Текст книги "Школа Литтлмена"

Автор книги: Леонид Панасенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Леонид Панасенко
Школа Литтлмена

Набатно, тревожно ударил колокол. Сознание проснулось сразу, но, заворожённое и даже испуганное неведомым раньше металлическим голосом, замерло, затаилось, и он стал вспоминать.

«Где и когда я слышал эту молитву? В детстве или когда оплакивал свои надежды? А может, в церкви или каком-нибудь фильме?»

Отозвался второй колокол, третий.

Они были моложе и добрей первого и без тени лукавства пообещали ему успокоение, намекнули, что всё и вся всё равно суета сует. Голоса их были сладкие и тягучие наподобие патоки.

Литтлмен может, уснул бы снова, но тут пронзительно и ясно закричал, заплакал четвёртый колокол. Голоса его братьев смешались, перепутались. Больно и тяжело, будто сердце во время приступа тахикардии, заколотился первый. Забыли о своих обещаниях колокола-проповедники: стали спорить и ругаться. Четвёртый же внятно и чётко потребовал, чтобы он, Человек, проснулся и начал действовать. Он, точнее они, потому что этот звонкий и откровенный голос в одно мгновение объединил колокольный перезвон в слаженный квартет, знали о нём всё, даже невозможное, то, что произойдёт в будущем, и пожалели душу Литтлмена, которую напрасно позвали к подвигу. Жалея его, они даже как бы заспорили с кем-то, но то ли их убедили, то ли приказали, и медный хор затих, смолк. Остался только четвёртый, самый серебряный и вразумительный. Он пообещал Литтлмену в награду за подвиг скорую и лёгкую смерть и нетерпеливо спросил: «Чего же ты медлишь?! Приступай к своей работе – разжигай костёр. Вот тебе спички…»

Литтлмен застонал, будто и впрямь зажигал, например, конфорку и спичка, догорев, обожгла ему пальцы. Он рывком отбросил влажную простыню, сел, не понимая спросонья, где он и что с ним.

Голова прямо-таки раскалывалась от боли. Во рту было сухо и горько.

«Где же я так вечером нализался? – тупо удивился он и, придерживаясь рукой за стену, заковылял на негнущихся ногах к умывальнику. – Кажется, у Джеффи был вчера день рождения… Но ведь я не пошёл. И вообще среди ночи никогда не просыпаюсь…»

Литтлмен отвернул кран и сунул голову под клокочущую струю.

Это не принесло облегчения.

Он вспомнил: на подоконнике, половина которого служила ему буфетом, стоит начатая бутылка вина.

Пошатываясь, Литтлмен добрёл до распахнутого окна, на ощупь нашёл бутылку и сделал три глотка.

В следующий миг внутри будто что-то взорвалось. Литтлмен вскрикнул, упал грудью на подоконник, и его вывернуло в тёмный двор, на любимую сирень тётушки Клэр. Он рвал до тех пор, пока в желудке не осталось и капли вина (бог мой, неужто оно такое омерзительное?!), а во рту не появился привкус желчи. Обессиленный, Литтлмен едва смог добрести до умывальника – прополоскал рот, выпил немного воды, ощущая своё муторное состояние как продолжение сна.

Затем присел на табурет и взглянул в окно, где ночь рождала рассвет – своего нелюбимого сына. И вдруг так же внезапно, как и первый удар поминального колокола (теперь он, кажется, понял разговор медных братьев), Литтлмена обожгла необъяснимая слепая радость.

Что-то случилось!Что-то с ним произошло, пока он, как все люди, преодолевал во сне пустыню ночи – такую же бессмысленную, как и пустыня дня, страшную своей заданностью: завтра, как всегда, затарахтит будильник, надо будет варить кофе, жарить яичницу и поглядывать на часы, чтобы не опоздать в свой универсальный магазин. В том смысле свой, что они с напарником ещё каким-то чудом успевают принимать, размещать и доставлять товары в торговый зал и что их ещё до сих пор не вышвырнули на улицу.

Литтлмен не знал, в чём заключается перемена в нём, но прошлая жизнь с её одуряюще однообразной службой, постоянным безденежьем и скудностью, точнее, полным отсутствием событий и радостей вдруг показалась ему до отвращения никчёмной и пустой. Долой её! Долой постылый магазин и эту комнатушку, запруженную тараканами. Да и сам городок. Убогий и до одури провинциальный. Зачем он в нём живёт? Есть ли хоть тень смысла в тех двенадцати годах, которые он разменял здесь на ничего не стоящую мелочь дней?!

Ему захотелось действия. Немедленного, конкретного действия.

Литтлмен надел брюки и спортивную куртку, достал из-под кровати жёлтый мягкий чемодан и стал собирать вещи. Их оказалось на удивление мало – два костюма, рубашки, бельё, бритва, несколько книг, которые он подобрал в магазине – забыл кто-то из покупателей. Будильник Литтлмен, улыбнувшись, выбросил в мусорное ведро.

Он не стал будить хозяйку. Положил ключ на расшатанную ступеньку, вышел во двор. Записки он тоже не оставил. Ни к чему. Он никому ничего не должен и никогда сюда не вернётся. Литтлмен не знал, откуда эта уверенность, как и необъяснимая потребность бросить всё и немедленно отправиться в соседний городок.

На улицах было тихо. Слишком рано, никто ещё не вставал. Через пару часов можно будет проголосовать или остановить автобус. А пока… Вот шоссе, соединяющее два заштатных городка, вот ноги. Литтлмен шёл быстро, и вскоре очертания сонных домов исчезли в предутренней дымке. Осталась пустынная дорога, редкие кусты, ещё по ночному хмурые и сутулые, да росная трава на обочине.

К чувству беспричинной радости прибавилось пьянящее ощущение свободы. Наконец-то он может идти куда глаза глядят – не спеша, бездумно, насвистывая знакомую мелодию или молча. Как захочет! Может свернуть к речке или, наоборот, проваляться целый день на солнечном пригорке и там же заночевать. Или зайти в придорожную закусочную и, положив усталые ноги на стол, потягивать свежее пиво. Он может делать всё, что захочет! Жизнь непредсказуема и потому прекрасна.

Литтлмену захотелось разуться. Он тут же снял туфли, связал шнурки, чтобы удобнее было нести, и свернул с шоссе на обочину. Прохладная роса обожгла ноги, и он засмеялся от удовольствия.

Впервые за многие годы он опять почувствовал себя мальчишкой. Когда ноги сами несут и ты их вовсе не чувствуешь, когда всё на свете кажется простым и понятным, всё доступно и не надо мучиться десятками непотребных проблем и мыслей. Беззаботность – верная примета. Она значит, что жизнь твоя ещё пока ничем не омрачена, протекает стихийно и естественно, как ручеёк в траве, а ум не состарился и не превратился в брюзгу и нытика.

Литтлмен снова засмеялся – до чего же здорово быть беззаботным! Он побежал по шелковистой траве, размахивая нетяжелым чемоданом и туфлями. Он свободен как птица! Может даже взлететь как птица! Легко, запросто, под облака…

Он прикрыл глаза от ощущения счастья и полёта души. А когда открыл их, то не сразу, а как бы сквозь дымку пробуждения ото сна, убедился: душа тут вовсе ни при чём. Он летит в самом деле!Невысоко и небыстро, едва не задевая верхушки кустов.

Ужас такого открытия разом отбросил все мечтания, сковал холодом тело, и оно тут же рухнуло вниз, ломая ветки.

Литтлмен вовсе не ударился. Он лежал, вдыхая аромат разнотравья, и удивлялся фантазии природы – давно не видел таких красивых облаков. Вокруг, не видимый, но ощутимый, будто молодое вино, играл и пенился утренний воздух. А возле самых глаз на ланцетовидных листьях, будто черешни, алели крупные капли росы.

Он вдруг понял, что произошло ночью, почему его разбудил колокол.

Оказывается, он получил дар! Огромный бесценный дар, который называется – Знания.

Литтлмен как бы изнутри увидел здание своего мозга, раньше почти пустое, в котором, будто эхо в пещере, терялись разрозненные сведения, полученные им в начальной школе. Теперь оно было заполнено всеми мыслимыми земными знаниями. Литтлмен не знал точно – какими, однако чувствовал, что в этих хранилищах есть абсолютно всё, до чего дошла беспокойная человеческая мысль. Потревоженное, это скопище информации загудело, будто пчелиный рой. Миллиарды фактов и сведений, тысячи великих имён зашевелились в сознании, и Литтлмен внутренне отпрянул. Он владел всеми интеллектуальными богатствами мира, однако не умел пока ими пользоваться, хотя подозревал, что знает и науковедение, и аксиологию, то есть учение о ценностях и принципы систематизации.

Но более всего Литтлмена поразили новые знания.

Их было много, и Литтлмен не стал в них разбираться, а только выделил их прикладные возможности – определил, что он теперь может, чтобы больше не пугаться самого себя.

Прикинул и всё-таки ужаснулся. По человеческим представлениям этой ночью он необъяснимым образом стал почти всемогущим.

Он мог теперь управлять своим организмом, любым из органов, и в случае необходимости регенерировать их – так же запросто, как ящерица отращивает себе новый хвост.

Мог проникнуть в чужую психику – погостить или даже навязать свою волю.

Знания сути и законов гравитации делали Литтлмена свободным от её оков.

Кроме того, он умел мысленно изменять структуру атомов, лепить из них, будто из пластилина, всё что угодно. Способность эта называлась материализацией и давала ему чуть ли не божественную власть над материальным миром.

Все эти знания были явно чужие – на Земле таких ещё не водилось, но попытка определить их принадлежность («что это – подарок пришельцев, программирование извне, или я каким-то образом стал аккумулировать информацию, которой заполнена ноосфера, то есть подключился к всеобщему полю информации?..») вызвала лёгкий обморок. Защитный механизм мозга тут же переключил мысли на другое.

«Как бы там ни было, но я не знаю главного – зачем мне дано это богатство? Как его применить? Вот что досаднее всего. Записать всё, что мне открылось? Нет и нет! Во-первых, я не готов к этому. Во-вторых, всем нельзя давать могущество. Как всегда, найдутся более ловкие и хитрые и всё отнимут у простодушных и обездоленных… Что же мне делать?»

Надо идти туда, где его не знают прежним – маленьким, микроскопическим человечком; нищего духом, обиженного судьбой. Надо идти в соседний город.

Он встал, отряхнул одежду. Поразмыслив, снова надел туфли. Взял чемодан, спокойно поднялся в воздух и полетел вдоль дороги. Летел Литтлмен медленно и невысоко, чтобы привыкнуть к необычному ощущению.

«Гризли, конечно, ещё до рождения был недоноском, – лениво думал Шериф. – Как он вчера старался, делал вид, что подыгрывает, а в душе, конечно, поносил меня. Пока я не дал ему разок по шее. Этот ходячий окорок так и смотрит, чтоб урвать себе побольше. Знает, что я без него как без рук, и пользуется этим».

Шериф на всякий случай открыл служебную комнату – вдруг кто из начальства позвонит. Затем вынес на улицу плетёное кресло, уселся, как всегда, в тени большого вяза. Он любил этот наблюдательный пост, откуда отлично было видно всю площадь: здания-близнецы отеля и школы, церковь, заведение Моргана, которое старый дурак назвал наподобие салунов первых переселенцев – «Поцелуй носорога». Вся жизнь городка проходит обычно здесь. На этой веранде заключаются сделки и ведутся переговоры о помолвке. Здесь рождаются все сплетни, и сюда же людские языки приносят золото правды, которое, впрочем, никому не нужно.

Высокого незнакомца с чемоданом намётанный глаз Шерифа приметил сразу – как только тот показался на площади. Память профессионально отметила появление нового человека и расположила его на самой низкой иерархической ступеньке. Всё в нём – внешний облик, одежда, манера держаться – говорило, что ни денег, ни силы, ничего другого, что хоть как-то ценится в этом мире, у незнакомца нет. Безработный или чей-то родственник, которого, конечно, не ждут. Кому нужны бедные родственники, чёрт побери?!

Литтлмен свернул к отелю и замедлил шаг. Навстречу ему шла девушка. Среднего роста, не по годам развитая, с венцом пушистых светлых волос – не голова, а одуванчик. Она шла и рисовала прутиком на асфальте, всматривалась, будто деревянная палочка и впрямь могла там что-нибудь изобразить. Девушка напевала, и Литтлмен подумал, что это импровизация, рефлексия души:

 
Моя хрустальная лодочка
Плывёт, плывёт по воде.
По чёрной воде – моя лодочка…
Берег так близок, так хочется к берегу,
Но я не сверну —
Разобьёт мою лодочку берег…
 

Девушка оборвала песню, остановилась перед Литтлменом. Какое-то мгновение она рассматривала его, затем отступила в испуге, провела прутиком невидимую черту поперёк дороги. Лицо её исказилось.

– Не ходи сюда, – забормотала она, указывая прутиком на невидимую черту. – У тебя ясные глаза. Тебя убьют за это. Не ходи, ясноглазый. Не ходи, мой хрустальный.

Литтлмен улыбнулся ей, недоуменно пожал плечами. Затем отступил в сторону, чтобы обойти странную незнакомку.

– Ай, больно! – вскрикнула девушка. Переломив прутик, она бросила его к ногам Литтлмена и, неестественно высоко задирая колени, убежала в переулок.

– Чокнутая, – пояснил Шериф, лениво наблюдавший через площадь эту сцену. – Руфь – сирота. Её кто-то взял в четырнадцать лет. С тех пор и поёт…

Шериф говорил обыкновенные слова, но подсознание отпрянуло от этого человека. Ощущение было такое, будто рядом зашипела змея. Литтлмен посмотрел на стража порядка, кивнул ему и вошёл в отель.

Вся обстановка номера состояла из деревянной кровати, антикварного зеркала, оправу которого венчала гипсовая голова льва, вешалки и умывальника.

Литтлмен прилёг поверх одеяла, впервые после того, как его разбудил колокол, расслабился. И вновь его обступили тревоги. Справится ли он со своей неведомой миссией, которая живёт в нём и привела в этот затрапезный городок? И чем придётся оплачивать чудесный дар, доставшийся ему? В том, что даром ничего не даётся, Литтлмен был уверен, несмотря на весь мировой опыт, которым он вот уже полдня обладал. Больше всего страшило будущее. Как жить дальше? Так, как жил раньше, бездумным механизмом для доставки товаров, – нет, невозможно. Однако его неожиданные знания и способности сами по себе – ничто. Им надо найти конкретное применение, реализовать их. Реализовать с максимальной пользой для людей. Причём неявно, исподволь, иначе можно запросто загреметь в качестве подопытного кролика в какой-нибудь из исследовательских центров… Есть ещё один немаловажный вопрос: на что жить?

Литтлмен достал кошелёк, пересчитал наличные. После оплаты номера денег почти не осталось – двадцать два доллара. С его знанием принципов материализации с голоду не умрёшь, уж хлеб и к хлебу он бы сотворил, но надо платить за проживание в отеле, а главное – нельзя отличаться от остальных людей. Значит, и ему нужны мерзкие бумажки, из-за которых в мире столько расчётливой беды и глупого счастья.

Небольшое пятно на потолке поначалу не привлекало его внимания – в дешёвых провинциальных отелях всегда где-нибудь что-нибудь протекает. Затем Литтлмен отметил необычайно правильную геометрическую форму пятна – прямоугольник и стал вглядываться в него. Похоже на листок бумаги. Но каким образом он очутился на потолке? Бумажка вдруг отделилась от потолка и спланировала к нему на кровать. Это была десятидолларовая купюра.

Какое-то время Литтлмен разглядывал её – новенькую, хрустящую, будто только что отпечатанную.

– Ха, а я ломаю голову, где взять деньги, – засмеялся он, поняв, что произошло. Литтлмен подумал: ещё долго, наверное, он не сможет осознавать и в полной мере пользоваться своим внезапным могуществом. Боги или природа сделали его полубогом, а в душе он, увы, всё тот же маленький человек. Литтлмен, да и только.

Он произвёл мысленную коррекцию: деньги должны иметь такой вид, будто уже побывали в многих руках, и позвал их. Купюры, словно палая листва, закружились в комнате. Падали на кровать, устилали пол. Литтлмен прикрыл глаза и услышал их шорох. В самом деле – листва, бумажный мусор.

Он остановил материализацию, достал из-под умывальника щётку и смёл деньги в кучу. Потом, посмеиваясь, набил ими чемодан, насовал в карманы. Остачу пришлось сложить в наволочку, которую он снял с подушки.

«Ты же всё можешь, – шутливо упрекнул себя Литтлмен. – Материализовал бы сейф. Или на худой конец мешок».

Однако создавать больше ничего не стал. Вдруг навалились усталость и какая-то опустошённость, тупо заболела голова. Да, за всё приходится платить. Из ничего ничто просто так не возникает.

Литтлмен удовлетворённо потянулся, как после тяжёлой работы, прилёг и тут же уснул.

Проснулся он лишь поздним вечером. В комнате было душно, и Литтлмен распахнул окно. Напротив, за ветками акаций, горел тусклый фонарь – жёлтые блёстки света, пробивающиеся сквозь листву, легли на лицо, на руки. Все переживания и страхи куда-то исчезли – то ли сами ушли, то ли их смыл сон.

Литтлмену захотелось освежиться – подышать полной грудью, попить прохлады из колодца неба. Не раздумывая, он взобрался на подоконник и, стараясь не задеть пыльную листву акации, прыгнул в звёздную круговерть. Ветер высоты остудил ему лицо, городок вскоре превратился в пригоршню светлячков, а он с замирающим от восторга сердцем падал и падал в бесконечность, пока не стал задыхаться. Тогда, опомнившись, Литтлмен лёг на упругое восходящее течение воздуха и, будто огромная сова, стал опускаться – кругами, плавно, как бы купаясь в ночи.

Нового клиента Морган обсчитал по привычке ровно на десять центов.

Тот ничего не заметил. Ел невнимательно, как бы нехотя, с отсутствующим видом. На смуглом худощавом лице незнакомца бродила открытая (Морган подумал – глупая) улыбка, будто он знал какую-то выгодную тайну и делал над собой усилие, чтобы не разболтать о своём счастье первому встречному.

«Философ», – презрительно оценил нового клиента Морган и вычеркнул его из списка стоящих людей. По правде говоря, он его туда ещё и не вносил. Велика честь. Человек только тогда человек, когда умеет жить с умом. Остальные – мокрицы. Пользы от них, как от той акации, что растёт возле заведения, – только пыль собирает.

Литтлмен мельком выслушал мысли хозяина пивной и кивнул ему. Правильно, чего уж тут церемониться. Настоящие люди в его стране думают редко. Они действуют. А он, получив почти библейское всемогущество, не знает, чем ему заняться. Третий день торчит в этом захудалом городишке-деревушке и не может понять, зачем и для чего провидение привело его сюда.

За соседний столик, весело переговариваясь, сели Шериф и Гризли.

Литтлмен, может, и не заметил бы их, но подсознание, как и в первый раз, предупредило его холодной вспышкой, точнее, прикосновением. Будто сердца коснулись то ли иглой, то ли кусочком льда.

– Привет, приятель, – поздоровался Шериф. В глазах его стояла холодная вода любопытства. – В гости к нам или по делу?

– Да нет, решил развлечься, путешествую, – ответил Литтлмен и, вспомнив предположение Моргана, добавил: – Вообще, я – философ, учёный.

– А-а-а… – с деланным уважением протянул Шериф. – Путешествовать – миленькое занятие. Особенно, если карману кое-что мешает.

– Ещё бы! – хохотнул Гризли – В своё время… я прошёл… всю Аляску… Клондайк – дело прошлое. Но… если ты молод… и неглуп… Где меня только не носило…

Помощник Шерифа говорил медленно, с паузами, будто попрятал слова во все уголки своего огромного тела, а теперь не мог их разыскать.

– …На одном из приисков собственноручно задушил медведя. С тех пор вот и кличка…

Как ни отодвигался своим сознанием Литтлмен, мерзкие помыслы и мысли, буквально кипевшие в головах этих двух, окатили и его. Будто волна ударила – так воспринял мозг экстрасенсорную информацию, и Литтлмен хватнул воздуха, чтобы не захлебнуться в этих нечистотах.

Фрагменты чужой памяти вспыхнули перед глазами и погасли, однако Литтлмен всё ещё отчётливо видел:

«…Старческая рука, подписывающая соглашение, вздрогнула, остановилась. Всего одна подпись – и он нищий. Никому не нужный старик. Нельзя! Пусть что хотят делают – он не подпишет… Железные пальцы вдруг сжали сзади шею, нестерпимая боль насквозь пронзила тело, и рука, едва удерживая перо, поспешно вывела каракули подписи. Всё. Сделка состоялась!

… Едва заметная тропка опять повернула влево, и спина в зелёной куртке оказалась на расстоянии протянутой руки. Пора! Нож вошёл в межреберье неожиданно легко – по самую рукоять. Теперь эта дурацкая спина больше не будет закрывать ему тропу жизни.

… Какие-то телефонные номера в записной книжке. Буквенные обозначения. Сокращённые слова. Цифры. „Кредит… Рож… 9000? Зап. Тех… 121 – и все дуры… Проч. мозг…“ Ощущение липкой паутины. Будто с разгону влетел в старые сети, развешанные тропическими пауками.

… Руфь кричала до тех пор, пока он несколько раз не смазал её по лицу, разбив ей в кровь губы. „Тебя здесь никто не услышит, – проворчал он, срывая с девочки платье. – Веди себя хорошо – и я тебя не обижу“. Сминая маленькое тело своим, он из прихоти поцеловал девчонку. Привкус крови, солоноватый и вязкий, подстегнул его желание… Руфь застонала, потеряла сознание.

… „Это удача“, – подумал он, увидев в бинокль, что Стивен на лужайке не один, а с женой и сыном. Сидят на земле вокруг скатерти, обедают. Обычный уик-энд. „Жёны, оставшись без мужей, как правило звереют и только… мешают следствию. Да и Стивену лучше: отправится на небеса вместе с семьёй. Идеальный вариант“. Он положил бинокль на сиденье, включил зажигание. Затем подал знак Гризли, выглядывавшему из второй машины. Двухсот метров, которые разделяли его и Врага, хватило, чтобы полицейская машина набрала скорость. За краем зарослей древовидной юкки, он резко свернул вправо и бросил свой автомобиль на белое пятно скатерти. При виде мчащейся прямо на них автомашины Стивен вскочил и тут же, получив сокрушительный удар бампером, отлетел в сторону. Жену и сына Стивена железный зверь подмял под себя и бросил распростёртыми на траве. Зная, что Гризли всё доделает, он не стал останавливать машину. Через несколько минут полицейский автомобиль уже мчался по шоссе в сторону города».

Всё это, увиденное Литтлменом в червивых, насквозь прогнивших душах Шерифа и Гризли, было настолько омерзительным, что он даже вскочил из-за стола: убить! Сейчас, немедленно. Таким чудовищам нет места на земле!

Однако чужая мудрость остановила его, а какой-то сторожевой центр мозга напомнил: ты не выполнил свою миссию, человек; подонков в мире тьма, всех не убьёшь.

«Миссия… – едва не застонал Литтлмен. – В чём она, чёрт возьми? И почему я должен оставаться бесстрастным, видя зло, зная, что его надо уничтожить?!»

– Вы тогда помяли бампер, Шериф, – сказал с ненавистью Литтлмен. – На нём ещё осталась кровь мальчика. Не так ли?

Шериф поперхнулся пивом и тоже встал из-за стола. За ним, будто боевой слон, вырос Гризли.

«Что он сказал, этот ублюдок? Или мне послышалось? Нет, он так и сказал: „кровь мальчика“… Но ведь о той истории, кроме меня и Гризли, никто знать не знает. Мы так тогда запутали следствие… И всё же этот тип что-то пронюхал…»

«Нельзя. Не связывайся. В самом деле, не для того тебя будил колокол», – остановил себя Литтлмен и тускло улыбнулся.

– Я пошутил, Шериф, – сказал он. – Психологический опыт, не более. Я раньше выступал с такими опытами…

– Мне твои опыты, приятель, не очень нравятся, – проворчал Шериф, но, по-видимому, решил, что лучше в самом деле превратить всё в шутку.

– Впрочем, я тоже люблю разные фокусы, – хохотнул Шериф и, подмигнув Гризли, протянул Литтлмену руку. Дескать, будь здоров, приятель. Он знал, что при желании может раздробить своей ручищей кисть любому хлюпику вроде этого придурковатого философа. Во всяком случае, сейчас этот тип взвоет.

Шериф привычно сложил пальцы Литтлмена в один ряд, даванул изо всей силы. На мгновение раньше тот понял уловку подонка. Он собрался было принять страшную боль, но мозг, принадлежащий уже как бы другому существу, поступил умнее: отключил какие-то свои рецепторы.

На лице Литтлмена не дрогнул ни один мускул.

Шериф, опешив, даванул во второй раз.

– Мне не болит, – сказал Литтлмен и, выдернув руку, направился к выходу.

«Нет, никогда больше… – думал он, без всякой цели обходя городок. – Никогда не стану заглядывать в чужие души. Не то я в конце концов возненавижу людей. Они недаром прячут в себе за семью замками всё скотское и страшное. Иначе мир давно бы задохнулся от страшной вони… Впрочем, нельзя из-за нескольких подонков винить всех подряд. Шериф и Гризли, конечно, преступники. Но, кроме них, есть, например, Руфь – чистое сердце, сотни, тысячи других нормальных людей. И всё же не буду больше заглядывать в чужие души. Не хочу разочаровываться».

Переулки были узкие, будто липучки для мух. Вдоль оград торчали низкорослые акации, и лишь кое-где над их унылостью возвышались ореховые деревья. На холме, справа от площади, среди кустарников и зарослей чертополоха виднелись развалины некогда большого и красивого здания. Так называемый дом Фроста.

Литтлмен свернул на тропинку, ведущую к развалинам. С высоты городок показался ему ещё более убогим. Что здесь можно найти? О том, что его кружение по городу имеет какой-то смысл, скрытый от него, Литтлмен догадался, как только поймал себя на «синдроме туриста»: вглядывается во всё подряд, рыщет по сторонам. А чего, спрашивается?

Он не понял, откуда появился этот живой вихрь. Детские головы, шорты, загорелые ноги и пёстрые футболки – всё это клубком перекатилось через тропу и с треском врезалось в лопухи. Над дерущимися приплясывал от восторга коротконогий веснушчатый мальчишка с выгоревшими волосами.

– Давай, Рэй, давай, – подбадривал он. – Коленом его прижимай! А ты, Уни… Тоже мне, чемпион… Дай ему как следует… Эх, мазила.

– Ребята, кто из вас верит в волшебников? – окликнул юных гладиаторов Литтлмен.

Драчуны прервали побоище, но друг друга не отпустили, а Рэй, пользуясь передышкой, дал веснушчатому секунданту пинка:

– А ты не суйся!

– Ваши руки наливаются свинцом, – замогильным голосом сказал Литтлмен. – Они становятся тяжёлыми, ещё более тяжёлыми. Они опускаются вниз. Вы уже не можете их поднять…

Руки мальчишек в самом деле опустились. Они переглянулись, попытались их поднять, но не смогли шевельнуть даже пальцем. Уилфилд побледнел от испуга, а Рэй засмеялся, засыпал Литтлмена вопросами.

– Ух ты, здорово! Вы нас загипнотизировали, мистер? Вы фокусник или в самом деле волшебник? Вас показывали по телику, мистер?

– Я возвращаю вам свободу, – улыбнулся Литтлмен и снял телепатическую блокаду с двигательных центров Рэя и Уилфилда.

– Подумаешь, – презрительно заявил веснушчатый, но на всякий случай попятился назад. – Я по телику ещё и не такой гипноз видел.

– Так всё-таки как насчёт волшебников? – Литтлмен сделал вид, что не услышал реплики Конни (он успел уже узнать имя третьего мальчика).

– В злых я верю, – сказал, подумав, Рэй. – Однажды сам дьявол зацепил мои джинсы за гвоздь. Голову даю наотрез – никаких гвоздей там раньше не было.

– Мой отец может даже дьявола посадить за решётку, – с гордостью вставил Конни. – Он шериф и с двадцати шагов попадает в монету.

– Мне домой пора, – вдруг вспомнил Уилфилд.

Литтлмен сделал в воздухе три загадочных пасса и вручил каждому из мальчишек по большому спелому яблоку. Этим он поразил даже скептичного Конни.

– Но ведь яблоки ещё не созрели, – прошептал тот, недоверчиво рассматривая сочный плод. – Мы все сады тут знаем.

– А ты ешь и слушай… Приходите, ребята, завтра к дому Фроста. На лужайку. Берите с собою своих друзей. Я научу вас, как стать настоящими волшебниками. Встречаемся после полудня.

Ребята убежали, а Литтлмен даже глаза прикрыл – вот оно, его предназначение. Его таинственная Миссия. Он создан, чтобы быть Учителем. Для этого и разбудил его колокол. Знания, большие или малые, не могут принадлежать одному. Чтобы не принести людям вред, они не должны оставаться тайными, спрятанными в государственные ловушки. Они должны идти в народ, стать общедоступными. И будь он проклят, если подумает или сделает иначе. Колокол разбудил его, чтобы он своё таинственное богатство раздал всем людям.

Литтлмен осмотрел ребячьи лица, мысленным взором коснулся биополя каждого – они показались ему лёгкими белыми облачками, и только у Конни клубилась там и мгла. Литтлмен пожалел мальчика – с таким отцом, как Шериф, трудно сохранить детскую непосредственность и чистоту. Не беда, он отмоет его, очистит от житейской скверны.

– Ребята, – сказал он, – я люблю вас и хочу сделать вас красивыми. Эта лужайка – не школа. Это место встречи друзей. Из всех искусств самое простое и одновременно самое сложное – быть человеком. Достойным, мудрым, сострадающим… У нас будет волшебная школа. Поэтому я хочу взять с вас клятву: нигде и ни при каких обстоятельствах не использовать во вред людям то, что вы узнаете от меня или чему здесь научитесь.

– Мистер Литтлмен, – перебил его Рэй. – Вы обещали, что наша школа будет самая нескучная, а пока только говорите.

Литтлмен рассмеялся.

– Ладно. Первый урок – концентрация внимания. Такое умение понадобится нам для совершенно сказочного занятия: усилием мысли вы сможете менять расположение атомов и создавать из ничего – а на самом деле из воздуха, воды, земли – всё, что вам заблагорассудится. Это называется материализацией.

– Такого не бывает, – усомнился Конни. – Тогда все наделали бы себе кучу добра и стали миллионерами.

– И воров не было бы, – засмеялся Патрик. – Зачем воровать вещь, если её можно придумать. Твой отец, Конни, стал бы безработным.

– Сказки всё это, – презрительно заявил Конни, но когда Литтлмен пообещал научить его материализации первым, придвинулся поближе. Слушал учителя внимательно, жадно ловил каждое его слово.

Вечер был свеж – куда и девалась дневная духота. В палисадниках слышались голоса, звякала посуда – одни уже ужинали, другие только накрывали на стол.

Ни с того, ни с сего сердце Литтлмена вдруг сжала тоска. Всё, кажется, в порядке – дети привязались к нему, каждый день приходят к дому Форста как в школу. И всё же… Один он! Беспредельно одинокий, никому, ну совершенно никому не нужный. Хотя бы скрипнула калитка, прогромыхали в застоявшейся тишине чьи-нибудь шаги. Ему много не надо: перемолвиться с живым человеком, попросить…

«О чём это я? – удивился Литтлмен. – Какая ещё калитка?»

Тоска – неожиданная и потому непонятная – не отпускала его, заставляла бесцельно бродить по городу.

Не замечая редких прохожих, едва сдерживая горестный стон, Литтлмен свернул в узкую, кривую улочку. Он прошёл в самый конец её, почти не потревожив ленивую пыль. Взгляд остановился на крайнем домике. Приземистый, давно не белённый, с облупившейся зелёной дверью, он показался Литтлмену нежилым. Окна его не светились, двор захватила сорная трава.

Именно в этом доме жила тоска.

Литтлмен понял это, как только увидел покосившуюся изгородь и слепые глазницы окон.

Чувство безысходности и одиночества, точившее весь вечер душу, наконец как бы покинуло его, перебралось в этот старый домик. Ветхость, сиротство… И отчётливое ощущение: здесь всё знакомое и близкое сердцу, хотя Литтлмен мог поклясться, что и домик и двор этот видит впервые в жизни.