Текст книги "Посредник"

Автор книги: Лесли Поулс Хартли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

Песню я знал назубок и пел не задумываясь; мысли мои разбрелись в разные стороны; другие певцы смотрели в ноты, я же повернулся лицом к залу, но все равно видел, как бегают по клавишам пальцы Мариан, как поблескивают ее белые руки и совсем белая шея, а в голове проносились всевозможные смерти – не одна, а много, – какими я умру за нее. Но во всех случаях смерть, разумеется, приходила безболезненно, и венец я обретал без терний.

По тишине в зале я чувствовал, что все идет хорошо, но никак не рассчитывал на бурю аплодисментов – из-за ограниченности пространства голова от них закружилась куда сильнее, чем от хлопков в мой адрес после поимки мяча. Только позже я узнал: зрители вовсе не считали меня дураком за то, что я вылез на сцену безо всяких подручных средств для пения, наоборот, такое безрассудство пришлось им по нраву. Я стоял истуканом, забыв поклониться, а зрители топали от восторга ногами и громко требовали: «Бис!» Мариан не двигалась, она сидела возле пианино, чуть склонив голову. В замешательстве я подошел к ней и с трудом привлек ее внимание, выдавив ненужное:

– Они просят, чтобы я спел еще.

– А другие песни ты знаешь? – спросила Мариан, не поднимая головы.

– Ну, – промямлил я, – могу спеть «Сонмы ангелов святые», только это духовная песня.

На мгновение мрачноватое ее лицо смягчилось в улыбке; потом с обычной резкостью она сказала:

– Боюсь, тут я тебе не помощник. Эту песню подыграть не сумею.

Словно бездна разверзлась у меня под ногами – душа жаждала нового триумфа, меня распирало от счастья, и вот... Я просто был не в силах встретить такое разочарование по-мужски. Все же я попытался придать лицу беззаботное выражение, но тут из зала кто-то крикнул с сильным местным акцентом:

– У меня вроде это есть.

В следующую минуту говоривший поднялся на возвышение со старым потрепанным нотным альбомом под названием – до сих пор помню! – «Сборник лучших песен».

– Может, самое начало пропустим? – спросила Мариан, но я взмолился: хочу спеть все целиком.

 
Пусть это хуже смерти! Что ж, ведите
Меня на дыбу, на костер,
Я вам за это буду благодарна[23]23
  Перевод Р. Дубровкина.


[Закрыть].
 

Начало шло речитативом, завершался он, как обычно у Генделя, «бом... бом». Я очень гордился тем, что пою эти строчки: во-первых, полный минор, да и паузы выдержать не просто; к тому же я был достаточно музыкален и понимал – без вступления в куплете не будет того сладостного звучания. И еще одним эти строчки мне нравились: готовность принять пытки, которые хуже смерти, будоражила мое воображение. Менестрель шел на смерть, здесь же героине песни угрожало нечто хуже смерти. Я не имел понятия, что именно, но при моей страсти к преувеличениям представлял что-то жуткое. Мало того, песня была женская, и я чувствовал: через все мучительные испытания я прохожу не только ради Мариан, но и вместе с ней... Вместе мы смотрели в лицо судьбе, которая хуже смерти. И вместе воспаряли к апофеозу:

 
Сонмы ангелов святые,
Пусть чертоги золотые
Оградят меня сияньем,
Словно белым одеяньем,
Словно белым одеяньем[24]24
  Перевод Р. Дубровкина.


[Закрыть].
 

Ангелы, одеянья, золотые чертоги, девственная белизна – душа моя запылала от этих образов; и от ощущения полета, ибо медленно, но верно ввысь стремилась сама мелодия. Голос мой, наверное, ничего этого не отражал: ведь пение – один из школьных предметов, как и крикет, значит, выказывать чувства не полагается.

Мариан осталась за фортепьяно, отдавая мне свою долю аплодисментов. Но они все не утихали, и Мариан неожиданно встала, взяла меня за руку и поклонилась зрителям; потом отпустила руку, чуть повернулась ко мне и сделала низкий реверанс.

Вернувшись на место, я пришел в себя не сразу: слишком резок был переход из одного состояния в другое. Успех (конечно, успех, в этом я не сомневался) словно отделил меня от остальных; все вокруг молчали, пока кто-то не спросил, не собираюсь ли я стать певцом-профессионалом? От такого вопроса меня слегка покоробило, потому что в школе умение петь считалось не Бог весть каким достижением, и сейчас, блеснув в этом деле, я хотел еще сильнее принизить его.

– Лучше стать профессиональным крикетистом, – ответил я.

– Вот это по-нашему, – заметил кто-то. – Пусть Тед поостережется.

Тед, однако, эту шутку не подхватил. Задумчиво глядя на меня, он сказал:

– Как вы брали высокие ноты – заслушаешься! Никакой хорист не споет лучше. А как все замерли! Пролети муха – было бы слышно. Будто в церкви побывали.

Вот именно; я воздал должное религии, и теперь всем было как-то неловко выступать с мирскими песнями. Вечерело; став зрителем, я сразу почувствовал себя в безопасности, накатила сонливость. Должно быть, я вздремнул, ибо следующее, что я услышал, был голос Мариан, певший «Дом, милый дом». После музыкальных страстей, промашек и фальши, успехов, выхваченных из тисков неудачи, волнений для меня и остальных, было настоящим отдохновением слушать этот очаровательный голос, воспевающий счастливую жизнь в родимом доме. Я подумал о моем доме, как вернусь туда после праздников и дворцов; подумал и о доме Мариан, к которому никак не подходил эпитет «скромный». Пела она с чувством; но неужели ей и вправду хотелось тишины и покоя крытого соломой домика? Мне это казалось нелепым. В то же время я знал, что есть места куда более шикарные, чем Брэндем-Холл; может, объяснение в этом? Бывала ведь она в каких-то совсем больших домах в округе, вот и сравнивала с ними. Только потом я вспомнил, что эту песню она пела по просьбе зала.

Бисировать Мариан отказалась – единственная из всех, кого вызывали. Обычно аплодисменты как-то сближают певца со зрителями, но в ее случае все вышло наоборот: чем сильнее мы хлопали, тем больше она удалялась от нас. Я не чувствовал ни обиды, ни сожаления, остальные, по-моему, тоже. Она была сделана из другого теста, настоящая богиня, и никогда не опустится до нашего уровня, сколько ей ни поклоняйся – на это рассчитывать нечего. Воскликни она: «Эй вы, черви, не забывайтесь!» – я, наверное, возрадовался бы, как и почти все остальные. День, вечер были насыщены до предела; мы получили сполна житейских радостей и теперь, когда Мариан лишила нас этого последнего блага, только яснее осознали истинную меру сегодняшней удачи.

– Ну, лягушечья икра, – начал Маркус по дороге домой, – ты сегодня был в ударе.

Что ж, с его стороны это было очень мило – порадоваться моему успеху, и я великодушно обронил:

– Благодарю тебя, поганка, на моем месте ты бы выглядел не хуже, а то и лучше.

Он с задумчивым видом произнес:

– Что верно, то верно, в некоторых случаях я постарался бы не походить на полудохлую корову.

– В каких таких случаях? – вознегодовал я и тут же добавил: – Это все равно лучше, чем каждый день походить на безмозглого борова.

Маркус пропустил мой выпад мимо ушей.

– Я имею в виду случай, когда кое-кого совсем неподалеку от здешних мест сшибают с ног крикетным мячом, и этот кто-то заваливается на спину, молотит ногами воздух и выставляет свое мягкое место на обозрение всему Брэндему, Брэндему-под-Брэндемом, Брендему-над-Брэндемом и Брэндему королевскому.

– Ах ты, пончик толстопузый, ничего я не выставлял...

– Выставлял, еще как выставлял, а в другой раз, когда ты музицировал, распевал этого «Менестреля» – дурацкая, кстати, песня, – закатил глаза, точно полудохлая корова, чтоб я пропал, и мычал точь-в-точь как корова, которая вот-вот подохнет. «О-о-оо, уу-ууу, ввау!» – и он театрально скопировал меня, но я точно знал – так выглядеть я не мог, это уж чересчур. – Я сидел рядом с мамой и прикидывался деревенским – бедняжка-мама ни за что не хотела, чтобы они окружали ее с обеих сторон, – так она корчилась в конвульсиях, да и я тоже, а в одном месте я чуть не... фу, даже не могу сказать что.

– Нетрудно догадаться, ты, любитель половить рыбку в постели, – взвился я. Это был запрещенный удар, но он сам меня довел. – Счастье твое, что ты такая дохлятина с кисельными ножонками и птичьими ручонками, не то я бы тебе...

– Ладно, чего уж там, – примирительно проговорил Маркус. – Выглядел ты сносно. По крайней мере, не совсем осрамился, я думал, будет хуже. И этого увальня Берджеса прищучил, правда, подфартило тебе знатно. О Господи, когда я увидел его у пианино рядом с Мариан, даже мурашки по телу побежали.

– Почему? – спросил я.

– Не спрашивай меня, спроси маму. Хотя нет, лучше не надо: от этих плебеев ее воротит больше, чем меня. Ну да ладно, теперь на целый год от них отделались. Заметил, какая вонь стояла в зале?

– Нет.

– Нет?

– Как-то не обратил внимания. – Но пусть не думает, что я совсем не чувствителен к запахам. – Чем-то вроде попахивало.

– Попахивало! Да меня три раза чуть не вырвало. Пришлось держать себя обеими руками. У тебя, наверное, нос как у носорога, да что там, точно, ты и есть носорог. Посмотри на свой нос: форма такая же, два бугорка, как у него, даже чешуйки есть. Да где тебе было нюхать: кто бы тогда мычал коровой, закатывал глазки, таял от аплодисментов, как масло на сковородке? Прямо весь млел, так был собой доволен.

Ну, на эти дешевые выпады можно и не отвечать.

– А уж таким выглядел паинькой, Лео, смотреть было противно. Да и все остальные нюни распустили, когда ты затянул эту церковную тягомотину: сонмы ангелов святые! Расчувствовались, будто вспомнили своих незабвенных покойничков, Берджес едва слезу не пустил. Насчет Тримингема не знаю – по его лицу поди определи, что у него на душе, но маме он потом тебя нахваливал – это точно. Так что считай, ты его приручил.

Подсластив таким образом пилюлю, Маркус замолчал. Мы приближались к дому – кажется, с юго-западной стороны, потому что деревня лежала в этом направлении. Но «впечатляющий вид» на дом все равно не возникает в памяти, зато почему-то помнится другое – ярко светила луна. Впереди раздавались голоса, сзади было тихо. Мы ушли с вечера последними, в основном из-за меня – я задержался, принимая поздравления, и, понятно, Маркуса это задело, а может, он просто прикидывался. Вдруг он остановился, с нарочитой подозрительностью глянул в кусты и подождал, пока все уйдут на почтительное расстояние.

– Хранить тайну умеешь? – спросил он, отбрасывая школьный жаргон.

– Сам знаешь, что умею.

– Знаю, но это очень серьезно.

Я поклялся страшными клятвами, самой безобидной из которых была такая: пусть меня разразит гром, если проболтаюсь.

– Ладно, так и быть, скажу, хотя мама взяла с меня слово держать язык за зубами. А сам не догадываешься? – Видимо, Маркус боялся, что его новость не произведет на меня большого впечатления.

Я пожал плечами.

– Мариан обручилась с Тримингемом – об этом будет объявлено после бала. Ну, ты рад?

– Да, – ответил я. – Рад. Очень даже рад.

ГЛАВА 14

Воскресное утро осталось в памяти белесой пеленой, беззвучной, тусклой и неподвижной. Все мои желания исполнились, больше не для чего было жить. Обычно так говорят, имея в виду отчаяние, я же был безмерно счастлив. Никогда еще даже после падения Дженкинса и Строуда чувство триумфа не было столь упоительным. Я понимал, что мне безумно повезло: мяч мог пролететь на несколько дюймов выше, для моих песен могло не найтись аккомпаниатора. Но успех мой не становился от этого меньше; удача любила меня, как и все окружающие. Я так высоко стоял в собственных глазах, что мне не нужно было ничего доказывать, отстаивать право на исключительность. Я был я. Матч мы выиграли благодаря мне; концерт прошел с успехом тоже благодаря мне. От этого никуда не денешься.

Не будь мой триумф столь полным, я, возможно, задрал бы нос, как и ожидал Маркус; но триумф был безоговорочным, абсолютным. Он вверг меня в состояние благоговейного страха, изумления, почти религиозного трепета. Наконец-то все мои несовершенства улетучились, сковывавшие меня рамки раздвинулись – теперь я принадлежал к другому миру, миру небесных тел. Мечты и грезы стали действительностью. На этот счет мне не требовалось ничьих подтверждений; и поздравления, которые продолжались за завтраком, я принимал спокойно – если прибавить огня под уже кипящим чайником, это мало что меняет.

Но ликование мое объяснялось и еще одной причиной. Разглашенная Маркусом тайна достойно увенчала счастливый для меня день. Ведь благосклонность Мариан была лестницей Иакова, по которой я совершал восхождение, а мои к ней чувства помогали держать равновесие: один колючий взгляд, и я полетел бы вниз, как Икар. И вот Мариан заняла место, какое я ей отводил: рядом с лордом Тримингемом, другим моим идолом. Мирские дела меня мало тревожили, но я обрадовался еще и потому, что эти двое как нельзя лучше подходили друг другу.

Все это были высокие материи, питавшие мое воображение. Но они отразились, должны были отразиться и на буднях. Я не сомневался, что носить почту мне больше не придется.

Мысль эта радовала меня по нескольким причинам. Выздоровел Маркус, и я пока что не представлял, как смогу поддерживать тайную переписку между Мариан и Тедом. Я привык к этой своей роли, она волновала меня, и до крикетного матча расставаться с ней в общем-то не хотелось. Тут бился пульс моей жизни; эти поручения, как ничто другое, были мне по нутру. В них и тайна, и конспирация, и риск. К тому же мне нравился Тед Берджес, правда, через силу – я восхищался им, но и ненавидел его. Вдали от Теда я мог думать о нем без предвзятости: работяга-фермер, которого в Холле никто и в грош не ставит. Но стоило оказаться рядом, и само его присутствие околдовывало меня, я подпадал под действие его чар, разрушить которые был не в силах. Я чувствовал – это настоящий мужчина, я хотел бы стать таким, когда вырасту. И тут же я ревновал его, ревновал из-за власти над Мариан, хотя суть этой власти была мне не ясна, ревновал из-за всего, чем владел он и не владел я. Он стоял между мной и созданным в моем воображении образом Мариан. Порой мне хотелось унизить Теда, и иногда я не сдерживался. Но я также преклонялся перед ним и горько переживал, когда он попадал в неловкое положение, делая ему больно, я причинял боль себе. В придуманной жизни в Шервудском лесу[25]25
  Лес, где, по преданиям, жил Робин Гуд.


[Закрыть] ему отводилось свое место – он был моим спутником или соперником, союзником, врагом, другом – трудно сказать кем. Однако в воскресенье он перестал вносить в мою жизнь неразрешимый разлад и вписался в общую радужную картину.

В то время я не задумался, почему вдруг это произошло: мысли текли по спокойному руслу, и я не искал ключа к разгадке. Но сейчас я думаю над этим, и ответ, по-моему, ясен. Я избавился от Теда. Я дважды победил его в честном бою. Какой прок от четверок и шестерок этого деревенского Геркулеса, если я поймал отбитый им мяч и вырвал из его рук победу? Его размашистые удары забудут, а мой мяч будут помнить. Затмил я его и на концерте. Его песни о любви тронули меня, ему много аплодировали; но музыкального успеха не было, был успех личный, потому-то сквозь аплодисменты прорывался смех; ему хлопали за то, что он долго не решался выйти на сцену, за фальшивые ноты, за грубое обаяние его пения – одним словом, хлопали, чтобы подбодрить, так хлопают по спине. А какой уморительный вид у него был на сцене – лицо красное, костюм стоит колом, вся его сила обернулась тяжестью. Я же с песнями о смерти, с высокой, чистой церковной музыкой не просто вызвал восхищение зрителей, но и завладел их чувствами. Из земной сферы, где поддразнивают, вышучивают, насмехаются и подбадривают, я перенес их поближе к ангелам небесным. Я дал им музыку в чистом виде, свободную от людских недостатков, именно музыку, а не какую-то дешевку, и этот успех скрепила печатью Мариан – она покинула свой трон, взяла меня за руку и сделала мне реверанс. И если концерт после крикетного матча в 1900 году удержится в чьей-то памяти, то лишь благодаря моим песням о смерти, а не его песням о любви. Я одержал чистую победу, положил его на обе лопатки, потому он и перестал вносить разлад в звучание моего оркестра.

Помню, как в то чудесное утро один из слуг, мой вчерашний товарищ по команде, но уже втиснутый в рамки своего обычного статуса, подошел ко мне и сказал:

– Вы вчера спасли игру, господин Лео. Не вылови вы его, нам бы крышка. Конечно, по калитке бросал его светлость, но главное дело сделали вы. А вашими песнями мы просто заслушались.

Мысль о дворе фермы уже не привлекала: он был мертв, как увлечение, которое в один прекрасный день перерастаешь. По правде говоря, мне всегда претили сильные запахи фермы, а встреча с каким-нибудь опасным животным, сорвавшимся с цепи, тоже сулила мало радости. Что до соломенной скирды, я вполне пресытился ею и теперь подобно Маркусу считал, что катание со скирды – это занятие для несмышленышей, недостойное вполне оперившегося ученика частной школы. Я даже корил себя за это увлечение. И предвкушал, что теперь мы с Маркусом заживем прежней жизнью, в которой много болтовни и подначек, освежим подзабытый за эти дни школьный жаргон. В голове у меня роились новые изысканные оскорбления, с какими я обрушусь на него.

Я ни секунды не сомневался, что писем больше не будет, поэтому казалось нелепым спрашивать об этом Мариан. Нелепым и бестактным – даже у школьного товарища бестактно спрашивать, занимается ли он тем-то и тем-то, когда всем известно, что уже не занимается. Напоминать ей об этом – ошибка. Что было, то прошло, и точка. В любовных делах я был полнейшим профаном, как и в связанных с ними условностях, но твердо знал, что если девушка обручена с мужчиной, она не пишет писем другому мужчине и не обращается к нему «любимый». До дня помолвки – куда ни шло, но уж никак не после. Это однозначно, это закон. Как в крикете: выбили тебя – уходишь от калитки. А что душа подчас противится этому закону, мне и в голову не приходило. Я прекрасно знал, что такое force majeure[26]26
  Сила обстоятельств (фр.).


[Закрыть], и выступал против нее лишь в случае вопиющей несправедливости. Вообще становиться жертвой несправедливости – это удел школьников, мой конфликт с Дженкинсом и Строудом тому пример, но при чем тут взрослые? Кто может быть несправедлив с ними?

Мне уже не казалось, что жизнь моя обеднеет с прекращением подпольной связи между Холлом и фермой. Собственнические инстинкты по отношению к Мариан пробуждались лишь с появлением Теда, но теперь он выбыл из игры. Лорда Тримингема я не считал серьезным соперником: он вращался где-то в другой плоскости, в плоскости воображения. Я искренне желал Мариан счастья, для ее, как и для моего блага; будет она счастлива – и мое счастье станет более полным. Счастье, казалось мне, приходит естественно, когда достигаешь какой-то цели, например, выигрываешь крикетный матч. Ты добился, чего хотел, стало быть, счастлив: все просто. Кто же откажется заполучить в мужья лорда Тримингема? А заполучив его, как объяснил мне Маркус, Мариан станет владелицей дома. Да и Тримингем, женившись на ней, сможет жить здесь. Так что за Мариан тоже тянулся золотой шлейф.

С какой стороны ни подходи, все у них складывалось как нельзя лучше, и я, когда не думал о себе и своих достижениях, думал восторженные думы о Мариан и лорде Тримингеме. Я сгорал от желания поделиться последними событиями с мамой и после завтрака – до ухода в церковь еще оставалось время – написал ей длинное письмо, в котором сообщал, что слава в равной степени греет своими лучами меня и Мариан. Я написал также, что Мариан просила меня погостить еще неделю. Миссис Модсли подтвердила это приглашение после завтрака, в штабе: в мой адрес было сказано много хорошего. Один комплимент имел для меня особую ценность: она очень рада, что у ее сына такой замечательный друг. Я упомянул в письме и это, а в конце приписал: «Позволь мне остаться, если не очень скучаешь без меня, я никогда в жизни не был так счастлив, как сейчас, разве что с тобой».

Я опустил письмо в почтовый ящик, висевший в зале, и, к своему облегчению, увидел за стеклянной дверцей несколько писем. Обычно почта уходила не раньше полудня, но я страшно боялся – а вдруг письма уже забрали?

Пока собирались в церковь, я размышлял, как проведу день, и мысли мои, удалившись на почтительное расстояние, набрели на Теда. Он обещал мне что-то рассказать, но что? Вспомнил: как, зачем и почему милуются, и мне тогда очень хотелось услышать этот рассказ. Сейчас желание поубавилось, если вообще не пропало. Так и быть, как-нибудь в другой раз, не сегодня, пусть расскажет; в конце концов, мне в Брэндеме жить еще две недели, хотя бы из вежливости схожу к нему попрощаться.

И еще одно я записал себе в плюс перед уходом в церковь. Небо было затянуто облаками, но я знал, что температура повышается. Погода тоже не подвела.

Мне снова повезло с псалмами: в прошлое воскресенье читали сорок четыре стиха, в это – сорок три, то есть на семь меньше критического числа. Провидение явно было на моей стороне. К тому же на сей раз обойдется без литании – опять хорошо. Меньше чем когда-либо я был настроен раскаиваться в своих грехах, да и остальным раскаиваться ни к чему. Я не видел во вселенной ни малейшего изъяна, и христианство раздражало меня своим нытьем – я перестал слушать его жалобы и сосредоточился на анналах семейства Тримингемов, увековеченного в стене трансепта. Сейчас оно меня особенно интересовало: ведь скоро в его ряды примут Мариан. Она будет виконтессой, сказал Маркус; тут я впервые заметил, что на надгробных плитах упомянуты и жены: раньше семейное древо Тримингемов представлялось мне состоящим сплошь из мужских ветвей. Правда, слово «виконтесса» нигде не упоминалось: «Его жена Каролин», «Его жена Мабелль» – что за напыщенность, почему не просто Мейбл? Но имя тут же стало красивым и аристократическим – такова была магическая сила Тримингемов. «Его жена Мариан»... – но я тут же прогнал эту мысль, потому что для меня оба они были бессмертны. Бессмертны – какое волшебное слово! Фантазии мои заискрились с новой силой. Кто сказал, что род Тримингемов должен вымереть? С растущим возбуждением я стал прикидывать, в каком веке явится на свет девяносто девятый, сотый виконт. Мысль о родовой линии, простирающейся сквозь века, глубоко взволновала меня. Нет, в цепи все-таки был разрыв – где надгробье пятого виконта? Мозг восстал против этого пропуска и попытался как-то объяснить его. Наверное, недостающая табличка замурована где-то в другой части здания. Возвышенные мысли вернулись ко мне. Торжественная атмосфера церкви подчеркивала значимость земной славы; в мистическом союзе генеалогии и арифметики отражался бег времени.

Лорд Тримингем снова вышел из церкви последним. Я думал, его будет ждать Мариан, но она ушла, и вместо нее остался я. Робеть перед ним я почти перестал, и мне хотелось думать, что все мои слова и поступки исходят от меня самого. Но я не собирался с места в карьер говорить на тему, которая волновала меня больше всего.

– Привет, Меркурий, – сказал он.

– Может быть, нужно что-то передать? – спросил я, тактично (я был этим горд) не называя имя получателя.

– Нет, спасибо, – откликнулся он, и я заметил довольные нотки в его голосе. – Это очень любезно с твоей стороны, но, боюсь, в ближайшее время ничего такого не потребуется.

С кончика моего языка был готов сорваться вопрос: а почему? Однако я решил, что и сам знаю, и спросил уже куда менее тактично:

– На этот раз она молитвенник не оставила?

– Нет, но ты когда-нибудь видел такую легкомысленную девушку? – Он произнес это так, будто легкомыслием следует гордиться, и подобных девушек я не раз встречал.

Я ответил, что нет, а потом, в надежде разговорить его, а может, и выудить комплимент в свой адрес, добавил:

– Здорово она играет на фортепьяно, правда?

– Да, а ты здорово поешь, правда? – Он немедленно клюнул на удочку.

В восторге от того, что моя уловка удалась, я немножко попрыгал козлом, потом безо всякой натуги спросил:

– А почему нет пятого виконта?

– Нет пятого виконта? – эхом повторил он. – В каком смысле? Пятых виконтов полным-полно.

– Да я имею в виду не вообще, – беззаботно возразил я: пусть не думает, что я ничего не смыслю в родословных и званиях. – А в церкви. Там нет пятого виконта вашего рода, пятого лорда Тримингема.

– А-а, понял, – ответил он. – Как это я сразу не догадался? Просто забыл, под каким он шел номером. Но быть-то он был. – Лорд Тримингем замолчал.

– Почему же его нет в церкви? – не отступал я.

– Видишь ли, – проговорил лорд Тримингем. – Это весьма печальная история. Его убили.

– Вот оно что! – У меня от удовольствия даже мурашки забегали по телу: на такое я и не рассчитывал. – Наверное, на поле боя? – Я вспомнил, что многие виконты служили в армии.

– Нет, – ответил он. – Не на поле боя.

– Несчастный случай? – предположил я. – Сорвался с горы или спасал кому-то жизнь?

– Да нет, – сказал он. – Несчастным случаем это не назовешь.

Я видел, что рассказывать он не хочет, и неделю назад я бы немедленно отстал. Но сейчас, на гребне волны, я решил – не стоит стесняться.

– Как же тогда он умер?

– Если тебе очень хочется знать, – произнес лорд Тримингем, – его убили на дуэли.

– Ой, как интересно! – вскричал я. И он еще хотел скрыть от меня историю своего предка, самого интересного из всех Тримингемов! – А почему он дрался на дуэли? Чтобы защитить свою честь?

– Что ж, можно сказать и так, – согласился лорд Тримингем.

– Его кто-то оскорбил? Ну, назвал трусом или лжецом? На самом деле он таким, конечно, не был, – поспешно добавил я – вдруг лорд Тримингем подумает, что и я присоединяюсь к этому оскорбительному мнению.

– Нет, никто его не оскорблял, – ответил лорд Тримингем. – Он дрался на дуэли не из-за себя.

– Из-за кого же?

– Из-за дамы. Его жены.

– О-о. – Примерно так же горько я был разочарован, когда понял, в чем смысл переписки Теда и Мариан. Дама... А Маркус говорил, что человек их круга никогда так женщину не назовет. Это у него была одна из верных примет. Теперь будет на чем его посадить. Стараясь выказать интерес, я спросил:

– Она была виконтесса?

– Да.

– А я и не знал, – вялым и монотонным голосом заметил я, – что мужчины дрались на дуэлях из-за дам.

– Дрались, представь себе.

– А что же она такого сделала? – Вообще-то мне было все равно, спросил я просто из вежливости.

– Ему показалось, что она чересчур дружелюбно относится к другому мужчине, – коротко ответил лорд Тримингем.

По наитию я спросил:

– Он ее приревновал?

– Да. Это случилось во Франции. Виконт вызвал этого мужчину на дуэль, и тот его застрелил.

Меня поразила подобная несправедливость, и я сказал об этом:

– Все должно было выйти наоборот.

– Ты прав, ему не повезло, – произнес лорд Тримингем. – В общем, его похоронили во Франции, вдали от своего народа.

– А виконтесса вышла замуж за того, с кем он стрелялся?

– Нет, но она так и осталась за границей, и лишь дети ее вернулись в Англию – все, кроме младшего, который жил с ней во Франции.

– Он был ее любимцем?

– Кажется, да.

Я был рад получить объяснение, и хотя жаждавшая страстей душа ничуть не насытилась, впечатляло другое: невозмутимость, с какой лорд Тримингем пересказал эту историю. Меня вдруг коснулась горечь человеческой жизни, ее безразличие к нашим желаниям, даже к желанию красиво умереть. Мысль о покорности судьбе мне не нравилась: я считал, что чувства должны быть ярче породивших их причин.

– А не будь она виконтессой, стал бы он так сильно возражать? – спросил я наконец.

Он озадаченно засмеялся.

– Думаю, ее титул здесь ни при чем. Ведь это он сделал ее виконтессой, чем же тут чваниться?

– Да я не о том, – воскликнул я, поняв, что переделикатничал, постеснялся назвать виконтессу просто женой, вот и вышла путаница. – Я что хотел спросил: стал бы он так сильно возражать, что у нее есть... друг, если бы они были не женаты, а только обручены?

Лорд Тримингем обдумал вопрос.

– Да, думаю, стал бы.

Тут в голову мою впервые закралась мысль: ведь есть что-то общее между положением пятого виконта и самого лорда Тримингема. Я сразу отмахнулся от нее, ибо не сомневался – Мариан перестала относиться к Теду чересчур дружелюбно. Но воображение уже взыграло, и, поскольку гнев всегда интересовал меня, я спросил:

– А на нее он тоже был сердит?

– Думаю, что нет, – ответил лорд Тримингем. – Скорее огорчен.

– Она не сделала ничего порочного?

– Видишь ли, она вела себя не вполне разумно.

– Значит, она виновата вместе с тем мужчиной.

– Дама никогда не бывает виновата; со временем ты это поймешь, – таков был ответ лорда Тримингема.

Я смутно чувствовал нечто подобное, и эти слова произвели на меня неизгладимое впечатление.

– Тот мужчина был очень порочный человек? – спросил я. Я плохо представлял себе порочность, но меня будоражило само слово.

– Кажется, это был смазливый мерзавец, – сказал лорд Тримингем. – И уже не в первый раз зарился... – Он умолк, потом добавил: – Он был француз.

– Ах, француз, – протянул я, будто это все объясняло.

– Да, и отличный стрелок, ничего не скажешь. Не думаю, что он был уж слишком порочным человеком, если судить по меркам того времени.

– А по сегодняшним меркам был бы? – Мне требовался пример порочности.

– По сегодняшним – да, ведь сейчас такая смерть считается убийством, по крайней мере, в Англии.

– А если бы виконт застрелил его, это тоже считалось бы убийством? – спросил я.

– Сейчас – да, – последовал ответ.

– Не очень это справедливо, – заметил я, пытаясь представить себе сцену дуэли по прочитанным книгам: раннее утро, две чашечки кофе, два револьвера, уединенное место, секунданты шагами отмеряют расстояние, взмах платком, выстрелы, падение одного из дуэлянтов.

– И он – пятый виконт, – наверное, истекал кровью?

– История об этом умалчивает. Да едва ли. От пулевого ранения крови обычно немного, разве что попадет в артерию или вену... К счастью, теперь дуэли в Англии запрещены.

– Но мужчины все равно стреляют друг в друга? – с надеждой в голосе спросил я.

– В меня, например, стреляли, – ответил он, изображая гримасой улыбку.

– Да, но это было на войне. А из-за женщин они стреляются? – Я представил себе две шеренги женщин, из-за спин которых высовываются мужчины с револьверами.

– Иногда.

– И это считается убийством?

– В Англии – да.

Что ж, так и должно быть; и тогда я испросил его мнение по вопросу, который давно меня мучал:

– А буры нарушали правила ведения войны? – От отца я унаследовал пацифизм, но при первой встрече с лордом Тримингемом, героем войны, мои убеждения пошатнулись.

– Буры – неплохие парни, – мягко заметил лорд Тримингем. – Лично я против них ничего не имею. Жаль, конечно, что стольких пришлось отправить на тот свет, но сие от нас не зависит. Вот тебе на, – добавил он, будто сделал внезапное открытие. – Мы почти догнали Мариан. Поболтаем с ней?