355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Лесли Поулс Хартли » Посредник » Текст книги (страница 10)
Посредник
  • Текст добавлен: 29 сентября 2016, 00:08

Текст книги "Посредник"


Автор книги: Лесли Поулс Хартли



сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

ГЛАВА 12

У меня до сих пор сохранились листы с записью счета, но наши серии я помню во всех подробностях, серии же противника, по крайней мере до середины, словно заволокло туманом, хотя все цифры – передо мной. Отчасти дело, конечно, в том, что наших отбивающих я знал лично, а местных, за одним исключением, – нет. К тому же поначалу казалось, что победа в кармане – об этом говорит столбик однозначных цифр у первых пяти отбивающих противника, – и внимание мое рассеялось: когда противника бьют в пух и прах, сильно не сосредоточишься. Наши серии проходили в азартной борьбе, сейчас этого не было и в помине. Ради чего мы израсходовали столько сил? Чтобы поднять с земли булавку? Помню, я с жалостью взирал на местных болельщиков – когда противники один за другим уходили с поля, вид у них был удрученный, совсем не тот, с каким они подходили к калитке. События на поле в эти минуты не остались в памяти, зато наплыл пейзаж. Перед глазами стоят две дуги: деревья за крикетной площадкой и небо над ними; кривизной они повторяют друг друга. Я был в восторге от подобной симметрии, нарушал ее лишь церковный шпиль. Сама церковь была скрыта деревьями, которые росли на возвышенности и огибали ее в форме транспортира, почти идеальным полукругом. Но шпиль, вместо того чтобы поделить транспортир на равные сегменты, остро отточенным карандашом торчал слева от центра – по моим подсчетам, градусов на восемь. Почему церковь не захотела вписаться в рисунок, начертанный самой природой? Наверное, есть точка, откуда шпиль кажется продолжением оси транспортира, уходящим в небо перпендикуляром, в основании которого лежат два божественно равных угла и поддерживают его, словно две летящие опоры. Кто-то из зрителей, возможно, наслаждается этим видом. А что, если пойти и поискать эту точку, пока наши выбивают одного противника за другим, словно кегли?

Но скоро мой взгляд, добравшийся по несуразно торчавшему шпилю до самых небес, наткнулся на огромное облако и попытался проникнуть в его глубины. Подобного облака – порождения жары – я в жизни своей не видывал. Сверху абсолютно белое, ватное, закругленное и блестящее, точь-в-точь сугроб; ниже белое подкрашивалось розовым, а еще ниже, в самой сердцевине облака, розовое густело до пурпурного. Может, эта пурпурная полоса – предвестник опасности, грома? Едва ли. Облако казалось совершенно неподвижным; я излазил его глазами, но никаких изменений формы не заметил. И все-таки оно двигалось – двигалось к солнцу и по мере приближения к нему светилось все ярче и ярче. Еще немного и...

Глазами я поднял очертания транспортира и приложил их к облаку, как вдруг публика забурлила, всполошилась; к калитке направился Тед Берджес; он что-то насвистывал – надо полагать, для бодрости духа.

Биту он нес под мышкой – довольно непривычно. С какими чувствами я следил за ним? Хотел ли, к примеру, чтобы его выбили первым же мячом? Или пусть заработает шестерку, а уж потом вылетает? Я был озадачен, ведь до сих пор все было предельно ясно: пусть все наши набирают очки, а все местные – нет.

Первый мяч пролетел впритирку с калиткой, и я понял: не хочу, чтобы его выбили. Мне стало неловко, – нужно хранить верность своей команде! – но я сразу успокоил себя: ведь желать, чтобы противник дал бой – это вполне по-спортивному, значит, стыдиться нечего; к тому же они безнадежно отстали! В таком состоянии неспокойного нейтралитета я пребывал долго – Тед только успевал отдуваться; несколько раз он едва не мазал, потом дал высоченную свечу, и помощник повара обязательно поймал бы ее, но по глазам резануло солнце.

Вдруг Тед отбил мяч за границу поля – четыре очка, и тут же еще четыре очка; мяч как из пращи полетел в сторону зрителей, едва успевших увернуться. Они засмеялись, захлопали, но никому и в голову не пришло, что эти очки могут как-то повлиять на ход матча. Дальше снова неудачные удары, и вот – великолепные шесть очков: мяч проплыл над павильоном и упал где-то среди деревьев.

Мальчишки стайкой метнулись на поиски; пока они охотились за мячом, игроки разлеглись на травке; стоять остались только Тед с партнером и двое судей, будто победители на поле брани. Игра внезапно выдохлась: наступила минута полного расслабления. Наконец счастливчик торжествующе швырнул мяч в поле, и игра возобновилась, но шла теперь как-то расхлябанно, ненапряженно.

– Молодчина, Тед! – выкрикнул кто-то, когда он снова выбил мяч за линию.

Я смотрю на запись счета и не могу вспомнить, с какой минуты забеспокоился: а не скажутся ли щегольские выверты Теда на результате игры? Кажется, когда личный счет Теда перевалил за полсотни, я по-настоящему, до сердцебиения, взволновался.

Пятьдесят очков мистера Модсли имели совсем другую окраску, там был триумф хитрости, здесь – удачи, у Теда не чувствовалось воли к победе, даже простого желания победить. Я смутно понимал: за этим контрастом стоит нечто большее, чем столкновение между Холлом и деревней. Здесь была еще борьба между порядком и пренебрежением к закону, между приверженностью к обычаям и полным их игнорированием, между устойчивым положением в обществе и мятежными настроениями, между одним отношением к жизни и другим. Я знал, к какой группе принадлежу, и все же сидевший во мне предатель смотрел на вещи иначе, он хотел, чтобы личность победила в борьбе с группой, пусть даже эта группа – моя, чтобы Тед Берджес положил ее на обе лопатки. Но я не мог поделиться этими мыслями с окружающими, которые фланировали вокруг меня в тени павильонной веранды. Лица их чудесным образом расцвели, и сейчас они заключали пари, – кто все-таки выиграет? – лукаво поглядывая при этом на меня. Узрев рядом с Мариан свободное место, я протиснулся к ней и сказал:

– Здорово, правда?

Пожалуй, в этой фразе не было особого предательства по отношению к своим.

Она не ответила, и я повторил вопрос. Повернув голову, она кивнула, и тут я понял, почему она не отвечала, – боялась выдать себя. Глаза ее горели, на щеках играл румянец, губы дрожали. Я был ребенком, жил среди детей и научился распознавать подобные симптомы. Я не стал спрашивать себя, что они означают, но столь бурная реакция со стороны взрослого тотчас заразила меня, интерес к игре возрос – я не мог усидеть на месте, ибо всегда ерзал от возбуждения. Противоречие в моих чувствах еще больше углубилось: я боялся признаться себе – хотя с каждой минутой это становилось очевиднее, – что желаю победы противнику.

Упала еще одна калитка, потом еще одна; оставалось разрушить две, а деревенской команде требовалось набрать всего двадцать одно очко – и наш результат будет перекрыт. Когда появился новый отбивающий, зрители не проронили ни слова. Я услышал напутствие их капитана: «Чарли, пусть на мяч выходит он», и подумал – Теду вряд ли по душе такая тактика; он не выказывал желания брать игру на себя. Это был последний бросок в серии; новый отбивающий удержался, и Тед, стоя лицом к нам, приготовился отражать атаку.

В команде лорда Тримингема двое стояли на дальней позиции, крайний левый находился чуть правее павильона. Первый мяч Тед отбил прямо в нашу сторону. Я подумал: ну все, еще одна шестерка, однако траектория полета снизилась. При приближении к земле мяч словно набрал скорость. Полевой игрок рванулся прикрыть его рукой, но мяч отскочил рикошетом и с грозным свистом полетел на нас. Миссис Модсли, вскрикнув, подскочила с места, Мариан закрыла лицо руками, я набрал в легкие воздуха; после секундного замешательства и двух-трех быстрых вопросов стало ясно – мяч никого не задел. Обе дамы засмеялись – отделались легким испугом! – и попытались превратить все в шутку. Мяч, неожиданно маленький и безобидный, лежал у ног миссис Модсли. Я бросил его крайнему левому – оказалось, это один из наших садовников. Но он даже не взглянул в мою сторону. С искаженным от боли лицом он поддерживал правой рукой левую и осторожно поглаживал ее.

К нему уже шли лорд Тримингем и остальные игроки, он сделал несколько шагов им навстречу; показал поврежденную руку. Они чуть посовещались и, как я понял, что-то решили; одни вернулись к калитке, а лорд Тримингем с садовником направились к павильону.

В мозгу моем воцарилась сумятица, мелькали какие-то обрывки мыслей: игра окончена, садовник на всю жизнь останется калекой. Теда посадят в тюрьму. Вдруг раздался голос лорда Тримингема:

– У нас несчастный случай. Поллин вывихнул большой палец, так что придется выставлять запасного.

Даже тут я еще не понял, что речь идет обо мне.

С трясущимися коленями я поплелся за ним к центру площадки.

– Пришлось его заменить, – сказал он. – Пришлось заменить. Будем надеяться, что с ним ничего серьезного. Итак, Лео, ты встаешь слева от калитки. Работать тебе особенно не придется – почти все его мячи летят прямо. Но иногда он бьет крюком – тут ты должен смотреть в оба.

Что-то в этом роде; но я его почти не слышал, потому что нервная система пыталась приспособиться к моей новой роли. Только что был зрителем, и вот ты уже игрок – какое превращение!

Постыдно нервничая, я выполнил указание бросающего и пошел к своему месту. Наконец я ступил в «ведьмино кольцо»[20]20
  Грибы, растущие кругами.


[Закрыть]
и, как ни странно, почувствовал себя увереннее: вдруг это кольцо – волшебное и защитит меня? Два броска не дали результата. Постепенно я успокоился, и страх уступил место ликованию – я здесь не лишний и наравне со всеми играю в крикет, игру наших предков. Чувства мои обострились до крайности; когда Тед заработал «четверку», а с последнего броска в серии выбил еще четыре очка, я едва не захлопал вместе с болельщиками противника. Но тут же краем глаза увидел, что на демонстрационном щите появилась новая цифра и не посмел глянуть на нее – знал, что в запасе у нас осталось всего десять очков.

В следующую серию счет не изменился, но игра шла напряженная; новый отбивающий преграждал путь мячу, прижимал его к земле, ухитрялся гасить прямые броски и нижней частью тела работал куда проворнее верхней. Последний мяч, однако, он отразил на правую сторону и приготовился к новой серии бросков.

Но новая серия едва ли будет похожа на ту, в которой отличился Тед Берджес. Я видел, вышагивая по площадке: сейчас все пойдет иначе. Мяч взял лорд Тримингем и теперь спокойно перебрасывал его из одной руки в другую. Он велел кое-кому поменяться местами, и я со страхом ждал, что он выдворит меня из моего волшебного кольца; но в его планы это не входило.

Он как следует разбежался, подпрыгнул – но сильного броска не получилось; мяч завис, потом круто полетел вниз. Отбивающий взмахнул битой – и мяч взвился в воздух. Отбивающий и Тед кинулись каждый к своей линии, но добежать не успели – мяч уже прилип к рукам лорда Тримингема. В популярности нашего капитана сомневаться не приходилось – даже в такой критический момент игры болельщики наградили его щедрыми аплодисментами. Хлопки затихли, когда мальчик, менявший цифры, подошел к демонстрационному щиту. Он медленно, до тошноты медленно начал менять таблички. Но что это? Общий счет 9, калитки 1, последний игрок 135. Зрители засмеялись. Мальчик обернулся к щиту и уставился на свою работу. Под громкий смех он расставил цифры по местам.

Эта ошибка развлекла народ, но напряжение на поле не спало, наоборот, стало ясно, что нервишки шалят и у счетоводов. От поражения нас отделяло всего восемь очков – достаточно два раза выбить мяч за линию поля.

Отбивающий, уходя, перекинулся со сменщиком парой слов, оба согласно кивнули, а я тем временем пытался напоследок разобраться в своих чувствах. Но они окружили меня туманом, который издалека еще имеет какие-то очертания, а вблизи все сливается воедино, и мозг мой безнадежно завяз в этих густых и клубящихся испарениях. Однако общий смысл разворачивавшейся на площадке драмы был мне ясен еще и потому, что я шестым чувством улавливал другую драму – между бросающим и отбивающим. Противодействующие силы строились так: арендатор – землевладелец, простолюдин – лорд, деревня – поместье. И было что-то еще, связанное с Мариан, которая сидела возле павильона и смотрела на поле.

Зрителям что: хотят – подскакивают с мест, хотят – орут до хрипоты, мы же, игроки, были обязаны сохранять полнейшее спокойствие, и эта мысль придавала сил, наполняла меня гордостью. И, уж конечно, полное спокойствие было на лицах главных героев сражения – бросающего, который вонзил каблуки в землю, чтобы лучше оттолкнуться при разбеге, и Теда, чья взмокшая рубашка облепила спину.

Лорд Тримингем швырнул мяч по падающей траектории – обмануть отбивающего при отскоке, – но Тед не позволил мячу удариться о землю, он выбежал вперед и с лету запустил его к самой линии поля. Удар был лучше некуда, и я задрожал от восхищения, словно через меня пропустили электрический ток. Зрители закричали, заулюлюкали, и сомнениям моим внезапно пришел конец – я желал победы их команде, а не нашей. Я не думал о том, что для победы им нужно всего три очка, просто слышал ее ураганное приближение.

Каким был следующий бросок, я не помню, но неожиданно увидел: голова и торс Теда резко повернулись вокруг своей оси, а мяч по прямой восходящей линии летит прямо ко мне, будто между нами протянули провод. Тед было рванулся с места, но тут же замер и с удивлением воззрился на меня, не веря собственным глазам.

Я выбросил руку над головой – и прервал полет мяча, но сила инерции швырнула меня наземь. Мяч я притиснул к груди, будто у меня заболело сердце, и когда наконец с трудом поднялся на ноги, меня оглушил сладостный звук аплодисментов; тут же я увидел, что игроки расходятся со своих позиций, а ко мне шагает лорд Тримингем. Не припомню, что он сказал – меня буквально распирало от избытка чувств, – но поздравления его были сдержанны и спокойны, и оттого еще более ценны, так, наверное, он поздравил бы мужчину; именно мужчиной, и далеко не самым никчемным, я присоединился к игрокам, направлявшимся к павильону. Все мы, проигравшие и победители, шли вперемежку, от враждебности не осталось и следа, а зрители совсем расщедрились и колотили в ладоши пуще прежнего. Не берусь описать свое состояние: ликование захлестнуло меня с головой и потопило все вехи, по каким я ориентировался в таких делах. Я еще парил в воздухе, хотя помосты вознесших меня событий уже рухнули. Однако было и некое отдельное ощущение, выделявшееся из общей сумятицы чувств: когда я поймал мяч, меня вдруг пронзила боль сожаления, острая, как укол шпаги. Но ликование мое нисколько от этого не уменьшилось, а забурлило еще сильнее – когда счастье бьет ключом, капля горечи лишь придает ему аромат. Что-то подсказывало: я буду еще счастливее, если поделюсь этой тайной с Тедом, стану ближе к небу еще на целый локоть. Наверное, такие излияния не приняты, свои переживания крикетисты скрывают за внешней холодностью. Но я почти буквально не чуял под собой ног – ведь я решил судьбу матча, возьму и наплюю на условности! Только как к такому признанию отнесется Тед? Каково ему сейчас? Рад ли он, что так ловко оборонял калитку, или горько разочарован – до победы не хватило самой малости? Останемся мы друзьями, или теперь я – низвергнувший его враг? Все это, однако, не слишком меня занимало: увидев, что он идет один (почти все игроки уже выговорились), я пристроился рядом и сказал:

– Извините, Тед. Я вовсе не хотел вас выбить, правда.

Он остановился и с улыбкой глянул на меня.

– Что ж, рад это слышать, – произнес он. – Но мяч вы поймали мастерски, это точно. Никак не думал, что вы его удержите. По правде говоря, я совсем забыл, что на левой стороне поля кто-то есть, а потом оборачиваюсь и вижу – стоит, караулит. Ну, думаю, ничего, пролетит над головой, он и не достанет, а вы распрямились, будто пружина какая. Я уж чувствовал – скоро вылечу, но не думал не гадал, что фитиля мне вставит наш почтальон.

– Я не хотел, – повторил я; шутки шутками, но все-таки надо извиниться.

В эту минуту хлопков прибавилось, ретивые болельщики стали выкрикивать имя Теда. Мы все уходили с поля героями, но кумиром публики сегодня был, конечно, он; я нарочно поотстал – пусть выходит один. В павильоне партнеры с восторженными криками накинулись на него; даже дамы из Брэндем-Холла, сидевшие впереди, не без любопытства проводили Теда взглядами. Все, кроме одной. Я заметил, что Мариан даже не подняла головы.

Как только мы вернулись в Брэндем-Холл, я сказал Маркусу:

– Старина, дай-ка мне твой листок с записью счета.

– А сам ты, кувшинное рыло, что же не вел? – спросил он.

– Да я же играл, олух ты несусветный, как же я мог считать?

– Это кто играл? Ты, что ли, жалкий микроб? А не шутишь?

Тут я ему показал, где раки зимуют, потом вытребовал запись счета и стал переписывать на свой листок недостающие сведения.

«Пр. Берджес вбт игры, л-д Тримингем 81», – прочитал я. – Эй ты, порождение ада, мог бы и мою фамилию написать.

– Хватит с тебя «вбт игры», – засмеялся он. – К тому же я хочу, чтобы у этой записи был приличный вид, а твоя фамилия испортит мне всю обедню.

ГЛАВА 13

Ужин в сельском клубе почтила своим присутствием местная знать и, конечно, игроки обеих команд; казалось, в жизни моей не было столь замечательного празднества. Гирлянды, флаги, духота, витавший над всем дух товарищества (его я ценил особо) ударили в голову не слабее рейнвейна, налитого в мой стакан. Порой я начисто забывал, что существую самостоятельно; душа моя уносилась куда-то под остроконечный потолок клуба и порхала там среди английских флажков и лент серпантина – ни дать ни взять небесное тело, спутник звезд. Мне казалось: я выполнил свое предназначение в жизни, больше стремиться не к чему, теперь все оставшиеся мне годы могу стричь купоны. Моим ближайшим соседям по столу, игрокам деревенской команды (нас посадили через одного; было решено, что на этом демократическом сборище обитатели Холла не должны сидеть рядом друг с другом), я едва ли показался общительным – я свободно говорил с ними на языке души, но слов почти не находилось. Впрочем, их это мало тревожило: они исправно очищали свои тарелки да время от времени перебрасывались какими-то фразами, будто меня и не было вовсе. Фраз этих я почти не понимал, но соседи то и дело разражались громовым хохотом. Да что там – им хватало даже кивка, легкого хмыканья, и скоро весь мир в моем одурманенном мозгу зашелся от смеха.

После ужина мистер Модсли произнес речь. Я думал, он будет запинаться – никогда не слышал от него больше дюжины слов подряд. Но он оказался на диво красноречивым. Одно предложение вытекало из другого, будто он говорил по-писаному; голос же, как и при чтении молитв, был бесстрастный и монотонный. К тому же он говорил быстро, и кое-какие его шутки оказались выстрелами вхолостую; но уж те, что «дошли», прошли на ура, именно потому, что были выданы без эмоций. С величайшим, как мне показалось, искусством, он сумел сказать почти о каждом из игроков, выделить в игре каждого что-то свое, заметное. Обычно речи я пропускал мимо ушей, считал, что они, как и молитвы, предназначены для взрослых; но эту слушал внимательно – надеялся услышать свое имя и не был разочарован.

– И последний, о ком я хотел сказать – последний только по росту, – это наш юный Давид, Лео Колстон, сразивший Голиафа с Черной фермы, если можно так выразиться; он не пользовался пращой, но сам поймал снаряд, пущенный противником.

Все обернулись в мою сторону – по крайне мере, мне так показалось; а Тед, сидевший почти напротив, залихватски мне подмигнул. В пиджачной паре и высоком крахмальном воротничке он был похож на себя еще меньше, чем во фланелевых брюках. Чем больше он надевал одежды, тем меньше походил на себя. Лорд Тримингем являл со своей одеждой одно целое, стоило же Теду принарядиться – и он превращался в деревенского вахлака.

Дальше речи слились для меня в один жужжащий звук, будто стал слышен бег времени; потом пришел черед пения. На возвышении в конце зала помещалось пианино, перед ним призывно стоял вращающийся табурет с плюшевым сиденьем. Но по залу пронесся ропот, смысл которого вскоре дошел и до меня: где же аккомпаниатор? Его приглашали, но он почему-то не явился. Последовало объяснение. Оказывается, он прислал записку, что ему нездоровится, однако Бог знает почему обнаружилась она только сейчас. Послышались разочарованные возгласы. Какой же крикетный матч, какой же ужин без песен? На наши разогретые вином души вдруг накатила волна прохлады, а вина, чтобы прогнать ее, уже не было. Час ранний, весь вечер впереди, и занять его нечем. А может, найдутся добровольцы, заменят заболевшего? Неодинаковые глаза лорда Тримингема, в глубине которых, как всегда, поблескивала власть, обежали помещение, но все старательно отводили взгляды, словно он был аукционистом; точно помню, что я не отрывал глаз от скатерти – немножко умел играть на фортепьяно, и Маркус это знал. Но вот, когда все, казалось, приросли к своим сиденьям, боясь пошевелиться и поднять голову, готовые разглядывать собственные ботинки, пока кто-нибудь не вызовется аккомпанировать, вдруг произошло какое-то движение, легкий всплеск по вертикали, будто вскинули знамя; не успели мы расслабить наши застывшие от напряжения тела, как вдоль прохода быстро прошла Мариан и села на табурет возле пианино. До чего же она была очаровательна в голубом платье, – такие видишь на картинах Гейнсборо, – между свечами! Она взглянула на нас оттуда, словно с трона. Взглянула задорно, но и с хитрецой: я свое дело сделала, теперь ваша очередь.

Как я потом узнал, по традиции полагалось, чтобы прежде всего пели участники матча: всех их по очереди вызывали на сцену, а некоторых пытались вытолкнуть силой, но для собравшихся не было секретом, кто знает толк в пении, а кто нет. Первые, как выяснилось, принесли с собой ноты, которые извлекали на свет божий, словно фокусники, одни – виновато и стеснительно, другие – с вызовом. Но все певцы трепетали перед Мариан, аккомпаниатором, и держались от нее как можно дальше. Играла она превосходно, и я больше слушал не песни, а ее. Изящные белые пальцы Мариан (да, да, белые, хотя солнце светило без передышки) скользили по клавишам, и какие прекрасные звуки она ухитрялась извлекать из этой старой дребезжащей развалюхи! Было ясно, что клавиатура разболтана, но музыка лилась плавным журчащим ручейком. Сколько огня было в громких пассажах, сколько нежности в тихих! Некоторые клавиши западали, но Мариан чудесным образом выдергивала их и заставляла работать. Тактичный и искусный аккомпаниатор, она следовала за певцами и не пыталась подгонять или придерживать их; но музыкальное мастерство ее и певцов никак нельзя было поставить на одну доску, она превосходила их на голову, будто чистопородного скакуна запрягли в одну упряжку с ломовой лошадью. Зрители это понимали, и за их аплодисментами стояло уважение, но и подначка.

Когда выкликнули Теда Берджеса, он не пошевелился, и я решил, что он просто не слышал. Приятели в разных концах зала взялись повторять его имя и шутливо подбадривать его: «Давай, Тед! Нечего стесняться! Мы же знаем, певец из тебя хоть куда!» – но он смутился и упрямо продолжал сидеть. Публика развеселилась, шум удвоился; Теда вызывали почти хором, а он сердито бурчал себе под нос, что не в настроении петь. Свою лепту внес и лорд Тримингем.

– Не огорчайте нас, Тед, – попросил он («Тед» меня удивило; возможно, это был знак доброго расположения). – Ведь на поле вы не заставляли нас ждать.

Последовал новый взрыв смеха, и сопротивление Теда рухнуло: он неуклюже поднялся и, придерживая под мышкой свернутые в толстую трубку ноты, потащился к сцене.

– Ну, теперь держись! – выкрикнул кто-то, и по залу прокатилась новая волна смеха.

Мариан вся эта кутерьма, казалось, нисколько не занимала. Когда Тед взобрался на сцену, она подняла на него глаза, что-то сказала, и он неохотно протянул ей кипу нот. Она быстро проглядела их, отобрала нужные и поставила на пюпитр. Я заметил, что она загнула уголок страницы – раньше так не делала.

– «Пара сияющих глаз», – объявил Тед замогильным голосом, и кто-то громко прошептал:

– Веселее, мы не на похоронах!

Первые такты голос певца был едва слышен, он прорывался сквозь неровное дыхание, но постепенно набрал силу, зазвучал ровно и сочно, в нем обозначился танцевальный ритм песни, и под конец Тед до того распелся, что зрители бурно зааплодировали – ведь поначалу успехом и не пахло. Впервые за вечер раздались крики: «Бис!» Тед снова посовещался с Мариан; головы их сблизились; похоже, он снова колебался, но вдруг решительно отошел от пианино и поклонился публике в знак отказа. Однако аплодисменты удвоились; людям нравилась его скромность, и они хотели перебороть ее.

Он запел сентиментальную песню Балфа[21]21
  Ирландский композитор XIX в.


[Закрыть]
. Сейчас ее, пожалуй, нигде не услышишь, но тогда она мне нравилась, нравилось и исполнение Теда – голос его красиво вибрировал.

 
Настанет день —
Сердца другие
Продолжат прерванный рассказ,
От слов нахлынувших, хмельные,
Влюбленные в который раз[22]22
  Перевод Р. Дубровкина.


[Закрыть]
.
 

Я помню задумчивые лица зрителей, слушавших это отрешенное и сладкоречивое излияние в предчувствии измены, не подозревавших, на какой горечи оно замешано; наверное, мои чувства отразились на лице – я, как мне казалось, прекрасно знал сердца, которые расскажут о любви, знал, как это грустно, но и прекрасно. Имел представление и о нахлынувших словах. Но откуда, из какого житейского опыта это знание взялось – не представляю. Слова из мира взрослых, составленные в стихи, нравились мне, они навевали возвышенное, поэтическое настроение, но за ними стояло и нечто земное – для взрослых они были наполнены земным смыслом, и я с готовностью принимал его на веру. В песнях часто пелось о подобном. Я считал, что сердца говорят о любви только под аккомпанемент фортепьяно в зале для пения, мне и в голову не приходило, что за этим разговором могут стоять страдания и горести. И уж никак я не привязывал сюда слово «миловаться», даже при намеке на такое меня затрясло бы от ужаса. Я сидел в исступлении, будто слушал музыку богов, и когда влюбленный попросил ничтожную малость – лишь бы дама его сердца, вовсю кокетничавшая с другим или другими, просто помнила о нем, – на глазах у меня выступили слезы счастья.

Песня кончилась, и раздался чей-то крик:

– Браво аккомпаниатору!

Мариан поднялась с табурета, чтобы получить свою долю аплодисментов пополам с Тедом. Чуть развернувшись, она легонько поклонилась ему. Но вместо того, чтобы ответить тем же, он дважды дернул головой в ее сторону, потом в противоположную – будто комик или клоун, который вышучивает партнера. В зале засмеялись, и я услышал, как лорд Тримингем сказал:

– Не очень-то он галантен.

Мой сосед высказался еще более категорично.

– Что это с Тедом? – шепнул он через меня моему другому соседу. – С каких пор он так робеет перед женщинами? Она из Холла, вот в чем штука.

Тед, однако, уже пришел в себя и отвесил Мариан надлежащий поклон.

– Вот так-то лучше, – заметил сосед. – Уж больно разная у них жизнь, а то неплохая вышла бы пара.

Видимо, Тед и сам не забывал об этой разнице – с пунцовым лицом он соскочил со сцены и вернулся на место; друзья принялись поздравлять и подначивать его, но он отвечал хмурым и угрюмым взглядом.

Я сочувствовал Теду, но и смеялся вместе со всеми – за счет Теда вечер удавался, у народа поднималось настроение, возникал некий пикантный с горчинкой аромат. Тед-фигляр был популярен не меньше, чем Тед-герой, а то и больше, ибо сколько можно поклоняться герою, испытывать его тщеславие? На сцену поднимались новые певцы и пели комические или романтические песни – ничего особенного; часто фальшивили, и Мариан беспечно закрывала на это глаза, но зрители фальшь не очень-то и улавливали; по сути, ошибались только местные, и веселье в зале слегка поутихло, вечер превращался в урок музыки. Для меня в этом была своя прелесть – еще одно преимущество на стороне обитателей Холла; я уже хотел приплюсовать его к прочим своим радужным ощущениям, но тут в наступившей после пения тишине раздался голос лорда Тримингема:

– А как насчет нашего запасного? Не споет ли он что-нибудь? Все-таки единственный школьник в нашей команде. Давай, Лео, спой.

Второй раз мне предлагалось обменять привилегию быть ребенком на право почувствовать себя взрослым. Когда такое случилось со мной в третий раз, воскресения в детство уже не было. Вставая со своего места – у меня и в мыслях не было отказаться – и чувствуя, как начинает сохнуть во рту, я понимал, что перехожу во взрослое состояние лишь на время (так же как в третий раз не сомневался – возврата назад не будет). Нот у меня не было, но песню я знал – Тримингем угадал. Даже несколько. Одну я пел на концерте в школе, однако лишь поднявшись на сцену сообразил – без сопровождения ничего не выйдет.

– Ну, Лео, – спросила Мариан, – что будем петь? Она говорила обычным голосом, будто не желала замечать, что в зале полно народу.

Рисуя себе страшную картину – я слезаю со сцены и в убийственной тишине возвращаюсь на место, а от стыда охота провалиться сквозь землю, – я беспомощно пролепетал:

– У меня нет нот.

Мариан ослепительно улыбнулась – до сих пор помню эту улыбку – и сказала:

– Может, сумею подыграть и без нот. Что ты хочешь петь?

– «Мальчик-менестрель».

– Моя любимая песня, – обрадовалась она. – В какой тональности?

– В «ля», – гордо заявил я – вон как высоко беру! – но и не без испуга: вдруг она в этой тональности не сыграет?

Ничего не сказав, она сняла с пальца колечко и довольно небрежно положила его на крышку пианино. Потом поудобнее уселась на табурете – зашелестел шелк, разбежавшийся во все стороны, словно запах духов, – и взяла вступительные аккорды.

Больше всего на свете я боялся стать посмешищем. Мариан вторично спасла меня от позора, но, наверное, особых причин благодарить ее сейчас не было. В первый раз были, и еще какие: сколько сил она потратила на то, чтобы я стал прилично выглядеть. Теперь же благодарить следовало не саму Мариан, а ее музыкальный дар. И все-таки это второе спасение я ценил даже больше первого, потому что на сей раз меня спасла не ее доброта, а другое из многих ее достоинств. Не знаю, пошел бы я воевать за доброту, а вот за дар божий пошел бы. И уже шел. Голос мой летел по залу, и я точно знал, кто именно идет на войну и что собирается защищать. Мальчик из песни – это был я, и шел защищать ее, Мариан. Моей страной песен была она. Не было солдата, который жаждал бы смерти больше, чем я в ту минуту; я стремился к смерти и не променял бы ее ни на какие мирские радости. И не мог дождаться, когда придет время разорвать струны арфы. Никогда не играть ей в рабстве, провозгласил я; что ж, теперь можно с чистой совестью сказать: в рабстве моя арфа не играла.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю