Текст книги "Оповідання, сценарії"

Автор книги: Лесь Подерв'янський

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

Михайлик показывает смешливым девчонкам прозрачные гаремные шаровары.

Мотря: Може ти і невістку там мені сховав?

Михайлик: Е, ніт, чого нема, того нема.

Мотря стоит, осыпанная с ног до головы восточными дарами. Прямо тебе – Иродиада или царица Савская.

Михайлик: Ви такі гарні, мамо, їй бо, якби не був ваш син, то на вас би оженився!

Мотря: А таке скажеш, синку. Стара я вже, негодна. Та й то сказать, страшні діла в світі робляться. (Вона нахиляється до Михайлика, шепче йому на вухо.) У Миколи Гнатового, що колись у твого батька осавулом був, у дворі не чисто!

Михайлик: Годі вам, мамо, дурних жінок слухати. Як на мене, то всі вони – відьми. Так, хлопці?

Хлопці: Свята правда, пане сотнику.

Михайлик: Де батько, де цей старий пень? Чого не зустрічає мене, чого горілкою не частує?

Мотря: Він ще з ранку поїхав коней у пана Бардецького торгувати.

Михайлик: Ха! Знаю я тих коней!

Михайлик собирается сесть на коня, и уже одна нога в стремени, но в этот момент он замечает девушку в соседнем дворе. Подчёркнуто не замечая казаков, она развешивает бельё и входит в хату. Хлопцы делают равнение направо, нога Михайлика застревает в стремени.

Михайлик: Мамо, хто це?

Мотря: (хреститься) Цариця Небесна, спаси, сохрани.

Михайлик уже в седле. Свистнул – и только пыль по дороге вьётся. Мотря шепчет молитву и крестится. Две дворовые девки внимательно изучают китайский зубастый пенис-дракон, противно хихикая. На одной из них – прозрачные турецкие шаровары. Сгибаясь под охапками соломы, во двор, где только что неизвестная девушка развешивала бельё, входят Мыкола Гнатович и Приська.

Мотря: (єхидно) Кумо. а що це за дівчина до вас приїхала?

Пріська: Яка дівчина?

Мотря: Така гарна – тут лєнти, тут стрічки, каблучка золота, брови чорні, тільки на ніжку трохи кульгава. До вас – племінниця з Полтави, еге ж?

Микола Гнатович: (сідає на пеньок і витирає піт з чола) Казна що ви мелете, кумо. Яка племінниця? Одна сестра була, та й ту татари в ясир взяли, коли я ще малий був.

Мимо него на огромной скорости проносится броненосец. Мыкола Гнатович свистом подзывает его, чтобы приласкать, однако внезапно до него доходит, что вокруг что-то не так. Он протирает глаза и плюёт через плечо.

Микола Гнатович: Що за чортівня? Святий Миколо, спаси і помилуй!

Мыкола Гнатович с интересом изучает свой двор. Приська, для которой эта чертовщина не в новинку, стоит в монументальной позе, всем своим видом выражая: „А я що тобі казала?“

Микола Гнатович: Ти диви… Такий килим може тільки в самого хана і є. А кури – цісарської породи. Таких не те що в Полтаві, а навіть в самому Чигирині нема. Шкода, що це все чортова мара. Ехе-хе, старий я став пити негоден.

Старики входят в хату, где кроме всего прочего великолепия: рушников, цепочек и пр., стоит стол, накрытый вышитой скатертью. Утка смирно сидит в своём закутке у печки. На столе закуска, вареники в макитре, борщ в казане, кувшин сметаны, огромная паляница, колбаса, сало, зелень. Венчает обстановку штоф оковитой. Мыкола Гнатович, не долго думая, тянется к штофу.

Пріська: (єхидно) Не пий, старий, то все’дно мара. Дай, краще я вип’ю!

Приська лихо хлопает рюмку.

Микола Гнатович: Як це ти робиш, бабо?

Пріська: (ще єхидніше) А це я тобі снюсь.

Микола Гнатович: А, но і у ві сні випить можна.

Он наливает себе стопку, лихо опрокидывает её и закусывает салом. В тот же момент получает от бабы ложкой по лбу.

Пріська: (зловісним шепотінням) Старий ти дурень. Чи ти не чув, що Мотря Кіндратова казала?

Микола Гнатович: (випучивши очі) То й що?

Пріська: А те, що на нашому дворі завелися відьми. Оце, замість того, щоб салом чортовим давитись, візьми рогача і йди, сховайся в клуні. Як відьма прийде, тут хапай її за хвіст, хрести і читай „Богородицю“ – вона й буде проситися, щоб пустив.

Микола Гнатович: А ти що робити будеш?

Пріська: (знімає зі стіни ікону) А я за тином сховаюсь. Як спіймаєш, я тут їй і образа піднесу, і прямо в морду плюну. Ано й здохне, суча баба.

Микола Гнатович: Теж мені надумала баба, щоб козак з рогачем відьму ловив. А оце бачила?

Мыкола Гнатович тайком показывает жене пистоль, спрятанный под полою жупана. Пошептавшись, старики выходят. Утка встаёт с насиженного места, ковыляет в сени и смотрит во двор через щёлочку. Обнаружив, что всё спокойно, она машет крыльями, и… вдруг вместо утки перед нами предстаёт уже знакомая девушка. Она вешает вёдра на коромысло и, крадучись, выходит во двор. Старики из-за тына наблюдают за ней, баба – с иконой, дед – с турецким пистолем. Они дрожат, как в лихорадке, увидев, что во дворе пусто, бегут из укрытия в хату, два нелепых создания, размахивающие иконой и пистолем. Вбежав в горницу, замечают опустевшее гнездо. Старуха, тихо плача, склоняется на грудь старику. Он обнимает её. Св. Николай, поставленный бабой на стол, смотрит на них оттуда строгими глазами.

Колодец. Совершенно классическое место (то же, что и в начале фильма). Девушка-утка набирает воду. Мимо галопом конь несёт Михайлика. Заметив девушку, всадник притормаживает коня и, гарцуя, подъезжает поближе. Всё, как на картине художника Пимоненко, – сладко и неправдоподобно.

Михайлик: Чорнобрива, а що, напоїш коня?

Дівчина: Ач, який швидкий!

Михайлик: А чом би й ні? Ти чия?

Дівчина: А от, скоштуєш київ від батька, тоді побачиш.

Михайлик: Хотів би я побачить того, хто буде мене годувать киями.

Дівчина: Пусти, кому кажу!

Всё это говорится, как на надоевшей репетиции, – все роли уже давно выучены наизусть. Жесты скупы и стилизованы, как в корейской опере. Внезапно мимо наших героев с гиканьем, свистом и стрельбой проносятся всадники. Непонятно – кто, сколько и зачем. Выстрелом с Михайлика сбивают шапку. Михайлик молниеносно спрыгивает с коня и, прикрываясь ним, стреляет из пистолей. Чей-то конь скачет галопом, но уже без всадника. Чей-то труп валится в огород, только лишь подсолнухи колышутся и торчат из-за тына жёлтые сапоги.

Михайлик: (начебто нічого не сталося) А як сьогодні прийду в садок до тебе?

Дівчина: А чого тобі туди ходить? Гарбузів не бачив?

Михайлик уже на коне. С побеждающей уверенностью смотрит сверху на девушку. Заискивать – не в его характере.

Михайлик: А ось і побачимо, які в тебе гарбузи!

Свистнул, конь на дыбы взвился, удар нагайкой, – и пропал в столбе пыли, издавая дикие запорожские крики.

Левада во владениях пана Бардецкого. На турецких коврах в позах казака Мамая из известной картины и со всей полагающейся атрибутикой (конь, седло, ружьё и т. д.) сидят: отец Михайлика (Киндрат Омельянович) и пан Бардецкий. Они любуются лошадьми, которые прогуливают перед ними молодые хлопцы, треплют за ушами породистых собак, выпивают и закусывают. На лицах пирующих – неимоверный кайф.

Пан Бардецький: Дивуюся вам, пане полковнику, мати такі ліси і поля і не тримати собак. А хочете, я вам продам своїх?

Полковник: Краще ви, пане, купіть у мене кабанів. Таких гарних ви ніде не купите. А які розумні! Коли я п’яний додому йду, то вони вже про то за кілометр знають.

Пан Бардецький: На яку холєру, пане, мені їх розум? Хіба дурного кабана та вже й не можна їсти?

Полковник: З іншого боку, пане, розумні кабани – то біда. Бо вони як люди. Я, коли їх колють, навіть не дивлюся. А піду собі в садок, щоб і не чути.

Полковник всматривается вдаль.

Полковник: Ану, пане, у вас очі молодші, то подивіться, кого там чорти несуть?

Пан Бардецький: Якісь там хлопці… Хіба що не наші, пане полковнику.

На ближайшем холме возникает нечто вроде орды. Через мгновение с гиканьем, свистом и стрельбой орда исчезает. С горы, прямо под ноги полковнику, катится какой-то свёрток. По ходу движения тряпица разматывается, и перед удивлёнными взорами собеседников предстаёт голова в мусульманской чалме, с приятно оскаленными зубами.

Полковник: Ти диви, от бісові діти! Не дають християнським людям горілки випить! А ото, іще когось чорт несе!

Прямо на кайфующих приятелей галопом несётся Михайлик. Он картинно осаживает коня, соскакивает с него, картинно кланяется отцу.

Михайлик: Здрастуйте, батьку!

Полковник: І ти здоров будь, синку! З якими новинами, добрими чи злими?

Михайлик: Є і добрі, і погані.

Полковник: Ну, тоді починай з добрих.

Михайлик: Низові хлопці на кордоні татарву сильно побили. Та набрали добра всякого возами. Як-то кажуть, з китайки та оксамиту онучі собі скрутили. А зброї турецької: шабель, пістолів, сагайдаків – то вже без ліку. І сину вашому там перепало трохи. Оце, батьку, вам від мене.

Михайлик с поклоном подаёт отцу драгоценную турецкую саблю.

Полковник: (оглядає клеймо) Це – діло… Справжня „гурда“… (До пана Бардецького) – Ану, лишень, пане, підкиньте свою шапку.

Пан Бардецький: То пан добре придумав, але оскільки пан добрий рубака, то неодмінно зостанусь без шапки, котру не знімаю, бо дуже протягів боюсь.

Полковник: Ну, то хай йому біс. Краще вип’ємо.

Бьёт в ладони. Челядь обносит всех горилкой.

Полковник: (до Михайлика) Тепер погане кажи.

Михайлик: Мати з глузду з’їхали. Кажуть, що у Миколи Гнатового, вашого осавули, на подвір’ї відьми завелись. Та, прецінь, я, здається, одну бачив. Така відьма, що хоч зараз би оженився.

Полковник: Я тобі оженюся, бісів сину! У мене і не такі батогів коштували! А матері хіба – шептуху покликати?

Внезапно, состроив гримасу, с омерзением сплёвывает.

Полковник: Шептухи, відьми, баби, та хай би вони повиздихали! Ти кажеш, добро возами брали?

Михайлик: Возами, батьку.

Полковник: Їй-бо, нема мені чого тут сидіти! Завтра ж їду з тобою на Низ.

Михайлик: Батьку, та ви ж вже й не молоді.

Полковник: Нічого, синку, стара свиня глибоко риє. Коня мені!

Пан Бардецький: А як же із собаками, пане полковнику? А коней хіба будете купувати чи ні? Та й про кабанів не домовились…

Полковник: (він вже на коні) Ото дадуть вам зараз бусурмане і собак, і кабанів. Либонь приходьте сьогодні до мене на вечерю.

Михайлик: (підпихає ногою до пана Бардецького басурманську голову) Ви краще, шановний пане, оце на палю вчипіть та біля воріт поставте. Зараз всі так роблять.

С дикими гиками отец и сын исчезают в степи. Две маленькие фигурки на фоне огромного, грозного огненного неба. Пан Бардецкий меланхолично любуется этой страшной картиной.

Пан Бардецький: Як гарно світить небо! Яка краса! Мабуть, знову у пана Міклашевського хутір підпалили.

Двор Мыколы Гнатовича. Старики сидят на лавочке. Они одеты во всё парадное, держатся за руки и смотрят друг другу в глаза.

Пріська: От ми, діду і діждались свого.

Микола Гнатович: Тепер і помирати не шкода.

Он раскуривает люльку и выпускает дым из всех мыслимых отверстий.

Пріська: Дурень ти. Хіба ж можна помирати? Зараз ми доці нашій, ясочці сизокрилій посаг справим, парубка знайдем, щоб не пив і не ледащо.

Микола Гнатович: Треба, щоб козак був. Та хоч би й за Михайлика.

Пріська: Якого Михайлика?

Микола Гнатович: А – Косомизденка.

Пріська: Київ йому по потилиці, а не нашу ясочку!

Микола Гнатович: Та чому? Він – козак справний. Молодий, а вже сотнею орудує. І службу знає. Он бачила, скільки матері добра навіз?

Пріська: Ой, діду, а пам’ятаєш, як ти молодий був, і мене на леваді чекав?

Микола Гнатович: А ти не прийшла, клята баба?

Пріська: (кокетуючи) А мене мати не пустила.

Мотря, в турецких шмотках похожая на Иродиаду, величественно смотрит через тын.

Мотря: А чого це ви вбрались як на свято?

Пріська: А до нас дочка приїхала.

Мотря: А де ж вона?

Пріська: А ондечки йде наша пташка.

Мотря выглядывает на улицу. Во двор к старикам направляется незнакомая девушка с переполненными вёдрами на коромысле. Идёт медленно, стараясь не расплескать воду. Мотря каменеет, как скифская баба. Старики стоят, дружно взявшись за руки. Кажется, вот-вот и над ними сияние появится. Броненосец золотой молнией мелькнул в траве. Девушка открывает калитку и смущённо улыбается. Внезапно Приська срывается с места и устремляется в хату.

Пріська: Ой, лишенько, пироги з печі тра витягти…

В хате Приська вынимает из печки пироги. Взгляд её падает на утиное гнездо. Воровато озираясь, она швыряет его в огонь. Затем, светясь от радости, появляется на пороге. Девушка ставит вёдра и улыбается старикам. Мотря, как может, вытягивает шею, чтобы лучше видеть и слышать. Она вот-вот вывалится за забор. Турецкие цацки мелко звенят на ней.

Микола Гнатович: (причепурює вуса, відкашлюється) Пташко наша, не вмію я красно промовляти. Козакував, поки сила була, зараз живемо з бабою вдвох, Бог діточок не дав. Та, мабуть, зглянувся Милосердний на рабів своїх. (Мотря і Пріська, слухаючи це, жалібно схлипують). – Будь же ти нам за дочку, а ми тобі – за рідних батька і матір. Вік свій будем тебе глядіти, і ти нас на старості літ не облишиш.

Пріська: Господи ж, Боже мій, дитинка наша, скільки ж ми на тебе чекали!

Баба плачет и обнимает девушку. Мыкола Гнатович кусает ус, моргает и задумчиво щёлкает курком пистоля, пытаясь почему-то именно сейчас понять его устройство. Мотря рыдает в три ручья. Девушка обнимает стариков.

Дівчина: Мої старенькі, не плачте, не піду я більш нікуди, залишуся з вами.

Все вместе отправляются в хату. С улицы доносится пальба. Лихая компания во главе с полковником вваливается в соседний двор.

Полковник: (до Мотрі) А ну, годі плакати, стара. Давай сюди все, що в нас є, давай поросят, гусей, горілки, меду і скажи Галці, хай по музик біжить (В око йому впадає басурманська голова.) А це що таке?

Михайлик: Тату, це я вам гостинця привіз. А ще одного пану Бардецькому презентував. Його на паль чіпляють і встромляють біля воріт. Зараз всі так роблять.

Полковник: (уважно вивчає голову) Оце – оказія. І посміхається ж як гарно! Чого тільки вчені люди не попридумують…Бардецькому, кажеш? Та на холєру воно йому потрібне! Грицько! (З’являється молодий джура.) Ану, скачи на леваду до пана Бардецького, там знайдеш цьому хлопцю пару, візьмеш – і мерщій назад. Щоб все було як у людей!

Хлопцы там временем тащат поросят, девушки – птиц. В саду расстилают ковры, ставят столы. Музыканты играют на фоне шатра из ряден.

Хата Мыколы Гнатовича. Старики вместе с девушкой, помолившись на образа, садятся за стол. Приська угощает их пирогами.

Пріська: Їж, донечко, – оце з сиром, оце з вишнями, трохи не підгоріли у дурної старої баби.

Дівчина: А де ж моє гніздечко? Чи ви його прибрали?

Пріська: Спалила я його, не лай, доню, стару дурну бабу.

Дівчина: Навіщо ж ви це зробили? Навіщо чіпали те, чого не знаєте? Я хо-тіла вік з вами жити, у вас залишитись, а тепер не можу.

Плача, бросается вон из хаты. Растерянные старики – вслед за ней. Девушка бежит по тёмному бесконечному саду, ветки хлещут по ее личику. Неожиданно возникает перемахнувший через тын Грицко. В руке у него – две казацкие пики с басурманскими головами. Он вихрем проносится по саду, и дальше, – не обращая внимания на столы с гостями, прямо к полковнику. Не замеченная окружающими, девушка с любопытством наблюдает за происходящим.

Полковник: Ото молодець, Грицько! Ану, хлопці, зараз подивимось, хто з вас козак! Бачите чортових бусурман?

Он указывает на копья с головами, которые, видимо для украшения этого варварского пира, Грицько воткнул в землю прямо у входа в шатёр.

Полковник: Ану, хто з вас влучить в невіру з двох пістолів з коня? Та, кому я це кажу! Навряд чи з вас знайдеться хоч один такий. Бо зараз саме сміття, а не козаки. Ні пити, ні стріляти, ні дівку обійняти не вміють.

Гремят тулумбасы. С грохотом разбрасывая домашнюю утварь, мчатся кони. Выстрелы, пороховой дым, оскаленные усатые хищные лица.

Полковник: (стріляє з пістоля) Горілки, стара!

Мотря вносит горилку.

Полковник: Хлопці, а дивіться всі на стару, поки ще не вмерла.

Хлопці: Дивимось, батьку.

Мотря: Болячок тобі на язик, старий бовдуре!

Полковник: Дивіться, хлопці, вона – матір ваша, бо тяжко без матері на світі жити.

Киндрат Омельянович плачет. Вслед за ним плачут сотоварищи. Девушка украдкой смахивает слезу и тут же вскрикивает, оказавшись в цепких лапах Михайлика.

Михайлик: От бачиш, дівко, не я до тебе, а ти до мене в садок ходиш.

Дівчина: Облиш мене, козаче, не судилося нам в садку любитися. Різні у нас дороги.

Михайлик: Стривай, дівчино, та що ти таке кажеш? Як повернуся з походу – справим весілля, будеш у мене в золоті і оксамиті ходити, як цариця. З срібла будеш їсти. В дукачі вбиратися. А таких коней і бугаїв, як у мене, навіть в самій Манжалії ні у кого нема.

Дівчина: Навіщо мені твої бугаї, пусти мене, козаче!

Девушка вырывается и убегает. Она оказывается на крутом берегу реки. Сверкающая в вечерних лучах река с неизменными рыбаками спокойно несёт свои волны. Над девушкой летят утки. На самом краю обрыва – вертикальные столбообразные дымы. Греясь возле костерка, пекут картошку девочка и мальчик. Рядом пасётся павлин, нарушая тишину непристойными воплями. Стоя на краю обрыва, девушка взмахивает руками. Летят утки…

Мыкола Гнатович просыпается с паническим криком, как это делают похмельные люди, когда им страшно. Он продирает глаза и видит себя сидящим на берегу реки вместе со спящими, как апостолы, Степаном Чарльзовичем и Свиридом Опанасовичем. Озверелые байкеры проносятся совсем рядом. С реки тянет утренним туманом. Рыбаки неподвижны как изваяния. Над головою Мыколы Гнатовича летят утки: одна, две, много… Мыкола Гнатович растерянно смотрит вверх. Приська сидит рядом и плачет.

Микола Гнатович: Не плач, бабо, не плач моя люба.

Он обнимает Приську, и вот, они уже стоят возле дикой яблони, ствол которой обвит равнодушным змием. Два потерянных создания, все вместе – эдакий поникший Дюрер, и смотрят вверх, наблюдая утренний перелёт птиц. Выстрелы охотников в тишине.

Байкеры холодно и неумолимо мчатся по степной Украине.

Вулкан, Венера, Вакх

Мне нужно было найти его. Искать было легко – след был еще теплый. Он вел меня в дебри зеленых, не отбрасывающих тени заборов, за которыми раздавались утомленные жарой голоса: „Ти, виварка вонюча, – укорял один негромкий, экономящий силы, – я i по водичку, я i по корову, а вона сидить i цiлий день со6i пизду чуха…“ В доме напротив хорошо развитая девушка развешивала белье, ловко переступая через пыльных, окопавшихся кур сильными ногами. Она бросила в меня макитрой, как только я произнес его имя. Черные стриженые волосы на лобке в гневе встали дыбом, пробив белую ткань купальника. Кровавый след уводил дальше, он привел меня к пряничному домику, раскрашенному нежными цветами. Здесь могла бы жить Белоснежка. Маттиолы росли прямо под окнами, на них валялся одуревший от ароматов кот. В ничтожной тени возле кота наслаждался потемневший от простой лагерной жизни дядька. Балансируя на корточках, он специальным взглядом набросил на меня невидимую сеть, как тарантул. „Iвана нема“, – сказал он, и выбросил „Приму“ в роскошные мальвы. Окурок прочертил в горячем воздухе изящную математическую истину, после чего был немедленно склеван громадным, как орел, белым петухом. Левый глаз петуха закрывало бельмо, одна нога была закована в кандалы, железная цепь тянулась за ним к собачьей будке. „Вiн у нас замiсть собаки, – сказал темный дядька, сбивая плевком жирного шмеля с наглой георгины, – ми його на цеп посадили, щоб людей не клював“. Я спросил его про Катерину. „ЇЇ увезли в лiкарню“, – сказал он бесстрастно, – та дура через твого Iвана засунула голову в костьор. Правда, обгорiла не сильно, врачi сказали, шо скоро випишуть». Я попрощался. Иван оставлял за собой выжженную землю, как Чингисхан, и я тащился за ним, как отставший от орды мародер.

Он был сыном кузнеца; все его детство прошло в отцовской кузне в маленьком селе на Волыни. Тело античного героя (разве только кулаки чуть побольше) завершалось породистой головой казака, воина-профессионала. Темные глаза его были скошены к переносице, видимо, для концентрации на жертве перед последним прыжком. Он был силен, ласков, смешлив, его любили друзья и начальство, собаки ходили за ним стаями, а женщины совершали ради него древнегреческие поступки. Он пил на равных со всей академической профессурой с самого первого дня, несмотря на то, что был лишь студентом первого курса. Он казался всезнающим, хотя прочитал всего две книги. Одна из них была «Рубай» Хайяма, другая – «Золотой осел» Апулея. Он помнил их наизусть и часто цитировал, иногда, в самое неподходящее время – например, в три часа ночи, когда мы спали под громадным осокорем во дворе старой сельской школы. Вечером он исчезал, но под утро обычно появлялся. Как всякого воина, после надоевших ласк его тянуло к товарищам. Он был необычайно энергичен для этого времени суток – как какой-нибудь филин; в нем бурлила темная энергия и шмурдяк, который он называл «Вино». Обычно я бывал безжалостно разбужен; рубай перемежались подробностями минета.

От смеха никто не спал, какой-нибудь особо нервный петух пытался перекричать сову и изгнать из нас беса. Все уважали практические познания Ивана и считали его экспертом. Иногда ночью раздавался нервный стук в стекло; тревожный голос требовал немедленно Ивана. Пластично (он все так делал) Иван открывал окно; маленькая бледная фигурка копоши лась внизу, отбрасывая лунную тень и воняя чесноком. «Iван, шо робити, дуже болить», – жаловался призрак, сжимая рукой штаны внизу живота. «Перестояв», – царственно возвещал Иван, помогая своему суждению величественным библейским жестом. Мы были студентами Академии художеств. Зимой, весной и осенью нам полагалось писать обнаженную натуру в пыльных, увешанных старыми тряпками мастерских, а летом – жить в маленьких городках сельского типа, пить шмурдяк, драться с населением этих буколических мест, осеменять его, изучать фольклор, а также писать этюды, делать наброски и воспевать трудовые подвиги колхозного крестьянства. Это называлось «пленэр», а также «практика». Никто лучше Ивана не мог наладить отношения с местной элитой. Диапазон воздействия его обаяния колебался от секретаря горкома до главного городского урки. Собаки тоже считали его своим. Наверняка на своем тайном собачьем съезде они единогласно признали его вождем. Так он и ходил повсюду, сопровождаемый полудикой стаей – варварский коктейль из Ахиллеса, Маугли и казака Байды; а еще добавьте пыльных, черных, нависающих бахромой вишен, напоминающих о Тантале; солнца, которое выцвело от самого себя, и размешайте языками тополей, которыми вылизано до блеска это летнее украинское небо; и еще, конечно, налейте «биомицину» (официально эта жидкость называлась «Бiле мiцне») – напитка, обладающего чудесным даром отключать надоевшее сознание, а в более умеренных дозах вдохновляющего на свершение смелых и бесполезных для карьеры поступков. Главными в стае считались Джек, Пират и Босый. Они были преданы Ивану до конца, готовые пожертвовать даже самым дорогим, что есть у собаки – своим свободным временем – ради счастья состоять в его свите. Мы знали: если есть собаки, то Иван где-то рядом. Ночью их вой доносился с вершины холма, называемого Лысой горой. Вой был ритмичен, им собаки пунктуально отмечали очередной оргазм своего вождя. Кое-кто внизу даже умудрялся заключать пари, условия игры были похожи на рулетку: чет-нечет, первая пятерка – вторая пятерка, но сложнее всего, конечно, было отгадать точную цифру. Утром вся стая стекала вниз: впереди молодой, спортивный Джек Сын Овчарки; за ним длинный, черный, криволапый, похожий на крокодила, Пират; затем Иван с жертвой – и, наконец, кудлатый, пожилой и циничный, готовый продать свое вращение хвостом за кусок колбасы кому угодно, Босый в арьергарде. Все это казалось мне смешным и глупым. Я еще был мальчишкой, несмотря на восемнадцать лет; приключения и война интересовали меня больше, чем женщины. Некоторые были очень хороши и даже рождали романтические ассоциации, но потом почему-то оказывались либо смешливыми дурами, либо истерическими фантазерками. Они вызывали опасения, как пауза в разговоре, и Иван это заметил. С удивившей меня жестокостью он сообщил, что не пустит меня ночевать, если я сегодня же не овладею женщиной и не принесу ему доказательства. Товарищи поддержали его. Я сказал: «Гады», – после чего, в сопровождении проверяющего (Иван все организовывал по-военному четко), был изгнан на Турбазу, где и концентрировались искательницы острых ощущений. Обычно они камуфлировали свои желания, выдавая их за географическое любопытство. К счастью, это никого не обманывало, отказа не было никому, даже загадочному Петренко. Про него толком ничего не было известно, кроме того, что целыми днями он валялся под мотоциклом, задумчиво изучая его внутренности. Вечером анатомия уступала место физиологии: Петренко появлялся на Турбазе (там всегда были танцы), где сначала некоторое время стоял в позе Печорина, тщательно выбирая жертву. Спикировав и охватив добычу извазюканными в мазуте лапами (их он не мыл никогда), он делал несколько задумчивых и экономных движений ногами и тазом. Широко расставленные рыбьи глаза Петренко тем временем изучали окрестности. Оценив обстановку, он нежно наклонялся к девушке и неожиданно громко произносил ключевую фразу: «Ходiм поїбемось!» Если это сразу не действовало, то Петренко выдавал еще одну домашнюю заготовку: «Ну, шо то6i, жалко?» Этот довод казался убедительным, и пара исчезала в кустах. На все уходило меньше минуты. На сей раз Петренко отсутствовал. Повар Турбазы, высокий евнухообразный пидарас Петя весело подскакивал на пухлых ножках (его щекотали два грузина в кепках), повизгивая, как щенок, и, забываясь, говорил о себе в женском роде. Моя девушка (кажется, она была из Перми) безропотно шла со мной на пляж, проделав перед этим ритуальные танцевальные движения; чуть поодаль тащилась тень проверяющего. Я чувствовал странную отстраненность: так, наверное, чувствуют себя зомби на Гаити, когда, разбуженные куриными лапками и магическим бормотанием, они вылезают из уютных склепов и крадутся меж пальм и крестов по своим черным делам. Здесь же вместо пальм была верба, ветер бросался песком, Днепр, как и положено, ревел и стонал. Мы шлепнулись на песок, пытаясь укрыться от ветра; проверяющий, увидев наш маневр, решил, что дело в шляпе, и ушел (до этого он крался за нами, как ревнивый муж). Дальнейшее происходило в полном молчании. Мою девушку сразу занесло песком, а я снова и снова совершал эти древние, изначальные телодвижения, чувствуя, что на самом деле это никакой не я, что я далеко, что девушка – это уже не девушка, а сама Мать Земля (ее таки здорово засыпало), что хорошо бы сейчас все это бросить и пойти пить чай, но нет, давай еще, а теперь слушай слабое попискивание, вытирай девичьи слезы (чертов песок, он всюду), и еще, ух, а вот уже начался дождь, и опять река, и ветер, и кусты…

«Подивiться на нього, – сказал Иван, – одразу видно, шо людина дiлом занiмалась, i провiряющого не треба». Я стоял перед ними, мокрый и грязный, а они – разом, достав из-под кроватей шампанское, выстрелили в бурную шевченковскую ночь.

Подозрительное чавканье снизило общий пафос. Свободной от шампанского рукой Иван извлек из-под кровати упирающегося Пирата – в зубах у него завязли остатки породистой копченой колбасы.

Двор был стерилен. Он смутно напоминал Японию. Черная с золотом швейная машинка стояла под немыслимым орехом на узорчатых чугунных ногах. Листья ореха пахли эфирными маслами и дезинфекцией. За машинкой сидел человек с худой загорелой шеей, одетый в трусы и полосатую рубашку. На голове у него была шляпа с дырочками, а в зубах торчал «Беломор». Он шил черные фрайерские штаны, широкие снизу и узкие наверху; карманы штанов были роскошно отделаны кожей. Цикадный стрекот машинки не заглушал женских криков, хохота и всхлипываний, доносившихся из хаты. Все было ясно. «Ваня тут, щас вiн вийде». Портной перекусил нитку и деликатно попытался вклиниться в животные звуки. «Я сiчас», – сказал Иван и появился через пятнадцать минут – одной рукой он срывал вишни, другой надевал фрайерские штаны. «Iван, – сказал я, – ми спиздили кролiв. Хлопцi дiзнались, що це ми. Вони сказали, що прийдуть увечерi. Вони сказали, що нас вони вiдпиздять, а наших дiвок виїбуть. Якщо тiки ти не поговориш з ними. Хоча дiвок не шкода – вони всi такi язви». «Собацюри, – ласково произнес Иван, застегивая штаны, – дня без пригод прожити не можете». Он весело подмигнул появившейся девушке. Девушка сыто щурилась, пытаясь вернуться из Зазеркалья. «Батьку, – лениво скомандовала она, – що ви там розсiлися? Несiть хлопцям борщ». «Щас, щас, доню, вже несу», – кротко отозвался портной, смахивая крошки со стола в свою шляпу.

Как рассказать про лето? Как рассказать про прохладную чайную в густом саду среди жары, где мясо с картошкой подавалось в больших горшках, из крана текло холодное пиво, а на стенах висели большие картины, написанные на клеенке (этапы жизни Тараса Бульбы), и вишни можно было рвать прямо из окна. Про ночные драки на танцплощадке, которые волшебным образом прекращались при появлении Ивана со своим новым другом – цыганом с золотыми зубами, главным бандитом города. Про то, как они вместе с цыганом напились портвейну на быстроходном корабле под названием «Ракета», после чего цыган выпал за борт, а Иван поймал его и некоторое время тащил в кильватерных бурунах эту диковинную, золотозубую и пышноусую тварь, пока, наконец, не втащил обратно, после чего тут же выпал сам и прохлаждался, вися на могучей руке в пенном водовороте, хохоча и выкрикивая хайямовские рубай прямо посреди фарватера великой реки. Время шло, мы продолжали жить и безобразничать. Академия была закончена; некоторые уехали покорять столицу империи, кто-то женился, кто-то успел умереть, а кто-то спиться. Иван не объявлялся, говорили, что он уехал в Черновцы, но однажды я все-таки встретил его. Он потолстел и стал как-то ниже, на руке у него висела маленькая, похожая на благополучную амбарную мышь, женщина. «Як ти мiг, Iван», – вырвалось у меня сдуру. Иван улыбнулся своей ласковой улыбкой и пощекотал усами мое ухо. «Знаєш, – шепнул он, – я просто человека пожалiв». Был ли он героем? Наверное, да. Маршал Ланн, один из орлов Бонапарта, как-то сказал, что гусар, который в тридцать лет не убит – не гусар, а дрянь (ему самому в тот момент было тридцать четыре, и вскоре его убили). Вероятно, он имел в виду, что героизм всегда влечет за собой известные последствия. Если частота отклонений от этого правила превышает допустимую, это ставит героизм под сомнение. Но на самом деле все еще хуже. Героем вообще нельзя быть долго, потому что негерои устают от его геройства. Если же он упорно продолжает геройствовать, он становится неприятен; своей безупречностью он как бы подчеркивает ущербность всех остальных. И что же ему тогда остается, кроме как умереть, или, что еще противнее, стать таким же, как вся эта сплоченная отсутствием героизма банда? Не потому ли старый Язон устроился пить свой греческий «биомицин» под тяжелой и ненадежной кормой «Арго»? Но все же зачем? Почему?