Текст книги "Хитрый Панько и другие рассказы"

Автор книги: Лесь Мартович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 7 страниц)

Дурное дело

Судья Кривдунский, ласково обратившись во время разбирательства дела к Олене, бросил украдкой испуганный взгляд на адвоката, а затем на своего писаря – не поставили ли они ему в вину эту ласковость, не смеются ли над ним? Кривдунский, вопреки всем предписаниям и законам, почитал нормальным такое отношение судьи к мужичке, когда он на нее накричит, наорет и прикажет выбросить за дверь.

Но худенькое, белое, словно из мрамора выточенное лицо Олены настолько привлекло его внимание, что это помешало ему заметить на ней крестьянскую одежду. На этом лице не было ни морщинки, и все же на нем лежала печать страдания – словно белое облачко на ясном месяце.

– Кто вы такая? – ласково задал ей вопрос судья и именно в эту-то минуту испуганно глянул на писаря и адвоката.

Олена указала движением руки на мужика, дело которого, собственно, и разбиралось.

– Я жена Семена, – ответила она так тихо, что, казалось, это не Олена говорит, а какая-то мушка звенит у самого уха.

Судья высоко поднял брови, точно удивившись что такое создание может быть замужем.

Олена же тем временем продолжала:

– Прошу милости у светлого суда, мы вернем деньги, что взял муж, потому как никакой продажи не было. Как же вы могли купить эту землицу, Петро? Побойтесь вы бога!

При этих словах Олена обернулась к низенькому, слащавого вида мужичонке в порванном подмышкой тулупчике. Из подмышки торчали три клочка черной шерсти, словно толстые топорщившиеся усы.

– При свидетелях купил, – ответил Петро и отвернулся.

Олена подошла к Петру ближе на несколько шагов и стала прямо перед ним.

– Это все тайком сделано, – прозвенела она, подтверждая каждое слово кивком головы. – А кто ж обрабатывал эту проданную землицу, скажите мне, Петруня? Знала ли я об этом? Вы мне хоть словечко сказали? Зачем вы ему сунули деньги так, что я не видала?

На лице Петра проступили пятна, багровые, как разрезанная свекла. Он отступил от Олены на несколько шагов и быстро заговорил, обращаясь к судье:

– Ей-богу, она знала, она все знала!

Олена опять подошла к нему поближе.

– Ой, не говорите неправды, грех! Да вы ж его потащили из хаты на крестины. А слыханное ли дело – на крестинах землю продавать?

Петро покраснел и начал бить себя кулаком в грудь.

– Это все не так, ей-богу не так! Я сейчас присягу дам!

– Дайте присягу, дайте, Петруня! – приговаривала Олена.

– Вот же, ей-богу, присягну!

Толстенький адвокат хитро улыбался. Чтобы избавить своего клиента от дальнейших хлопот, он приподнялся, оперся о стол толстыми руками и вытянул короткую шею.

– Она здесь ни при чем, – сказал он судье, словно упрекая, что тот без нужды разрешил Олене говорить. – Земля числится недвижимостью Семена; ей здесь не о чем разговаривать.

Олена подбежала к адвокату, затем обратно к судье, а потом – к Петру.

– У нас с ним дети, – сказала она жалобно, – четверо малых детей. Что им отец и мать, коли они останутся без земли? Не по правде будет, прошу милости у светлого суда. Где ваша совесть, Петро, чтоб тайком от меня отбирать у моих детей землю?

Судья видел, что, обладай Олена большей физической силой, она стала бы виновницей скандала. А помимо этого он еще ощущал на себе укоризненный взгляд адвоката за то, что без всяких оснований разрешил ей говорить. Поэтому он сдвинул брови и крикнул:

– Тихо, тетка, не то сейчас же арестую!

Олена поспешно отбежала в угол, испуганно поглядывая оттуда то на судью, то на адвоката. Адвокат посмотрел на Петра веселым взором и подмигнул ему, словно говоря: «Разумей, человече, какого имеешь защитника: сказал одно слово – и все получилось отлично».

Но Петро попрежнему краснел. Он чувствовал себя побежденным и посрамленным. Он сознавал всю мерзость своего поступка, идущего вразрез с крестьянским обычаем, так как купил землю, не подлежащую продаже, из надела маленьких детей, тайком от их матери. Ему казалось, что все значение этого дела заключается в том, чтобы доказать, что он не тайком покупал землю. Он не имел мужества оправдываться перед судьей, так как не знал, поверит ли ему судья после сказанного Оленой в свою защиту. Но перед адвокатом он не робел, так как заплатил за то, чтобы тот ему верил.

– Это не сразу случилось, – говорил он адвокату. – Целых два года мы оба с ним об этом толковали. Или не правда, Семен?

Семен заволновался. До этой минуты он все время стоял, понурясь и не проронив ни слова.

– Это, Петро, все же на крестинах случилось, – ответил он несмело и неохотно, как ребенок, которого побили и заставляют сказать, что он больше не будет плохо себя вести.

Петро широко развел руками, будто хотел обнять что-то очень толстое.

– Как так? – удивился он. – Вы ж мне не раз говорили, что продали бы землю, кабы случился хороший покупатель.

– Но я не говорил, что имею землю для продажи, что у меня есть продажная земля, – произнес Семен попрежнему робко и неохотно.

Он чувствовал себя виноватым перед женой и детьми.

– Вот тебе и раз! – сказал Петро и заскреб затылок.

– Какой вы, однако, странный, – произнес адвокат, скривив правую щеку и прищурив правый глаз, давая этим понять, что он думает: «дурак», а не «странный». – Ведь это совершенно все равно – на крестинах ли, на похоронах, или на свадьбе! Сладились, дали задаток, а теперь либо доплачивайте – и пусть он вам землю отдает, а нет – пускай он возвратит задаток в двойном размере.

Но эта речь ничуть не успокоила Петра. Он мялся, краснел, переминаясь с ноги на ногу.

– Это, ей-богу, не было украдкой, – божился он, умоляя взглядом адвоката и судью, чтобы те ему поверили или чтобы хоть сказали, что верят.

Судья потерял терпение. Он с грохотом отодвинулся на своем кресле и ударил кулаком по книге.

– Зря теряем время! Уступаешь ему землю? – заорал он на Семена.

– Не по правде будет, пан судья!

– Возвращай задаток в двойном размере. Когда отдашь ему сто ринских?

– Не по правде будет, пан судья.

– А ты желаешь получить задаток в двойном размере? – обратился судья к Петру.

– Что мне деньги! – ответил Петро и отвернулся от Семена, словно не имел мужества посмотреть ему прямо в глаза. – Это не было украдкой. Побей меня сила божья! На людях…

Олена не дала ему договорить. Она подбежала и опять стала перед ним.

– Берите, берите, Петруня, землицу из надела четырех малых деточек! – грозила она ему пальцем и утирала глаза рукавом.

Петро отвернулся, ища взором помощи у судьи.

– Я полагаюсь на милостивый суд, – произнес он твердо и словно сердито.

– Получай задаток в двойном размере! – в свою очередь сердито сказал судья.

Олена опять стала против Петра, опять утирала глаза и грозила пальцем:

– Ох, не согреетесь вы сиротской обидой!

Петро взглядом молил судью о спасении.

– Марш, баба, за дверь! – заорал судья. – Я ей же хочу добра, а она мешает!

Олена быстрехонько отбежала к дверям, вышла в сени, притворила за собой двери и приложилась к ним ухом. Прислушивалась с таким напряженным вниманием, что, казалось, услыхала бы даже, как трава растет. Однако ничего, кроме шума, расслышать не могла. То ли от неудобной позы, то ли, может быть, от нетерпеливого ожидания, дрожала всем телом, как на морозе. Несколько раз пыталась притронуться к щеколде, но щеколда звякала при каждом прикосновении ее дрожащей руки, и Олена отдергивала всякий раз руку, точно обжигаясь.

Как вдруг двери распахнулись – и Олена так бы и влетела на самую середину судебной комнаты, не ухватись она крепко правой рукой за дверной косяк. Первым торопливой походкой вышел Петро, а вслед за ним нехотя плелся Семен. Олена боязливо посмотрела на него, а он опустил под ее взглядом глаза и начал рассматривать широкие носки своих сапог.

– Надо воротить двойной задаток, – вымолвил он с такой неохотой, будто каждое слово продиралось с трудом сквозь его горло, царапая его, точно ячменный колос.

Олена подняла кверху ладони, прижимая их то к ушам, то ко лбу.

– Ой-ой! Продал совесть! – негромко сказала она, потом произнесла эти слова шопотом и, наконец, стала только беззвучно шевелить губами.

Петро остановился поодаль, но не долго мог устоять на месте. Он подошел к ним и, сплетя пальцы на уровне груди, с силой опустил их вниз.

– Добрая женщина, каким же это я манером продал совесть? – сказал он твердо, но на лице его опять выступили красные пятна.

Все же он смело смотрел прямо в глаза Олене. Она опять зазвенела, как мушка, и почти каждое свое слово подтверждала кивком головы.

– Вот вы его, бывало, возьмете на крестины, а он там напьется, придет домой и драться начинает. А как же, драться начинает! – повторила она, словно бы Петро ей не верил, хоть он и слова не сказал.

– Когда я в тягостях была, а он пьяный пришел, – так он меня и за волосы таскал, а потом еще и кулаками бил. Кровь из меня ручьем лилась. Да как же можно в такую пору жену бить?!

Семен взглянул на нее, поскреб затылок и улыбнулся какой-то озабоченной улыбкой. Потом опять опустил глаза.

– А я в чем перед вами виноват? – спросил Петро.

– Я о нем ничего не говорю, – продолжала Олена. – Он добрый человек. Когда тверезый – и послушается, и сделает все. Да характер плохой, характер плохой, – повторяла она все тише и тише. – А у нас четверо детей, – произнесла она громче и погрозила пальцем. – Все люди дивятся: откуда у таких поганых людей такие хорошие дети?

Губы ее дрожали, в глазах появились красные прожилки, она оглядывала мужа, словно старалась отыскать в нем следы той красоты, которая перешла к ее детям.

Затем отвернулась от мужа, посмотрела Петру прямо в глаза и заломила руки.

– А зачем же вы украдкой, тайком от меня землицу покупали? А теперь еще и последнюю коровенку продавать на двойной задаток?!

– Да погодите, постойте-ка! – замялся Петро и вытянул левую руку в сторону Олены. – Что ж тут было украдкой? – сказал он ей, но, увидев, что ее не переубедишь, обратился к Семену: – Какое же тут было тайное дело?

Семен поднял голову, но не смотрел ни на Олену, ни на Петра.

– Она и впрямь о том ничего не знала, – произнес он с неохотой и отвел глаза в сторону, так как встретился взглядом с Оленой.

Петро пожал плечами, а потом хлопнул себя обеими руками по бедрам.

– А, пускай вам господь бог отплатит за мой обман! Воротите мне мои деньги, и я стану обходить вас за десять улиц! – сказал он торопливо, нажимая на каждое слово. – Идите назад в суд, пусть там запишут, – добавил он сердито.

Когда они снова вошли в помещение суда, судья высоко поднял брови и широко раскрыл глаза, удивляясь, что в первый раз среди бесконечного множества серого мужичья встретились ему чьи-то знакомые лица. Он только никак не мог припомнить, где он их прежде видел?

– Ах, да это же те, дело которых, собственно, кончилось, – сказал судье адвокат, догадываясь о причине его беспокойства.

Брови Кривдунского опустились на место, и губы его растянулись в улыбку. Ему понравилась пришедшая в голову мысль, что мужиков нельзя различать по их физиономиям, как всех прочих людей.

– Что вы еще скажете? – спросил он, и еще не сошедшая с его губ улыбка как бы придала его голосу некоторую ласковость.

– Мы, прошу милости у пана, уже договорились, – коротко ответил Петро.

– Как так? – удивился судья. – Вторично?

Петру показалось, что этим своим вторым соглашением он причиняет панам неприятность. Поэтому он низко поклонился и несмело добавил:

– Да, да. Я больше не хочу двойного задатка. Семен отдает мне мои деньги.

При этих словах он взглянул на Семена и на Олену, словно говоря им: «Пособите мне, ведь и вы к этому причастны».

Олена поняла его взгляд. Она быстрехонько подошла к столу и, кивая головой, словно кланяясь, проговорила:

– Мы, прошу милости у светлого суда, с Петром соседи. Нам ни к чему ссориться, мы в ладу живем.

Адвокат побагровел и стал судорожно комкать в руках какую-то бумагу.

– Ты спятил, человече! – закричал он на Петра. – У тебя судебное постановление, какого ж чорта еще тебе надо?

На лице Петра опять проступили красные пятна, он вспомнил, что обещал приплатить адвокату, если ему достанется земля или же если он получит задаток в двойном размере. Петро чувствовал себя теперь вдвойне виноватым. Во-первых, в том, что, наперекор крестьянским обычаям, покупал не подлежащую продаже землю, а во-вторых, в том, что не кончил затеянного вместе с паном нечистого дела. Потому что, по его мнению, паны только для того и существуют, чтобы наносить вред людям; и коль уж толкнет тебя нечистый на дурное дело и пан при этом тебе помощник, – так надо уж и дальше, до конца лезть в болото. Поэтому Петро ничего не отвечал, а только потел да краснел.

Судья был сконфужен, так как ему показалось, что хотя мужики столько времени морочили ему голову, а дела он все же так и не понял. Он подумал-подумал и пришел к выводу, что, вероятно, купли-то никакой не было, а Семен либо пьяница, либо дурак, – и Петро обманул его. Чтобы исправить свою ошибку, судья окинул всех грозным взглядом (это должно было внушать почтение) и сказал Олене:

– Ступай с мужем в управу, пусть ему опекуна назначат, так как он расточитель. Или же пусть он перепишет землю на твое имя, не то его еще не один обманет.

Все трое низко поклонились.

Выйдя за двери, они опять постояли в сенях.

– Что ж теперь делать? – спросил уныло Семен.

Петро сиял от радости. Он с трудом сдерживал улыбку.

– А я вам скажу, – произнес он шопотом и поднес палец к глазу, словно выдавая какую-то большую тайну. – Не ходите туда, где назначают опекуна, потому как там бесплатно. А паны бесплатно ничего не делают. Вы пойдите к нотариусу и перепишите землю на жену. Заплатите порядочно, зато он вам сделает все как следует.

– По мне… – согласился Семен.

Петро уже больше не мог сдержаться и рассмеялся. Радовался тому, что избежал дурного дела.

– Еще вы, Семениха, – сказал он, чтоб как-нибудь объяснить свой смех, – еще вы будете тайком от мужа землю продавать.

Олена глянула на Петра. Но, увидев его сияющее радостью лицо, улыбнулась и сама. Но эта улыбка, по сравнению с искренним смехом Петра, была словно вспышка далекой зарницы на горизонте темной ночью по сравнению с сияньем ясного солнца.

1902

Подарок Стрибога

I

Когда самый старший боженька, Перун, смилостивился над бедным своим народом, тогда он позвал к себе своего младшего божка, Стрибога, да и говорит ему:

– Стрибоже! Ты моя правая рука. Ты у меня вроде как первый министр при царе. Не раз выручал ты меня. Когда, бывало, я попадал в такой переплет, что не знал, какой совет дать своему народу, так ты всегда умел такое выдумать, что и волки бывали сыты, и овцы целы… Ведь народ всегда жаждет получить от нас с небес какую-то правду и не понимает того, что если он сам не добудет эту правду, то всегда будет обижен. Вот и сейчас, Стрибоже, я как раз очутился в таком затруднении. Донимает меня мой бедный народ своими просьбами да молитвами. Обязан же я для него что-нибудь сделать, хоть для видимости, а то начинает он поругивать меня, и боюсь, как бы он не стал поклоняться другому божку…

Для всей страны не волен я сделать что-нибудь существенное, так как не хочу вмешиваться в политику, да и не с руки мне связываться с теми, кто властвует над народом. Но для одного села, пожалуй, кое-что можно было бы сделать.

Есть в горах село Смеречивка, оно совершенно отрезано от мира, дороги туда нет, и, чтобы добраться до него, надо перейти двадцать четыре глубоких реки. Нет там ни господ и ни одного чиновника. Вот и думаю я, что никому не помешает, если в Смеречивке сделаю для народа доброе дело. И никто меня потом упрекать не посмеет, – смело скажу: сделал все, что можно было. Надеюсь на тебя, Стрибоже, как на самого себя: ступай в Смеречивку и сделай для людей все, что они пожелают.

Так говорил Перун. И, выполняя его волю, Стрибог взлетел легкокрылой птицей и вмиг спустился с неба на землю. А когда увидел Смеречивку, подумал: «Эх! Счастье мое, что я божок! Не надо мне ни пешком итти, ни на лошадях ехать! А то не добраться бы мне по этим ухабам да рекам и никогда не видать бы этой самой Смеречивки, хоть пригласи меня к попу на свадьбу».

II

Едва появился Стрибог в Смеречивке, как люди очень перепугались: одни пустились наутек, а другие – прятаться. Стрибог сиял, как ясный месяц, и люди приняли его за какого-то комиссара[7]7
  Исправники на Западной Украине назывались комиссарами.


[Закрыть]. Поэтому-то и боялись его, а больше потому, что не знали, по какой части этот комиссар.

Всякие бывают комиссары: от одного прячут табак, от другого – соль, от третьего – дрова, взятые из казенного леса, от четвертого прячут все, что только есть в хате. А что надо прятать от этого комиссара, люди не знали, оттого им становилось еще страшнее.

Смекнул божок, в чем здесь дело, и стал он людей успокаивать.

– Остановитесь, добрые люди! – кричал он. – Я не комиссар, я – божок, вам нечего бояться.

Начали и люди друг другу кричать:

– Не бойтесь! Это не комиссар, это божок.

Но не все так сразу и поверили. Кто-то крикнул:

– Что там за божок? Может, чертяка?

– Пускай хоть чертяка, лишь бы не комиссар!

Это совсем успокоило людей, и они толпой пошли за Стрибогом. Стали люди на площади возле общественного правления, а Стрибог поднялся немного вверх и промолвил:

– Слушайте смеречивчане, слушайте, добрые люди! Я божок Стрибог, и прислал меня к вам самый главный из богов, бог Перун, тот, который громом убивает и молниями палит. Перун вам передает следующее: «Смилостивился я, говорит, над смеречивчанами и услышал их молитвы». Говорите, что вам надобно, и исполнится все, что сегодня от меня, Стрибога, пожелаете. Не просите только никаких прав политических, – это запрещено.

Сходка зашумела и вдруг утихла. Стрибог ждал. Но не дождался.

– Почему не говорите?

К Стрибогу подошел войт и поклонился ему в ноги.

– Прошу милости, – говорит, – самого старшего бога Перуна и вашей! Боимся мы, как бы за это не повысили подати…

Стрибог заверил, что не повысят. Только теперь сходка опять зашумела, заговорила. Так сильно не жужжат пчелы в улье и даже вороны не каркают на ветер. Ни слова нельзя было разобрать: такой поднялся галдеж. Но вот один мужик из середины толпы, перекрывая голоса остальных, крикнул:

– Нам бы казенный лес обратно вернули, потому как искони он был наш!

Но войт запротестовал.

– Вернут, как же, – крикнул, – это ж цесарский!

А какой-то мужик из толпы добавил:

– Вишь какой умник выискался! Ему-то в самый раз, у него в казенном лесу покосы!

Стрибог даже подскочил.

– Нельзя, – говорит, – это политическое.

– Политическое! – повторила сходка и успокоилась на этом слове, хотя и не понимала, что оно означает.

Снова зашумела сходка, да так разноголосо и бестолково, что ничего путного нельзя было добиться. Стрибогу наскучило все это, и он стал выспрашивать по одному, но так толком ничего и не смог узнать.

Тогда один мужик, Семен, – тот, что умеет кровь скотине пускать, вышел вперед, поклонился Стрибогу в ноги и говорит:

– Прошу милости у Перуна и у вас! Это народ несговорчивый, так они и до скончания века не договорятся. Лучше поодиночке вызывать в правление и там расспросить.

– Кум Семен правду говорит, – подтвердила сходка.

III

Стрибог послушался совета, зашел в правление, сел и стал ожидать. Тем временем у дверей столпились люди: каждому хотелось попасть первым.

Наконец кум Семен, пробравшись через толпу, влетел в комнату, хотя ему изрядно намяли бока и поцарапали лицо.

– Чего для себя желаешь? – спросил его Стрибог.

Семен поклонился в пояс.

– Хотел бы сказать вам кое-что, но только промежду нас, – ответил он, боязливо оглядываясь.

– Подойди поближе.

Ступая мягко, как кот, Семен на цыпочках приблизился к Стрибогу.

– У моего соседа Петра, – прошептал он, – есть пара серых бычков. Вот если бы мне эти бычки достались.

– Зачем же у соседа быков отбирать? Если хочешь, я тебе других дам.

– Что мне быки? Пустое! – шептал Семен. – Я, слава богу, и так имею… Но вот обидно мне, что сосед Петро богатеет, а он очень вредный человек. Не стоит того, чтобы и курица была у него во дворе. Ну, если уж пресветлые боги не хотят мне этих бычков дать, то пусть лучше они у Петра передохнут.

Вымолвив это, Семен ласково посмотрел в глаза Стрибогу и сложил набожно руки, как для молитвы.

Стрибог молчал.

– Деньжонки-то у меня есть, – шептал Семен. – Если эти бычки у Петра подохнут, я сразу вручу пресветлым богам двести ринских! Пускай всемилостивейшие боги бал себе справят, – лишь бы Петро не имел от этих быков прибыли.

– Проси еще чего-нибудь, – сказал Стрибог.

– Больше моя душа ничего не желает, – продолжал Семен громко, – много ли мне надобно, только бы исполнилось то, о чем я просил.

– Ступай, ответ получишь после.

Семен пошел было, но от дверей вернулся и шопотом сказал Стрибогу:

– А вам я особо, наисветлейший Стрибоже, накину полсотню, только делайте все, как надо.

– Уходи, – сказал Стрибог.

Семен вышел.

IV

Снова отворились двери, и снова все люди разом ринулись в них. В дверях образовалась пробка. В этой давке бабка Варвара подняла руки вверх и завопила:

– О боже ж мой, задушат! Ратуйте, кто в бога верует! Богачи, ироды! Допустите бедную вдову хоть к лику господню, если нет для нее правды нигде.

Услыхав бедную вдову Варвару, Стрибог велел ее пропустить.

Вдова Варвара подбежала к Стрибогу, упала перед ним на колени и стала целовать его руки и ноги.

– Боженька наш любимейший, милостивейший, самый могучий! Властвовать тебе многие-многие лета над миром крещеным, над господами и над царями! Дай тебе, более, вечное царство и долюшку счастливую!

– Говори, чего желаешь? – отозвался Стрибог.

– Я хочу целовать ноженьки и рученьки твои, – лепетала Варвара, – хочу выплакать перед тобою свои кровавые слезы. Боженька, до чего ж они поганые, до чего ж они лукавые! Чтоб им и до завтра не дожить! Чтоб им не дождаться от детей радости! Чтоб их чума задушила! Чтоб они сгорели, – так они бедную вдову обижают! Чтоб пали на них вдовьи да сиротские слезы кровавые!

Громко разрыдалась Варвара.

– Говори, Варвара, чего тебе надо, – добивался Стрибог.

– Чего мне надо? – хныкала Варвара. – Не знаете, чего бедной вдове надо? Надо ей лопату да могилу; пусть идет в сырую землю гнить, чем так мучиться на белом свете. Не имею я счастья-доленьки, не слышу ни от кого слова доброго. Лучше бы мне и на свет не родиться. Зачем только боги меня на свет пустили!

Хоть и божок, но и у него терпение лопнуло:

– Говори ж, наконец, чего надобно?

– Я хочу, – продолжала Варвара, – чтоб боженьки меня выслушали, чтоб взглянули на меня, бедную вдову, чтоб видели мои горькие слезы. Я хочу пожаловаться тебе, всемилостивейший мой Стрибоженька. Дай тебе господь счастливую долюшку в делах твоих! Дай господи, чтобы не ведал ты ни горя, ни беды! Дай господи, чтобы ты стал у нас самым старшим богом!

– Опомнись, Варвара! Видишь, сколько людей ждет, чтобы предстать предо мной, – начал было Стрибог, но Варвара перебила его.

– Разве это люди? – закричала она. – Да это собаки, а не люди. Что я говорю – собаки. Хуже собак! Лучше-б меня холера забрала, чем мне жить среди таких собак. Зачем вам рассказывать, пресветлый Стрибоженька, вы же и так все ведаете. А хуже всех вот эта Параска, чтоб ей ослепнуть и онеметь! Как она меня, сука, заела, моченьки моей нет! Гром бы ее разразил!

– Говори, чего ты хочешь? – загремел Стрибог. Но Варвара его не слушала.

Так она озлобилась, что сама себя не помнила. Вскочила, подбежала к дверям, заколотила кулаками в них и завопила:

– Чтоб тебя хвороба забрала! Ты блудница, ты ведьма, воровка.

– Ты сама ведьма, сама воровка! – закричала снаружи Параска и, с грохотом открыв дверь, плюнула в глаза Варваре. Та бросилась на нее, но Параска была сильнее Варвары, отбросила ее далеко от себя и надавала тумаков по спине. Варвара задыхалась от бессильной злобы, сознавая, что Параска сильнее ее. Она не знала, что делать, и, взбешенная, подбежала к Стрибогу.

– Я желаю, – шипела Варвара, задыхаясь от злости, – я желаю, чтобы эта ведьма получила вот теперь – здесь же, на площади, на глазах всего народа – двадцать пять палок по голому телу. Больше ничего не желаю! – И снова набросилась на Параску с кулаками.

– Погоди! Погоди ты, грязнуха! Ты свое получишь! Кровь брызнет, как будут сечь!

Но Стрибог махнул рукой, и обе вылетели за порог, как ошалелые.

V

Снова открылась дверь, и люди столпились в проходе, давя друг друга.

– Ты бьешь?! – крикнул кто-то из свалки. – Так ударю и я, человече!

– Ой-ой-ой! – закричал кто-то, получив крепкую затрещину.

Поднялась такая суматоха, точно были здесь не люди, а тараканы в горшке.

Стрибог встал из-за стола и подошел к двери.

– Посторонись!

Люди посторонились. Стрибог оглядел всех, ища в толпе самого смиренного, чтобы пропустить его в комнату. Поодаль в сторонке стоял человек босой, в оборванной свитке.

– Войди ко мне! – ласково сказал ему Стрибог.

Человек вошел.

– Я вижу, человече, – сказал Стрибог, – что ты бедный и добрый человек. Проси у меня, чего желаешь.

– Что дадите, – отвечал тот.

– Сам я ничего дать не могу, ты должен пожелать.

Человек пожал плечами.

– А я, разве знаю?

– Как же? Неужели тебе так хорошо живется на свете?

Человек вздохнул.

– Где уж там хорошо… Бедность да нужда одна.

Чтобы подбодрить его, Стрибог положил ему на плечо руку и промолвил ласково:

– Так говори, чего бы ты желал, чтобы тебе лучше жилось?

Вошедший подумал, подумал и робко промолвил:

– Да разве, чтоб людей побольше умирало, и притом летом…

Стрибог нахмурился и сел за стол. Хотел было его выгнать и позвать другого, но передумал и снова обратился к нему:

– Подумал ли ты, человече, над своими словами? Зачем тебе понадобилось, чтоб люди умирали?

– Потому как я могильщик, – отвечал человек. – Чем больше людей будет умирать, тем больше я заработаю. А зимой мне больно тяжело рыть могилы.

– А другого ничего не хочешь? Ну, например, стать барином, большим богачом или еще кем-нибудь?

Могильщик подумал минутку и ответил:

– Нет! Это не по мне! Зачем мужику быть барином? Да я бы с ума сошел либо повесился. Другого талана я не имею и иметь не желаю, а помереть хочу могильщиком, потому как я к этому привык.

– Выйди, потом ответ получишь!

Могильщик поклонился и бочком протиснулся в дверь.

VI

Стрибог встал в дверях, оглядывая смеречивчан, и думал, кого бы ему еще позвать.

«Позову этого молодого парня, он еще не зарится на чужое добро, и сердце у него, видно, тянется к доброму, хорошему. Может, не пожелает он от меня людской кривды. Наверное, юношеская фантазия жаждет чудесного и прекрасного!» Так про себя подумал Стрибог и громко обратился к парню:

– Паренек! Как тебя звать?

– Меня? Ивась.

– Входи ко мне.

Ивась пошел было, но Сафат, большой, коренастый мужик, остановил его:

– А ты, гнида, куда? Твое место на печи! Где это видано, чтобы хозяева стояли у порога, а такого сопляка к божку пускать? Не по правде это, мы такого не потерпим.

– Погоди, Сафат, – успокоил его Стрибог, – как только я с этим парнем закончу, сразу же первого тебя позову.

Сафат еще что-то сердито пробурчал, но Стрибог не слышал, он взял Ивася за руку и ввел в комнату.

– Говори, Ивась, что бы ты пожелал от меня?

Ивась – пятнадцатилетний парень – с любопытством взглянул на божка, да и сказал не задумываясь:

– Я желал бы иметь большую железную булаву, и чтоб мне такое право дали – свободно убивать любую муху, где только я ее увижу, и чтобы мне за это ничего не было.

Очень удивился Стрибог, потому что никак не мог додуматься, зачем Ивасю всё это понадобилось. И спросил Ивася:

– Зачем тебе это?

Ивась ответил не задумываясь:

– Перво-наперво, убил бы я этой булавой муху на лбу у Сафата – за то, что он не хотел меня сюда впустить; или, к примеру, вот если бы у меня кто корову захватил на потраве, так я бы на нем сразу же муху шлепнул.

Так говорил Ивась и даже весь раскраснелся от радости.

Стрибог сразу же выпроводил его.

VII

Вошел Сафат, злющий, и заговорил сердито:

– Пять лет у меня с братом тяжба из-за хаты, а я больше судиться не хочу. Свою половину я дарю старшему богу, Перуну, но только пускай он ее забирает сейчас же. Пусть ударит в нее громом, пускай моя половина хаты в пепел обратится, а вместе с ней – и половина брата. Хочу, чтобы мое желание исполнилось сейчас же!

– А ты что так дерзко со мной разговариваешь? – сдвинул брови Стрибог.

– Я не знаю, дерзко или не дерзко, но знаю одно, что это должно исполниться сейчас же, раз я приношу в дар свою половину хаты самому старшему божку. У меня своя голова на плечах, и я хорошо знаю, что кому и куда идет.

– Опомнись, Сафат! – оборвал Стрибог. – С кем ты так говоришь? Я божок. Я сделаю лишь то, что захочу.

– Эва! Немножко оно не так! – закричал Сафат, – Коль вы уж сюда пришли, то незадаром! Вы получаете свое жалованье. Сейчас задаром никто ничего не раздает. Вам велено больше нам дать, чем вы всем даете. Я не такой дурак, как другие. Мне должно быть отдано то, что я хочу… Нет, так я уж знаю, куда обратиться!

Стрибог нахмурился так, что даже потемнело в хате, а Сафат, насколько был сначала храбр, настолько сразу же перетрусил и скис.

– Простите меня, глупого, милостивый боженька! Я больше не буду, – заговорил он елейно и стал пятиться из хаты.

VIII

Стрибог уже отчаялся, что не сможет выполнить приказа Перуна и не удастся ему поладить со смеречивчанами.

«Попробую поговорить с войтом», – подумал он и подозвал войта.

– Послушай-ка, войт, я считаю тебя самым разумным человеком.

– Что правда то правда, да народ больно глуп, – ответил тот.

– Вот и хочу я тебя спросить, что я должен сделать для вашего села, для всех смеречивчан?

– Хорошо, – согласился войт. – Я буду решать за все село.

Успокоился Стрибог и подумал: «Наконец-то договорюсь до дела!»

– Я скажу милостивейшему боженьке, – продолжал войт, – чего нашему селу надо, только бы мои слова выслушали.

– Говори, все будет, как пожелаешь.

Войт даже улыбнулся от радости. Подошел поближе к божку и прошептал ему на ухо:

– Нашему селу надо, чтобы к нам пришли господа и лавочники, а люди чтоб все обнищали. Да еще нашим селянам надо, чтобы разрешено было их палками колотить. Лучшего не придумаешь!

Даром что божок, но и он испугался, услышав такое.

– Как это? Что ты мелешь?

– Вы, пресветлый боженька, еще не поняли. Вот я вам все объясню дочиста, тогда увидите, что иначе с нашими людьми ничего не выйдет.

– Говори!

– Я все скажу, только отойдем вот сюда, в угол.

Когда отошли, войт зашептал Стрибогу:

– Общество уже не хочет меня старостой, а поэтому я и сам не хочу, хоть бы меня и выбрали. Пускай же теперь все разорятся вконец, тогда я им скажу: «Так-то! Не хотели меня старостой, пусть теперь управляет вами паршивый панок!.. Ты вот, когда я был войтом, был хорошим хозяином, – а теперь ты господский холоп! Не хотел слушаться моего ласкового слова – слушай теперь господскую палку!» Вот чего нашим людям надо. Пусть же они это вскорости и получат.