеть бумагой и беспомощно дергаясь, я воскликнул:

– У меня ее нет! Ой, извините, наверное, она где-то выпала.

– Пошарь получше, – распорядилась миссис Модели. – Пошарь получше.

Я пошарил, но безрезультатно.

– Ну ладно, Стэнтон, – спокойно сказала миссис Модсли, – просто передайте мисс Робсон, что скоро к ней зайдет мисс Мариан.

Садовник козырнул и ушел. Мне страшно захотелось пойти за ним, просто взять и уйти, и я даже сделал несколько шагов, но тотчас понял всю обреченность такого поступка и вернулся.

– Ты передумал насчет записки? – спросила миссис Модсли.

Как все дети, я ненавидел иронию и потому не ответил, просто стоял и тупо смотрел в одну точку – на пышном лиловом платье хозяйки.

– Вынь, пожалуйста, руки из карманов, – попросила миссис Модсли. – Неужели тебе не говорили, что держать руки в карманах – это дурной тон?

Я молча повиновался.

– Я могла бы попросить тебя вывернуть карманы, – сказала она, и в ту же секунду мои руки метнулись защитить их. – Но я этого не сделаю, – продолжала она, – только задам один вопрос. Ты говоришь, что уже передавал записки от Мариан?

– Ну, я...

– По-моему, ты сказал, что да. Если они предназначались не Нэнни Робсон, то кому же?

Я не знал, что ответить, но за меня ответила природа. Небо болезненно прокашлялось, потом разразилось мощными раскатами грома.

В ту же секунду полил дождь. Теперь не вспомнить, чем кончился наш разговор, сказали мы что-то еще или нет, не помню, как добежали до дома. Но помню, как влетел в свою комнату и в ужасе обнаружил, что она занята другим. Вернее, самого человека в комнате не было, но были его вещи: его стекло, серебро, кожа, черное дерево и слоновая кость, щетка для волос, губка и бритвенный прибор. На цыпочках я вышел за дверь, не зная, куда податься. В конце концов заперся в туалете, но когда чьи-то нетерпеливые пальцы стали дергать ручку, я вздохнул с облегчением – страх уже прошел.

Все, за исключением Мариан и миссис Модсли, собрались у чайного стола. Кое-кого я видел впервые: это были гости, приехавшие на бал. За окном так потемнело, что пришлось зажечь лампы; мне все казалось, что сейчас время не чая, а ужина. Без хозяйки мы бродили по комнате, поглядывали в окно на вспышки молнии и обменивались отрывочными фразами. Со мной почти не заговаривали, я был как герой или жертва, которых держат за ширмой до начала церемонии. Мысли смешались, но все вокруг было четким и ясным; в середине стола громоздился окруженный розовыми свечами торт, он был покрыт сахарной глазурью, а поперек его розовым кремом было написано мое имя. Наконец все разом задвигались, и я понял, что вошла миссис Модели. Постепенно гости запрудили пространство вокруг стола, я же оставался в глубине комнаты.

– Лео, дорогой, садись сюда, пожалуйста, – пригласила миссис Модсли, и я неохотно пробрался на место рядом с ней. Однако пугался я напрасно – она была сама обходительность.

– Мне пришлось перевести тебя из твоей комнаты, – сообщила она, – в комнату Маркуса. Извини, пожалуйста, но твою мы отдали другому одинокому мужчине, холостяку постарше. Маркус так рад, что вы снова вместе. Надеюсь, не возражаешь?

– Конечно, нет, – заверил я.

– Ты видишь, что перед тобой? – спросила она.

Передо мной было много чего: хлопушки, разбросанные по скатерти цветы и – раньше я его не заметил – еще один торт, копия стоявшего в центре, только крошечный, с одной свечой, а на глазури написано мое имя.

– Это для меня? – глупо спросил я.

– Да, все это для тебя. Видишь ли, может, это и чудачество, но мне не нравится цифра тринадцать. Все-таки несчастливое число. Поэтому мы поставили двенадцать свечей вокруг большого торта, а когда их задуют, ты зажжешь вот эту, свою.

– А когда это будет? – глупо спросил я.

– Когда появится Мариан. Она хочет сделать тебе подарок первой. Не гадай, все равно не угадаешь. А остальные подарки дожидаются тебя на буфете.

Я покосился на буфет, увидел несколько веселых, разноцветных свертков и по форме попытался определить, что там внутри.

– У тебя хватит терпения подождать? – спросила миссис Модсли, чуть поддразнивая меня.

– А долго? – снова спросил я.

– Примерно часов до шести. Как только Мариан вернется от Нэнни Робсон. Теперь уже скоро, мы ведь поздно собрались. Это я виновата, сильно замешкалась.

Она улыбнулась, но я заметил, что у нее дрожат руки.

– Вы промокли? – спросил я. Мне вдруг неудержимо захотелось вернуться к нашему с ней разговору. Не могла же она о нем забыть!

– Совсем немножко, – отозвалась миссис Модсли. – Ты даже не подождал меня, это не по-рыцарски.

– Лео поступил не по-рыцарски? – вмешался лорд Тримингем, сидевший по другую сторону от миссис Модсли. – Не верю, Лео – настоящий дамский угодник. Вам известно, что он – кавалер Мариан?

Миссис Модсли не ответила. Чуть помолчав, она сказала:

– По-моему, Лео, тебе пора резать торт.

До середины стола мне было не дотянуться, и торт перенесли поближе. Я разрезал его не самым лучшим образом.

– Надо оставить кусок для Мариан, – напомнил кто-то.

– Пора бы ей вернуться, – заметил лорд Тримингем, поглядывая на часы.

– Дождь еще не кончился, – сказала миссис Модели. – Пожалуй, стоит послать за ней коляску. Как мы об этом раньше не подумали?

Она позвонила в звонок и дала распоряжение.

– А когда Мариан выходила, дождь уже начался? – спросил кто-то. Но вопрос повис в воздухе – никто не видел, как Мариан уходила.

Торт съели, в середине блюда остался лишь один кусок, он сиротливо лежал на боку, а вокруг него догорали свечи.

Мы услышали, как за окнами проехал экипаж.

– Через десять минут она будет здесь, – сказал лорд Тримингем.

– Да, но ей еще надо переодеться, – уточнил Маркус.

– Ш-ш, – прошипел Дэнис. – Это секрет, очень большой секрет.

– Какой секрет? – спросила миссис Модсли. – Какой секрет, Дэнис?

– Что Мариан надо переодеться.

– Но если это секрет, зачем его выдавать?

Дэнис пристыженно умолк, хотя проболтался не он, а Маркус.

– Может, она не стала ждать коляску, – предположил кто-то, – и сейчас идет прямо под дождем. Бедняжка, она промокнет до нитки, хочешь не хочешь, придется переодеваться.

– Какое доброе сердце у вашей дочери, миссис Модсли, – сказал другой гость. – Не каждая девушка так внимательна к своей старой няне.

– Мариан всегда очень любила ее, – сообщила миссис Модсли. – А теперь, Лео, задуй свечи, пока дело не дошло до пожара, и зажги свою. У тебя осталось место для кусочка твоего личного торта?

Я послушно поднялся, и вскоре комната наполнилась пшикающими звуками. Свечи, хотя и были хрупкими, гаснуть не желали, и вскоре у меня перехватило дыхание. Но на помощь пришли чужие легкие, полные воздуха и сил.

– Пальцами их, пальцами! Только сначала лизнуть!

Наконец дымящиеся фитильки окончательно погасли. Я зажег мою единственную свечку и отрезал кусочек маленького торта, но проглотить его был уже не в силах.

– Он предпочитает есть его глазами, – пошутил кто-то.

Возникла пауза; я заметил, что последние несколько минут пауза следовала за каждым движением и почти за каждой фразой.

– Через минуту-другую она будет здесь, – заверил всех лорд Тримингем. Никто и не думал в этом сомневаться.

– Давайте-ка устроим небольшой салют, – предложил мистер Модсли. – Лео, бери хлопушку, будешь тянуть вместе со мной.

Все разбились на пары: кто-то объединился с соседом по коридору, кто-то с сидящим напротив. Некоторые дамы сморщились и отвели головы назад. Те, кто посмелее, ухватились за полоску картона.

– Ну-ка, раз, два!

В комнате загремели великолепные взрывы-хлопки. Они слились с подоспевшим раскатом грома, и получился мощнейший залп! И, наверное, только мои уши уловили шуршание колес – мимо окон проехала коляска.

У всех появились головные уборы: шутовские колпаки, шапочки с козырьками, римские шлемы, короны, пронзительно засвистели жестяные свистки, несколько голосов принялось томно распевать какие-то сентиментальные куплеты.

– Повторить! Повторить!

Все стали искать среди ворохов бумаги нестреляные хлопушки. Наконец мы снова вооружились и с горящими, озорными лицами стали друг перед другом. Теперь моей партнершей оказалась миссис Модсли. Она чуть наклонила голову и сжала губы.

– Оставьте одну для Мариан! – воскликнул кто-то.

И снова взрывы, раздираемая в клочья бумага, дым, едкий запах. Когда воздух очистился, а шум уступил место смеху, я увидел, что у локтя миссис Модсли стоит дворецкий.

– Извините, госпожа, – доложил он, – экипаж вернулся, но мисс Мариан в нем нет. Мисс Робсон сказала, что сегодня Мариан к ней вообще не заходила.

Эта новость испугала меня, будто я не ждал ничего подобного. Впрочем, может, и правда не ждал – убедил себя, что Мариан окажется там. Именинный чай снова стал мне немил. Взрослые в шапках всегда выглядят старше, чем на самом деле, и в горящих глазах, в лицах, которые я видел перед собой, темно-красных при свете ламп, было что-то дикое, потустороннее. Мне вспомнились картины, висевшие в курительной комнате – люди, позабывшие обо всем на свете.

– Где она может быть? – спросил кто-то словно между делом.

– Правда, где она может быть?

– Она должна переодеться. Может, она сейчас и переодевается. Может, она у себя, наверху, переодевается, – предположил Дэнис.

– Что ж, нам остается только ждать, – спокойно заключил мистер Модсли.

Колпаки и шлемы мудро закивали, снова засвистели свистки, какой-то мужчина начал загадывать загадку, голос его тонул в общем шуме, и он старался всех перекричать, как вдруг миссис Модсли поднялась, оттолкнула свой стул. Локти ее торчали в стороны, наклоненный торс дрожал, а лицо изменилось до неузнаваемости.

– Нет, – заявила она. – Мы не будем ждать. Я пойду ее искать. Лео, ты знаешь, где она. Идем, ты покажешь мне дорогу.

Не успел я понять, что происходит, как очутился за пределами комнаты, подгоняемый ее властным голосом и рукой, кажется лежавшей на моем плече.

– Мадлен! – раздался вслед голос ее мужа; впервые я услышал, как он назвал ее по имени.

Проходя через залу, я приметил зеленый велосипед, и увиденное намертво врезалось в память. Он был прислонен к перилам лестницы и почему-то напомнил мне о маленькой горной овечке с изогнутыми рогами, наклонившей голову в знак извинения или для защиты. Повернутый ко мне руль сгорбился, а седло было поднято для Мариан как можно выше, под ним виднелась блестящая стальная трубка дюймов шести длиной.

Это видение не покидало меня, пробуждая мучительные мысли о чем-то изуродованном и примененном не по назначению, когда я бежал под дождем рядом с миссис Модсли. Я думал, она вообще не способна бегать, но она бежала так быстро, что я едва поспевал за ней. Ее лиловый бумажный капор вскоре насквозь промок; поначалу он зловеще хлопал, потом облепил ее голову, темный и прозрачный, а с тесемок капала вода. Сквозь мой бумажный колпак тоже сочился дождь, он холодил голову и пробирался за шиворот.

Впрочем, дождь значительно утих, гром доносился откуда-то издалека, а молния уже не метала иссиня-ледяные стрелы из черных облаков, теперь она извивающейся оранжевой струйкой медленно стекала с лимонного неба. Я был ужасно напуган и не обращал внимания на разгулявшуюся стихию, хотя она ухудшала мое и без того плачевное состояние. Более всего – помимо собственных страданий – я ощущал неуловимый запах дождя, наполнявший воздух.

Миссис Модсли, не произнося ни слова, бежала широкими и неуклюжими шагами, юбка с тремя рядами лент волочилась по песку и шелестела через лужи, и вскоре я понял: это она ведет меня, она знает, куда идти. Когда мы оказались на посыпанной шлаком дорожке между рододендронами, я попробовал вернуть ее и закричал:

– Не сюда, миссис Модсли!

Но она словно меня не слышала и слепо рвалась вперед; наконец мы добежали до сарая, где недавно росла красавка. Косматый обрубок все еще валялся на дорожке, поникший и заляпанный грязью. Миссис Модсли остановилась и заглянула внутрь – там лежала груда листьев, влажных, но уже увядающих.

– В этом нет, – пробормотала она, – но, значит, в том или в том. Ты сам говорил, здесь бывают правонарушители.

Из заброшенных хибарок не доносилось ни звука, только слышно было, как по просевшим крышам барабанит дождь. Я сжался, заплакал – участвовать в этих поисках было противно моему существу.

– Нет, ты пойдешь! – крикнула она, хватая меня за руку, и в эту минуту мы увидели их, Деву и Водолея, они лежали на земле рядом, два тела слились в одно. Наверное, в первую секунду я не ужаснулся, скорее был заинтригован; испугался я чуть позже, когда заголосила миссис Модсли, а тень на стене, будто зонтик, раскрылась и снова закрылась.

Больше я почти ничего не помню, но еще в Брэндем-Холле мне каким-то образом стало известно, что, вернувшись на ферму, Тед Берджес застрелился.

ЭПИЛОГ

Я отложил ручку с надеждой, что теперь отхлынут и воспоминания. Я дал им дни, недели, месяцы, но они не улеглись, и потому пришлось написать этот эпилог.

Я тяжело заболел и себя во время болезни могу сравнить с поездом, на пути которого то и дело возникают тоннели: иногда вокруг тебя дневной свет и вдруг – сплошная тьма, иногда знаешь, кто ты и где находишься, а иногда – нет. Мало-помалу промежутки дневного света стали увеличиваться, и вот с тьмой покончено, поезд мчится по открытой местности. К середине сентября мне разрешили вернуться в школу.

Я, однако, так никогда и не вспомнил, что произошло в Брэндем-Холле после случившегося в сарае. Эти события, как и возвращение домой, начисто стерлись из памяти. Я их не помнил и не желал вспоминать. Доктор уверял, что лучше снять груз с души, не раз пыталась разговорить меня и мама, но я все равно ничего бы ей не сказал, даже если бы что-то знал. Когда она хотела поделиться тем, что известно ей, я начинал кричать на нее, просил умолкнуть. Я так никогда и не узнал, что все-таки ей было известно. «Но тебе нечего стыдиться, сынок, – повторяла она, – абсолютно нечего. Да и все уже позади».

Однако я ей не верил – пожар недоверия разгорается трудно, но его столь же трудно погасить. Я не верил, что все позади и мне нечего стыдиться. Наоборот, считал я, мне очень даже есть чего стыдиться. Я предал всех: лорда Тримингема, Теда, Мариан, семью Модсли, принявшую меня в свой круг. И что произошло потом, я не знал и не желал знать. Что-то достаточно серьезное, если судить по крикам миссис Модсли, – это были последние услышанные мной звуки, дальше наступила тьма, последние, потому что волны, всколыхнувшиеся после самоубийства Теда, дошли до меня беззвучно, словно во сне.

Да, его судьба была мне известна, и горевал я именно о нем. Он не отпускал меня. Мне все время мерещилась жуть: стены его кухни, заляпанные кровью и мозговой массой, но настойчиво вставала перед глазами и другая картина: Тед сидит и чистит ружье. А вдруг он чистил его, чтобы застрелиться? Эта мысль стала для меня изощренной пыткой. Боже, если он о чем и думал за чисткой ружья, то уж никак не о самоубийстве. Эта насмешка судьбы бередила душу, словно застрявший обломок стрелы.

Мне и в голову не приходило, что со мной обошлись плохо. Обвинить в чем-то взрослого – я этого себе не представлял. Просто возникли определенные обстоятельства, и с ними нужно было справиться, как в школе нужно было справиться с Дженкинсом и Строудом. Тогда я вышел из положения с честью: их издевательское «повержен» обернулось против них. На сей раз меня постигла неудача: поверженным оказался я, поверженным навсегда.

В школе меня выручило заклинание, поэтому я решил прибегнуть к заклинанию и в Брэндеме. Что ж, оно сработало – разрушило отношения между Тедом и Мариан, продолжение которых, как мне виделось, обернется катастрофой. Заклинание с корнем вырвало белладонну и швырнуло ее прямо в руки Теду. Но оно ударило и по мне. Уничтожив белладонну, я уничтожил Теда, а может, и себя самого. Когда я растянулся на земле, а с вывороченного корня на меня сыпался дождь земляных комьев – был ли это миг триумфа?

Я сторонними глазами видел, как появился в жизни Теда: незнакомый маленький мальчик, пришелец издалека, скатившийся с его скирды. И с этой минуты, казалось мне, Тед был обречен. А вместе с ним и я – наши судьбы переплелись. Я не мог причинить ему боль, не причинив боль себе.

Да, вызванные мной сверхъестественные силы наказали меня за самонадеянность. Но почему, почему, ведь в школе они явно были на моей стороне? А потому, отвечал я себе, что в Брэндем-Холле я захотел стравить эти силы друг с другом, заставить знаки Зодиака схватиться между собой. В моих глазах действующие лица этой драмы были бессмертными, наследниками жаркого лета и грядущего величия двадцатого века.

Итак, всматривался ли я в реальный мир, обращался ли к миру воображения, взгляд натыкался на пустоту. Связь с этими мирами утратилась, оборвалась пуповина, по которой от них шли питательные соки – и я замкнулся в себе.

В школе мы с Маркусом встретились как чужие. Держались вежливо, но о близости не могло быть и речи – никаких совместных прогулок, никаких воспоминаний. Это никого не удивило, ибо школьная дружба – вещь непрочная. У меня появились новые друзья, но в эти дружбы я почти не вкладывал душу – да и вкладывать было почти нечего. А Маркус своим присутствием напоминал о нашей общей тайне, и при виде его мне словно падала на голову очередная капля. Постепенно острая боязнь услышать что-нибудь о Брэндеме переросла в безразличие, притупился интерес к людям, и это безразличие распространилось во многих, если не во всех направлениях. Однако на помощь пришел другой мир – мир фактов. Я стал собирать факты, существовавшие независимо от меня, никак не связанные с моими личными желаниями. Скоро эти факты стали для меня истинами, я признавал только их. Паскаль[101]101
  Французский философ, математик и физик XVII в.


[Закрыть], наверное, осудил бы такие истины как немилосердные. Они почти не обогащали личный опыт, не развивали воображение, но постепенно замещали то и другое. И правда, жизнь фактов оказалась не такой плохой заменой фактам жизни. Она не подвела меня, наоборот, поддержала и, возможно, даже спасла мне жизнь. Ибо когда разразилась первая мировая война, мое умение раскладывать по полочкам факты оказалось полезнее любой другой работы, какую я мог бы выполнять на поле брани. Так что и повоевать мне не довелось, как не довелось испытать многое другое, в том числе помиловаться. Тед не объяснил мне, что сие значит, но показал на своем примере и в результате расстался с жизнью; с тех пор желания миловаться у меня не возникало никогда – душа противилась.

Кроме бумаг, лежавших в картонной коробке, обнаружилось много прочих. И мать, и я были неисправимыми барахольщиками, я хранил все ее письма, она – мои; так что раскопать нашу брэндемскую переписку было лишь делом времени. Среди писем попался запечатанный конверт, без адреса. Интересно, что это? И сразу вспыхнула догадка: это же письмо, которое Мариан передала для Теда в день моего рождения! Мне в равной степени хотелось открыть и не открывать его. В конце концов я договорился с собой так: положу его на видное место, но открывать не буду, пока не кончу писать.

Благоприобретенное уважение к фактам принесло плоды, ибо позволило хоть как-то помазать елеем душевные раны, в свое время отчаянно кровоточившие. Мне, например, стало ясно – это доказывает хронология, – что Мариан относилась ко мне с симпатией до того, как возник вопрос о моем посредничестве. Потом она удвоила благодеяния, чтобы отплатить мне, там уже было много лжи и фальши; но история с зеленым костюмом произошла раньше. Понял я и то, чего не уловил тогда: в Норидж она поехала прежде всего ради встречи с Тедом Берджесом, приподнятая шляпа на другой стороне площади наверняка принадлежала ему. Но считать, что я был всего лишь предлогом для поездки – это явно чересчур. Слишком дорогой предлог, хотя деньги ее заботили мало. Она искренне беспокоилась из-за моего хронического перегревания и хотела облегчить мою участь – теперь я в этом не сомневаюсь. Тогда же самой горькой пилюлей почему-то было убеждение, что Мариан нет до меня никакого дела. А приветливое и снисходительное отношение ко мне лорда Тримингема, так кружившее голову, вовсе не объяснялось надеждой превратить меня в удобного связного между ним и Мариан. Наибольшие подозрения вызывал Тед. Как он переменился, когда узнал, что я – гость Брэндем-Холла! А как потом, когда я начал увиливать от своих обязанностей, то приманивал меня, то угрожал! Но он искренне сожалел об этом, он так прямо и сказал, как подобает хорошему ребенку. Пожалуй, среди всех нас – и меня в том числе – он единственный каялся по-настоящему.

Мне удалось раскопать и другие факты, в то время от меня сокрытые. С чего миссис Модсли взяла, будто я знаю, где Мариан, когда ее не оказалось у старой Нэнни? Конечно же, ей сказал Маркус. Своим исключительным французским он спровоцировал меня на дурацкое заявление, приведшее к трагедии. Я полагал, что правило «не наушничать» все школьники выполняют так же безоговорочно, как я, – и Маркус выполнял его, когда был в школе. Я тогда не понимал, что, попав в благовоспитанное общество, мы изменили не только свой лексикон и манеру высказываться, изменилась сама наша природа, по крайней мере, форма ее выражения.

Оказывается, моя вина была не столь велика, как я предполагал долгие месяцы после лета в Брэндем-Холле, не был я и безвинным, каковым считал себя в последующие годы. Я во всем обвинял Брэндем-Холл, даже в том, что слишком серьезно к себе относился. Между тем мне не следовало читать письмо Мариан; не следовало менять время свидания Мариан с Тедом. Первый поступок, хотя и не делал мне чести, все же был простительным, второй же, несмотря на благие намерения, привел к роковым последствиям. Да, сейчас, в шестьдесят с лишним лет я бы так не поступил, но лишь потому, что у меня давно отпала охота вмешиваться в чужие дела с какими бы то ни было намерениями. «Кто раз посредничал, того уж не заставишь» – с этой сентенцией я прожил жизнь.

Что до заклинания, тут остается покачать головой – к этому нельзя относиться серьезно. Заклинаниям нет места в мире фактов. Поиски фактов, означавшие в данном случае поиски истины, так успокоили и умиротворили меня, что в конце концов история в Брэндем-Холле, эдакая комната Синей бороды среди моих мозговых извилин, перестала ужасать меня. Она казалась не более ужасной, чем дотошное и длительное библиографическое исследование. Да и со мной ли все это случилось? А может, с кем-то другим? Короче говоря, как только зажгли свет и распахнули дверцы шкафа, спрятанный там скелет превратился в прах.

Фактов, извлеченных на свет божий, оказалось для моего исцеления вполне достаточно. Но картина, разумеется, была не полной. Если я хочу яснее разобраться, каковы итоги встречи с жизнью vis-a-vis[102]102
  Лицом к лицу (фр.).


[Закрыть] – успехи и неудачи, счастье и несчастье, гармония и дисгармония и так далее, – нужно изучить другие факты, которых нет в моей памяти, их нужно собрать на стороне, поворошить действующие источники. Нужно выяснить, что произошло с остальными участниками истории, какую роль она сыграла в их судьбах. Остальные! С ними все не так просто. Их имена на бумаге меня не смущали, лишь бы пополнялась копилка фактов, но я и думать не хотел о них во плоти и крови, нет, ни в коем случае!

Мне всегда было удобней считать, что «остальные» из Брэндем-Холла замерли в ту минуту, когда я их оставил. Они были словно фигуры на картине, обрамленные двойной рамкой времени и места, выйти за которую им не дано, они навеки заключены в Брэндем-Холле, в лете 1900 года. Пусть и остаются в этих двух измерениях – я не хочу освобождать их.