Текст книги "Затерявшиеся в тайге"

Автор книги: Леонид Репин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 11 страниц)

– Иди скорее сюда! Я нашел ее! Она под другое дерево спряталась!

Я подбежал к костру, выхватил из кучи дров сосновую палку, на бегу обломал ее концы так, чтобы получилась рогулька, и приблизился к старой сосне, в корнях которой виднелось углубление, похожее на чью-то нору.

– Вот она! Голову видишь? – Толя показывал палкой в нору. Там, прижавшись к земле, свернулась гадюка. Мне она показалась величиной с анаконду средних размеров.

Подбежал Алексей, вооруженный суковатой дубиной, габариты которой наводили на мысль о предстоящей охоте на мамонта.

– Осторожно, – сказал я товарищам, – змея может ударить на расстояние, в полтора-два раза превышающее длину ее тела. При этом я успел подумать, что Коваленко тут же отреагирует: «Погодите, надо измерить...» Но я ошибся на этот раз, уж слишком его захватила охота.

Я подцепил змею своей рогулькой, и она сразу же поползла из укрытия. Алексей изловчился и нанес страшный удар своей дубиной. Этот удар мог бы проломить череп пещерному медведю, но Алексей промахнулся. Земля от удара дрогнула, на нас посыпалась хвоя старой сосны. Алексей в возбуждении снова поднял дубину. Глаза его горели.

– Подожди... – попросил я его, – ты еще нас перебьешь... Но он успел еще пару раз садануть дубиной по кочкам.

И тут мне удалось прижать гадюку к земле. Толя ударил палкой, но змея вырвалась. Следующая сцена была очень похожа на главный эпизод из документального фильма о тигроловах. Возгласы в точности соответствовали азартным крикам таежных охотников, берущих живьем матерого зверя.

– Держи крепче, а то уйдет! – кричал Коваленко, нанося удары палкой, от которых я с трудом успевал уворачиваться. – Отойди!—страшным голосом кричал Алексей, подняв и не имея возможности опустить свое орудие смерти.

– Да возьми ты топор!—кричал я Толе. – Руби!! И Толя размашистым ударом канадского лесоруба отсек змее голову. Топор так глубоко погрузился в землю, что нам пришлось его довольно долго откапывать.

Мы не хотели ее убивать, но нам очень хотелось есть. И очень слабым утешением казались мне слова Эрика Кольера – человека, прожившего почти всю жизнь в лесу: «Ни один человек не сможет долго прожить в тайге, не убивая...»

Потом я подцепил змею палкой – в руки почему-то брать не хотелось—и перенес на широкий пень, уже послуживший столом нам за завтраком. Обезглавленная, она продолжала шевелиться, сворачиваясь в кольца и вновь разворачиваясь.

Я отдал Леше грибы – маленькие шляпки молочных маслят, а сам попробовал заняться змеей. Я разрезал ее на равные кусочки, снял с них кожу– она отделялась легко, выпотрошил. Мне захотелось самому приготовить змею, и я сказал об этом товарищам.

– А ты сможешь? – заинтересованно спросил Алексей.

– Не знаю...

– Тогда давай.

Я положил филейные кусочки в перевернутую крышку котелка и поставил ее на огонь. Змеятина тотчас зашипела и начала вытапливать жир. Увидев это, я сориентировался и с возможно большей небрежностью в голосе сказал Алексею и Толе:

– Я вам ее в собственном жире зажарю. Алексей при этих словах, я заметил, посмотрел на меня с уважением.

– Так в Китае готовят, – сам не знаю, зачем это сказал...

Минут через десять кусочки змеиного мяса зажарились и стали издавать аппетитный запах. Я поставил крышку-сковородку на пень и объявил, что намерен снять пробу. Толя и Леша не без интереса наблюдали за мной. А я и сам в это время как будто к себе приглядывался.

Мясо оказалось удивительно вкусным. Оно напоминало не то свинину, не то курятину. Но больше всего по вкусу оно походило на мясо змеи. Хотя, признаться, я ел его первый раз в жизни.

– Ух, вкуснятина!—объявил Алексей.

– Замечательно! – вздохнул Коваленко.

– Тут надо еще уметь приготовить... – сказал я в надежде на похвалу. Но друзья пропустили мимо ушей мою прозрачную реплику.

Не успели опомниться, как съели змею всю, вместе с костями. А ведь было в ней без малого шестьдесят сантиметров – Толя исхитрился и успел точно измерить.

– Если по пять штук в день на человека... – начал он новый подсчет. Но мы с Лешей не дали закончить.

Жаль, конечно, что в тайге удавы не водятся... Нам бы одного надолго хватило.

Леша долгое время похаживал возле костра, явно обдумывая что-то очень серьезное, потом признался:

– Удивительно, откуда такая агрессия во мне проснулась... Охотничий азарт появился какой-то... Никогда в жизни не думал, что могу испытать подобные чувства...

Выходит, и психологам иногда бывает полезно покопаться в себе. Можно, оказывается, и в этом случае открыть что-то новое. Надо только посмотреть на себя со стороны в какой-нибудь неожиданной или хотя бы просто новой ситуации.

Поразмышляв о глубинах собственной психики, Леша пошел к костру готовить наше любимое блюдо. Потому что, хоть мы и оценили по достоинству жаркое из свежей змеи, голод после этого заговорил о себе с новой силой.

– Жаль, что томатной пасты нет... – вскоре сказал Алексей, помешивая ложкой содержимое котелка.

– А зачем она тебе сейчас? – спросил я, подумав, уж не собирается ли Леша есть ее ложками. Может, не выдержал человек, надломился...

– В грибы положить.

– В грибы?! Пасту?!

– А что?

Внимательно глядя на него и стараясь быть объективным, я подумал: а вдруг и в самом деле в нем просыпается незаурядный кулинарный талант? И все-таки грибы есть не стали. Слишком уж изысканное блюдо довелось перед этим отведать. Лежим рядом, все трое. Редкий случай, что не идем, не работаем, а откровенно бездельничаем. Хотя, по правде сказать, мы просто приходим в себя, впитывая тепло, которое безвозмездно нам дарит солнце. Вместе с теплом оно дарит надежду: куда-нибудь да приведут нас эти скитания.

Толя неожиданно говорит, обращаясь ко мне:

– Представь: вот мы так лежим, а вон по тому склону сопки спускается медведь. Что ты будешь делать?

– Ничего. – Я в этом абсолютно уверен.

– Почему?

– Алексей подпустит его поближе—и как саданет ему промеж глаз своей дубиной!

Мы соглашаемся на том, что после этого медведю не выжить.

И тут я обращаю внимание на пень, который давно уже валяется возле костра. Это был удивительный, прекрасный, ни на что не похожий пень Потому что это был не обыкновенный безобразный обломок старого дерева. С одной стороны его явственно виднелся аккуратно сделанный спил.

Его спилили! Значит, неподалеку от нас бывали люди! Возможно, где-то рядом стоит сруб, в который заходят охотники...

Как это взбодрило и обнадежило нас!...

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Какой злой ветер набросился на лес вокруг нас!... Он начал гнуть и трепать деревья, как будто это были не вековые стволы, познавшие все испытания за свою долгую жизнь, а молодые деревца, недавно посаженные. Казалось, вот-вот они не выдержат бурного натиска и станут падать одно за другим...

На круче, как раз над нами, росли две сосны, самые высокие среди ближайших деревьев. Кроны их выгибались, уступая давлению ветра, и я подумал: вполне вероятно, что они не удержатся на крутом склоне и рухнут. А падать иначе и некуда, только на нас. Такого варианта мы не учли, когда выбирали место стоянки.

Только однажды довелось мне увидеть, как буря валила деревья. Было это летом, километрах в ста на север от Москвы. Сначала ветер раскачал сосны, а потом начал валить их, выворачивая с корнем или ломая посередине, словно это были хрупкие спички. Буря та нагрянула ночью, я видел не все, а утром картина разрушения открылась страшнее, чем я ожидал. Десятка полтора старых сосен пали жертвой хищного натиска. Огромное количество сломанных веток со свежей хвоей и отмерших сучьев выстилало землю у подножия выживших сосен. С трудом верилось, что это ветер, бесплотный, неосязаемый, сумел совершить такую разруху.

И вот теперь я с тревогой глядел на два дерева, стоявших точно над нами, всего-то метров на пятнадцать выше по склону; я видел, как угрожающе они нагибались, как бросали в нас сучья, будто хотели изгнать с земли, принадлежавшей одним только им.

Однако ничего, обошлось. Минут двадцать побушевал разбойничий ветер и унесся куда-то вдаль над тайгой. Несколько крупных капель уронил он на нас, и все. Снова тихо... Переменчива осенью погода в тайге.

Сегодня последний день лета по календарю, но мы давно уже видим осень вокруг. Быстро проходит теплое время... Ждешь его, ждешь, а проходит незаметно почти, словно сон...

Всю ночь сыплет дождик. Небо серое. Рваные тучи несутся клоками. Думал, сильный ветер разгонит всю эту липкую, влажную серость, но нет, нескончаемы грязные пятна на небе. В слабом свете луны они похожи на бледные, неясные призраки... Последняя ночь лета. Но это вовсе не летняя ночь. Хотя она и выдалась даже несколько теплее предыдущих. Прощальный подарок уходящего лета.

Обычно мы готовимся к ночи, как к испытанию, предвидя с уверенностью, что будем жаться друг к другу от холода, выходить поближе к костру, подставляя к огню поочередно руки, спину и ощущая, как просачивается под одежду тепло, непрочное и ненадежное. А потом снова будем ворочаться на своем тесном и жестком ложе, желая, чтобы скорее наступил час рассвета.

А эта ночь оказалась заметно теплее. Проснулся я ровно в полночь. Пламени не было, но ярко светились угли, даже разгулявшийся дождь не смог их загасить. Подтащил два бревна, опустил их концы в горку углей и долго потом сидел и смотрел, как занимается пламя, как яснее проявляются вокруг стволы спящих сосен и как постепенно расступается тьма. Пламя выросло очень высокое, жаркое.

Ярко светила луна. Серебряный свет заливал всю землю вокруг, словно бы покрыв ее фосфоресцирующим инеем. Перевернутый ковш висел среди звезд, и казалось, что так непривычно, ручкой книзу, он повешен чьей-то небрежной рукой.

Иногда на черной поверхности речки в разгоревшемся лунном свете вспыхивают гребешки ряби – голубоватые, ярко светящиеся язычки на фоне бездонной, аспидной черни воды. Тихая, таинственная игра света и тени...

Громко плеснула сильная рыба. Хорошо, Толя спал и не слышал, а то бы в момент кинулся разматывать удочки. А большую рыбу леска, сделанная из расплетенного шнурка, конечно, не выдержит. Лучше уж пусть спокойно спит мой товарищ. Все-таки хоть какая-то компенсация за предыдущие бессонные ночи.

И вдруг отчетливо послышались оживленные женские голоса. Прислушался, затаил дыхание– звучат где-то очень близко от нас. Уже хотел будить Толю и Лешу, как понял: нет никого. Мы одни. Это наша речка журчит на камнях.

А слабость растет. В желудке полный сбой и разлад. Побаливает нудно, весьма неприятно. Сказались, видно, грибочки... И есть поэтому не хочется, и делать что-нибудь—тоже. Одного только хочется: лежать. И чтобы было тепло.

Утром я подошел к пню, чтобы еще раз его оглядеть. Очень старый пень. Более трехсот годовых колец ажурным узором расходились от центра. Наверное, он долго плавал в реке, потом сох на солнце, обдуваемый ветром, пока не стал таким– серым, морщинистым. Откуда принесла его на этот берег река?... А может быть, именно здесь стояло то старое, могучее дерево...

Старое дерево, когда я смотрю на него, непременно настраивает на спокойный, умиротворяющий лад. Мне кажется, нет на свете ничего более прекрасного и удивительного, чем старцы-деревья, пережившие на своем веку множество поколений людей. А ведь их очень немного на земле, таких старых деревьев, и почти все они на счету. У нас в горах Сванетии растет семисотлетняя липа, а вообще-то липы недолго живут—сто лет, считай, и вся жизнь. В Латвии стоит еще дуб, отсчитавший уже два тысячелетия на своем веку. В конце первого тысячелетия нашей эры византийский император Константин Порфирородный был поражен величием дуба на острове Хортица. Судя по преданиям, уже тогда тому дубу минуло 1075 лет, а он простоял еще 925 лет, пока не пал под топором человека. Помешал кому-то старик...

Конечно, есть древние исполины и на других континентах: в Восточной Африке возвышается баобаб, которому около пяти тысяч лет. А самое старое на земле дерево, разумеется из тех, что пока обнаружены, растет в Японии, на острове Якусима. Это кедр. Обследовав его с помощью электроники, возраст определили со всей возможной в наши дни точностью: 7200 лет. А может быть, и этот кедр еще не самое старое дерево...

Напротив нас на склоне стоит древняя сосна. Самые крупные из ее ветвей в кроне величиной с отдельное взрослое дерево. Они узловаты и суковаты. Лесная жизнь скрутила их, причудливо изогнула... Эти ветви очень похожи на усохшие руки стариков – их-то руки тоже ведь жизнь основательно потрепала...

Такие деревья, как эта сосна, неизменно во мне вызывают волнение. Хочется долго стоять подле них, хочется ощутить ладонями тепло их старых, морщинистых стволов. И думаю часто: вот этому дереву лет сто пятьдесят, может, и двести. Для обычного дерева это почти столь же древний возраст, как и для нас, людей. И если бы встретить человека, который столько прожил, о каких бы событиях, переменах, происшедших вокруг, он бы смог рассказать... Сколько жизней прошло мимо него... Жизней, о которых теперь не вспомнит никто.

Старое дерево и старый человек стоят как бы над временем. Они принадлежат одновременно прошлому и настоящему. Возможно, и будущему. Время для них преходяще. Они, и дерево и человек, испытали на себе его силу, знают истинную цену ему. И потому могут позволить себе спокойное и даже в чем-то снисходительное его созерцание. Пусть время бежит, оно унесет ветошь и пыль, а то, что имеет в жизни настоящую ценность, непременно останется... Пусть люди торопятся, им надо много успеть, но и многого они не успеют...

Когда я вижу безмерно старое дерево, я поневоле проникаюсь к нему почти таким уважением, как и к старому человеку, прожившему жизнь с незапятнанной совестью.

Вот почему при виде большого старого дерева, возвышающегося над всеми остальными собратьями, мне хочется сказать, нет, попросить: берегите его! Берегите любое другое дерево, ведь оно может еще очень долго прожить. И тем более берегите старое дерево: оно заслужило покой. Пусть тихо, постепенно уходит из жизни. Как знать, может быть, в то время, которое еще осталось ему, оно подарит вам минуты прозрения.

... Переход этого дня получился у нас небольшим: опять принялся сеять дождик и загнал нас в наскоро построенный дом. В такую погоду не имеет смысла идти. Одно дело, когда точно известно, сколько до цели надо пройти, и совсем другое, когда расстояние до нее неизвестно. В такую погоду вымокнешь только, а согреться и обсушиться сможешь лишь в том случае, если дождь перестанет. И вот мы сидим под навесом, сжавшись, чтобы поменьше мерзнуть, одинокие в этом лесу и мечтающие теперь не о всяких изысканных яствах, а о самом простом: о хлебе, картошке и соли. А ведь где-то все это люди едят, не подозревая о том, какие это прекрасные, замечательно вкусные вещи.

Не переставая, весь день сыплет дождь. Как же он нам надоел... Давно кончились листья смородины, и мы не можем поэтому попить столь полюбившегося нам чайку. Нет и грибов, а лезть под дождь нет никакого желания. И так вся одежда набрякла от влаги... И вообще у нас нет ничего съестного—ни рябины, ни ягод шиповника. Редкий случай.

Тьма совсем уж сгустилась. Тихо шуршат по листве легкие капли дождя. Безветренно. Неподвижно почти держится слабое пламя костра. Мокрое дерево горит неохотно и неуверенно. Кажется, уже заснула тайга. Пора и нам на покой.

Хоть бы назавтра дождь перестал...

Проснулся я утром от неожиданного приятного, мелодичного звука. Было очень похоже на то, как если бы кто-нибудь тренькал на гитаре, стараясь ее настроить. Слушал, слушал, вникая, что бы это могло быть такое, и понял потом: это дятел стучит по тонкому стволу сосны. Она стояла неподалеку, засохшая на корню, потерявшая всю свою хвою, кору, абсолютно прямая, гладкая и, вероятно, полая. Поэтому звук возникал чистый и звонкий, как от струны.

Спали, как всегда, кое-как. Ворочались, вылезали к огню. Дождь переставал иногда, и мы ложились в надежде, что он на следующий день даст нам передышку, а выйдя в очередной раз к костру, убеждались: напрасны надежды, дождь снова принялся за свое мерзкое дело. Вот и утром он встретил нас, мелкий, ненастный.

А в желтых кронах берез уже появились и красные блики. Эти яркие пятна, словно бы последний румянец, прощальная вспышка жизни, воспоминание о былой красоте перед окончательным неотвратимым увяданием. И нет силы на свете, которая могла бы его задержать... Решили пройтись по берегу речки посмотреть, нет ли дров. Прошел метров двести, не более, нашел восемь штук молодых подберезовиков. Не оставлять же их! Взял. Грибы приходится собирать, даже когда они не нужны,—срабатывает неистребимый инстинкт грибника. В подмосковном лесу эти подберезовики, найденные на расстоянии вытянутой руки друг от друга, можно было бы счесть счастливой находкой, а здесь грибов столько, что, если хорошо приглядеться, их можно собирать чуть ли не на каждом шагу.

Я уже собирался идти обратно, как неожиданно сделал наблюдение, меня поразившее. На старой березе на высоте около двух метров или немного пониже я увидел странные следы, оставленные явно когтями. Глубокие, почти параллельные борозды сантиметров по двадцать длиной обнажали белую часть древесины. У основания дерева лежали ободранные кусочки, коры. Среди них попадались и крупные. Было очень похоже, что мишка поточил здесь свои когти.

Едва успев подумать об этом, я внимательно огляделся по сторонам, но никаких других следов не увидел. Правда, вокруг березы трава лежала сильно помятая, как будто какой-то зверь повалялся на ней. Я самым внимательным образом обследовал траву возле березы, надеясь обнаружить шерстинки и, как Кювье по единственной кости, восстановить по ним облик животного, но ничего не нашел. Если это был медведь, то очень уж аккуратный...

А если не медведь, кто тогда? Как я ни старался найти подходящее объяснение, но так и не смог. Возвращался я медленно, бросая бдительные взгляды в разные стороны. Иногда казалось, что за кустом притаилась большая бурая туша медведя, обуреваемого сомнениями относительно того, как со мной поступить.

Товарищам я ничего не сказал. Повода для беспокойства особенно нет никакого. Но сам я решил постоянно помнить о возможном соседстве с Хозяином. Не думаю, что встреча с ним смогла бы доставить нам удовольствие: мы здорово ослабели в последние дни и вряд ли сумели бы его одолеть.

Нет, лучше уж действительно не встречаться с медведем, все равно ведь потом не поверят, что мы его живым упустили.

Грибной пост продолжается. Подберезовики, которые я принес, Леша мигом приспособил для супа.

Пока льет дождик, сидим рядом с Толей и делаем ложки. Он свою уже заканчивает, а я, с тоской поглядев на круглое березовое поленце, подумал о том, как много надо с него состругать. Нож по свежей бересте идет хорошо, только для этого требуется много усилий. Но ничего, зато разогрелся за работой немного.

Отношения наши с Толей остаются довольно натянутыми. Иногда достаточно какой-нибудь мелочи, на которую в любое другое время мы бы и не обратили внимания, чтобы у меня или у него возникло ощущение раздражения. И управлять им становится трудно. Однако пытаюсь. Стараюсь не давать Толе ни малейшего повода для разногласий. Изо всех сил сдерживаюсь. Когда чувствую, как внутри поднимается уже знакомое кипящее чувство, обязательно нахожу какое-то дело и ухожу ненадолго. Леша тоже так поступает. Все чаще и чаще отходит в сторонку. Расспрашивать его бесполезно. Это я уже знаю.

Сначала мне активно не нравилось, что он ничего о себе не рассказывает, а потом подумал: а почему, собственно, он должен это делать? Разве каждый человек не имеет права на неприкосновенность собственных мыслей? Зла он никакого не замышляет... Так отчего же я претендую на его откровенность? Вправе ли мы вообще требовать откровенности? Откровенность «по требованию»– это уже не откровенность...

В этот день к вечеру я видел чудо природы: на косогоре нашел одну земляничку. Чахленькая, но– земляничка! Потрясающе вкусная! Откуда она взялась в сентябре? И ведь чуть было не наступил на нее – она терялась на фоне пожелтевших и красных листьев. А наклонился– сам не знаю, откуда сомнение взялось, – и сразу увидел ягоду. Вот ведь, бывает такое...

Ночью, мне показалось, температура была близка к абсолютному нулю. Мерзли лица, стыли незащищенные кисти рук. Толя спал, закрыв портянкой лицо, я натянул на руки носки, но и эта уловка от холода отнюдь не спасала. Практически в ту ночь мы с Толей глаз не сомкнули. Только Леша остался верен себе: спал беспробудно по крайней мере полночи. И как это у него получается... Все время завидую.

В час ночи я вылез погреться к огню и сразу же замер, не в состоянии понять, что происходит: в десяти шагах ничего не было видно. Все скрывала плотная вата тумана. А вдоль реки, как из трубы, несло зимним холодом. У костра еще ничего, но стоило отойти на метр, как холод тут же изгонял то небольшое тепло, которое еще оставалось. Изо рта, когда говоришь, вырываются белесые клубы пара. Впрочем, мы уже здесь наблюдали такое. Интересно, сколько же градусов было сегодня...

Толя выбрался на четвереньках из дома, встал, пошатываясь, и почти натурально воскликнул:

– Смотрите, а река не замерзла!

Честное слово, мы бы не удивились, если бы она после такой ночки покрылась слоем тонкого льда. Холод страшенный... Пишу в блокноте, а пальцы стынут, немеют, будто зимой. А ведь всего-то сентябрь! У Черного моря порядочные люди – не то что мы, бродяги бездомные,—лежат себе, загорают...

Позавтракав остатками вчерашнего грибного супчика, мы не почувствовали, что хоть немного согрелись. Леша, посмотрев на кучку маслят, собранных еще вчера перед ужином, спросил:

– Ну, что будем с ними делать сегодня? Отварим или пожарим?

– Часть засоли, а часть замаринуй, – присоветовали мы с Толей ему и так на него посмотрели, что ему не оставалось ничего другого, как выдумать принципиально новый способ приготовления всевозможных блюд из грибов. Разумеется, без соли, без масла, без лука и без всего остального, что обычно кладут в грибы незадачливые кулинары, чтобы скрыть свою полную несостоятельность в этом вопросе.

Фрэнк Ллойд Райт, великий архитектор и основатель собственной школы, сказал как-то, что плохие архитекторы стараются спрятать свои ошибки за достаточно плотным строем деревьев, а врачи прячут ошибки в землю. Со своей стороны могу добавить к этому: а плохие кулинары прячут ошибки во множестве всевозможных приправ. Поди разберись, что там приготовлено... А наш Алексей отлично и без них управляется.

И все-таки, несмотря на то что мы уже больше двух недель блуждаем в тайге, я никак не привыкну к такому количеству грибов. Для нас, москвичей, уже и позабывших, что такое настоящая «грибалка», тайга открывается настоящим грибным раем. Здесь не редкость ядреный рыжик или крепенький подосиновик величиной с хорошую сковородку. Хотя разнообразие их не велико: есть еще подберезовики, маслята с молочными каплями на нижней стороне толстенькой шляпки, моховички, сыроежки. Сыроежек мы ни разу не брали. Зачем? Когда кругом такое изобилие благородных грибов... А всем прочим предпочитали маслят за их приятный, чуть пряный запах и вкус.

Белых грибов мы в тайге совсем не встречали. Нe знаю почему. Может быть, сейчас не время для них? Опят тоже не видели. Ну да эти должны появиться попозже.

Для нас набрать нужное количество грибов никогда не было проблемой: полный котелок набирали минут за десять и, как правило, не далее чем в пятидесяти метрах от кухни. При этом я вынужден был усилием воли подавлять желание собирать еще и еще. Рефлекс грибника: если грибы есть, надо их брать.

Помню первый день нашей жизни в тайге. Только что свернули с дороги, вознамерившись всерьез заблудиться, чего бы нам это ни стоило. И, едва углубились в лес, грибы начали попадаться чуть ли не на каждом шагу. Мы еще были сыты тогда, но грибы собирали, уверенные в том, что эта столь быстрая встреча с ними—просто случайность, везение. А везение, как известно, долго продолжаться не может. Мы радовались, как дети, при виде грибного рая и уже не сомневались, что никакой проблемы с едой для нас в тайге не возникнет. Как можно голодать, когда грибов вокруг несметная рать?!

Как же мы ошибались тогда... Мы и не предполагали, что самый вид грибов в котелке, их абсолютно пресный вкус очень скоро вызовут у нас отвращение. И весь этот рай, желанный в любое другое время, будем готовы отдать за черствый кусок хлеба и пару старых картофелин, щедро посыпанных солью.

Но жизнь так устроена, что человек властен только над тем, чем он обладает. Мы владели всей необъятной тайгой со многими тысячами тонн великолепных грибов, а хлеб и картошка нам являлись только во сне.

И между тем думалось невольно: вот это несметное грибное богатство каждый год пропадает. Появляется и гибнет, сгнив на корню. А что сделаешь? Остается только смириться... Всех грибов не собрать. Тайга—это не лес Подмосковья, который прочесывают миллионы людей.

... Спят друзья мои, измученные бессонной ночью. Придется еще посидеть одному: всем вместе на этот раз тесновато под крышей. Толя обычно отмерял расстояние между стойками аккуратно, неторопливо, и всегда у него получалось точно, а сейчас почему-то ошибся. Так что в этой берлоге мы можем лежать только на боку. Зато по сторонам жилища удалось сделать напуск из пленки—и получилась хорошая защита от ветра. Вот и выходит: либо одно, либо другое. И сам не знаю, что лучше.

К обеду мы получили награду за стойко перенесенную морозную ночь. С неба смело все облака, и появилось неожиданно жгучее солнце. Мы тотчас разоблачились и легли в траву, с трудом веря, что такое еще возможно для нас. Как хорошо это было... Право же, ради тех приятных минут стоило немного помучиться...

Осмотрел одежду, извлек из швов рубашки трех беспардонных клещей и без колебаний отнял у них жизнь. В конце концов они знали, на что шли и чем рисковали.

Толя долго неподвижно лежал, глядя на зеленую воду речонки, потом, будто вспомнив что-то, резко встал, взял топор и начал ожесточенно рубить землю. Я было подумал, что он ночью клад закопал, а теперь, взвесив все хорошенько, решил перепрятать его. Но я ошибался; он надумал разжиться червями. Видимо, так устроены все рыбаки: вид свободно гуляющей рыбы, еще неоприходованной, внушает им такое же чувство, как хорошему хозяину гвоздь, увиденный на дороге. Такой человек обязательно поднимет его и положит в карман.

Не знаю, всех ли пескарей Толя задумал пересадить в котелок, но четверых, самых доверчивых, он все-таки выудил. Будем их есть.

Видно, что рыбы довольно много в реке, но почему она игнорирует все притязания нашего друга– загадка. Может, все дело в наживке? Но Толя и слышать не хочет о том, чтобы нацепить на крючок какую-либо другую наживку. А мы с Лешей такие рыбаки, что не смогли бы поймать рыбу сачком в аквариуме.

Ягоды стали встречаться заметно реже. Костяника съежилась, усохла. Да и вообще начала попадаться гораздо реже, чем еще неделю назад. Земляничные листья сделались красными, такими яркими, что поневоле наклоняешься к ним, чтобы проверить: уж не краснеет ли еще одна запоздалая ягода? После той единственной землянички я готов был в это поверить.

Шиповник на наших глазах из оранжевого стал алым, рубиновым. Кожица его из жесткой превратилась в вяловатую, мягкую. Сладкие, приятные плоды. А малины мы так и не встретили больше. Хотя, думаю, она здесь еще не прошла: две недели назад мы видели на ее кустах множество завязей.

Клюква должна бы быть, но нам и с ней не везло, ни разу не встретили. Кустики брусники попадались, но по-прежнему без ягод.

Долгий, удивительной красоты закат подарила нам в этот вечер тайга. Лес на противоположном берегу реки, высвеченный лучами заходящего солнца, вспыхнул, как во время пожара. Красным сделалось все—стволы сосен, листва осин и берез, пожухшая и пожелтевшая, обдутая холодом осени. Мне показалось в эти минуты, что где-то, совсем близко, и вправду вспыхнул пожар и отблески его озарили тайгу...

Тихо вокруг. Отходит ко сну, затихая, тайга. Пролетела бесшумно сова. Кого-то, наверное, захватит врасплох... Угомонились дятлы, настучавшись вволю за целый день. Совсем тихо сделалось под зеленым сводом тайги. Ни единая птица не подаст голос в такое время.

И вдруг неожиданно послышалась незнакомая, спокойная трель. Она не встревожила тишину, а потихоньку вплеталась в нее. Вскоре и эта песнь оборвалась. Все. Уже ночь.

И я вспомнил другую – летнюю ночь—почти в самом центре Москвы. Я услыхал соловья. Стояли теплые июньские дни, старые тополя в нашем дворе на Серпуховке, где я прожил полжизни, матово светились, облитые светом полной луны, и в настежь открытые окна вливался их тяжеловатый, приятно щекочущий ноздри запах.

Я проснулся тогда не знаю сам от чего. Может, от того, что сделалось жарко, может, разбудил сильный резкий, неожиданный звук. Я уже вновь засыпал, как услышал звонкий, чистый голос какой-то птицы. Она пела так властно, уверенно, что невозможно было не вслушаться. Она заставляла слушать себя. А вслушавшись, с трудом поверил себе: соловей! Я ошибиться не мог, я знал, как поют соловьи, и тем более странным и необъяснимым для меня было его появление в городе. Долго я стоял у окна и слушал его...

А утром я узнал, что многие в нашем доме и в двух соседних домах его слышали. И так же, как и я, удивлялись: откуда он взялся в Москве? А соловей, видно, облюбовал наш двор, зеленый и тихий, окруженный большими домами, и три ночи подряд пел свои волшебные песни. А потом он улетел, сделалось пусто и тихо, и я, если случалось ночью проснуться, долго лежал, смутно надеясь: может, еще он вернется... Но нет, только случайные странники забредают в город из леса.

В другой раз возле стадиона «Динамо» увидел белку, пересекавшую улицу по трамвайным путям. Страшно было смотреть на нее, когда она, обезумев среди потока ревущих автомобилей, стала метаться под их колесами... Водители, судя по всему, ее не видели, так что ей приходилось рассчитывать лишь на себя. И ведь увернулась же, добралась до спасительного тротуара, кинулась удивленным людям под ноги и побежала быстро, по-деловому, как кошка, вытянув шлейфом пушистый хвост...

Такой еще был случай в Москве. На Башиловке, возле «Динамо». Под самыми окнами начала вдруг кружиться стая ворон. Пригляделся, а они, подлые, всем скопом бьют одну какую-то птицу. Та ухитрялась отбиваться от них, но и вырваться из окружения никак не могла. Так и летали кругами. Один раз они совсем близко от моего окна пролетели, и я хорошо разглядел: били сову. Ну как не удивиться– сова в центре Москвы! И что ее сюда занесло... И вообще что заставляет животных бежать из леса в город? Не зимой, а летом... На улице «Правды», в десяти минутах ходьбы от улицы Горького, неведомо как кабан оказался. И вел себя, как рассказывают, весьма агрессивно. Насилу изловили его. А на Ленинском проспекте, в оврагах, поселились два волка. С волками-то еще дело более или менее ясное: завез кто-то малышей, а когда они превратились в матерых, взяли да выгнали. Вот и пришлось серым давить собак да кошек в овраге.