Текст книги "ЗАПИСКИ Д’АРШИАКА МОСКВА"

Автор книги: Леонид Гроссман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 41 страниц) [доступный отрывок для чтения: 15 страниц]

151

Понемногу за холодными закусками и золотистыми бульонами стала завязываться беседа, скрепляющая общностью интересов отдельные кружки гостей. Разговоры велись на мирные темы. О политике говорили как-то воздушно и словно с птичьего полета. Никаких резких мнений – над всем царила мягкая мудрость все изведавших и все постигших людей. Карта Европы выступала из этих бесед какими-то озаренными полями блаженных, а современная политика с ее кровавыми интригами, беспощадной борьбой за власть и неслыханной ненавистью между всеми слоями европейского общества, взбудораженного последними революциями, казалось, развертывалась беспечным и крылатым хороводом. Иногда только тревожные нотки невольно прорывались сквозь эти благостные замечания, приветливые размышления и невинные остроты.

Сейчас же после супов в наши бокалы обильно хлынули вина. По обычаям старинного гостеприимства, хозяин заранее узнавал любимое питье каждого своего гостя и ставил перед его прибором соответственную бутылку. Русский вице-канцлер поступил проще: перед членами каждого посольства стояли прославленные марки его страны.

Мозельские и рейнские вина замыкали приборы фон Либермана, Лютцероде, Гогенлоэ и Лерхенфельда, бургундское и бордо высилось перед нашими приборами; перед Фикельмоном стояло токайское, марсала наполнила бокалы ди Бутера, Симонетти и Кастельново; наконец, глиняные бутылки с ликерами Нового Света играли своими звездами и флагами перед представителями Соединенных Штатов.

Наступил момент для первого тоста.

Бенкендорф поднялся с торжественным и почти грозным видом. Протянутой рукой он высоко поднял свой бокал и, как бы подавленный чувством неизъяснимого благоговения, провозгласил тост «за его величество государя императора».

Оркестр заиграл новый гимн композитора Львова, все поднялись с выражением великого счастья и беспредельной преданности. Министр Уваров произнес спич.

– Да будет наша первая мысль и наше первое чувство, – выпевал восторженным голосом Уваров, – признательность к нашему великому монарху, который блистает под эгидою святой веры, герой в порфире, гражданин на троне, миротворец на поле брани, законо-

152

датель и просветитель, коего глава украшена первою диадемою в свете и который в Древнем Риме заслужил бы славный венок гражданской доблести!

Снова гимн, снова молитвенные улыбки и трепетные взгляды.

Отряд ливрейных подростков быстро и бесшумно менял тарелки, высокие лакеи разливали вина в разноцветные бокалы. Нам начали разносить рыбные кушанья. Богатая добыча русских рек и северных морей со всех сторон вонзалась на узких и длинных блюдах в сомкнутую фалангу гостей. Огромные цельные осетры и стерляди, взъерошенные воткнутыми в них серебряными вилками с ажурными орлами, казались какими-то сказочными тритонами или редкостными дельфинами южных морей…

Михаил Виельгорский рассказывал между тем о полученных из Парижа от Керубини последних музыкальных новостях:

– «Гугеноты» производят фурор. Это несравненно выше «Роберта-Дьявола». На первом представлении театр был наполнен избраннейшей публикой. Цена мест в партере возвышалась с каждым часом и достигла к поднятию занавеса нескольких сот франков. Весь первый ярус был занят дамами в самых блистательных нарядах.

– Не удивительно, – продолжал Барант, – после спектакля был назначен у господина Ротшильда бал, который был удостоен присутствием герцогов Орлеанского и Немурского…

– Однако надлежит ли брать для музыкального развлечения такие кровавые темы? – заметил Уваров. – Ведь Мейербер представил католическое духовенство в ужасающем виде.

– А какие предметы ваше превосходительство рекомендовало бы композиторам? – спросил Барант.

– Я высоко ценю выбор нашего Львова, написавшего недавно гимн на слова Жуковского «Боже, царя храни»… Вот настоящий предмет, возвышающий душу и открывающий путь для вдохновения певцов.

– Скоро мы услышим первую русскую оперу, – сообщил Виельгорский, – «Ивана Сусанина» Глинки. Это выше Мейербера.

– Неужели, барон, – обратилась к Баранту наша хозяйка, – наследник нового французского престола находит возможным удостаивать своим высоким посеще-

153

нием балы этого Ротшильда, при его происхождении и профессии?

– Король французов и его наследник, – отвечал Барант, – ценят заслуги крупных деятелей своей страны независимо от их происхождения, графиня. И заметьте, это не только справедливо, но и мудро: кто может поручиться за чистокровность своего рода? Какой вельможа в состоянии доказать, что среди его предков не было Ротшильда?…

Барант умел парировать удары. Намек был беспощаден: всем было известно, что граф Нессельроде происходил по матери от франкфуртского банкира-еврея.

Но все сделали вид, что не заметили сарказма.

Долли Фикельмон рассказывала о новых салонных играх, забавлявших в зимнем сезоне всю Вену. В большой моде были «песни в действии»: за клавикордами исполнялись куплеты, которые тут же служили темой для пантомимы. Это легче и проще домашнего спектакля.

– Возобновились и рыцарские карусели, – продолжал австрийский посланник, – в день именин эрцгерцога были устроены четыре заезда в костюмах эпохи Людовика XIII.

– Но самое занимательное, – заметил молодой советник австрийского посольства, – это игра в дипломы. В обществе сочиняют забавные свидетельства на всевозможные смешные звания – старой девы, обжоры, донжуана, несчастного обожателя, глупца, неверной жены, обманутого мужа, покинутой любовницы и т. д. Дипломы рассылаются под условными подписями знаменитых обжор, повес или рогоносцев. Получающие звание могут обижаться, но зато отправители патента веселятся от всей души.

– Но получивший диплом даже не может ответить на него, – он не знает, от кого он его получил? – заинтересовался кто-то.

– Конечно, но он может послать кому угодно диплом на любое звание. Обмен таких посланий чрезвычайно занимателен…

Вокруг нас задымились жаркие – фазаны и каплуны, пулярды и дикие утки, хрупкие рябчики и тяжеловесные бедра замаринованных оленей.

Барант расхваливал искусство графских метрдотелей.

– Мы учились всему в Париже, – отвечал Нессельроде, – я помню, барон, знаменитые обеды Талейрана, в сорок восемь блюд.

154

После жарких, как бы разделяя обед на два приема, нам подавали холодный ромовый шербет для возбуждения аппетита и успешного продолжения трапезы. Затем снова следовали мясные соусы, в приготовлении которых сказалась в полной мере изобретательная фантазия поваров. Глухари с устричным соусом, павлиньи крылья под шампанским, рагу из черепахи, бекасное соте – все изысканности и все причуды кухонного искусства возбуждали и взнуздывали утомленный аппетит гостей.

Одной из занимательных тем общей беседы была поездка французских принцев в Берлин и Вену. Секретная цель путешествия была всем известна. Наш новый премьер Тьер решил во что бы то ни стало добиться сближения Франции с Австрией. Это был политический акт огромной трудности и неисчислимых международных последствий. Путем к осуществлению его Тьер наметил женитьбу нашего наследника – принца Орлеанского – на молодой австрийской эрцгерцогине.

Быстро была налажена поездка двух старших сыновей Луи-Филиппа в Германию и Австрию. В политических кругах Европы чрезвычайно интересовались исходом этого романического путешествия.

– Говорят, принц Орлеанский очень красив и ловок, – обратилась к Баранту Долли Фикельмон.

– Таково общее мнение у нас, графиня. Он великолепный стрелок и первый всадник.

– Многие легитимистки,– заметил с лукавой улыбкой ди Бутера, – увидев принца, примкнули к орлеанской партии.

Так беседовали за столом у вице-канцлера.

Я внимательно всматривался в русских министров и представителей европейских дворов. Живой сгусток современной истории словно переливался предо мной радужными тонами. Парадные фасады политических деятелей, собравшихся на пиршество петербургского вице-канцлера, возвещали мир и благоволение. За ними старая Европа копила взрывы народных возмущений, судорожно билась в смертельных схватках, мучительно металась и обливалась кровью. Испанию раздирала на части долголетняя гражданская война, Голландия протянула руки к горлу младенческой Бельгии, попранная Польша еще трепетала от ран и унижений, в Париже не прекращались покушения и казни, вольный город Краков был грубо растоптан тремя державами, а на востоке император Николай готовился к захвату новых террито-

155

рий и грозил бросить свои несметные штыки в каждый очаг европейской вольницы. Весь материк, казалось, раскинулся вокруг нас сплошным военным станом, со всех сторон взметая холодный ужас великих разгромов и бесчисленных смертей…

– Маэстро Россини не только славный артист, он великий гастроном, – говорил Нессельроде, – и мы чтим этого волшебника, вкушая его любимые блюда и слушая его лучшие мотивы.

И действительно, нежные звуки любовной каватины из Ченерентолы воздушно слетали с высоких хоров галереи, как бы осеняя своей мелодической волной этот круг мирных друзей, беседующих среди цветочных куп и полных чаш о странствиях принцев, празднествах банкиров и ристалищах европейской аристократии.

– Примите в знак дружеской приязни, – произнес Чернышев, передавая графине огромный цветок пиона из стоящего перед ним вазона. – Я люблю цветы, – продолжал он, щуря свои узкие глазки, – они напоминают мне молодые свежие лица…

– Вы всегда славились, граф, как ценитель прекрасного в жизни.

– Старый кавалергард, графиня, – произнес военный министр, – и притом ваш преданный слуга, – протянул он свой бокал с шампанским к хозяйке…

Каватина из Ченерентолы оборвалась на высоком взлете любовной мольбы. Все были зачарованы ласкающим звучанием этой сладостной мелодии, соединенной с тончайшим вкусовым ощущением от апельсиновых и земляничных желе, савойских бисквитов, мороженого и тортов.

– Как жаль, что Россини перестал работать, – произнес Матвей Виельгорский, – вот уже десять лет, как он не написал ни одной оперы!…

– Говорят, его смутили успехи Доницетти и Беллини, – произнес Симонетти.

– Скорее эти непонятные триумфы Мейербера и Галеви, – вставил Геккерн. – Но я верю, что великий итальянец снова зазвучит, когда жиды закончат свой шабаш.

Мы любовались искусством графских кондитеров. На фундаменте своих пирогов и пудингов они воздвигали колоннады, фонтаны и крепости, украшая эти хрупкие сооружения военными трофеями, пальмовыми ветвями, касками, лирами и палитрами.

156

– У вас не повара, а зодчие и ваятели, граф, – восхищался ди Бутера.

– Мой первый кондитер тщательно изучил в королевском кабинете эстампов в Париже фантазии Палладио и Пиранези, – с чувством смиренного самодовольства разъяснил нам Нессельроде.

Гости отяжелели от обилия яств, но и несколько оживились от огромного количества опустошенных бутылок. Пир развернулся, и празднество изысканного и безмерного чревоугодия, казалось, достигло апогея. Над разоренными блюдами и пустыми графинами невольно возникало изумление перед человеческой способностью поглощать всякую снедь. Я удивился, что в ход не были пущены знаменитые в быту римлян рвотные перья фламинго или серебряные урыльники Тримальхиона.

Обед был закончен. Гости с поклонами и похвалами дефилировали мимо нашего Амфитриона.

– Это только традиции старой дипломатии, – отвечал послам, их советникам и атташе Нессельроде. – Искусство тонкой еды всегда эскортировало представителей европейских держав. В старину посольства служили молодым дворянам одновременно школой дипломатии и гастрономии. Нам надлежит восстановить этот славный обычай. Нужно помнить, что высокое искусство кухни цветет при благосостоянии государства и неизбежно падает в эпоху революций…

* * *

Беседа продолжалась в кабинете министра за чашкой густого явайского кофе. Общий разговор принял более свободный характер, и отдельные группы касались и острых современных тем.

Барон Геккерн рассказывал о впечатлениях своей последней поездки по Европе. Он был поражен ростом третьего сословия в Германии и Голландии.

Из недавнего безразличного факта оно становится крупной политической силой. Это уже партия со своими вождями, газетами, клубами. Она разрастается и стремится заглушить голоса сановников и государственных деятелей.

– Я получил недавно письмо от князя Меттерниха, – рассказывал нам наш хозяин, – он, между прочим, пишет мне по поводу текущих дел: «Моя самая тайная мысль – что старая Европа в начале своего конца»…

157

– В Европе неспокойно, – заметил Бенкендорф, – одна Россия остается грозной наблюдательницей политических бурь, страшная для мятежников, ободрительная для монархов. В России бунты в настоящее время невозможны, господа, – обратился он к послам.

– Причины их в прошлом бывали сложны, но весьма любопытны для историка, – сказал Барант. – Я изучаю теперь «Пугачевский бунт» Пушкина…

Уваров при этом имени изменился в лице.

– Напрасно, барон, – почти со строгостью заметил он, – это зажигательная и вредная книга, написанная опасным пером.

– Лучше читайте Карамзина, – поддержал его Бенкендорф. – Пушкин – не мыслитель и не ученый, он только стихотворец, ценимый преимущественно женщинами…

– О, далеко не все женщины ценят его, – неожиданно возгласила вице-канцлерша. – Не знаю, как вы терпите его в Петербурге, граф, – обратилась она к Бенкендорфу, – ведь это самый озлобленный враг монархии и аристократии. Вы готовите себе будущего Робеспьера или Марата…

На темном мундире начальника главной императорской квартиры переливал огнями миниатюрный портрет царя в золоте лаврового обрамления. Император Николай, казалось, невидимо присутствовал при этом разговоре и грозно следил за ним, как страж всенародного безмолвия на рубеже Европы.

– Имена этих кровожадных бунтарей нам не страшны, графиня, – невозмутимо произнес Бенкендорф, – их подражатели в зародыше гибнут у нас. Сочинители же наши служат своими перьями царю и отечеству.

– В Париже против русского посольства, – заметил Уваров, – вы, верно, видели трактир, в котором неистовые мятежники сжарили и съели сердце принцессы Ламбаль. Я спрошу вас: возможно ли подобное в России? Хвала творцу, у нас нет пагубной свободы тисненья.

Но здесь разговор неожиданно принял новый оборот. В согласный хор торжествующего легитимизма ворвался новый голос. Заговорил представитель Англии.

– Замечательно, – задумчиво и медленно произнес лорд Дэрам, – что в России вполне разделяют то воззрение на писателя, какое господствует у нас только в среде земельной аристократии. Наши тори считают, что

158

генерал, адмирал или министр, при достижении известного успеха в своей деятельности, бесконечно важнее всех поэтов и всех философов…

– Разве возможно другое мнение, милорд? – изумился Нессельроде.

– Оно возможно, граф, и оно существует. Кое-кто ставит у нас Шекспира выше лорда Эссекса. И кто знает, не затмит ли через столетье все громкие имена нашего сегодняшнего собрания имя одного поэта – Пушкина?…

Великое недоумение прошло по нашему собранию. Министры и генералы были откровенно задеты словами дерзкого радикала, посланного Пальмерстоном к русскому двору. Уваров и Бенкендорф насупились над чашками душистой явы, Чернышев приподнял выше густые шнуры своих эполет, графиня Нессельроде злобно нахмурилась, пока лорд Дэрам с глубокой невозмутимостью оглядывал свысока парадное сборище, сохраняя в нем, согласно древним преданиям своей островной родины, гордое и блистательное одиночество.

XI

– Меня высылают из России, молю вас, спасите меня.

Передо мной стоял человек с горящими глазами в синем форменном мундире, держа под мышкой увесистую папку с документами. Барант поручил мне принять его.

– Кто вы такой?

– Альфонс Жобар, профессор греческой, латинской и французской словесности Казанского университета.

– Кто же может вас выслать из пределов России?

– Министр народного просвещения Уваров.

– Вы совершили какое-нибудь служебное преступление?

– Напротив, я не перестаю раскрывать их.

– Изложите же мне ваше дело, – попросил я его с некоторым удивлением.

Я услышал странную повесть.

Француз по происхождению, Жобар воспитывался и преподавал в Балтийских провинциях, откуда был назначен профессором в Казань. Из его рассказа я понял, что это был человек с сильной волей, с горячим темпераментом и боевым задором. Замыслы и страсти превращают

159

таких людей в фанатиков. Охваченные своей идеей, они в достижении цели не знают ни снисхождения, ни пощады, ни уступки.

Жобар был страстно пленен мыслью о человеческой справедливости. Понятие законности было для него лишено всякого государственного холода и носило черты какой-то высшей правды. Он поставил целью своей жизни добиваться всюду во что бы то ни стало торжества этого начала и неуклонно шел к осуществлению своего задания. Жил он в суровом одиночестве, как настоящий аскет.

Человек с такими идеями и характером попал в русские учебные заведения, в которых свирепствовали интриги, взятки, зависть и произвол. Он был поражен картиной всевозможных злоупотреблений и решил вступить в открытую войну с ними. От ректоров и попечителей он поднялся к высшим представителям власти и, не найдя в них сочувствия своему обличительному негодованию, вступил в борьбу с самим министром народного просвещения. Вскоре Уваров стал его жесточайшим врагом.

Незадолго до нашего приезда Жобар решился где-то на улице Петербурга подать записку самому царю.

– И вот тут-то произошло нечто неслыханное, – продолжал, задыхаясь, мой собеседник. – Взбешенный Уваров прибегнул к самому подлому средству борьбы. Он объявил меня сумасшедшим.

– Но позвольте, как же это возможно без осмотра, без врачей, своей властью?

– Увы, этот гнусный прием применяется в некоторых случаях русской администрацией. Еще летом я получил официальную бумагу, что ввиду «расстройства в идеях» я должен выехать за границу.

– Что же вы сделали?

– Я обратился во врачебный отдел Московского губернского правления и добился медицинского освидетельствования…

– Ну и,что же?

Жобар извлек из своей папки бумагу, исписанную канцелярским почерком и испещренную печатями и подписями.

– Читайте.

Это было удостоверение врачебного отделения в том, что ординарный профессор и кавалер Альфонс Жобар находится в совершенно здравом состоянии рассудка.

160

Он торжествующе взглянул на меня. Я порадовался такому обороту дела.

– Итак, вы выиграли тяжбу. В чем же затруднение?

Оказывается, к Пасхе Жобар послал Уварову свое «красное яичко» -письмо, широко распространенное им в публике, в котором он обстоятельно доказывал, что ученые труды Уварова представляют собою научный плагиат и списаны с исследований какого-то немецкого профессора.

Как раз в разгаре этой борьбы появилась сатирическая ода Пушкина «На выздоровление Лукулла», заклеймившая Уварова с такою потрясающей силой, о какой и отдаленно не мог мечтать Жобар. Он с восторгом отозвался об этом стихотворении, в котором знаменитый русский поэт пригвоздил к позорному столбу его врага за алчность и казнокрадство.

Я вспомнил беседу об этом памфлете у Строгановых.

– Какое же отношение имеете вы к сатире господина Пушкина?

Он снова извлек из своей папки пакет.

– Прочтите, прошу вас. Я стал читать.

Посланье господину Уварову,

министру народного просвещения, президенту Академии наук, автору ученых толкований на древних классиков, переводчику «Клеветникам России» и пр., и пр.

При чтении прилагаемого стихотворения, которым Пушкин, ваш излюбленный поэт, только что обогатил русскую словесность, я пришел в восторг, и, хоть давно утратил привычку размерять свою речь, я не мог удержаться, чтобы не переложить на французские стихи эту изумительную оду, внушенную ему, без сомнения, особым покровительством, которым Ваше превосходительство удостаивает чтить сынов Аполлона.

Желая привлечь и на мою неведомую Музу благосклонный взор Мецената Севера, я осмеливаюсь повергнуть к подножию Геликона французский перевод последней песни русского Пиндара.

Твердо решившись ознакомить Европу с этим необыкновенным сочинением, я предполагаю направить его к моему брату, литографу, типографу, книжному торговцу и редактору «Промышленника» в Брюсселе, со всеми

161

толкованиями, каких может потребовать понимание текста. Смею надеяться, что Ваше превосходительство удостоит почтить меня благоприятным ответом и даже, может быть, даст аудиенцию искреннейшему почитателю Ваших доблестей и дарований, почтительнейшему из Ваших подчиненных

А. Жобару,

действительному ординарному профессору словесности греческой, латинской и французской в Казанском университете, чиновнику 7-го класса и кавалеру ордена св. Владимира 4-й степени.

К письму действительно был приложен стихотворный перевод столь прошумевшей сатиры.

– Ваш перевод известен поэту? – поинтересовался я.

– Конечно, я послал ему мой труд вместе с копией моего письма к Уварову.

– Как же отнесся к этому автор?

Жобар, порывшись в папке, протянул мне письмо. Оно было написано свободным красивым почерком в очень изящной французской прозе.

Пушкин в дружеском тоне благодарил своего переводчика за честь и мило шутил на тему о потерянном рассудке, который его корреспондент успел «чертовски вернуть себе». Он просил отказаться от напечатания перевода, появление которого могло доставить ему весьма тяжкие неприятности.

– Я, конечно, исполню волю Пушкина, – продолжал Жобар, – но вопрос теперь не в этом: вот новый приказ о моем немедленном выезде из России. Это равносильно для меня голодной смерти под забором. Умоляю вас – примите меры…

Я взял у несчастного нужные бумаги и обещал действовать.

Барант лично обратился к Уварову. Французское посольство направило в министерство народного просвещения ряд энергичных отношений, основанных на красноречивых документах дела. Но все наше заступничество оказалось тщетным. Министр проявил обычно свойственную ему неумолимость, жестокость и мстительность. Соблюдая с нами формы высшей вежливости, он ни на шаг не отступил от принятого решения. Мы почувствовали, что ненависть этого человека не знает границ в

162

преследовании тех, кого он считает своими противниками.

Жобар был выслан из России. Воля Уварова осталась непреклонной.