Текст книги "Повесть о Ходже Насреддине (с иллюстрациями)"

Автор книги: Леонид Соловьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 40 страниц) [доступный отрывок для чтения: 15 страниц]

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

Эмирская казна понесла большие убытки. У гробницы святого Богаэддина не собрали и десятой части по сравнению с доходами прошлых лет. Кроме того, в народ были снова брошены семена дерзкого вольнодумия. Шпионы доносили, что слух о событиях вокруг гробницы достиг самых отдаленных уголков государства и пробудил уже отклики: в трех кишлаках жители отказались достраивать мечети, а в четвертом – выгнали с позором своего муллу.

Эмир приказал великому визирю Вахтияру собрать диван – государственный совет. Диван собрался в дворцовом саду. Это был замечательный сад, один из прекраснейших в мире. Диковинные плоды зрели здесь на раскидистых, пышных деревьях – абрикосы камфарные, миндальные и хорасанские, сливы, инжир, померанцы и много других плодов, перечислить которые невозможно. Розы, фиалки, левкои и лаванда с анемонами росли целыми купами, наполняя воздух райским благоуханием; смеялись ромашки, и влюбленно смотрели на них нарциссы; плескались фонтаны, золотые рыбки стаями гуляли в мраморных бассейнах, и повсюду были развешаны серебряные клетки, в которых звенели, свистели и щебетали на разные голоса чужеземные птицы. Но визири, сановники, мудрецы и поэты равнодушно проходили мимо, не пленяясь волшебной красотой, ничего не видя и не слыша, ибо все мысли их были заняты заботами о собственном возвышении, о предохранении себя от ударов со стороны врагов и о нанесении в свою очередь таких же ударов, и в их жестких, высохших сердцах не оставалось уже места ни для чего другого, и если бы вдруг все цветы во всем мире завяли и все птицы на свете перестали петь – они бы не заметили этого, поглощенные своими честолюбивыми и алчными помыслами. С глазами, лишенными блеска, с поджатыми бескровными губами, они шли, шаркая туфлями, по песчаным дорожкам, поднимались в беседку, оплетенную пышной и темной листвой базилика, и, прислонив к стене свои посохи, разукрашенные бирюзой, занимали места на шелковых подушках. Склонив головы, отягощенные огромными белыми чалмами, они в безмолвии ждали повелителя. Когда он вошел – тяжелым шагом, ни на кого не глядя, с печатью мрачной задумчивости на лице, – все встали; склонились в поклонах почти до земли и так, не разгибаясь, стояли, пока он не подал им рукой короткого знака. Тогда они стали на колени, как этого требовал придворный обычай, и откинулись всем телом на пятки, касаясь при этом ковра пальцами опущенных рук; каждый из них старался угадать, на чью голову обрушится сегодня гнев эмира и какую пользу можно будет извлечь из этого для себя.

За спиной эмира выстроились полукругом в обычном порядке придворные поэты и тихонько покашливали, прочищая гортани. Самый искусный из них, носивший титул царя поэтов, повторял в памяти сочиненные сегодня утром стихи, готовясь произнести их перед эмиром, как бы в порыве сверхъестественного вдохновения.

Дворцовый мухобой и эмирский кальянщик заняли назначенные места.

– Кто повелитель Бухары? – начал эмир тихим голосом, заставившим всех содрогнуться. – Кто повелитель Бухары, мы вас спрашиваем, мы или он – этот проклятый богохульник Ходжа Насреддин?!

Он задохнулся на мгновение; справившись со своей яростью, грозно закончил:

– Эмир слушает вас! Говорите.

Над его головой качались опахала из конских хвостов; свита молчала, объятая страхом, визири незаметно подталкивали друг друга локтями.

– Он взбаламутил все государство! – снова начал эмир. – Он уже трижды успел возмутить спокойствие в нашей столице! Он лишил нас покоя и сна, а нашу казну лишил законных доходов! Он открыто призывает народ к возмущению и бунту! Как следует поступить с таким преступником? – мы вас спрашиваем.

Визири, сановники и мудрецы ответили в один голос:

– Он бесспорно заслуживает самой жестокой казни, о средоточие вселенной и убежище мира!

– Почему же он до сих пор еще жив? – спросил эмир. – Или нам, вашему повелителю, самое имя которого должны вы произносить с трепетом и благоговением и не иначе, как лежа ниц на земле, чего вы, кстати, не делаете по своей лености, дерзости и нерадивости, – или, повторяю, нам самому нужно идти на базар и ловить его, в то время как вы будете предаваться праздному чревоугодию и разврату в своих гаремах и вспоминать о своих обязанностях перед нами только в дни получения жалованья? Что ты ответишь нам, Бахтияр?

Услышав имя Бахтияра, все остальные облегченно вздохнули. По губам Арсланбека, у которого была с Бахтияром старинная вражда, скользнула злорадная усмешка. Бахтияр, сложив на животе руки, поклонился эмиру до земли.

– Да хранит аллах великого эмира от бед и несчастий! – начал он. – Преданность и заслуги ничтожного раба, который является лишь пылинкой в лучах величия эмира, известны эмиру. До моего назначения на должность великого визиря государственная казна пребывала всегда пустою. Но я назначил множество пошлин, установил плату за назначение и должность, я обложил налогами все в Бухаре, и ныне ни один житель не может даже чихнуть, без того чтобы не уплатить за это в казну. Кроме того, я наполовину уменьшил жалованье всем мелким чиновникам, солдатам и стражникам, возложив заботы о пропитании их на жителей Бухары, чем сберег эмир-ской казне, о повелитель, немалую толику. Но я еще не все сказал о моих заслугах: своими стараниями я достиг того, что у гробницы святейшего шейха Бога-эддина вновь начали совершаться чудеса, что привлекло к этой гробнице многие тысячи паломников, и казна владыки нашего, перед которым все остальные государи мира не что иное, как прах, каждый год переполнялась пожертвованиями, и доходы умножились многократно…

– Где они, эти доходы? – перебил эмир. – Их отнял у нас Ходжа Насреддин. И мы спрашиваем тебя не о твоих заслугах – об этом мы слышали уже много раз. Ты лучше скажи: как поймать Ходжу Насреддина?

– О повелитель! – ответил Бахтияр. – В обязанности великого визиря не входит поимка преступников. Такие дела в нашем государстве поручены почтенному Арсланбеку, начальнику дворцовой стражи и войска.

С этими словами он еще раз до земли поклонился эмиру, посмотрев с торжеством и злорадством на Арсланбека.

– Говори! – приказал эмир.

Арсланбек встал, метнул на Бахтияра злобный взгляд. Он глубоко вздохнул, его черная борода всколыхнулась на брюхе.

– Да хранит аллах нашего солнцеподобного владыку от бед и несчастий, от болезней и огорчений! Мои заслуги известны эмиру. Когда хивинский хан пошел войной на Бухару, то эмиру, средоточию вселенной и тени аллаха на земле, благоугодно было поручить мне главенство над бухарским войском. И я распорядился так, что мы без кровопролития победоносно отразили врага и все дело окончилось к нашему благу. А именно: от самой границы хивинской и вглубь нашей страны на многие дни перехода все города и селения были, по моему приказанию, превращены в развалины, посевы и сады истреблены, дороги и мосты разрушены. И когда хивинцы вступили на нашу землю и увидели одну пустыню без садов и без жизни, они сказали себе: "Не пойдем в Бухару, ибо там нечего есть и нечем поживиться". Они повернули обратно и ушли, осмеянные и поруганные! И наш владыка эмир признать тогда соизволил, что разорение страны своим же войском есть дело столь мудрое и полезное, что распорядился ничего не исправлять и оставить города, селения, поля и дороги в том же разрушенном виде, дабы и впредь чужеземные племена не дерзали вступать на нашу землю. Так я победил хивинцев. Кроме того, я завел в Бухаре многие тысячи шпионов…

– Замолчи, хвастун! – воскликнул эмир. – Почему же твои шпионы до сих пор не поймали Ходжу Насреддина?

Арсланбек долго молчал в замешательстве, наконец признался:

– О повелитель, я применял всякие способы, но мой разум бессилен против этого злодея и богохульника. Я думаю, повелитель, что следует спросить совета у мудрецов.

– Клянемся нашими предками, вы все достойны того, чтобы повесить вас на городской стене! – вспылил эмир и в раздражении отвесил мимоходом затрещину своему кальянщику, который как раз подсунулся в это время под его царственную длань. – Говори! – приказал он самому старому мудрецу, славившемуся среди прочих своей бородой, которой он мог дважды обвязаться, как поясом.

Мудрый встал и, сотворив молитву, огладил свою знаменитую бороду, что удалось ему сделать не сразу, а лишь постепенно, продергивая ее правой рукой сквозь пальцы левой руки.

– Да продлит бесконечно аллах сверкающие дни повелителя на благо и радость народу! – начал он. – Так как вышеназванный злодей и возмутитель Ходжа Насреддин является все же человеком, то можно заключить, что тело его устроено так же, как и у всех остальных людей, то есть состоит из двухсот сорока костей и трехсот шестидесяти жил, управляющих легкими, печенью, сердцем, селезенкой и желчью. Основой всех жил является, как этому учат нас мудрые, сердечная жила, от которой расходятся все остальные, и это есть непреложная и святая истина, в противоположность еретическому учению нечестивого Абу-Исхака, осмеливающегося ложно утверждать, будто бы основой жизни человека является жила легочная. В соответствии с книгами мудрейшего Авиценны, благочестивейшего Мухаммед-альРасуля, греческого лекаря Гиппократа, а также Аверроэса из Кордовы, плодами размышлений которых питаемся мы до сих пор, а также в соответствии с учениями аль-Кенди, альФараби и Абубацера-ибнТуфейля, скажу и осмелюсь утверждать, что аллах создал Адама сложенным из четырех стихий – воды, земли, огня и воздуха, и сделал при этом так, чтобы у желтой желчи была природа огня, что мы и видим в действительности, ибо она – горячая и сухая, у черной желчи – природа земли, ибо она – холодная и сухая, у слюны – природа воды, ибо она – холодная и влажная, у крови – природа воздуха, ибо она – горячая и влажная. И если лишить человека какой-либо одной из этих заключающихся в нем жидкостей, то означенный человек неминуемо умрет, исходя из чего, я и полагаю, о пресветлый повелитель, что следует лишить означенного богохульника и возмутителя Ходжу Насреддина крови, что предпочтительнее всего сделать через отделение его головы от его туловища, ибо вместе с вытекающей кровью из тела человека улетучивается жизнь и не возвращается более. Вот мой совет, о пресветлый владыка и убежище мира!

Эмир выслушал все это со вниманием и, ничего не ответив, едва заметным движением бровей подал знак второму мудрецу, который хотя и уступал первому в длине своей бороды, но зато неизмеримо превосходил его размерами и пышностью чалмы, непомерная тяжесть коей искривила за многие годы вбок и вниз его шею, что придавало ему вид человека, вечно подглядывающего снизу вверх сквозь узкую щелку. Поклонившись эмиру, он сказал:

– О великий владыка, подобный солнцу блеском своим! Я не могу согласиться с этим способом избавления от Ходжи Насреддина, ибо известно, что не только кровь необходима для жизни человека, но также и воздух, и если сдавить человеку горло веревкой и прекратить тем самым доступ воздуха в его легкие, то человек неминуемо умирает и не может уже воскреснуть потом…

– Так! – сказал эмир тихим голосом. – Вы совершенно правы, о мудрейшие из мудрых, и советы ваши, без сомнения, драгоценны для нас! Ну, как бы, действительно, избавились мы от Ходжи Насреддина, если бы вы не дали нам таких драгоценных советов!

Он остановился, не в силах совладать с охватившими его гневом и яростью; щеки его дрожали, ноздри раздувались, в глазах полыхали молнии. Но придворные льстецы – философы и стихотворцы, что стояли, выстроившись полукругом за эмирской спиной, – не видели грозного лица своего владыки и потому не уловили гнева и насмешки в его словах, обращенных к мудрецам, и, приняв эти слова за чистую монету, решили, что мудрецы действительно отличились перед эмиром, будут приближены к нему и осыпаны его милостями, почему и следует немедленно заручиться их благорасположением, дабы в дальнейшем извлечь из этого для себя пользу.

– О мудрейшие, о жемчужины, украшающие венец нашего пресветлого владыки, о мудрые, превзошедшие своей мудростью самую мудрость и умудренные мудростью наимудрейших!

Так они славословили, стараясь превзойти друг друга изысканностью и усердием и не замечая, что эмир, повернувшись, смотрит на них, содрогаясь от ярости, пронзительным взглядом, а вокруг воцарилась зловещая тишина.

– О светочи знаний и сосуды разума! – продолжали они, закрыв в самозабвении глаза и трепеща от сладостного раболепия. Но вдруг царь поэтов заметил взгляд эмира и сразу точно бы проглотил свой льстивый язык – и попятился, охваченный ужасом, а вслед за ним умолкли все остальные и задрожали, поняв свой промах, проистекший от чрезмерного желания восхвалить.

– О бездельники, о мошенники! – воскликнул эмир с негодованием. – Как будто мы с вами не знаем, что если отрубить человеку голову или удавить его веревкой, то он уже не воскреснет больше! Но для этого нужно сначала поймать человека, вы же, бездельники, ленивцы, мошенники и глупцы, не сказали ни слова о том, как его поймать. Всех визирей, сановников, мудрецов и стихотворцев, присутствующих здесь, мы лишаем жалованья до тех пор, пока не будет пойман Ходжа Насреддин. И приказываем объявить награду поймавшему его в три тысячи таньга! И еще предупреждаем, что, убедившись в вашей лености, тупости и нерадивости, мы выписали из Багдада к себе на службу нового мудреца, по имени Гуссейн Гуслия, служившего до сих пор у моего друга калифа багдадского. Он находится уже в пути, скоро прибудет, и тогда горе вам, о уминатели тюфяков, поглотители пищи и набиватели своих бездонных карманов! продолжал он, распаляясь все больше и больше. – Гнать их! – закричал он стражникам. – Гнать их всех отсюда! Гнать в шею!

Стражники бросились к оцепеневшим придворным, хватали их без всякого разбора и почтения, тащили к двери и свергали оттуда вниз помимо лестницы, а внизу подхватывали их другие стражники, провожали подзатыльниками, затрещинами, тычками и пинками; придворные бежали, перегоняя друг друга; седой мудрец упал, запутавшись в своей бороде, а споткнувшись о него, рухнул и второй мудрец – головой прямо в колючий розовый куст и, ошеломленный падением, долго лежал там со своей искривленной шеей, словно бы подглядывая снизу вверх сквозь узкую щелку.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

Эмир был мрачен и грозен до самого вечера. Прошла ночь, а утром объятые страхом придворные снова узрели темную печать гнева на его лице.

Тщетны были все усилия развлечь и развеселить его, тщетно в дыму благовонных курений изгибались перед ним танцовщицы с бубнами в руках, раскачивали полные бедра, блестели жемчугами зубов, обнажали, словно бы невзначай, свои смуглые груди, – он не поднимал тяжелого взора, и судорога пробегала по его лицу, приводя в трепет сердца придворных. Напрасны были все ухищрения шутов, акробатов, фокусников и индийских факиров, усыпляющих змей пением тростниковых свирелей.

Придворные перешептывались между собой:

– О проклятый Ходжа Насреддин, о сын греха! Сколько неприятностей мы терпим из-за него! Все с надеждой обращали взоры к Арсланбеку. Он собрал в караульном помещении наиболее искусных шпионов, среди которых был и рябой шпион, так чудесно исцеленный Ходжой Насреддином от паралича.

– Знайте же, – говорил Арсланбек, – что вы по приказанию нашего светлейшего эмира лишаетесь жалованья до тех пор, пока не будет пойман злодей Ходжа Насреддин! А если вы не выследите его, то лишитесь не только жалованья, но и голов, что я вам обещаю твердо. И, напротив того, приложивший все усердие и поймавший Ходжу Насреддина получит награду в три тысячи таньга, а сверх того получит еще повышение по службе: он будет назначен главным шпионом.

Шпионы немедля отправились на работу, переодетые дервишами, нищими, водоносами и торговцами, а рябой шпион, превосходивший остальных своею хитростью, взял коврик, бобы, четки, старинные книги и пошел на базар, на перекресток между ювелирным и мускусным рядами, где намеревался, изображая гадальщика, распросить хорошенько женщин.

А часом позже на базарную площадь вышли сотни глашатаев, призывавших своими криками всех мусульман ко вниманию. Они возгласили эмирский фирман. Ходжа Насреддин объявлялся врагом эмира и осквернителем веры, жителям воспрещались всякие сношения с ним, а наипаче – укрывательство его, за что виновные будут подвергаться немедленной смерти. Тому же, кто предаст его в руки эмирской стражи, обещалась награда в три тысячи таньга и прочие милости.

Чайханщики, медники, кузнецы, ткачи, водоносы, погонщики перешептывались:

– Ну, эмиру придется ждать долго!

– Не таков наш Ходжа Насреддин, чтобы попасться!

– И не таковы жители Благородной Бухары, чтобы польститься на деньги и предать своего Ходжу Насреддина!

Но ростовщик Джафар, совершавший сегодня обычный поход по базару и терзавший своих должников, думал иначе. "Три тысячи таньга! – сокрушался он. – Вчера эти деньги были у меня почти что в кармане! Ходжа Насреддин опять придет к этой девушке, но я в одиночку не сумею поймать его, если же я скажу кому-нибудь, то у меня отобьют награду! Нет, я поступлю иначе!"

Он отправился во дворец.

Долго стучал он. Ему не открывали. Стражники не слышали: они оживленно беседовали, придумывая планы поимки Ходжи Насреддина.

– О доблестные воины, вы что, заснули там? – взывал отчаянным голосом ростовщик, гремя железным кольцом, но прошло много времени, прежде чем раздались шаги, лязг засовов – и калитка открылась.

Арсланбек, выслушав ростовщика, покачал головой:

– Почтенный Джафар, я не советую тебе ходить сегодня к эмиру. Он грозен и мрачен.

– У меня как раз есть отличное средство развеселить его, – возразил ростовщик. – О почтенный Арсланбек, оплот трона и усмиритель врагов, дело мое не терпит отлагательства. Пойди скажи эмиру, что я пришел развеять его печаль.

Эмир встретил ростовщика сумрачно:

– Говори, Джафар. Но если твоя новость не развеселит нас, ты получишь тут же на месте две сотни палок.

– О великий владыка, затмевающий блеском своим всех царей, предшествовавших, настоящих и будущих, – сказал ростовщик, – мне, ничтожному, известно, что в нашем городе живет одна девушка, которую смело назову перед лицом истины прекраснейшей из всех прекрасных.

Эмир оживился, поднял голову.

– О повелитель! – продолжал осмелевший ростовщик. – У меня нет слов, чтобы достойно восхвалить ее красоту. Она – высокая ростом, прелестная, стройная и соразмерная, с сияющим лбом и румяным лицом, с глазами, напоминающими глаза газели, с бровями, подобными тонкому месяцу! Ее щеки – как анемоны, и рот – как сулейманова печать, и губы ее – как коралл, и зубы – как жемчуг, и грудь – как мрамор, украшенный двумя вишнями, и плечи…

Эмир остановил поток его красноречия:

– Если девушка действительно такова, как ты говоришь, то она достойна занять место в нашем гареме. Кто она?

– Девушка простого и незнатного рода, о повелитель. Это – дочь одного горшечника, ничтожным именем которого я не осмелюсь оскорбить слух повелителя. Я могу указать ее дом, но будет ли за это награда преданному рабу эмира?

Эмир кивнул Бахтияру: к ногам ростовщика упал кошелек. Ростовщик схватил его, переменившись в лице от алчности.

– Если она окажется достойной твоих восхвалений, ты получишь еще столько же, – сказал эмир.

– Слава щедрости нашего владыки! – воскликнул ростовщик. – Но пусть повелитель спешит, ибо мне известно, что за этой серной охотятся!

Брови эмира сошлись, глубокая морщина рассекла переносицу:

– Кто?

– Ходжа Насреддин! – ответил ростовщик.

– Опять Ходжа Насреддин! И здесь Ходжа Насреддин! Он успевает всюду, этот Ходжа Насреддин, а вы, – и, покачнув трон, эмир резко повернулся к визирям, – вы всегда опаздываете, ничего не делаете и подвергаете посрамлению наше величие. Эй, Арс-ланбек! Чтоб эта девушка была немедленно доставлена сюда, во дворец, а если ты не приведешь ее, тебя встретит на обратном пути палач!

Не прошло и пяти минут, как из ворот дворца вышел, звеня оружием и сверкая на солнце щитами, большой отряд стражников под командой самого Арсланбека, прицепившего к парчовому халату золоченую бляху в знак своей силы и власти.

Сбоку, прихрамывая и гнусно ковыляя, шел ростовщик; он поминутно отставал от стражников и нагонял их вприпрыжку. Народ сторонился, провожал ростовщика недобрыми взглядами, пытаясь угадать, какое новое злодейство он затеял.

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

Ходжа Насреддин только что закончил девятый по счету горшок и, поставив его на солнце, взял из корыта большой ком глины для следующего, десятого горшка.

В калитку вдруг постучали – властно и громко. Соседи, часто забегавшие к Ниязу, чтобы занять луковицу или щепотку перца, стучали не так. Ходжа Насреддин и Нияз переглянулись тревожно, а калитка опять загудела под градом тяжелых ударов. На этот раз Ходжа Насреддин ухом уловил звон железа и меди. "Стража", – шепнул он Ниязу. "Беги", – ответил Нияз. Ходжа Насреддин махнул через забор, а Нияз долго еще возился у калитки, чтобы дать ему время уйти подальше. Наконец – откинул щеколду. В тот же миг из виноградника брызнули во все стороны скворцы. Но у старого Нияза не было крыльев, он не мог улететь. Он побледнел, задрожал, согнулся в поклоне перед Арсланбеком.

– Твоему дому, горшечник, выпала великая честь, – сказал Арсланбек. – Повелитель правоверных и наместник аллаха на земле, наш господин и владыка, да продлятся его благословенные годы, сам великий эмир соизволил вспомнить твое ничтожное имя! До него дошло, что в твоем саду растет прекрасная роза, и он пожелал украсить этой розой свой дворец. Где твоя дочь?

Седая голова горшечника затряслась, свет померк перед его глазами. Глухо услышал он короткий, словно бы предсмертный, стон своей дочери, которую стражники вытащили из дома во двор. Ноги старика подломились в коленях, он упал на землю вниз лицом и больше не видел и не слышал уже ничего.

– Он лишился чувств от столь великого счастья, – пояснил Арсланбек своим стражникам. – Не трогайте его, пусть он очнется, а потом пусть придет во дворец, чтобы излить перед эмиром свою безграничную благодарность. Идемте.

Ходжа Насреддин в это время успел обежать кругом и вышел на ту же улицу с другой стороны. Он притаился за кустами. Отсюда он видел калитку дома Нияза, двух стражников у калитки и третьего человека, в котором, присмотревшись, узнал ростовщика Джафара. "Ага, хромая собака! Это, значит, ты привел сюда стражников, чтобы схватить меня! – думал он, все еще не догадываясь об истине. – Ну, ладно, ищите! Придется вам уйти с пустыми руками!"

Нет! Они ушли не с пустыми руками! Похолодевший от ужаса Ходжа Насреддин видел, как вывели они из калитки его возлюбленную. Она пыталась вырваться, кричала надломленным голосом, стражники держали ее крепко, огородив двойным кольцом щитов.

Был июньский полдень – очень жарко, но Ходжу Насреддина бил озноб, А стражники приближались; дорога шла мимо тех кустов, за которыми притаился Ходжа Насреддин. Рассудок его помутился. Он вытащил из ножен кривой нож и припал к земле. Ареланбек шел впереди, сияя своей позолоченной бляхой" и ему первому вонзился бы в жирное горло под бороду"! этот нож. Но вдруг чья-то тяжелая рука легла Ни плечо Ходжи Насреддина, сильно придавила его К земле. Он вздрогнул, отпрянув, занес руку с ножом – " и опустил ее, увидев знакомое закопченое лицо куэ-неца Юсупа.

– Лежи! – прошептал кузнец. – Лежи и не шевелись. Ты безумен: их двадцать человек, и все вооруженные, а ты один, и у тебя нет оружия, ты погибнешь сам и не спасешь ее; лежи, говорю я тебе!

Он держал Ходжу Насреддина прижатым к земле до тех пор, пока отряд стражников, сопровождавших Гюльджан, не скрылся за поворотом дороги.

– Зачем, зачем удержал ты меня! – воскликнул Ходжа Насреддин. – Разве не лучше было бы мне лежать сейчас мертвым?!

– Рука против льва и кулак против меча – не дело разумных, – сурово ответил кузнец. – Я следил за этими стражниками от самого базара и успел вовремя, чтобы предотвратить твой безрассудный поступок. Не умереть должен ты ради нее, а бороться и спасти ее, что достойнее, хотя много труднее. И не теряй времени на горестные размышления, иди и действуй. У них сабли, щиты и копья, но тебя аллах снабдил могучим оружием – острым умом и хитростью, в которых с тобою не может сравниться никто.

Так он говорил; слова его были мужественны и тверды, как то железо, которое ковал он всю свою жизнь. Дрогнувшее сердце Ходжи Насреддина укрепилось, подобно железу, от этих слов.

– Спасибо тебе, кузнец! – сказал он. – Я не переживал еще минут тяжелее этих, но недостойно мне впадать в отчаяние. Я ухожу, кузнец, и обещаю тебе, что своим оружием я буду действовать доблестно!

Он шагнул из кустов на дорогу. В то же время на дорогу вышел из ближайшего дома ростовщик, который задержался, чтобы напомнить одному из гончаров о сроке уплаты.

Они столкнулись нос к носу. Ростовщик, побледнев, сейчас же юркнул обратно, захлопнул дверь и заложил ее засовом.

– Джафар, горе тебе, о порождение ехидны! – сказал Ходжа Насреддин. – Я все видел, все слышал, все знаю!

Была минута молчания, потом голос ростовщика ответил:

– Вишня не досталась шакалу. Но она не досталась и соколу. Вишней завладел лев!

– Посмотрим еще! – сказал Ходжа Насреддин. – А ты, Джафар, запомни мои слова: я вытащил тебя из воды, но, клянусь, ты будешь утоплен мною в том же самом пруду, тина облепит твое гнусное тело, водоросли задушат тебя!

Не дожидаясь ответа, он пошел дальше. Он миновал дом Нияза, опасаясь, как бы ростовщик не подглядел и не донес потом на старика; обогнув улицу и убедившись, что никто не следит. Ходжа Насреддин быстро пробежал заросший бурьяном пустырь и вернулся в дом Нияза через забор.

Старик лежал ничком на земле. Рядом тускло поблескивала кучка серебряных денег, оставленных Арсланбеком. Старик поднял навстречу Ходже Насреддину лицо, залитое слезами, измазанное пылью; губы его искривились, он хотел сказать что-то и не мог сказать, а когда взгляд его упал на платок, оброненный дочерью, он начал биться седой головой о жесткую землю и рвать бороду.

Ходже Насреддину придалось немало повозиться с ним; наконец он усадил его на скамейку.

– Слушай, старик! – сказал он. – Ты не одинок в своем горе. Знаешь ли ты, что я любил ее и она меня тоже любила? И знаешь ли ты, что мы уговорились пожениться и я ждал только случая, когда мне удастся достать много денег и заплатить тебе богатый выкуп?

– Зачем мне выкуп? – ответил старик сквозь рыдания. – Разве я осмелился бы противоречить хоть в чем-нибудь моей голубке? Но поздно говорить об этом, все погибло, она уже в гареме, и сегодня вечером эмир будет обладать ею!.. О горе, о позор! – вскричал он. – Я пойду во дворец и упаду к его ногам, буду умолять его, вопить и кричать, и если только сердце в груди его не каменное…

Пошатываясь, он пошел неверными шагами к калитке.

– Остановись! – сказал Ходжа Насреддин. – Ты забыл, что эмиры устроены совсем иначе, чем остальные люди: у них совсем нет сердца, и бесполезно их умолять. У них можно только отнять, и я. Ходжа Насреддин, – ты слышишь, старик! – отниму Гюльджан у него!

– Он могуч, у него тысячи солдат, тысячи стражников и тысячи шпионов! Что можешь ты сделать против него?

– Я не знаю еще, что я сделаю. Но я знаю только одно: он не войдет к ней сегодня! И он не войдет к ней завтра. И он не войдет к ней послезавтра! И он никогда не войдет к ней и не будет обладать ею, это такая же истина, как то, что меня зовут всюду от Бухары до Багдада – Ходжа Насреддин! Уйми же свои слезы, старик, не вопи над самым моим ухом и не мешай мне думать!

Ходжа Насреддин думал недолго:

– Старик, где у тебя хранятся одежды твоей покойной жены?

– Они лежат там, в сундуке. Ходжа Насреддин взял ключ, вошел в дом и вскоре вышел оттуда, переодетый женщиной. Его лицо скрывала чадра, густо сплетенная из черного конского волоса:

– Жди меня, старик, и сам не предпринимай ничего.

Он вывел из хлева своего ишака, оседлал его и покинул на долгие дни дом Нияза.