Текст книги "Посредник"

Автор книги: Лесли Поулс Хартли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

ГЛАВА 16

«Брэндем-Холл

Близ Нориджа

Норфолк

Англия

Земля

Вселенная

и т. д.

Дорогая мама (писал я)!

К сожалению, мне здесь больше не нравится. Когда я писал тебе сегодня утром, мне здесь нравилось, а теперь уже нет, потому что мне приходится носить письма и выполнять поручения. Как и я писал тебе сегодня утром, все добры ко мне, и тут неплохо, но, пожалуйста, дорогая мамочка, пришли телеграмму, что хочешь меня немедленно забрать. Можешь написать, что хочешь, чтобы день рождения я провел дома, иначе ты будешь скучать, да и я хотел бы провести этот день с тобой. День рождения у меня в пятницу, 27 июля, так что времени еще много. А если это слишком дорого, можешь написать, пожалуйста, отправьте Лео обратно, я все объясню в письме. Я хочу уехать отсюда как можно скорее. Дело не в том, что мне здесь не нравится, а в письмах».

Тут я остановился. Конечно, насчет писем надо выразиться яснее, но как, если я должен держать язык за зубами? Да и что, собственно, я знаю об этих письмах? То, что в них Тед и Мариан договариваются о встречах, больше ничего. Встречи эти – страшная тайна, и вызывают на диво сильные чувства, я только сегодня узнал, что взрослые вообще на такие способны, чувства эти могут привести... даже к убийству. Для меня это было лишь слово, однако слово жуткое, и хотя я не мог разобраться в сути их переживаний, ярость Теда, его угрозы, ружье, ставшее в моих глазах его символом, позволяли предположить, как все может обернуться. А жертвой окажется лорд Тримингем, в этом я не сомневался: судьба пятого виконта говорила о многом.

Ничего этого я не мог рассказать маме, тем не менее нужны какие-то доводы, приемлемые для нее и объясняющие, чем мне так уж опротивели эти поручения.

«Дорога туда и обратно составляет почти четыре мили, мне приходится переходить через реку по узкой дощечке, а потом идти по разбитой проселочной дороге, а это очень утомительно при такой нивозможной жаре («невозможная жара» – это была мамина ходовая фраза, и то, что за ней стояло, приводило маму в трепет), а с обеих сторон прячутся дикие или полудикие животные, которые меня пугают. Мне приходится ходить взад-вперед почти каждый день, иначе они рассердятся, для них эти письма очень важны».

Ну вот, стало ясно, что мне физически трудно выполнять эти поручения. Теперь надо затронуть и моральную сторону вопроса, тут уж мама наверняка всполошится. У нее были две любимые фразы: «довольно плохо» и «очень плохо»; первую она применяла часто, вторую пореже, ко всякой деятельности, вызывавшей ее неодобрение. Сам я в эти понятия верил слабо, но почувствовал: сейчас самое время их ввернуть.

«Я бы все это стерпел, – продолжал я, – но мне кажется: то, что я делаю по их указанию, довольно плохо, а может быть, и очень плохо (я решил вставить то и другое), и тебе это тоже вряд ли понравилось бы. Поэтому, пожалуйста, пошли телеграмму, как только получишь это письмо.

Надеюсь, дорогая мамочка, ты чувствуешь себя хорошо, как и я, и если бы не поручения, я был бы вполне счастлив.

Твой любящий сын

Лео.

P.S. Я с нетерпением жду, когда вернусь домой.

P.P.S. К сожалению, сегодняшняя почта уже ушла, но если это письмо придет с первой почтой во вторник 24 июля, твоя телеграмма придет сюда примерно в 11.15 во вторник утром, а если оно придет к тебе со второй почтой, телеграмма самое позднее придет сюда в 5.30 во вторник вечером.

P.P.P.S. Если сможешь, пошли телеграмму и миссис Модсли.

P.P.P.P.S. Жара нивозможная и становится еще нивозможней».

У меня врожденная грамотность, и такое количество ошибок можно объяснить лишь чрезмерной усталостью и возбуждением.

Хотя, написав письмо, я почувствовал себя много лучше, события дня отбросили меня назад, в детство, и нанесли душе сильный удар, потому я и сел писать маме. Даже не знаю, какая рана была самой саднящей. Мне причинили боль дважды, и второй удар в какой-то степени заглушил первый. Гнев Мариан померк рядом с гневом Теда, в его доме окончательно рухнул временно живший в моей душе мир. Второй раз в тот день я припустил зайцем – из дома Теда вылетел словно ошпаренный. Отбежав на приличное расстояние, оглянулся: Тед стоял у ворот, махал мне рукой и что-то кричал; но я решил, что он сейчас погонится за мной, и понесся еще быстрее, словно мелкий воришка, спасавшийся от полиции; я бежал, не переводя дыхания, пока совсем не выбился из сил. Плакать, однако, не плакал – Тед был мужчина, и гнев его по сравнению с гневом Мариан разбередил во мне более крепкий нерв. Когда я добежал до шлюза, границы между его владениями и нашими, страх начал улетучиваться – здесь Тед не мог достать меня ни рукой, ни даже ружьем, все еще ужасавшим меня.

Наверное, для организма несколько кровоточащих ран серьезнее одной, с другой стороны, если боль не сосредоточена в одной точке, терпеть ее легче.

Возможно, на моем состоянии больше сказывались не чувства a amour propre[27]27
  Самолюбие (фр.).


[Закрыть]. Да, самолюбию пришлось изрядно пострадать, зато его поддержал Тед, помянув мой успех на крикетной площадке и на концерте, и эта похвала гнездилась где-то глубоко во мне, куда чувствам было не пробраться: я преуспел в крикете и в пении, и эти достижения не обесценишь никакими грубыми словами. В то же время, для самолюбия не последнее дело – признание общества, а этого я по возвращении в Брэндем-Холл, пожалуй, и не встречу.

Я вбил себе в голову, что Мариан брошенные мне слова перескажет всем (совершенно невероятная мысль!). Вот я вхожу в гостиную, опоздав к чаю, и вижу на лицах – я здесь чужой, пария. Даже после всего пережитого именно от этой перспективы кровь стыла в жилах.

В действительности все вышло наоборот. Я даже не опоздал к чаю; встретили меня восторженно; забросали шутливыми, но и заботливыми расспросами о том, как я провел послеобеденные часы, и пришлось выкручиваться с ответами; меня затянули в круг на почетное место около чайника – сияющего серебряного чайника, которым я всегда восхищался.

Заправляла чаепитием Мариан. Я еще не видел ее такой оживленной. Она не превращала разливание чая в спектакль, как это делала ее мать – та спрашивала у всех за столом, налить ли еще, и выдавала каждую чашку как подарок, – нет, просто она инстинктивно чувствовала, а может, помнила по прошлым чаепитиям, кто любит чай покрепче, а кто послабее. «Вам с лимоном?» – спрашивала она иногда, или что-то в этом роде. Гостей собрался полный дом. Среди приехавших провести в поместье конец недели было несколько пожилых, и это меня особенно радовало – обычно у них для меня находилось больше слов, чем у людей помоложе. Их лица стерлись, зато я прекрасно помню лицо Мариан, вызов в глазах, звенящий от шуток голос. Глаза все время были жестче рта – когда он улыбался, они поблескивали. Гостям нравилось, что она над ними подшучивала, ее внимание им льстило. Рядом с ней в низком кресле сидел лорд Тримингем, я видел только его голову; а ведь, пожалуй, так они и будут смотреться, когда она взойдет на трон в Брэндеме: она – на переднем плане, он – наполовину в тени. Вообще Мариан была в ударе. В отсутствие матери она, казалось, уже взяла бразды правления в свои руки – такая решимость была в ее лице и жестах. Интересно, а где же миссис Модсли? Еще ни разу полуденный чай не обходился без нее. Мариан верховодила не так, как мать: менее изысканно, но куда более вдохновенно.

Когда пришла моя очередь, Мариан взглянула мне прямо в глаза и спросила: «Лео, тебе три куска или четыре?» Я ответил, что четыре, ведь, по мнению взрослых, маленькие дети любят сладкое. Как я и рассчитывал, все засмеялись.

Чаепитие в Брэндеме было настоящим праздником. Какие подавались пироги и бутерброды, какой джем! Половина всего возвращалась на кухню, к слугам. И если мне вспоминался Тед, одиноко пивший чай за кухонным столом, испещренным ножевыми зарубками, тут же следовала мысль: а меня каким ветром туда занесло? Вообще его кухня отпечаталась в моей памяти, как нечто зловещее, как клетка дикого животного. А в Холле чинное поведение за столом, бездумная болтовня, приглушенные голоса, легкое позвякивание передаваемой из рук в руки посуды, блеск золотого шлейфа – все это захватывало воображение, но меня будоражило еще и потому, что я знал другое чаепитие.

Когда я передал Мариан свою чашку (воспользовался привилегией «старого» гостя), глаза ее просигналили: «Задержись или потом найди меня». Но, несмотря на просьбу, несмотря на то, что это мне безумно польстило, я ее ослушался. Я ушел к себе в комнату, запер дверь и написал письмо.

Мне казалось, что, если я уеду – и только в этом случае, – отношения между Тедом и Мариан прекратятся. Я не задавался вопросом, как их удавалось поддерживать до моего появления. Просто рассуждал: кроме меня, носить их письма некому; письма надо отнести и в тот же день принести ответ, потому что о планах миссис Модсли Мариан становится известно только после завтрака; если меня не будет, они не смогут встречаться, и лорд Тримингем никогда не узнает, что его будущая невеста чересчур дружелюбно относится к другому мужчине. Если же я останусь, отказать ей не смогу; значит, надо уезжать – другого выхода нет. В этом умопостроении я не видел ни малейшего изъяна.

Я не спрашивал себя, почему эта миссия, поначалу приводившая меня в восторг, вдруг стала до отвращения постылой. Миссия осталась прежней, изменился я. Впервые в жизни мной овладело сильное чувство долга в деле, не касавшемся меня лично, – чувство «можно» и «нельзя». До сих пор я, как и большинство моих одноклассников, придерживался простого принципа: не суй нос не в свое дело. Если кто-то нападал на меня, я пытался защищаться. Если я нарушал какое-то правило, то пытался избежать нежелательных последствий. Но когда никаких правил не было, когда на меня никто не нападал, я и думать не думал о двух независимых, посторонних понятиях под названием «хорошо» и «плохо», по которым следует выверять свои поступки. А вот сейчас на душе было неспокойно, и я чувствовал, что обязан предпринять какие-то меры – причем в ущерб себе, ибо уезжать из Брэндема мне не хотелось.

Разумеется, меня изрядно провоцировали Мариан и Тед, но я честно признавался себе – первый удар нанес я сам. Они лишь защищались от моих нападок. Я знал, как мне казалось, что будет лучше для меня, для них, для лорда Тримингема, для всех – поэтому я уезжал. И вовсе не считал, что убегаю с поля боя. Но это было так. Я был потрясен, испуган, не доверял себе и тем более остальным.

Письма из почтового ящика уже забрали, и теперь мое послание будет ждать до следующего утра. Значит, первое обгонит его почти на полдня. Но я не сомневался – телеграмма все равно прибудет.

Пересекая залу, я столкнулся с лордом Тримингемом.

– Ты-то мне и нужен! – сказал он, как раньше сказала Мариан. – Хочешь завоевать мое расположение?

Мне предлагались и не такие взятки, но я решил, что ничем особенно не рискую.

– Ну конечно!

– Тогда будь умником, найди мне Мариан.

Сердце мое упало. Меньше всего мне сейчас хотелось видеть Мариан.

– Но вы говорили, что больше ничего ей передавать не будете! – воспротивился я.

Впервые за время нашего знакомства на его лице появилось – если я правильно определил – обескураженное выражение, и я уже подумал, что сейчас он, как и те двое, окрысится на меня. Он сказал чуть резковато:

– Ну, если ты занят, не надо. Просто я хотел кое о чем ей напомнить. Завтра она уезжает в Лондон, и лучше бы повидать ее сегодня.

– Она уезжает в Лондон?

– Да, до среды. – Мне показалось, он говорил о ней, как о своей собственности.

– А мне она ничего не сказала, – протянул я обиженным тоном слуги, которого не уведомили о том, что ожидаются гости.

– У нее сейчас голова стольким занята, вот и забыла тебе сказать. Ну, ладно, будь ангелом и отыщи ее – или ты можешь достать ее прямо из-под шляпы?

Вдруг словно гора свалилась с плеч – я нашел подходящую отговорку.

– Маркус сказал мне, что после чая Мариан собирается навестить Нэнни Робсон.

– Ох уж эта Нэнни Робсон! Мариан к ней так часто ходит, а старушенция никогда не помнит, приходила она или нет – Мариан сама говорила. Но все равно ходит. У старой няни магнит в кармане, как выражается миссис Модсли.

Я по достоинству оценил эту шутку и уже убегал, когда он окликнул меня.

– Смотри, береги силы, – напутствовал он меня с обычным добродушием. – Выглядишь ты сегодня не очень. Два инвалида в доме – это будет слишком.

– А кто первый?

– Наша хозяйка, только она не хочет, чтобы все это обсуждали.

– Что, она сильно больна? – спросил я.

– Да нет, ничего серьезного. – Он уже раскаивался, что сказал мне.

ГЛАВА 17

Наконец-то я выбрался нанести визит мусорной куче, но по пути встретил Маркуса.

– Bon soir[28]28
  Добрый вечер (фр).


[Закрыть], рыцарь печального образа, куда путь держим?

Я поделился своими планами.

– Да ну ее! Je le trouve trop ennuyeux[29]29
  По-моему, там очень скучно (фр.).


[Закрыть], – сказал он. – Давай что-нибудь получше придумаем.

Я вздохнул. Похоже, разговора на французском не избежать. Французский был одним из немногих школьных предметов, который Маркус знал лучше меня. В свое время с ним занималась французская гувернантка, и она поставила ему приличное произношение. Мало того, в отличие от меня он бывал за границей и там нахватался слов и фраз, которых не узнал бы ни от какой гувернантки. И еще у него была противная привычка: стоило неправильно произнести слово, он тут же тебя поправлял. Но педантом он не был, за свой чистый французский не держался и снисходил до болтовни на жаргонной смеси французского с английским, всеми в школе любимой. Я был его гостем, а гостю полагается выполнять прихоти хозяина. Впрочем, ему надо отдать должное – он еще ни разу не навязывал мне разговора, в котором он блистал бы, а я – нет. Да и тогда он навязал его, видимо, по одной причине – не мог простить мне субботнего успеха. Наверное, считал, что с меня надо сбить спесь – не знал, что это уже сделано в полной мере. Я отчасти разгадал его замысел и возмутился. Наши разговоры нередко принимали характер словесной дуэли – кто кого; мы балансировали на острие ножа между дружбой и разрывом; но на сей раз наша скрытая враждебность просочилась ближе к поверхности.

– Je suggère que nous visitons[30]30
  Предлагаю посетить (фр.).


[Закрыть] сараи в глубине сада, – не без труда предложил я.

– Mais oui! Quelle bonne idée! Ces sont des places délicieuses[31]31
  Ну конечно! Какая отличная идея! Там замечательные места! (фр.)


[Закрыть].

– А я думал, что place[32]32
  Место (фр.).


[Закрыть] значит площадь, – заметил я.

– Bon! Vous venez sur![33]33
  Отлично! Вы делаете успехи – искаженное выражение, скалькированное с английского, буквально: «Вы идете на» (фр.).


[Закрыть] – поддел он меня, переходя, к моему облегчению, на менее классический французский. – Et que trouvons nous là?[34]34
  А что мы там найдем? (фр.)


[Закрыть]

– Во-первых, красавку, – ответил я, надеясь направить его в русло английской речи.

– Vous voudriez dire la belladonne, n'est-ce pas?[35]35
  Вы хотите сказать, белладонна, не так ли? (фр.)


[Закрыть]

– Oui, атропа белладонна, – ответил я, забивая его французской латынью.

– Eh bien, je jamais![36]36
  Вот это да! Вот так так! – искаженное выражение, скалькированное с английского, буквально: «Ну, я никогда» (фр.).


[Закрыть] – воскликнул он, но я знал, что заработал очко, потому что «Eh bien, je jamais», хоть и звучало насмешливо, подразумевало временное признание, и мы вернулись в лоно родного языка, вернее, к его средневековым и шутливым разновидностям.

Почти каждый семестр какие-то фразы и словечки пожаром проносились по школе и превращались в фетиш. Откуда они взялись, кто их выпустил на свет – этого никто не знал, но щеголяли ими все. Другие же слова, казалось бы совершенно безвредные, объявлялись табу, и применившие их подвергались всеобщему осмеянию. Не дай Бог, сорвется такое слово с языка – задразнят. До сих пор помню, как мои мучители шипели на меня: «Повержен!» Через неделю-другую мода проходила, и слова обретали свою нормальную ценность. «Vous venez sur» (Ты делаешь успехи) и «Eh bien, je jamais» (Вот те на!) были у нас последним криком моды.

До сараев было минут десять ходу. Их выстроили по соседству со старым огородом, разбитым, как это часто бывает, на почтительном расстоянии от дома. Тропка, вернее, дорожка, посыпанная шлаком, тянулась среди рододендронов, наверное, во время их цветения здесь любили бывать гости. Но сейчас это место было мрачным, зловещим и даже пугающим, отчасти этим оно меня и привлекало. Я не раз порывался снова навестить красавку, но в последнюю минуту меня охватывал неоправданный страх, и я поворачивал назад. Однажды я встретил на этой дорожке Мариан – больше никогда и никого здесь не видел. Но с Маркусом тревога моя уменьшилась и обернулась приятным возбуждением первооткрывателя.

– Je vois l'empreinte d'un pied![37]37
  Я вижу отпечаток ноги (фр.).


[Закрыть] – воскликнул он опять-таки по-французски.

Мы остановились и склонились к земле. Дорожка была очень сухой, трава пожухлой, земля рассыпчатой; но вмятина действительно напоминала след ноги, достаточно маленькой. Маркус издал вопль, означавший боевой клич краснокожих.

– Eh bien, je jamais! Je dirai à Maman que nous avons vue le spoor de Man Friday[38]38
  Я скажу маме, что мы видели след Пятницы (фр.).


[Закрыть].

– Ou Mademoiselle Friday[39]39
  Или мадемуазель Пятницы (фр.).


[Закрыть], – остроумно заметил я.

– Vous venez sur! Certes, c'est la patte d'une dame. Mystere! Que dira Maman? Elle a un grand peur des voleurs[40]40
  Конечно, это ножка дамы. Тайна! Что скажет мама? Она ужасно боится воров (фр.).


[Закрыть].

– А по-моему, твоя мама – очень храбрая женщина, – не согласился я. – Храбрее моей, – добавил я, не желая, чтобы разговор слишком удалялся от моих собственных дел.

– Mais non! Elle est très nerveuse! C'est un type un peu hystérique, – заявил он с беспристрастием доктора. – En се moment elle est au lit avec forte migraine, le résultat de tous ces jours de[41]41
  Да нет же! Она очень нервная! Истеричная женщина. Сейчас она лежит в кровати с сильной мигренью, результат многодневного (фр.).


[Закрыть] переутомления.

Я был рад, что он все-таки «сломался» на последнем слове, но известие о болезни его матери огорчило меня.

– А откуда переутомление? – спросил я. – У нее вокруг столько помощников. – Подобно сегодняшней домохозяйке, я связывал переутомление лишь с работой по дому.

Он таинственно покачал головой и поднял палец.

– Се n'est pas seulement ca. C'est Marianne[42]42
  Дело не только в этом. Дело в Мариан (фр.).


[Закрыть].

– Мариан? – переспросил я, произнося имя на английский манер.

– Mais oui, c'est Marianne. – Он понизил голос. – Il s'agit de des fiançailles, vous savez. Ma mère n'est pas sûre que Marianne ...[43]43
  Ну да, в Мариан. Понимаете, речь идет о ее помолвке. Мама не уверена, что Мариан... (фр.)


[Закрыть] – Он закатил глаза и поднес палец к губам.

Я не понял.

– Не расторгнет помолвку, если ты такой тупой.

Меня сразила наповал не только сама новость, но и несдержанность Маркуса. Со своим французским он совсем свихнулся, принялся изображать из себя француза, выдрючиваться передо мной – забыл об осторожности, теперь я в этом почти уверен. Итак, он что-то подозревает, но что? А что подозревает его мать? Маркус ее любимчик; до Дэниса ей не было дела, с мистером Модсли она разговаривала крайне редко, во всяком случае, при мне. Возможно, она доверялась Маркусу – ведь моя мама иногда доверялась мне, рассказывала какие-то удивительные для моего ума вещи. Может, есть минуты, когда каждой женщине необходимо с кем-то поделиться? Но что все-таки ей известно?

Вдруг у меня мелькнула мысль.

– Vous avez vu votre soeur chez Mademoiselle Robson?[44]44
  Вы видели вашу сестру у мадемуазель Робсон? (фр.)


[Закрыть] – обдумав фразу, спросил я.

– Робсóн, – повторил Маркус, сильно ударяя второй слог. – Mais non! Quand je suis parti, la Marianne n'était pas encore arrivée. Et la pauvre Robson était bien fâcheuse[45]45
  О нет! Когда я ушел, Мариан еще не пришла. И бедняга Робсон была ужасно раздосадована... (фр.)


[Закрыть], потому что она говорит, будто Мариан к ней почти не заходит, – быстро произнес Маркус. – Я говорю это по-английски исключительно ради тебя, филин ты убогий.

– Лорд Тримингем сказал мне, – важно заговорил я, не обращая внимания на оскорбление, – что, по словам Мариан, Нэнни Робсон... мм... no... perdu sa mémoire[46]46
  Потеряла память (фр.).


[Закрыть], – не без изящества закончил я.

– Как же, perdu , держи карман шире! – возразил Маркус, снова срываясь. – Sa mémoire est aussi bonne que la mienne, et cent fois meilleure que la vôtre, sale type de[47]47
  Ее память ничуть не хуже моей и в сто раз лучше вашей, гнуснейший... (фр.)


[Закрыть] раззява!

Тут я не утерпел и дал ему затрещину, но новость обеспокоила меня.

– Лорд Тримингем еще сказал, что Мариан завтра уезжает в Лондон, – сказал я. – Pourquoi?[48]48
  Зачем? (фр.)


[Закрыть]

– Pourquoi? – повторил Маркус, куда более по-французски, чем я. – En part, parce que, comme toutes les femmes, elle a besoin des habits neufs pour le bal; mais en grand part, à cause de vous... vous...[49]49
  Отчасти затем, что, как все женщины, она нуждается в новых туалетах для бала; но главным образом из-за вас... вас... (фр.)


[Закрыть] – Он никак не мог найти подходящий эпитет и ограничился тем, что надул щеки.

– À cause de moi? – переспросил я. – Из-за меня?

– Vous venez sur! – не замедлил он сделать выпад. – Да, из-за тебя! Она поехала за... надеюсь, ты поймешь, если я скажу cadeau?

– Подарок! – воскликнул я и тут же почувствовал угрызения совести. – Но она и так сделала мне много подарков!

– Это особый подарок – на день рождения, – Маркус нарочно заговорил размеренно и громко, будто обращался к глухому или полоумному. – Entendez-vous, coquin? Comprenez-vouz, nigaud?[51
  Маленьким мальчикам (фр.).


[Закрыть]50]50
  Слышите вы, мошенник? Понимаете вы, балбес? (фр.)


[Закрыть] Никогда не догадаешься какой.

От волнения я забыл, что страшился подарков Мариан, потому что они напоминали дары данайцев.

– А ты знаешь, какой? – воскликнул я.

– Да, но les petits garçons[51]51
  Маленьким мальчикам (фр.).


[Закрыть] такие вещи не говорят.

Я затряс его, пока он не закричал:

– Мир! Ладно, поклянись, что никому не скажешь. – Заодно из него вытряхнулось и немного французского.

– Клянусь.

– Поклянись по-французски, si vous le pouvez[52]52
  Если можете (фр.).


[Закрыть].

– Je jure[53]53
  Клянусь (фр.).


[Закрыть].

– И поклянись скорчить удивленную рожу, когда будешь его получать – впрочем, это тебе не трудно, раз уж Бог идиотской рожей наградил, – и он состроил гримасу, – куда денешься?

– Je jure, – протянул я, не обращая внимания на его ужимки.

– Попробуешь понять, если я скажу по-французски?

Я не ответил.

– C'est une bicyclette[54]54
  Это велосипед (фр.).


[Закрыть].

Возможно, сегодняшнему ребенку эти слова принесли бы разочарование, но для меня такой подарок открывал врата рая. Велосипед я желал иметь больше всего на свете, а надежды не было никакой, потому что моей маме – я уже закидывал удочку – он был не по карману. Я накинулся на Маркуса с расспросами – какая марка, какой размер, какие шины, фары, тормоза... – C'est une bicyclette Oombaire[55]55
  Это велосипед «Умбер» (фр.).


[Закрыть], – ответил Маркус до того по-французски, что я поначалу не сообразил – это же знаменитая марка! Но на остальные вопросы он, как заведенный, отвечал:

– Je ne sais pas[56]56
  Я не знаю (фр.).


[Закрыть], – с удовольствием поддразнивая меня.

– Je ne l'ai pas vue[57]57
  Я его не видел (фр.).


[Закрыть], – сказал он наконец. – C'est une type qui se trouve seulement a Londres, такие бывают только в Лондоне, перевожу для тупых. Но на один вопрос, который ты не задал, могу ответить.

– На какой?

– Sa couleur или, как изволил бы сказать ты, его цвет.

– И какого он цвета?

– Vert – un vert vif[58]58
  Зеленого – ярко-зеленого (фр.).


[Закрыть].

Тут я и вправду проявил тупость, потому что услышанное слово принял за verre[59]59
  Стекло (фр.).


[Закрыть], и уставился на Маркуса, вне всякого сомнения, с идиотским выражением на лице – как это велосипед может быть ярко-стеклянного цвета?

Наконец Маркус просветил меня.

– Зеленый, зеленый, mon pauvre imbécile[60]60
  Мой несчастный глупец (фр.).


[Закрыть], ярко-зеленый. – Смысл сказанного начал доходить до меня во всем своем великолепии, и тут Маркус добавил: – Et savez-vous pourquoi?[61]61
  А знаете почему? (фр.)


[Закрыть]

Разве тут догадаешься?

– Parce que vous êtes vert vous-même – потому что ты сам зеленый, как говаривают в старой доброй Англии, – перевел он, не оставляя никаких сомнений. – Это твой подлинный цвет, Мариан так и сказала. – И он заплясал вокруг меня, распевая: – Зеленый, зеленый, зеленый.

Не могу описать, какую боль причинили мне эти слова. Удовольствие от мыслей о велосипеде вмиг исчезло. Все подковырки Маркуса слетали с меня, как с гуся вода, но «зеленый»... этот удар пришелся в цель. Это открытие, как и другие открытия сегодняшнего дня, бросало черную тень на проведенные в Брэндем-Холле дни, казавшиеся такими безмятежными. А зеленый костюм, этот осчастлививший меня подарок, ярко-зеленый, как лесная чаща, где правил Робин Гуд, – значит, это тоже было изощренное оскорбление, и Мариан хотела выставить меня дураком.

– Она так и сказала? – спросил я.

– Mais oui! Vraiment![62]62
  Ну да! Конечно! (фр.)


[Закрыть] – и он снова затанцевал и замурлыкал.

Наверное, школьники теперь не пляшут один вокруг другого; но в те годы они плясали, и для жертвы трудно было придумать более мучительное и невыносимое испытание. На какой-то миг я лютой ненавистью возненавидел Маркуса, а вместе с ним и Мариан: понял, до чего зеленым был в ее глазах и как она этим воспользовалась.

– Savez-vous où est Marian en се moment-ci?[63]63
  Вы знаете, где сейчас Мариан? (фр.)


[Закрыть] – тщательно подбирая слова, произнес я.

Маркус замер на месте и уставился на меня.

– Нет, – сказал он, на удивление по-английски. – А ты знаешь, где она?

– Oui, – ответил я, довольный, что бью его его же французским. – Je sais bien[64]64
  Да, я хорошо это знаю (фр.).


[Закрыть].

Правдой тут и не пахло; я понятия не имел, где она, хотя догадывался, что с Тедом.

– Ну где, где? – воскликнул он.

– Pas cent lieues d'ici[65]65
  Не в ста лье отсюда (фр.).


[Закрыть], – ответил я, не зная, как по-французски миля, и стараясь создать впечатление, что Мариан где-то поблизости.

– Ну где, где? – повторил он.

– Je ne dis pas ça aux petits garçons[66]66
  Маленьким мальчикам знать не полагается (фр.).


[Закрыть], – отрезал я, в свою очередь заплясал вокруг него и запел: – petit garçon, petit garçon, ne voudriez-vous pas savoir?[67]67
  Маленький мальчик, маленький мальчик, не хотите ли у знать? (фр.)


[Закрыть]

– Ладно, мир! – вскричал наконец Маркус, и я прервал пляску.

– Но ты правда знаешь, где она, честнейший из индейцев? – спросил Маркус.

– Mais oui, mais oui, mais oui[68]68
  Ну да, ну да, ну да (фр.).


[Закрыть], – вот и все, чем я его удостоил.

Вспомни я в ту минуту, как Маркус любит посплетничать, я бы и словом не обмолвился о том, что якобы знаю, где сейчас Мариан; но поскольку я на самом деле этого не знал, то и мой поступок, как ни странно, не казался мне предательством. Я не проболтался бы, веди мы разговор на английском – держал бы рот на замке. Но, ступив на французскую почву, мое «я» совсем забылось. Состязаясь с Маркусом во владении французским, я перестал быть самим собой – как, впрочем, и он. Когда говоришь на чужом языке, надо говорить, иначе будешь выглядеть глупо, вот и лезет зачастую то, о чем лучше помолчать. Но главное заключалось в том, что я как бы мстил Мариан. И когда сказал, что знаю, где она, боль от обиды немножко утихла. А то, что на самом деле я этого не знал, успокаивало мою совесть.

Мы шли молча, временами подпрыгивали и дурачились, чтобы разрушить стену отчуждения и выпустить дурную кровь, как вдруг я увидел нечто, пригвоздившее меня к месту.

Перед нами стоял сарай, в котором росла красавка, и сейчас эта красавка выходила из двери.

Секунду-другую я думал, что так оно и есть: наделенная сверхъестественной силой красавка идет нам навстречу. Но тотчас все стало ясно: со времени моего прошлого визита куст настолько разросся, что границы сарая стали ему малы.

У охраняемого им порога мы остановились и заглянули внутрь. Маркус хотел затолкать растение обратно в сарай. «Не надо», – прошептал я, и он, улыбнувшись, отступил назад: в этот миг мы помирились. Но как разросся куст! Он вываливался на стены, благо крыши не было, вгрызался в расползшиеся паутиной трещины, цеплялся за любую щель, в нем чувствовалась какая-то загадочная роковая сила, способная разорвать эти стены. Жара вскормила и вспоила его, хотя все остальное выжгла и иссушила. Его несомненная красота казалась мне слишком нахальной, слишком вызывающей. Мрачные, тяжелые пурпурные колокольчики требовали от меня чего-то невозможного, бесстыдные, черные, надраенные до блеска ягоды предлагали что-то совсем мне ненужное. Я подумал: другие растения цветут так, что глаз радуется, их совершенные формы украшают нашу жизнь; таинственный и в то же время простой принцип роста выражен в них наиболее ясно. Но это растение будто задумало что-то недоброе, будто играло само с собой в какую-то сомнительную игру. В нем не было гармонии, не было пропорции. Все этапы его развития являлись глазу одновременно. Оно было сразу и незрелым, и полным сил, и отцветающим. На его ветках умудрялись соседствовать цветы и плоды, но этого мало – пугало какое-то несоответствие между размерами листьев: одни были не длиннее моего мизинца, другие куда длиннее руки. Оно словно хранило какую-то мрачную тайну и в то же время манило приобщиться к ней, звало и отталкивало. Снаружи лишь начинали густеть сумерки, в сарае же наступила ночь – ночь, которую растение целиком забрало себе.

То восторгаясь, то испытывая отвращение, я отвернулся – и тут услышал голоса.

Вернее, один голос, ясно слышался лишь один. Я сразу узнал его, а Маркус – нет. Это был голос, певший «Настанет день – сердца иные», и сейчас он, вне всякого сомнения, был во власти нахлынувших слов. До слуха доносилось монотонное бормотание с паузами для ответа, но ответа слышно не было. Голос этот обладал какой-то неведомой мне гипнотической силой: он и увещевал, и умасливал, и обволакивал удивительной нежностью, а где-то глубоко внутри вибрировал сдержанный смешок, готовый в любую секунду вырваться на волю. Это был голос человека, страстно чего-то желающего и уверенного в успехе, но в то же время готового, нет, вынужденного всеми силами молить о желаемом.

– Какой-то псих треплется сам с собой, – прошептал Маркус. – Идем посмотрим?

В эту секунду стал слышен второй голос – монотонный, неузнаваемый, но четкий. Глаза Маркуса вспыхнули.

– Eh bien, je jamais! C'est un couple, – прошептал он, – un couple qui fait le cuiller[69]69
  Вот те на! Это парочка... парочка, которая милуется (фр.).


[Закрыть].

– Fait le cuiller! – глупо повторил я.

– Милуются, дубина ты. Пойдем, шуганем их.

В ужасе от возможного открытия и от того, что могут увидеть нас, я вдруг наскочил на верное решение.

– Mais non, – прошептал я. – Ça serait trop ennuyeux. Laissons-les faire![70]70
  Ну нет! Это будет очень скучно. Оставим их (фр.).


[Закрыть]

Я решительно зашагал назад, к дому, и Маркус, оглянувшись раз-другой, неохотно последовал за мной. Сердце бешено колотилось под ребрами, – слава Богу, пронесло! – но я мысленно поздравил себя за находчивость. Вся штука была в слове «e nnuyeux»: Маркус применил его, чтобы опорочить мусорную кучу; в его богатом лексиконе это слово выражало крайнюю степень пренебрежения. Раньше времени поднаторевший в делах света, он хорошо усвоил, что быть скучным – это непростительный грех.

– Надо же, совсем обнаглели! – начал распаляться Маркус, когда нас уже не могли услышать. – Нашли место, где миловаться! Представляю, как возмутится мама!

– Не нужно ничего ей говорить, Маркус, – быстро вмешался я. – Не говори ей, ладно? Обещай, что не скажешь. Jurez, jurez, je vous en prie[71]71
  Поклянитесь, поклянитесь, прошу вас (фр.).


[Закрыть].

Но он не сделал мне такого одолжения, даже по-французски.

Мы помирились и шли то степенной походкой, на лицах невинность, никакого коварства, то вдруг начинали толкаться. Меня одолевали разные мысли.

– А сколько длится помолвка? – спросил я. Маркус наверняка знает.

– Cela dépend[72]72
  Когда как (фр.).


[Закрыть], – двусмысленно провозгласил он. – Может, мне лучше перейти на английский? – ни с того ни с сего спросил он. – Для твоего скудного интеллекта он больше подходит.

Я пропустил это мимо ушей.

– Если речь идет о конюхах, садовниках, прислуге и прочем сброде, – объяснил Маркус, – помолвка может длиться бесконечно. А у людей нашего круга это обычно дело недолгое.

– Сколько все-таки?

– Ну, примерно месяц. Deux mois. Trois mois[73]73
  Два месяца, три месяца (фр.).


[Закрыть].

Я задумался.

– А бывает, что помолвка расторгается?

– Этого и боится мама. Но Мариан не такая folle – в мужском роде fou[74]74
  Безрассудная, глупая, безрассудный, глупый (фр.).


[Закрыть]. Колстон, пожалуйста, запомни это слово и напиши его сто раз, оно именно к тебе относится, – не такая folle, чтобы оставить Тримингема planté là[75]75
  Покинутым, брошенным, буквально: «посаженным туда» (фр.).


[Закрыть]. Что я сказал, Колстон?